ГЛАВА 23Из книги Себастьяны д'Азур

 

«Я возвращаюсь во взбаламученный Париж»

 

Я путешествовала одна, служа своему искусству… В те дни я могла преодолеть любые расстояния только для того, чтобы увидеть нужную мне картину. Моя энергия в подобных поездках не знала границ. В некоторых местах я проводила месяцы, в других – недели или дни, иногда даже часы. Если я приезжала куда‑то и не находила там ничего выдающегося, я тут же приказывала подать свою карету. И конечно, все это время я скучала по Теоточчи.

Мой образ действий был везде один и тот же. Оказываясь в каком‑нибудь городе и наделав там шуму своим приездом, я посещала пару званых обедов, а затем исчезала. Я старалась, чтобы прозвучало мое имя, чтобы обо мне шептались во всех модных салонах. В каждом городе я нанимала молодого человека, обычно студента университета, для поручений: закупки провизии, а также красок, полотен и прочих принадлежностей живописца. А потом эти мальчики – они были еще не вполне мужчинами, когда я знакомилась с ними, – доставляли заказчикам небольшие портреты, получая с них соответствующие суммы. Щедрая оплата за необременительные услуги гарантировала их преданность и молчание. (Я допускаю, конечно, и другие приятные для обеих сторон способы поощрения верности.) Иногда меня неделями не видели в свете: я говорила всем, что слишком занята, чтобы принимать приглашения. Я была поводом для бесчисленных сожалений.

Иногда ко мне приезжали высокопоставленные особы. О, какое это удовольствие – смотреть принцу прямо в глаза и говорить ему: «Нет!» А когда его мясистые щеки покрываются румянцем гнева, а слезы разочарования уже готовы хлынуть из глаз, в то самое мгновенье, когда кажется, что ты утратила его расположение, взять свои слова обратно и воскликнуть в волнении: «О да, да! Я непременно сделаю это. Для вас, ваша светлость, я обязана это сделать». И всегда после этого следует его слегка попугать, подняв начальную цену, и за какие‑то полдня закончить портрет. (Случалось, что работа над ним бывала завершена еще до начала переговоров.) «Нет, нет, – говорила я, – одного сеанса будет достаточно. Принц слишком занят, чтобы позировать мне дважды». По правде говоря, я терпеть не могла сидеть без дела и тратить на сеанс больше времени, чем необходимо, но в присутствии своих натурщиков мне приходилось нарочно замедлять темп работы.

Когда проходит по меньшей мере три дня после оговоренной даты окончания работы, я кладу на портрет последние мазки – так, чтобы он был влажным, – и сама доставляю его в городской особняк или загородное поместье заказчика, при этом наряжаюсь в перепачканную краской одежду, подвожу сурьмой глаза и стараюсь казаться слегка растрепанной. Запыхавшись, я начинаю извиняться за опоздание, а потом, получив деньги, смиренно удаляюсь, отказываясь от всякого рода приглашений на ужин, на бал или погостить до конца недели. «Mais поп [72], – говорю я, – такой‑то ждет меня в эту самую минуту в моей мастерской».

Эта схема действовала безупречно! Умело дурача принца за принцем, один двор за другим, я сумела поднять свои гонорары до заоблачных высот. Раньше вельможи предлагали мне двойную или тройную цену за свой портрет. В конце концов им пришлось принять мои условия: определенная цена за поясной портрет с одной рукой, еще половину от этой суммы за обе руки. До коленей? До ступней? Изобразить клиента в какой‑то заказанной им позе на фоне выбранных им предметов или ландшафтов? Это будет стоить дороже. За портрет в полный рост с минимумом дополнительных атрибутов я могла получить восемь, а то и десять тысяч ливров.

Когда я в девятнадцать лет покидала Францию, в моем башмаке было спрятано двадцать франков. За время заграничных странствий я заработала больше миллиона франков! Ни один художник Европы не заработал денег больше, чем я. За это я, конечно, подвергалась поношению со стороны своих коллег.

Ходили слухи, будто я разгуливаю по улицам европейских столиц в соболях и сапфирах. Самая любимая из услышанных мною историй – о том, как я получила (от самого министра финансов, не более и не менее) груду конфет, обернутых банкнотами, в качестве платы за портрет его любовницы sans robe. [73] Рассказывали, что сумма была так велика, что могла бы опустошить казну небольшого государства. Какая чушь! Министр послал мне всего четыре тысячи франков в коробочке стоимостью в двадцать луидоров. Более того, его любовница, очаровательная мадемуазель Б***, была вовсе не обнаженной, скорее… манера, в которой она была изображена, могла показаться эротичной. Одетая как пастушка, она позировала, раскинувшись на куске дерна, привезенного в мою студию за счет министра. Мне приходилось по возможности сокращать эти сеансы, поскольку министр настаивал на своем присутствии и, как бы это сказать… приходил в чересчур восторженное состояние, наблюдая свою возлюбленную в подобном виде. В конце концов я была уже неспособна выносить его мычание и выгнала их обоих, завершив портрет в одиночестве.

