ГЛАВА 26Греческий ужин. Часть III 4 страница

– Да, конечно. Все это делается с ее ведома… Возьми‑ка жабу, колдунья. Сделай это! Сделай!

Я была испугана, и тут же в каждой из моих рук очутилось по жабе. Асмо, довольный, откинулся на спинку дивана.

– Вот и хорошая девочка, или мальчик, неважно кто.

Он расположился между моими раскинутыми ногами… не это ли нарушило ритм моего сердца?.. Да, эта сумасшедшая пульсация вызывала боль, и каждый неглубокий вдох дребезжанием отзывался в груди. Я попыталась двигаться, но безуспешно. Сделала попытку говорить, но… казалось, мой язык из сукна, а все тело ощущалось полым, словно оно набито тряпками, как мумия, обреченная на жизнь после смерти. И все же, понимая, что, если я буду поступать так, как мне велят, вся эта причудливая церемония в конце концов завершится, я поместила обеих жаб в одну руку (я ненавижу этих тварей) и стала гладить их дрожащими пальцами другой.

– Молодец, – сказал Асмодей, чьи руки бродили по моему телу куда более уверенно. Я сгорала от стыда, все более и более цепенела от его близости, от касаний его сильных рук у меня перехватывало дыхание.

– Пожалуйста, – взмолилась я, когда мне показалось, что я не смогу переносить противную тяжесть жаб ни мгновением дольше, – пожалуйста, возьми их. – С этими словами я протянула их ему. – И, будь так добр, убери свои руки с…

– Они мне и не нужны сейчас, – сказал Асмо, быстро вставая и поднимая руки, как бы капитулируя. – Нет, нет, нет. – По крайней мере, я освободилась от его ползающих пальцев. – Тебе разве не нравятся твои новые друзья?

– К сожалению, нет.

– Не имеет значения. Тебе не придется терпеть их слишком долго. Кстати, – добавил он, глядя на каминные часы, – прошло уже несколько минут после того, как ты выпила чай. Твое сердце, должно быть, так стучит, словно вот‑вот разорвется!

– Да, это так, – сказала я, чувствуя, что к глазам подступают слезы. – Что ты… – Я не смогла закончить фразу, положила жаб обратно в коробку и плотно закрыла крышку. Что‑то пристало к моим рукам, похожее на древесный сок или… яд с жабьей кожи.

– Bufo vulgaris или родственный ему вид, – злорадно произнес Асмо, расхаживая перед камином. – Ужасная маленькая тварь, омерзительная на ощупь. – Задрав рубаху, чтобы показать пару холщовых перчаток, заткнутых за пояс, он добавил: – И требующая чрезвычайно умелого обращения… Мне понадобилось много часов, чтобы извлечь достаточно яда из этих маленьких гадин, очень, очень аккуратно развести огонь – а то сваришь их ненароком, – о, какое невероятное терпение необходимо для того, чтобы ждать, ждать, наблюдая, как медленно стекает яд в чашку… Я глаз не сомкнул! Да, моя милая, жабы, как видно, подействовали на тебя и снаружи, и изнутри. – Этот смех, похожий на лязганье холодного железа. – Еще немного – и твое сердце внезапно взвоет…

– Но Себастьяна? – прервала я его.

Мое горло распухало. Скоро я лишусь речи. Потом дыхания. А потом и жизни.

– Твоя названая сестра спит в своих покоях рядом с потайной комнатой, откуда выползли твои липкие убийцы… Ты ведь не видела ее логово, не правда ли? Жаль, теперь уже и не увидишь. Совершенно фантастическое, его содержимое может сравниться с тем, что хранится в логовищах фессалийских ведьм. Сам не знаю, откуда она берет такие диковины. Куски засоленной плоти. Клювы птиц, этих предвестников беды. – Он дурачился, как мальчишка, сопровождая свои слова жестикуляцией. – Склянки с рассолом, в котором хранятся носы распятых людей. Хранятся носы, каково?..

