ГЛАВА 21Из книги Себастьяны д'Азур

 

«К французскому двору – Я встречаю свою королеву – Подготовка к бегству на юг»

 

Когда слухи о моем возвращении в Париж и о моем богатстве достигли ушей мужа, он послал ко мне слугу со своей карточкой и просьбой принять его. Я перечеркнула имя мужа на карточке и отослала ее обратно, что сильно задело его: во второй раз посыльный от него доставил письмо, в котором таилась плохо скрытая угроза. (Муж был единственным, кто знал о моем происхождении, а его гораздо легче подделать, рисуя портрет, чем утаить, когда оно кому‑то известно.)

Мы встретились в кофейне и имели пространную беседу ни о чем. В конце концов стало ясно: мне нужно его молчание, ему – некая сумма наличными. Сделка могла бы состояться, если бы я не… Alors, когда этот человек осмелился заговорить о сумме денег, которая гарантирует его молчание в течение года (он будет держать меня на привязи, не так ли?), я начала мучить его, причинять ему боль. (Тут, конечно, впервые в жизни сработал мой колдовской дар – тогда я об этом не догадывалась.)

И вот, когда он извлек из нагрудного кармана некий контракт, я, возмущенная, разгневанная, представила себе, что его сердце зажато в тиски, и с удовлетворением наблюдала, как его руки поглаживают этот самый карман, чтобы унять внезапную резкую боль под ним. Неужели это я ее вызвала? Невероятно! Через мгновение, когда он немного оправился («Месье, не договориться ли нам о сумме полюбовно?»), все внутри у меня вновь раскалилось докрасна: на этот раз я представила себе его красный язык, как я завязываю его в узел, предварительно сняв перчатки. Да, да… он начал задыхаться. Возможно, я и это каким‑то образом вызвала. Я была заинтригована и обрадована, наблюдая, как руки мужа сжимают его же собственную толстую шею, а цвет лица изменяется от розового к багровому, а потом белому. Если это и вправду результат работы моей воли, до чего же это удивительное открытие! (Конечно, никакого колдовства тут не было, я только впоследствии задним числом поняла, что сотворила в тот день…) Чтобы обрести уверенность в себе, из мести, да просто ради смеха, я представила себе легкие своего мужа закрывающимися речными шлюзами, и, когда он запрокинулся назад на своем стуле с плетеной спинкой, я обежала маленький столик – все еще верная жена, – рухнула на колени рядом с ним и, приблизив губы к его уху, прошептала: «Ты ведь уйдешь, не так ли? И если будешь упоминать мое имя, то лишь с восхищением?» Лишь тогда, когда он кивнул и прохрипел, что согласен, я встала, закрыла глаза, позволила шлюзам его легких открыться и впустить воздух. Оставив его на попечении незнакомых людей, я незаметно выскользнула из кафе, полностью удовлетворенная, по‑прежнему приписывая «успех» своей миссии удаче и тому беспутному образу жизни, который уже давно вел мой муж и следы которого были налицо: его растущий живот, вишневый нос, затрудненное дыхание.

Что касается моих старых друзей, обитателей парижских улиц, то они помогали мне так часто, столь многому научили; но разве я не пересекла целый континент в поисках новой жизни? И никого из них не встретила. Я даже отреклась от нескольких из них, чем вовсе не горжусь, но и сожалений не испытываю. Если же я встречала кого‑то из былых времен, то просто их игнорировала. Эти люди меня не узнавали: я ничем не напоминала ту девочку, которой была когда‑то.

А однажды старуха, с которой мы провели одну зимнюю ночь, тесно прижавшись и согревая друг друга, попросила у меня (у меня!) милостыню. Я, конечно, отдала ей все, что имела: деньги, на которые можно было есть и пить не одну неделю. Но мне было невыносимо видеть, как мой новый, несравнимый с прежним облик отражается в ее завистливых глазах.

Через несколько дней после приезда я известила двор, что готова писать портрет королевы. Ответ был таков: мне надлежит сделать копии с четырех уже имеющихся ее портретов, украшающих столицу, как в общественных местах, так и частных домах, и только после одобрения оных меня пригласят писать портрет с натуры.

Я пришла в ярость, наивную и непродолжительную. Но был ли у меня выбор? Очень скоро требуемые копии были готовы, и я отослала их ко двору. У меня не было ни малейшего представления, по каким критериям их будут судить. В надлежащее время в мою дверь постучали трое в ливреях и вручили приглашение ко двору – я с гордостью отметила, что оно скреплено королевской печатью и подписью.

Итак, я отправилась в Версаль, чье великолепие не стану описывать – это неоднократно делалось до меня.