Да, то были замечательные дни, но пришло время возвращаться в Париж.

Я ехала по улицам моего города, как в прошлый раз, когда королева вызвала меня из России. Я с интересом смотрела, что изменилось, а что – хвала Всевышнему! – нет. Я была в отъезде несколько лет, но всегда, да, всегда лучшая часть моего сердца принадлежала Парижу – моему дому. И всегда верила, что можно страстно любить какое‑то место, как любят мужчину или женщину, – любой истинный путешественник подтвердит вам это. Вот почему я говорю о Париже, в который вернулась, с тяжелым сердцем: это был совсем не тот Париж, любимый мною, из которого я когда‑то уезжала.

Нет, Париж не утратил свой блеск, ту притягательность, что присуща или была присуща ему одному. Но, как бы ни было избито такое сравнение, я решила, что Париж можно уподобить куртизанке, чьи лучшие дни прошли, а остатки былой, подлинной красоты скрыты под грубым макияжем, но которая тем не менее цепко держится за прежние привычки. Я видела теперь эту шлюху совсем близко, в ярком свете моего многолетнего отсутствия: ее румяна нанесены слишком аккуратными мазками, ее парик из козлиного волоса криво сидит на голове и воняет прогорклым маслом. Я видела, что единственный ее подлинный драгоценный камень непрочно сидит в оправе перстня и дребезжит, когда она манит к себе своей пухлой, покрытой коричневыми пятнами рукой. Стоило моей карете завернуть за угол – и вот она передо мной, милая моему сердцу бесстыжая шлюха былых дней, щелкающая веером, хлопающая длинными ресницами, выпячивающая свою высокую грудь, чтобы добиться своего… и все вдруг сразу встает на свое место.

Я говорю, конечно, о последних днях Парижа, хотя никто из нас тогда не знал, что это конец. Пройдет еще несколько лет, и отродье доктора Гильотена зальет сточные канавы кровью, поэтому, когда оглядываешься назад, ясно видишь: то действительно были последние дни Парижа, Парижа, который я знала и любила. Моего Парижа.

То были дни, когда мадам де Жанлис и ее золовки одевались как крестьянские девушки, заставляли служанок собирать весь дневной надой молока в своих имениях и отвозили его на ослике в замок мадам. Там де Жанлис и ее «девочки» наполняли ванну и часами плавали вчетвером в молоке, поверхность которого была усеяна лепестками роз.

То были времена, когда аристократы вшивали драгоценные камни в башмаки и украшали манжеты серебряными пуговицами.

Женщины в те дни, следуя моде, платили огромные деньги за тюрбаны, подобные тем, что украшают головы турецких султанов, и чепчики как у монашенок‑кармелиток. Те же самые дамы часами высиживали, пока их волосы накручивались на папильотки или завивались горячими щипцами, расчесывались гребнями, смоченными в соке крапивы, посыпались порошком из корня розы, древесной массы алоэ, красного коралла, янтаря, бобовой муки и мускуса. Затем прическа накручивалась на подушку, набитую конским волосом, украшалась цветами, фруктами, перьями и статуэтками. В результате получалось столь высокое сооружение, что даже самым аристократичным дамам приходилось стоять в своих каретах на коленях, поскольку сидеть было невозможно.

То были времена, когда придворные оспаривали друг у друга право на бесчисленные должности, а ум можно было обменять на богатство. И в самом деле: любой желающий пристроиться при дворе мог, по‑видимому, рассчитывать на жалованье, поскольку должностей было много, да и денег хватало. При королевской кухне, например, состояло более двадцати виночерпиев (под началом которых было четыре подавальщика королевского вина), около шестнадцати поваров, готовивших королевское жаркое, семь человек, снимавших нагар со свечей, подававших соль и так далее, – все они получали очень недурное жалованье. Что касается королевы, то половины стоимости ее духов, счета за которые оплачивало казначейство, было бы достаточно, чтобы накормить голодающие парижские семьи.

Но это были также и времена, когда бесчисленные городские дети кормились кашей из коры каштанового дерева, иногда, но далеко не всегда приправленной солью (сколько отцов томилось в тюрьме за кражу этой самой соли?). Мужчины калечили себя, чтобы зарабатывать попрошайничеством. Каждый день на рассвете сестры приюта для найденышей обнаруживали на ступеньках дрожащих младенцев. К исходящим ревом сверткам были приложены записки с просьбой окрестить новорожденных и простить их родителей. И в провинции крестьяне голодали, тогда как феодалы скармливали немногое оставшееся зерно животным и на них же охотились. Голодающие крестьяне в отместку убивали этих зверей в охотничьих угодьях, поэтому феодалы, в свою очередь, получили законный повод карать крестьян и даже лишать их жизни.