– И противоядия, глупец! – В мастерскую из‑за гобелена, прикрывавшего дверь в коридор, вошла Себастьяна, неприбранная после сна, с растрепанными волосами. – У меня есть противоядия от любого зелья, какое бы ты ни попытался использовать.

В руке ее был стеклянный флакон. Она подошла и вылила густой черный сироп в мои сложенные пригоршней ладони, приказав натереть им запястья, за ушами и… язык, как можно глубже, насколько удастся, не задохнувшись.

– Ты, – бесстрастно произнес Асмодей, – ты…

И я поняла, что это недосказанное обвинение (в предательстве? измене?) было обращено к Ромео, наполовину скрытому гобеленом. Себастьяна велела Ромео войти и вручила ему фарфоровую чашу с крышкой, словно голубь угнездившуюся в его загрубевшей ладони.

– Сделай то, что я велела, – сказала она мальчику. – И быстро!

Ромео подошел ко мне сзади и, пробормотав слова извинения, разорвал мою красную ночную рубашку. Я была настолько ошеломлена, что даже не сопротивлялась (от все более охватывающего меня стыда? или просто оттого, что мне стало жалко рубашки?), когда он открыл чашу и припудрил мою грудь, шею, соски резко пахнущим порошком, как мне показалось, истолченным из кости, долго пролежавшей в земле.

Мое сердце перестало бешено стучать, в горле полегчало. Я услышала, что Себастьяна сказала:

– Дьявольское отродье!.. Я все знала еще до того, как мальчик пришел ко мне: когда моя сестра в опасности, мне известно и без предупреждения смертного! О чем ты думал? Мне следовало знать, что ты попытаешься…

– Сделать что? – парировал ее выпад Асмо. – Проучить ее, такую ведьму, это чудовищное отклонение от нормы? Тебе следовало бы знать, что я не потерплю такую, как она, среди нас. – Он негодующе махнул рукой в мою сторону. – Должен сказать, что единственное, на что я рассчитывал, это взять сию ведьму тепленькой. Инкуб с таким восхищением говорил о ее свойствах. А если ей суждено умереть, пусть умирает.

Все это время Ромео трудился надо мной, поэтому слова Асмодея не произвели желаемого эффекта.

– Скотина! Знала, что ты способен на самые грязные проделки, но напасть здесь, в моем доме, на одну из наших сестер!

– Ты хочешь, чтобы я признал ее одной из наших сестер?

– Животное, отвратительное, завистливое животное! – Голос Себастьяны перешел на шепот: – Неужели ты забыл, что я могу сделать с тобой?

– Нет, – ответил он, приближаясь к дивану. Себастьяна встала между нами. Я съежилась от страха. – А ты неужели забыла, что я имею над тобой абсолютную власть, моя дорогая? Разве не была ты сама не своя от любви все эти долгие годы?

– Ты льстишь себе, – ответила Себастьяна. – Ты теперь не более чем пес в моем доме, некогда любимое животное, для которого не осталось ничего иного, как умереть. Повиноваться и незаметно исчезнуть, когда придет твой смертный час!

– Пес, говоришь?.. Ну, если я пес, то ты моя сука!

– Arrete! [90] – воскликнул Ромео, подойдя ближе. – Прекратите оба! А ты, – обратился он к Асмо, – уходи!

– Ты опозорил себя, – добавила Себастьяна. – Удались, пока Мадлен не узнала, что ты пытался сделать, отнять у нее последнюю надежду…

– Я уйду, – согласился Асмодей, – но вернусь. И тогда, надеюсь, не увижу больше эту…

Сказав такие слова, он быстро наклонился над диваном, взял меня рукой за подбородок, чтобы я не могла отвернуться, приблизил свое лицо… и квакнул, как жаба. Довольный собой, – его смех прозвучал как взрыв в тишине студии, – он вышел через дверь, ведущую в сад, и скрылся среди роз.

Когда дверь с шумом захлопнулась, так что задребезжали оконные стекла, я ринулась в объятия Себастьяны. Ромео по ее знаку встал на колени, чтобы укутать мои руки складками черной камчатной ткани, оторванной от низа дивана.

