ГЛАВА 19К истокам. Часть II

 

Придя в себя, я обнаружила, что по‑прежнему нахожусь в столовой и полулежу в одном из стоящих у стены кресел. Кресло, туго набитое пухом, было такое мягкое, что скорей походило на короткую софу. Под бока мне положили несколько ромбовидных подушек разного цвета – от розовато‑кораллового до малинового. Я описываю столь подробно те проявления заботы и комфорт, которые так поразили меня, когда я очнулась, чтобы дать вам понять, насколько это могло усилить мое и без того огромное смущение.

Итак, я только что побывала в обмороке. Это, доложу вам, буквально убивало меня.

Ромео сидел рядом, пытаясь заставить меня отхлебнуть какого‑то горячего темного варева из золотой чаши; поднимавшийся над ней завиток пара показался мне грозно покачивающимся указательным пальцем. Юноше уже удалось влить мне в рот немного этой обжигающей жидкости; возможно, он также помог мне подняться и даже отнес в кресло. Придя в полное сознание и обретя способность сопротивляться, я отстранила чашу. Ромео настаивал. Я опять отказалась делать новый глоток. Он продолжил попытки добиться своего, и я сдалась… Длинный глоток. Отвар был темный, густой, с медицинским привкусом. (То было, конечно, варево Себастьяны. Настоящий колдовской напиток. Знай я тогда его ингредиенты, я могла бы лишиться чувств еще раз, ибо впоследствии мне удалось узнать, что Себастьяна приготовила его из масел розмарина и ван‑вана, разведенных в соке грецкого ореха, куда она добавила чуточку топленого сала, взятого от недавно зарезанного борова…) Вкус был ужасен. Но Ромео, вложив чашу в мою руку, так нежно поддерживал ее, чтобы я могла отхлебнуть… Я отпила, глядя поверх ободка прямо в его глаза. Мы оказались лицом к лицу. Какое оно у него необыкновенное. Я готова была испить все, что угодно.

Напиток возымел действие. Окружавшая меня дымка рассеялась, и я смогла сесть в кресле повыше. В голове окончательно прояснилось, и я вновь обрела способность соображать. Да, вспомнила я, ведь еще оставались вопросы…

Мы вернулись к столу… собственно, туда вернулась я – с обгоревшими лохмотьями вместо рукавов. Себастьяна, видимо, приложила немало сил, чтобы привести меня в чувство: ей пришлось даже снять косынку из антверпенских кружев, чтобы та не мешала, и теперь лишь один синий шелковый шарф прикрывал ее высокую бледную грудь. (Помню, с какой бесстыдной непринужденностью отметила я ту свободу, с которой сидела она перед нами, обнажившись столь откровенно.) Прежде чем сесть самому, Ромео помог мне занять мое место. Теперь мы сидели рядом, ибо на другой стороне стола, там, где я сидела прежде, то есть у камина, уже расположились Мадлен и отец Луи. Они разместились плечом к плечу на небольшой шаткой скамейке, которая выглядела так, словно ее только что принесли из кухни. Если не считать слишком внезапного появления Мадлен и отца Луи… право, я была рада их видеть. Конечно, если бы они появились не так неожиданно, да еще столь жутко подсвеченные сзади языками пламени… Интересно, как долго уже к тому времени они находились в столовой? Думаю, причина, заставившая их возникнуть из воздуха, восходила к звону прозвучавшего перед тем колокольчика Себастьяны – ведь именно так с давних пор повелось вызывать духов. Недаром после него повеяло ледяным холодом.