В первый день я провела много часов, сидя на стуле с жесткой спинкой в зале, весь интерьер которого, казалось, полностью отражался в зеркалах. Стены, действительно зеркальные, были увешаны самыми низкопробными портретами. К счастью, я могла остановить взор на одиноком Ван Дейке и нескольких головках Рубенса и Грёза.

Время тянулось томительно долго. Наконец явилась еще одна группка ливрейных господ. Меня провели в вестибюль. (Куда ни глянь, мелькали слуги и вельможи: французский двор страдал избытком раболепия, подобного которому я не встречала нигде.) Вновь ожидание. И вот наконец ко мне подошла госпожа де Гемене, фаворитка королевы и воспитательница сестер короля – Клотильды и Элизы. Эта женщина… – впрочем, здесь я воздержусь и не стану высказывать своего первоначального мнения о ней: ведь она была в дальнейшем так добра ко мне, – эта женщина, вся увешанная драгоценностями, вошла в вестибюль, сопровождаемая не менее чем полудюжиной мопсов.

Вскоре явилось еще несколько слуг, чтобы накрыть небольшой стол к обеду. (Я прибыла во дворец как раз с рассветом, как всегда рассчитывая писать при утреннем свете, а теперь близился час ужина!) Мадам и я, а также собаки – низкорослые свиноподобные твари – проследовали к столу. Собаки ели из фарфоровых узорчатых мисок, каждая из своей. Слуга повязал салфетки на их толстые, мясистые шеи.

Некоторые из собак, как поведала мне госпожа де Гемене, были собственностью королевы. И действительно, они вели себя так, словно трон принадлежал им: прыгали вокруг, лаяли, кусались и… и облегчались. Удивительно, что никому из многочисленных слуг (по одному стояло в каждом углу комнаты и по двое – у каждой двери), казалось, не было никакого дела до этих зловредных крепких собачонок. Я с ужасом наблюдала, как они жевали края старинных гобеленов, гадили на савоннерийские ковры и царапали паркет своими крошечными, стучащими по полу, отливающими черным лаком когтями. Они взбирались на покрытые камчатной тканью кушетки, грызли позолоченные ножки стульев. (Наверно, в этом и заключалось подлинное и устойчивое мерило ценностей Версаля: собаки здесь испражнялись на золото!)

И только после ужина мне сообщили, что королева не может принять меня сегодня.

– Вам надо вновь прийти завтра, – объявила де Гемене, прочитав записку, принесенную не одним, а сразу двумя слугами: один ее нес, а другой, вероятно, должен был подхватить, если она упадет.

Я рассердилась. Но снова повторю: что я могла поделать? Может быть, больше не приходить? В голову лезли мысли о других художниках, ничуть не хуже меня, которые постоянно домогались внимания королевы: Тишбейн, Грасси, Лампи, Вестье, Мосни, женщины – Маргерит Жерар, Мари‑Виктуар Лемуан, Роз Дюкро, а также презренная Аделаида Лабилль‑Гиар, чьи работы были неотличимы от работ ее учителя и которая… впрочем, это теперь не имеет значения… И когда я подумала об этих соперниках, любой из которых приполз бы в Версаль, чтобы изобразить свору королевских мопсов, то сказала: да, хорошо, я вернусь завтра. И уехала, но прежде пригрозила острым носком своей туфли трепавшему край моего платья кусачему мопсу в светло‑вишневом ошейнике.

И во второй день, проведенный при дворе, я не увиделась с королевой.

На третье утро я покинула стул, предназначенный для меня в другом просторном, продуваемом сквозняками зале, битком набитом историческими полотнами, висящими от пола до потолка, и отправилась на прогулку. С каждым часом мое негодование все более росло. Я решила, что никто – ни королева, ни нищий – не сможет использовать меня впредь подобным образом.

Я шла по узкой аллее, окаймленной высокими благоухающими кустами жасмина и жимолости, и вся кипела от праведного гнева: вот возьму и изображу королеву с отвислыми мочками ушей, слишком тонкой верхней губой или большими руками. Услышав какой‑то шум, я обогнула живую изгородь и наткнулась на королеву и ее свиту. Только заметив знак, поданный кем‑то из свиты, я вспомнила, что должна сделать реверанс, и, не будучи искушенной в этом искусстве, едва не потеряла равновесие.

Мадам де Г. собственной персоной вышла вперед и представила меня принцессе де Ламбаль и Йоланде де Полиньяк, а потом, наконец, и самой королеве.

Я ничего не говорила, королева тоже молчала. Только птички на деревьях осмеливались подавать голос. Наконец, движением, заставившим свиту замереть на месте, королева очень медленно сделала полшага назад, с треском закрыла веер и величественным жестом позволила мне продолжать путь в выбранном направлении. Вся спита королевы разом вздохнула, издав свистящий звук, напоминающий шум мистраля. Это был, конечно, необычный знак внимания, весьма необычный.