– Через пару часов, – сказала Себастьяна, – яд высохнет и потеряет свою силу.

Были произнесены извинения, обговорены ближайшие планы, но единственное, что я запомнила, – слова Себастьяны, произнесенные шепотом и обращенные скорее к себе самой, чем ко мне: «Я всерьез опасалась, что ты умрешь».

Мы пришли к выводу, что самое разумное сейчас – лечь спать, и я удобно устроилась в lit clos. Себастьяна говорила что‑то загадочное о некой «миссии», о «наступлении долгих, долгих дней». Видимо, для того, чтобы успокоить меня, она добавила:

– Вовсе не предполагалось, что это будет длиться вечно, моя дорогая.

Затем, произнеся благословение или заклинание, она аккуратно притворила дверь. Я изо всех сил старалась сдержать слезы, зная, что Ромео оставался на страже в мастерской.

И вот наконец я погрузилась в глубокий сон, чему способствовала вторая чашка чая, которую я осторожно приняла из рук моей мистической сестры. На этот раз он был густым и вязким, цвета тыквы.

Какое‑то время спустя я проснулась и выбралась из lit clos в холодную темную студию.

Мой сон был так крепок, что, казалось, длился несколько дней. Однако золотые стрелки часов, отчетливо видные под стеклом, показывали какое‑то непонятное время. Были сумерки того же дня – я не проспала и ночи.

Я отвернулась от окна и увидела Мадлен, стоящую посреди мастерской. Мороз пробежал по коже, и я поняла, что отец Луи тоже где‑то рядом, хотя я и не могла его видеть. Асмодей ушел, я знала, что его здесь нет. Через несколько минут появились Себастьяна и Ромео: он принес приготовленный им ужин, скудный, но вполне достаточный.

В отличие от ее последнего явления, когда она примчалась в мастерскую с Ромео в столь непривлекательном виде, в одном синем халате, поспешно заколов гриву своих черных волос, Себастьяна пришла теперь столь же безупречно одетая, как в тот раз, когда приехала, чтобы вызволить меня из С***. На ней были ее обычные широкие одежды из голубого шелка, складки которых были аккуратно уложены и сколоты. Тем не менее фигура время от времени явственно обозначалась сквозь шелк. Себастьяна расчесала волосы, заплетя их в красивую длинную косу и закрепив красными коралловыми гребнями черные как смоль непокорные пряди. Ноги были босы, левую лодыжку украшала тонкая серебряная цепочка с двумя лазуритовыми скарабеями. На ней не было ни ожерелий, ни колец, ни браслетов, но безукоризненную красоту ее изумительных глаз и бледного лица подчеркивали висящие на тонких серебряных цепочках полые жемчужные серьги, наполненные ароматическим маслом, капавшим время от времени на ее голые плечи.

Себастьяна предложила мне принять ванну, но купальную сорочку принесла мне Мадлен, она же проводила меня до ванной, скрытой за красиво расписанной стеной. В темноте и безмолвии Мадлен (как добра она была!) сидела рядом, заплетая мне волосы.

Там, в ванной, Мадлен дала мне выплакаться, даже поощрила меня порыдать всласть. Я не заметила крови, которую она пролила на темные плитки пола, на мою кожу и волосы, когда утешала меня. (Обнаружив кровь на себе, я просто смыла ее…) А Мадлен действительно успокоила меня, словно умела превратить собственную боль в целительный эликсир. Я с радостью вспоминаю об этом, обо всем, что случилось после того, как в дверь негромко постучали; и не успели ни я, ни Мадлен отозваться на этот стук, как к нам присоединился Ромео, спросивший просто:

– Можно и мне?

Прежде чем я успела что‑то сказать (может быть, Мадлен ответила ему или помогла?), он скинул одежду и скользнул в ванну.

– Мне тоже надо помыться, – сказал он. – За прошедшие сутки накопилось немало грязи.