Когда мы вернулись к прерванному обмороком ответу на мой вопрос, и отец Луи попытался рассказать мне то немногое, что ему было известно об Асмодее (похоже, пока я была без сознания, последнего как следует выбранили, хотя и не настолько сильно, чтобы согнать ухмылку с его лица), я вдруг заметила, что Ромео хотя и слушает внимательно, однако затрудняется остановить взгляд на отце Луи. Вернее, смотрит в его направлении, но, кажется, ничего не видит. Правда, он явно мог видеть кровь, льющуюся из раны Мадлен, будто бьющий прямо из воздуха алый ключ или источник, из которого та струилась в лужу, растекающуюся по каменному полу. Но что касается телесной субстанции Мадлен и отца Луи, то, будучи самым смертным из нас и не обладая свойственными нам сверхъестественными способностями, Ромео не мог различать фигуры привидений так ясно, как это могли делать мы. И только когда те были освещены сзади огнем, как сейчас, он имел возможность слегка улавливать их туманные очертания. Было похоже, будто огонь «прожигает» их контуры в воздухе, подобно тому как пламя костра прожигало порой очертания ведьмы на столбе, у которого та была казнена.

Итак, по просьбе Себастьяны отец Луи рассказывал об Асмодее. Сам этот демон (я употребляю здесь это слово за неимением более подходящего), то есть наш Асмо, похоже, не слишком интересовался тем, что о нем говорят. Конечно, я не сомневалась, что проявляемое им безразличие – показное; это стало еще более очевидным, когда он принялся отпускать язвительные замечания, перебивая священника. (Например, когда отец Луи начал историю словами: «Однажды, давным‑давно…», Асмодей не замедлил его перебить: «Надеюсь, вы понимаете, что это вовсе не сказка, отче!»).

Священник, ничуть не стушевавшись, начал свою речь сызнова, все в том же напыщенном тоне и тем же витиеватым слогом, будто читал проповедь прихожанам или выступал в парижском парламенте:

– Однажды, много десятков лет назад, из реки Луары у самого подножия многовековых стен замка Анже был выловлен черепаховый панцирь, плывший по воде, словно ладья. В нем лежал запеленатый младенец, совершенно прелестный; вот только на нежной головке его было выжжено тавро – у самого основания черепа, за правым ухом.

Я бросила взгляд в сторону Асмодея, и, как я предвидела, тот сделал движение рукой, словно притрагиваясь к тому месту, хотя через гриву его светлых волос, разумеется, ничего нельзя было разглядеть…

– Отче, ты, часом, не перескочил с одной истории на другую? Кстати, надеюсь, ты столь же истово веришь в мальчика из нильских тростников?

Отец Луи продолжал:

– Клеймо было опознано как печать Асмодея. Ни один священник в Анже не взялся крестить этого младенца. Ни один приход не принял его. Ни одна семья. А потому ребенка вверили заботам сумасшедших дурочек из приюта.

– Чистый вымысел! Каждое слово лжет, слышишь ли ты, дурачок? – Асмодей и дальше ругал бы кюре, не вмешайся Себастьяна, которая шепотом подсказала рассказчику:

– Приют, переходи к приюту.

Отец Луи кивнул и продолжил:

– Уже много столетий приют служил убежищем для преступниц и кликуш со всего Анже и его округи. Как раз туда, в темные душные катакомбы этого потайного бедлама, и поместили городские мужи подкидыша, окрестив его «сыном дьявола».

– Они пользовались мной, эти женщины, – пояснил Асмодей холодно, даже чересчур холодно. Он внимательно рассматривал свою левую руку, покручивая кольца на ней пальцами правой. – Я подрос, и они стали учить меня доставлять им удовольствие. И у меня хорошо получалось. – Он одарил меня долгим, пристальным взглядом. – Но только самым хорошеньким и наиболее сумасшедшим я оставлял свое семя. Там, в глубинах приюта, появилось на свет зачатое мной племя отродий дьявола?.. Так, кажется, их называют. – И его смех заполнил всю залу. – Наконец я сбежал оттуда и направился в Париж. Остальное, как говорится, является достоянием истории. – Удовлетворившись сказанным, Асмодей откинулся на спинку стула, такую же громадную, как он сам; на лице его, казалось, играли сполохи адского пламени. – Еще вина, – приказал он Ромео.