Когда я приехала ко двору на четвертый день, мне сообщили, что королева тотчас примет меня. Так и случилось.

Должна признаться: я стала ее почитательницей сразу же, как познакомилась с ней. Тогда, в конце восьмидесятых, она была еще красива, по крайней мере так мне показалось. Высокая, хорошо сложенная – для тех, кому она нравилась, она была «ширококостной», в худшем случае «полной», в распоряжении тех, кто ее не любил, эпитетов было в изобилии. Черты ее не были вполне правильными: она унаследовала от своих германских предков длинное узкое лицо овальной формы. Небольшие красивые голубые глаза, показавшиеся мне добрыми, изящный маленький носик. Рот ее был, на мой вкус, слишком мал, чтобы называть его красивым, а губы несколько полноваты, но эти недостатки не заметны ни на одном из портретов, сделанных мной. Совсем незаметны.

Ее походка была… величавой. Она несла свою голову… – топ Dieu, прости мне мою иронию, – она несла свою голову с таким достоинством, будто на лбу у нее было запечатлено слово «Королева», и весь двор видел это.

Наиболее ясно, спустя эти долгие годы, мне вспоминается великолепный цвет ее лица. Кожа была почти прозрачной. Мне было достаточно трудно передать этот эффект: умбра для этого не годилась. Я выбрала свежую, нежную палитру и всего через три сеанса показала королеве поясной портрет, который ей очень понравился. Именно тогда она расширила рамки своего заказа, столь желанного для всех портретистов Франции (нет, всей Европы!): она пригласила меня писать портреты своих детей.

Вскоре мне уже позировали чуть ли не все члены королевской семьи. Братья короля, граф д'Артуа и граф де Прованс с женами, а также другие принцы королевской крови – герцоги де Бурбон, Конде, Пентиевр, Конти и герцог Орлеанский. Кроме того, принцесса крови мадам Элиза и множество менее значительных вельмож. Даже те, у кого было все, ничего не значили до тех пор, пока не начинали мне позировать! Конечно, я была вольна назначать цены и быстро получала требуемое. Был период, когда за шесть месяцев число отказов превысило количество принятых мной заказов в пять раз! Но наибольший интерес для меня представляли заказы от банкиров: в паузах между ними я делала все остальные портреты.

Богатство меня устраивало, а известность тяготила. А в тот год, когда в Салоне появился мой собственный бюст из терракоты работы Пажу, я поняла: настало время путешествовать. Я проделала путь от художника до произведения искусства! Сама того не желая, я утратила свою анонимность. Да, пришло время вновь покинуть Париж.

Готовясь к отъезду, я столкнулась с небольшим затруднением: славы у меня было куда больше, чем верительных грамот. Требовалось официальное признание: где‑то состоять, иметь дипломы, рекомендации и тому подобное. Суета, конечно, но это было нужно; вот почему я решила добиться приема в Королевскую Академию живописи и скульптуры.

Я удалилась в свою мастерскую и засела за работу. Никого не видела, пренебрегала поклонниками, отказалась от общения с немногими друзьями, что у меня появились. Закончила невыполненные заказы, а новых не брала.

Затем последовал трудный период в моем творчестве, когда я поняла, как важна дисциплина. Здесь требуется пояснение: наиболее уважаемым жанром живописи был тогда вовсе не портрет, а исторический жанр, в котором мне не приходилось работать. Я никогда бы и не взялась за него, но Академия… Достаточно сказать, что за три месяца я произвела на свет пять полотен на мифологические темы: «Невинность и правосудие», «Мир, возвращающий изобилие», «Венера, связывающая крылья Купидону», «Купидон, стреляющий из лука в присутствии Венеры» и «Юнона, заимствующая пояс у Венеры». (Другому художнику потребовались бы два, а то и три года, чтобы достичь такого результата, – понятно, что мне пришлось выдумывать даты создания картин.) По моим понятиям, это были довольно посредственные работы, но их оказалось более чем достаточно, чтобы быть принятой в Академию. Честно говоря, я могла бы представить любые картины, поскольку королева не раз высказывалась в мою пользу. В конце концов я призналась ей во время последнего сеанса, что стыжусь этих работ, что необходимость писать исторические полотна приводит меня в ярость, и она купила у меня все пять картин за тридцать пять тысяч франков, пообещав держать их под замком и никому не показывать.

В тот же день королева вручила мне рекомендательное письмо к своей сестре, королеве Неаполя Марии‑Каролине. Итак, я решила отбыть из Франции в южном направлении, подальше от ненужной славы и чужого имени.