Я была страшно смущена. Мое смятение нисколько не облегчали ни присутствие Мадлен, ни милая улыбка на лице Ромео. Я, конечно, сгорала от стыда, но меня смутило и упоминание Ромео о грязи. Ведь он так терпеливо ухаживал за мной всю ту долгую ночь, не брезгуя и низменными отправлениями моего тела: выливал эмалированные тазы, полные рвоты, слюны и экскрементов, вытирал влажный лоб, менял потемневшие от пота одеяла, бережно придерживая мои волосы, когда голова свешивалась с дивана и меня вновь и вновь выворачивало наизнанку…

Эти невеселые воспоминания были прерваны Мадлен, которая зашептала, склонившись ко мне: «Не отблагодарить ли мальчика? Он хочет, чтобы ты его помыла». И не успела я запротестовать или что‑либо сделать, как она повторила сказанное, и, как ни странно, Ромео, казалось, понял ее, потому что поднялся и подошел ближе, остановившись в самом центре ванны, где вода доходила ему до бедер, и…

Мадлен подтолкнула меня, и вот мы уже стоим с ним лицом к лицу, обнаженные.

– Никогда бы не подумал, что он будет так груб с тобой, – прошептал Ромео. – Иначе я бы не оставил тебя с ним одну.

– Ах, непохожесть! Схожесть! Мы никогда не видели такого… Луи… если бы только Луи … – Случившийся со мной внезапный, припадок нервной дрожи позабавил девушку‑призрака. (Ромео, хоть и был гораздо спокойнее меня, успел возбудиться.) – Да, ведьма, – сказала она. – Мы предпочитаем сексуальный способ общения, а мальчик хорошо обучен. – И, всецело уступив своей натуре, она заставила нас пуститься в пляс, напомнивший мне… – У вас нет причины стесняться друг друга, мои дорогие, – сказала она. – Мне известны ваши мечты, ваши сокровенные желания. – И она не замедлила доказать это. – Но подождите, – добавила она, и если бы не резкий скачок температуры в наполненной паром, полутемной комнате, я бы не поняла, что она вышла, но она вышла, вернувшись, в буквальном смысле слова, мигом, с напольным зеркалом, которым я пользовалась ранее. Она принесла с собой и свечи, и, когда вставила их в серебряные канделябры перед зеркалом, я поняла, чего она хочет добиться: теперь при их свете – не знаю уж, как ей удалось так быстро зажечь обе свечи, – она стала видимой мне и Ромео. Он мог различить ее в зеркале – темная масса пара, сгущение… уж не знаю чего. – А теперь, – сказала Мадлен, устраиваясь на краю ванны перед зеркалом, – он хотел бы узнать то, что так возбуждает Асмодея. Что касается тебя, ведьма …

– Могу я увидеть?.. – взмолился Ромео. – Можно я посмотрю на твою… твою…

– Нет, – ответила я, отпрянув в своей прилипшей к телу мокрой сорочке поближе к Мадлен.

Смех Мадлен прозвучал как журчание воды.

– Ты же хочешь этого, ведьма, так сделай это! – И вновь я почувствовала ее холодную длань, толкающую меня в объятия Ромео. – Сделай это! – повторила она, добавив: – Если произойдет что‑то, чего надо стыдиться, я не узнаю… А теперь покажи ему свою… себя целиком: он просит об этом, испытывая к тебе влечение и нежность. Посмотри же на него! Вот ты стоишь перед ним, эта муслиновая ткань для тебя словно вторая кожа, и все же он пожирает тебя глазами. Он ждет разрешения… А то, чего ты боишься, не произойдет: он не отвернется, узнав всю проеду о тебе …

– Могу ли я не рассказывать ему? Должна ли я ему показать?..

– Нет, нет, к чему слова? Когда видишь, все гораздо ясней… Но время… Время очень важно для нас в эту ночь, поэтому… Ну‑ка, мальчик, подними руки повыше над головой.

Ромео стоял неподвижно, и я с замиранием сердца поняла, что мне придется передавать ему приказание, что, по его настоянию, я и сделала.