– Пускай священник рассказывает, – распорядилась Себастьяна и сделала отцу Луи знак продолжать, что тот и исполнил, сообщив, что об Асмодее ходили упорные слухи, будто именно он убил Падальщика, то есть служителя, который раз в месяц спускался в приют, дабы забрать трупы скончавшихся женщин, находившиеся в той или иной степени разложения. Кюре поведал еще о многом, но вещи, о которых он говорил, вызывали у меня такое омерзение, что я постаралась их поскорее забыть. Помню лишь, что Себастьяна, указав на Асмо, шепнула мне: – Мы полагаем, что он действительно происходит от того самого демона, которого все зовут Асмодеем.

Отец Луи вынужден был пояснить.

– В древней Персии, – сказал он, – Асмодея отождествляли с Эшмою, одним из семи архангелов.

– Ха! – прохрипела Мадлен. – Это его‑то предок архангел? Его?!

– Ох, с каким бы удовольствием я заставил тебя умыться кровью, если бы ты и так не была в ней по уши…

Асмодея перебил отец Луи:

– Древние евреи ставили Асмодея даже выше самого Серафима и считали, что его произвели на свет Наамах и Шамдон. Однако иные древние легенды их утверждают, что его родителями являются Адам и Лилит, первая жена Адама, ставшая затем царицей демонов сладострастия. Она, созданная, как и ее муж, из праха еще до сотворения Евы, отвергла привычку Адама возлежать на ней и склоняла его совокупиться лежа бок о бок. Покинутая им, она сочетается с Люцифером, падшим ангелом, и становится родоначальницей сонма помешанных на похоти духов.

– Кстати, – добавила Себастьяна, – среди христиан Асмодей считается доверенным лицом дьявола, провоцирующим гнев, чувство мести и раздоры между супругами, а также демоном похоти, расторгающим помолвки и склоняющим мужчин к любовным изменам.

И Себастьяна принялась живописать предка своего друга как главного демона маниакальной чувственной одержимости, но Асмодей прервал ее, отметая то, что считал досужими вымыслами:

– Да, да, да! И не забудь сообщить этой двуполой ведьме, что у великого Асмодея, по слухам, три головы – одна барана, другая быка, а третья неведомого чудовища, а также лапы петуха и петушиные же крылья! Поведай ей эти потрясающие подробности! А еще расскажи о наших добрых друзьях, о великих Астароте, Ваале, Вельзевуле и Велиале. Пусть оно знает о них… А то давай зачитаю сразу и ей, и ему место из дурака Баретта, где тот пишет об Ориаксе как об «обладающем львиной гривой и змеиным хвостом демоне, скачущем на могучем коне, зажав по змее в каждой руке». Или об Агаресе, «который, оседлав крокодила, разъезжает верхом на нем с ястребом на кулаке». Или, может быть, ей будет легче представить себе Аполлиона, владыку демонов разногласия и вражды, «который смотрит на весь мир как на арену для воплощения своих коварных замыслов, а затем расправляет свои огромные черные крылья и…». Поправь меня, если я не прав, ты, полупрозрачная мразь, но разве не Аполлион путешествовал на драконах сквозь время, изрыгая при этом пламя? Тебе следует это знать, ведь ты родилась не вчера! – Гнев Асмодея в отношении Мадлен был очевиден, однако причина его оставалась для меня не совсем понятна.

Мадлен, которую, по‑видимому, не слишком взволновала его тирада, взглянула на Себастьяну, которая сказала:

– Напоминаю, что, отправляясь спасать эту ведьму, мы уже все обсудили и пришли к соглашению. – Она говорила величественным тоном римского императора, холодным, как мрамор с розовыми прожилками, на который она оперлась руками. Было такое впечатление, будто меня вовсе нет в зале. – Все обязаны соблюдать уговор, – продолжила Себастьяна, – или кому‑то придется покинуть этот стол.

– Этот стол… – Асмодей вскочил на ноги и сплюнул.

– И этот дом. Мой дом.

Ее твердые, неторопливые слова немедленно возымели действие: Асмодей сел и, сдерживаясь, проговорил:

– Кажется, ты решила рассказать этой ведьме об идиоте Вейере? Ну это уж просто роскошь!