Когда еще прежде немногие имели столь много, а многие – столь мало?

Тем временем король проводил дни на охоте или изобретал все более и более хитроумные замки в компании своего кузнеца. Королева же занимала себя, предаваясь всякого рода излишествам в кругу своих друзей и шведского любовника Ферсена.

Газетчики начинали поигрывать вновь обретенными мускулами. А политизированная часть горожан создавала клубы – якобинцев, кордельеров, минимов, Общества бедняков, Братского общества патриотов обоих полов. Плохие люди почитались, хорошие подвергались неправедным гонениям.

Город насквозь пропах зловонием приближающейся катастрофы и напоминал старую шлюху, задирающую юбки, предлагая себя всякому встречному.

И вот я вернулась в этот Париж, я – портретистка, знаменитая на всю Европу, богатая благодаря своему ип metier de luxe. [74] К какому сословию я относилась? Ни к какому. Бедные меня ненавидели, привилегированные классы, я чувствовала, скоро начнут вызывать у меня тошноту. Где было мое место? Нигде. Если бы мне хватило ума, если бы я знала, я, возможно, осталась бы на чужбине, храня верность мечте о доме, как и подобает изгнаннику, но никогда не пытаясь ее осуществить.

Но действительно ли я была так подавлена, так печальна, когда вернулась? Нет. Время искажает, корежит картину прошлого, сдвигает все с места. Мне стыдно признаться, но те несколько лет, что предшествовали революции, я цеплялась за старый Париж, за ту douceur de vie [75], что знала когда‑то.

Я была красива, богата, талантлива, знаменита и свободна. Разве для того я, покинув Париж никем, сделала себе имя за границей, чтобы вернуться в эту мерзость? Ну нет! Я не откажу себе в удовольствии настаивать на существовании старого Парижа, не желая принимать этот обреченный, умирающий Париж. Я могу переступить через бедных на пути в лучшие салоны города. В конце концов, я ведь колдунья!

Сразу же по приезде в Париж я дала знать о своем появлении. Обнаружила, что о муже моем, к счастью, быстро забыли. Послала весточку в различные академии, членом которых состояла. Сообщила королеве новости о наших общих друзьях, получив в ответ заказ вновь писать портреты… королевских детей.

Обзавелась я и недвижимым имуществом: купила два дома. Один выходил фасадом на рю Г***‑Ш***, другой – на рю К***. Между ними простирался обширный сад. Дома были снабжены всем необходимым. Внутреннее их убранство было выполнено под руководством Розы Бертен, королевской портнихи, в распоряжении которой были великолепные шелка, атлас, камчатная ткань. Обои и мебель изготовлялись в лучших мастерских.

Поселилась я на рю К***. В доме же напротив решила устроить музыкальный салон и свою мастерскую, верхние этажи предназначались для размещения гостей. Там же я скопила большой запас вин, которые распродавали партиями задешево на аукционах лучшие винные погреба Парижа – свидетельство приближающейся паники среди буржуа.

В саду между двумя моими домами я в буквальном смысле этого слова культивировала свою любовь к розам.

Окончательно обосновавшись, я воспользовалась советом своей приятельницы и согласилась, в ознаменование моего возвращения в свет, выступить в роли устроительницы концерта не слишком одаренного (как оказалось) скрипача. Конечно, я вошла в переполненный зал последней. Все обернулись, чтобы поприветствовать меня. Наступила абсолютная тишина, как перед заключительной нотой в арии, а затем – взрыв аплодисментов: все встали и раскланялись со мной. Я ответила тем же.

Когда я шла к своему месту в первом ряду, меня сопровождали овации, продолжавшиеся несколько минут. Музыкант ударил смычком по струнам, дамы захлопали веерами, господа стукнули тросточками по паркету. Нет нужды говорить, что я не очень‑то и спешила занять свое место. Я выросла на улице, путешествовала и вот вернулась, и теперь меня приветствует, мне поклоняется le tout Paris. [76] Да, я была счастлива, как последняя дура. Тогда этот день казался мне высшей точкой моего подъема. Теперь я думаю иначе.

В припадке расточительности я купила также загородный дом в Шайо, куда уезжала по субботам, возвращаясь в понедельник днем. Да, Париж. Именно там вскоре после моего «дебюта» состоялся (о чем я впоследствии долго и горько жалела) «греческий ужин».