Мадлен велела мне повторять каждое движение Ромео.

– Мы сравним, – сказала она. – Это пойдет вам обоим на пользу, а мне, – добавила она, как бы извиняясь, – послужит развлечением, – и вновь зажурчал ее смех.

Ромео напряг мускулы, широко расставил руки, чтобы заключить меня в объятия. Мы коснулись плеч друг друга, провели ладонями по плоским животам, пригладили влажные волосы…

– Коснись его, – сказала мне Мадлен. – Сначала ты, потом мальчик.

Когда моя дрожащая рука поднялась, пальцы согнулись и я была уже готова дотронуться до его выпуклости… И тут призрак девушки, умершей, когда она была моложе нас, заговорил:

– Но не спешите, дети мои. Только медленная игра может доставить удовольствие, и я не хочу вас его лишать.

Она приказала мне коснуться лба Ромео, его уха, губ и сказала, что ему следует нежно, медленно провести языком по моим пальцам. Потом, взяв мои блестевшие от воды пальцы, положила их на его грудь, такую твердую, непохожую на мою.

– Касайся меня, – сказала я ему, – как я касаюсь тебя. – (Было ли это приказание призрака или мое собственное?)

И тогда Мадлен с улыбкой погрузила руки в ванну, и вода начала нагреваться. Вскоре она забурлила, словно собираясь закипеть.

– Она что, собирается сварить нас? – попытался сострить Ромео.

– Я хотела только слегка разжечь вас, – сказала она… – А теперь продолжайте. Наслаждайтесь несхожестью, ищите общность… Касайтесь самых чувствительных мест друг друга, сначала пальцами, затем, пожалуй, губами, ну а потом … – Ее слова, понятные теперь только мне, заглушил смех. Но я знала, что мне надо делать: взяла руки Ромео в свои и положила их на мои груди. – Да, соски! Всегда лучше начинать с них! – Последнюю фразу Мадлен почти провыла, но Ромео инстинктивно понял ее, и, когда он положил свои указательные и большие пальцы на обе мои… казалось, я упаду в обморок, на этот раз от удовольствия, а не от страха.

Я проделала то же с Ромео, лаская соски его груди, пока его шея не ослабла, голова не откинулась назад. Дыхание же было пьянящим, как аромат фруктовых садов…

– Успокой ее поцелуем, – сказала Мадлен.

– Поцелуй меня, – эхом отозвалась я и уже приготовилась: закатила глаза, поджала губы (мои пальцы продолжали гладить грудь Ромео, его пальцы лежали на моей груди) – и тут девушка‑призрак вновь подшутила над нами… – Проклятие! – вырвалось у меня, когда на нас обоих брызнула холодная вода. И мы расхохотались, все трое. Я и Ромео стиснули друг друга в объятиях, пытаясь согреться. Что же до Мадлен, та славно повеселилась, стуча одним канделябром о другой.

– И вправду проклятие, – повторила она, поднимаясь, – ты как раз мне напомнила… Быстрее все в студию! С этими играми можно и повременить.

– Но… – начала я, надеясь, что наша игра возобновится, с радостью заметив, что Ромео хочет того же. – Но…

– Сегодня вечером… У вас, смертных, впереди целая вечность. А мне… Пошли, быстрее! – И она погрузила руки в ванну, угрожая вновь окатить нас ледяной водой.

Мы выпрыгнули из ванны и вытерлись досуха. И только тогда, уже по собственной воле, посмотрели друг другу в глаза и нашли в них ответ на все вопросы. Когда Ромео остановил на мне взгляд и улыбнулся, вместо того чтобы с отвращением отвернуться, я почувствовала, что плотина моего одиночества наконец‑то прорвана и я вот‑вот разрыдаюсь. Затем он в последний раз поцеловал меня, и мы вышли из ванной, взявшись за руки. Ромео торопливо прошептал мне на ухо: «Тебя не собирались здесь оставлять». Я не расслышала его слов, не поняла их тогда – в это мгновение в глаза ударил свет многочисленных свечей, горевших в студии.