Себастьяне пришлось пояснить:

– За многие столетия христианские авторитеты в области демонологии разработали подробную классификацию демонов, отведя каждому из них особое место в адской иерархии, указав их отличительные черты, расписав их обязанности и даже указав, за совращение каких народов они отвечают. Иоганн Вейер был одним из таких ученых. Он утверждал…

– Он утверждал, – подхватил Асмодей, – что в аду обретается ровно семь миллионов четыреста пять тысяч девятьсот двадцать шесть демонов, ни больше ни меньше, и все они служат семидесяти двум князьям тьмы! Уже одни только математические подсчеты должны были стать делом его жизни! Какой фантастический идиотизм! – И Асмодей, подражая демону Аполлиону, захлопал себя руками по бокам и замахал ими, словно воображаемыми крыльями.

Себастьяна не смогла удержаться от смеха. Я заметила, с какой теплотою в глазах она смотрит на противоположный конец стола, где сидит Асмодей. Она тщетно пыталась спрятать улыбку, прикрыв рот рукой.

– Асмодей, милый, – проговорила она, – никакой ужин не может быть ужином вполне без такого неподражаемого… собеседника, как ты. – Затем, помню, раздался ее смех, но веселость эта продлилась недолго, лишь до тех пор, пока речь не зашла о духах, призраках и привидениях, об инкубах и о суккубах.

– Насколько я понимаю, – проговорил Асмодей ледяным тоном, – сейчас наша цель состоит в том, чтобы рассказать этой юной ведьме, в какую семью она, он, а может быть, оно попало. Правильно? D'accord. [64] Тогда почему бы нам не поговорить о наших бесплотных друзьях, или просто друзьях, об инкубе‑священнике и девушке‑призраке, его любовнице. Ну, с чего мы начнем? Конечно, им очень хотелось бы вызвать у нас жалость, в то время как они будут незримо кружиться в сферах ничем не ограниченного сладострастия, разве не так? Но я с этим не согласен. Надо жалеть жаждущих смертных, а не растленных, сластолюбивых духов! – Он насмехался над ними. Насмехался над всеми нами.

Асмодей снова откинулся на спинку своего похожего на трон стула. Скрестив ноги, он положил их на угол стола. Они казались невероятно большими, его ноги, с широченными икрами, покрытыми густыми вьющимися волосами, блестящими, как золотое руно, и гигантскими босыми ступнями. Последние были костлявы и жилисты, с мозолями на искривленных пальцах. О, как упивался он привлекаемым к себе вниманием (еще никогда не видела я такого тщеславия)! Он покачался на задних ножках своего огромного стула, послюнил палец, пригладил им брови и со скучающим видом проговорил:

– Так‑так‑так… так с чего ж мы начнем?

Мы все молча наблюдали за этим представлением. Наконец он обратился ко мне:

– Они, знаешь ли, могут изменять внешность. – Наклонясь в мою сторону, он потянулся ко мне рукой (все ближе и ближе, пока мне не показалось, что он вот‑вот достанет до меня и дотронется, хотя сидит ужасно далеко) и прибавил: – Ты бы побереглась. Ведь им достаточно пряди моих волос, – тут он медленно провел рукой по своей львиной гриве, а затем быстрым движением вдруг вырвал из нее несколько прядок, что причинило ему боль, явно доставившую удовольствие, – это все, что им нужно, чтобы предстать перед тобой в моем облике. Дотронуться до тебя. Поцеловать, как поцеловал бы я. Поцеловать раскрытые твои уста. И то, что в тебе так необычно. Впиться губами, потянуть за…

– Асмодей! Ca suffit! [65] – не выдержала Себастьяна.

– Ах вот как. Но ведь я только начал. Разве сейчас не мой черед говорить, не моя очередь учить эту ведьму?

– Ну так учи, а не запугивай.

– Но ведь оно не боится, правда? – Он заглянул мне прямо в глаза. Как возненавидела я его. Каким гадким стало для меня простое слово «оно». – Так и есть. Оно, наверно, уже мечтает о моем ночном визите. Да? Ты хочешь, чтобы я пришел к тебе и поработал на славу, как умею один я?! Отвечай!!!

Пораженная, я только глубже вжималась в сиденье стула. Голос Асмодея сперва заставил меня оцепенеть, а теперь его крик так разволновал меня, что мне показалось, будто я могу вот‑вот расплакаться.

– Едва ли стоит о том говорить, – вмешалась Мадлен, – ибо мы не станем удостаивать тебя такой чести. Никто из нас не явится в твоем облике к этой ведьме. Никогда! – Мадлен повернулась ко мне. – Мы в этом клянемся.

– Ага! – откликнулся Асмодей. – Кровоточивая сучка подала свой голосок! А ну расскажи, праведная ты моя, чем тебя не устраивает мой облик?

Мадлен не могла продолжать. Она была слишком взволнована; к тому же она только что говорила чересчур быстро и теперь захлебывалась кровью. Я бессильно смотрела, как при дыхании ее кровь то втягивается внутрь, то с силой выталкивается из разрыва, пересекающего все горло. Прошло несколько долгих мгновений… Я смотрела, затаив дыхание, охваченная ужасной мыслью: вот так, говорила я себе, вот так, должно быть, умирают ведьмы, когда приходит их час и они захлебываются в собственной крови; отец Луи принялся успокаивать Мадлен, и, когда ему это удалось, она продолжила:

– Луи сказал, нам нужно было дать тебе знания. Поэтому пришлось явиться к тебе, приняв соответствующий облик, чтобы ты поверила.

– Мы слишком забегаем вперед, мадемуазель, – раздался голос Себастьяны. – Тебе не кажется? – Мадлен не ответила, и Себастьяна продолжила: – Асмодей, мне хотелось бы знать, можешь ли ты рассказать о духах и призраках, не устраивая тут театр? Можем мы тебе это доверить?

– Не понимаю, почему мое выступление ты назвала театром, дорогая. Разве, может быть, оттого, что мне и вправду сейчас хотелось бы устроить здесь театр военных действий. – Видимо, таким образом он давал понять, что его ответ на вопрос Себастьяны будет отрицательным. И тем не менее ему было предоставлено слово.

Но прежде чем заговорить, он подал знак, чтобы я (да, именно я, не Ромео) наполнила его хрустальный кубок, налив туда еще vinum sabbati. Я это исполнила, хотя и нетвердой рукой. Затем – наверное, поступив глупо, – я предложила выпить отцу Луи и Мадлен; тогда Асмодей вновь стал насмехаться надо мной.

– О, как любезно с твоей стороны, – съехидничал он, – однако им за последние двести с лишним лет не удалось выпить ни капли. – И в столовой опять прозвучал его смех, напоминающий скрежет металла. – Ты ведь стала трезвенницей, разве не так, дорогая?

Я стояла рядом с Мадлен, чувствовала ее холод, но ощущала и тепло очага, пламя которого было сравнимо с пламенем бушевавшего во мне гнева. Хрустальный графин казался мне каменным, так сильно тянул вниз он мою руку.

– Как ты сама теперь можешь видеть, – пояснил отец Луи, мы всего‑навсего бесплотные духи, лишь временами обретающие тот вид, который имели при жизни, и тогда мы являемся… в телесном обличье; но и в этом случае мы, хотя и можем сойти за живых людей, совсем не нуждаемся ни в питье, ни в пище.

– Ага, – произнесла я, – понятно, – и села.

Даже Ромео заулыбался.

– Ты проявила доброту, предложив им вина, – отметила Себастьяна.

– И глупость, – добавил Асмодей. – Доброту и глупость.

– То, что ты видишь перед собой, только напоминает наши земные тела. Точнее говоря, – тут в голосе Мадлен прозвучала нерешительность, и она посмотрела на отца Луи, – напоминает наши тела в момент смерти.

– Когда симпатягу кюре объяло пламя, а из глотки самоубийцы был вырван язык, который…

– Асмодей, пожалуйста… – И Себастьяна постучала по столу кроваво‑красным камнем на перстне. – Будь так любезен, останавливайся, когда почувствуешь, что подобные речи подступают у тебя к горлу, словно рвота!

Мадлен посмотрела на меня страстным, отчаянным взглядом, который настолько перевернул мне всю душу, что я сама не понимаю, почему не отвела глаз.

– То, что он говорит, правда, – прохрипела она. – Я сама лишила себя жизни. Но и такая смерть мне совсем не в радость, и мне никуда не уйти от нее, пока ты …

– Обожди! Прошу тебя! – И Себастьяна вновь постучала по столу. – Всему свое время.

Мадлен села. Она казалась такой послушной, грустной и нетерпеливой.

Я не смогла удержаться от искушения спросить Себастьяну, не может ли Мадлен принять более… принять другой облик. Я имела в виду, конечно, более пристойный. Зачем все время страдать от кровотечения, если…

– У меня нет сил удерживать другой образ надолго. Совсем нет.

– Это, как многое другое, прежде всего вопрос воли, – добавила Себастьяна. – Силы воли.

Отец Луи объяснил, что он и Мадлен могут порой накопить достаточно сил, чтобы на время принимать другие обличья, как было, когда его подруга явилась к сестре Клер. Но, за исключением таких «выкрутасов» (это словечко подкинул Асмодей), они привязаны к прежней своей форме. А кроме того, они привязаны к воде, ибо как раз из нее и черпают силу, чтобы хоть иногда становиться видимыми. Именно этим объясняется то, что в помещении, куда они входят, сразу холодает.

– Мы порождение стихий, – сообщил кюре. – В том облике, в каком ты нас видишь, мы состоим из воздуха и воды.

– Как лед и как снег, – добавила Мадлен.

Мне стало интересно: если Мадлен появляется в том образе, в каком ее застала смерть, то почему края ее раны шевелятся и почему отец Луи вовсе не выглядит, ну… обожженным, обугленным, что ли? Я спросила об этом Мадлен. Поскольку отец Луи, ответила та, сгорел до костей и даже до пепла, то он не в состоянии принять вид, в точности соответствующий его предсмертному состоянию. Ему пришлось вернуться примерно к тому облику, который он имел на протяжении последних лет его жизни, и, надо сказать, это оказалось нелегко.

– Ему понадобилась куда большая сила воли, чем мне, – добавила она. И вообще ей повезло: ведь у нее осталась надежда.

Помнится, я задала еще один вопрос.

– А кровотечение, – спросила я, – оно когда‑нибудь прекратится? – Я не в силах была понять, как у порождения стихий может постоянно идти кровь. А может, и она является одной из стихий, одним из основных кирпичиков мироздания, таких, как вода и воздух, огонь и земля?

– Я вынуждена снова призвать всех к порядку, – вмешалась Себастьяна, прежде чем кто‑либо успел раскрыть рот. – Следует отвечать лишь на то, что написано на этих листках, – она взяла в руки поднос, – и ни на что другое. – Ты сама должна понимать, милочка, – обратилась она ко мне извиняющимся тоном, – что, если не будет порядка, нам придется сидеть тут вечно, перебрасываясь бесчисленными вопросами, перескакивая с одного на другой, и…

Перебив Себастьяну, Мадлен стала отвечать:

– Кровь не останавливалась с тех пор, как я перешла из обычной жизни в свое нынешнее состояние. Ни разу. И остановится ли когда‑нибудь, не знаю. Но я надеюсь, очень сильно надеюсь. У нас есть план, и ты…

Себастьяна, недовольная, что ее не послушались и к тому же не дали ей договорить, в свою очередь прервала речь Мадлен:

– Вижу, для того, чтобы ты действительно поняла, что представляют собой эти существа, говорить о них должна я…

– Ну так и говори, – поддразнил ее Асмодей. – Пожалуйста: вся эта пустая болтовня уже утомила меня, все эти тайны загробного мира и апокрифы… Лучше бы дали позаниматься с нашей ведьмочкой мне. Я ведь, знаете ли, умею быть забавным. Расскажи, – проговорил он, наклоняясь поближе к священнику, – что ты почувствовал, когда просунул свой… – Себастьяна остановила изверга стуком серебра по хрусталю. – Ах! – воскликнул тот. – Сколь, оказывается, мы целомудренны, дорогая S. Но меня не одурачишь.

– Вот именно, – парировала его выпад хозяйка замка, – одурачить дурака попросту невозможно.

Асмодей замолчал. Он катал виноградины между пальцами, давил их и высасывал, расплевывая косточки направо и налево. И, занимаясь этим, не сводил с меня глаз. Наконец он стал плеваться косточками в меня. Несколько их упало совсем рядом. Они матово поблескивали на мраморе стола.

Не обращая на Асмодея внимания, Себастьяна заговорила о призраках.

– Видимо, природа их чем‑то схожа с нашей, – сообщила она, – то есть с природою ведьм и демонов. Рассказы об инкубах и суккубах встречаются у древних евреев, египтян, греков, римлян, ассирийцев и персов… Практически каждая из цивилизаций прошлого оставила тексты, повествующие о подобных существах, которые «рождены от нечистого семени».

– Черт его знает, на что бы оно могло быть похоже, – удивился Асмодей. – Мое, например, чистое, как сотовый мед. – Он провел правой рукой, на которой не было колец, по груди, затем опустил ее ниже, к бедрам, и, не стесняясь, заработал ею вовсю; на лице его застыла маска блаженства, и я была вынуждена отвернуться.

– Некоторые полагают, что эти существа рождаются из семени совершающих «грех Онана» либо из «нечистых помыслов», этого, так сказать, «умственного эякулята».

– Себастьяна, – пропел Асмодей, – мне пришла в голову блистательная идея: почему бы не попросить эту парочку порезвиться друг с дружкой прямо тут, перед нами. А еще лучше, пускай позабавятся у нас на глазах с этой ведьмочкой!

Себастьяна продолжила, словно не расслышала ничего, сказанного Асмодеем.

– Некоторые говорят, что призраки рождаются от женщин. Что суккуб принимает семя, а затем передает инкубу, который извергает его в утробу смертной женщины. Другие придерживаются того мнения, что суккуб исторгает семя у недавно повешенных и хранит его в своем лоне, пока…

– Ну разве это не замечательная картинка? – спросил саркастически Асмодей. – Расскажи‑ка, Мадлен, тебе приходилось бродить между виселицами в поисках такого рода утех? Это правда, что тела мертвецов становятся одеревеневшими и такими твердыми, что извлекать из них семя можно сколь угодно долго, пока оно не иссякнет? А ну‑ка, поведай!

Себастьяна продолжила без комментариев:

– Христиане зовут их «лилим», то есть детьми Лилит.

– Вы хотите сказать, – начала я, – что сами не знаете…

– Мы ничего не знаем наверное, – ответила Себастьяна и продолжила, высказав мысль, которая, однако, не произвела на меня особого впечатления: – Но именно вера в то, что мы ничего не знаем, помогает поверить во все или хотя бы во что‑нибудь.

На этом мой мозг отказался работать дальше, и наступила звенящая тишина, которую вскоре нарушил, конечно же, Асмодей:

– Разумеется, и ничто из всего вышесказанного не помешает нам верить как в полные всякой жути россказни об инкубах, чей петушок вырезан из рога и покрыт льдинками, так и в сладкие повести о суккубах с холодным и ненавистным лоном, из нижних уст которых вечно сочится…

Себастьяна постучала кольцом:

– Замолчи, скотина!

– Не я начал, – возразил Асмодей, – и вообще все это не мною придумано.

– И запомни, что я и есть та самая «жуть»; да, я родом как раз из этих легенд, преданий и не чужда им. – Мадлен была в бешенстве.

– Это твоя проблема, душенька, – заявил Асмодей, отмахиваясь от девицы‑суккуба, как от назойливой мухи; это могло послужить прелюдией к настоящей схватке, но отец Луи поспешил предотвратить их стычку словами:

– Сейчас же остановись! Я приказываю! – Он обращался не к Асмодею, а к Мадлен. – Почему, – вопрошал он, – почему ты должна вечно принимать эти муки, эти страдания? – И, перейдя на шепот, долго еще говорил что‑то Мадлен.

Я не могу записать здесь, о чем именно, ибо сама не все расслышала, но по его тону могу судить, что он ее успокаивал. Ее гнев утих, и, кивнув мне, она исчезла. Пропала. Поскольку я не слишком сведуща в свойствах тумана, паров, снега и дождя, то лишь скажу, что вот она только что сидела за столом напротив меня – и вдруг ее не стало.

Я приподнялась со своего места и посмотрела на пляшущие языки огня.

Какое‑то время я наблюдала за ними, пока те не замерли в своем танце, и Ромео, взяв меня за руку, не подвел меня к прежнему моему месту. Ясно, что, даже будучи обыкновенным смертным, он успел насмотреться подобных чудес и стал к ним равнодушен. Подойдя к столу, он тут же вспомнил о своих обязанностях и принялся собирать на поднос хрусталь и грязные тарелки.

– Уже поздно, – сказала Себастьяна, – даже ведьмы нуждаются в сне, так же как, впрочем, полудемоны и юные бретонцы.

Поскольку она не упомянула о призраках, я взглянула на отца Луи… вернее, на то место, где еще недавно сидел отец Луи, потому что он тоже испарился. Оживший огонь подтвердил мою догадку.

Себастьяна пожелала спокойной ночи отсутствующим привидениям и снова позвонила в латунный колокольчик. По‑видимому, это входило в некий ритуал, который сопровождался еще каким‑то быстрым речитативом – должно быть, чтением заклинаний. Последние привлекли было мое внимание, но Себастьяна напомнила мне:

– Остаются еще два вопроса. Позволь ответить на них мне самой.

Она взяла первый из сложенных листков и прочла вслух:

– «Почему меня спасли?» – Ответ был дан без промедления: – По двум причинам, милочка. Во‑первых, ты ведьма, и притом весьма необычная и, думаю, очень талантливая, а потому заслуживаешь того, чтобы тебя защищали. Во‑вторых, если бы мы не спасли тебя, ты была бы… ты бы нашла в монастыре печальный и несправедливый конец. – (Я вспомнила о сестре Клер, и сердце мое сжалось, будто кулак.) – Но была и третья причина: мы хотим, чтобы ты кое‑что сделала, а некоторые из нас хотят этого особенно сильно, потому что на это способна лишь ты одна.

Дальше она объяснять не стала, сделав это несколько позднее. Выпрямившись, она принялась разматывать обвивавший ее шею синий шелковый шарф. Он соскользнул, обнажив одну из ее полных грудей, высокую и тяжелую. Себастьяна даже не сделала попытки ее прикрыть.

– Последний вопрос.

Одна я сидела, причем как на иголках. Ромео сновал между столом и кухней, унося фарфор и серебро. Асмодей голыми руками брал из камина пригоршнями золу и посыпал ею язычки пламени, пробивавшиеся тут и там из‑под непрогоревших поленьев.

– «Как я буду жить?» Гм, тема довольно широкая. Но раз вопрос задан, на него нужно ответить. В студии ты найдешь, когда туда вернешься, две книги. Черная принадлежит мне. Вернее, я ее написала. Это моя «Книга теней». Проще говоря, там записаны те уроки, которые я извлекла из своей жизни. В ней история моего ученичества, моего, так сказать, «неофитства». Другая же книга, в красном переплете, твоя. Она чистая; тебе предстоит ее написать. Это твоя «Книга теней», потому что за свою жизнь каждая ведьма должна написать такую книгу или даже несколько таких книг. Прочти мою. Перепиши из нее все, что сочтешь полезным. Постарайся воспользоваться ею с толком, чему‑нибудь научиться. Доверься и научись. В ней все, что я знаю сама… А теперь всем доброй ночи.

И она проворно выскользнула за дверь, призвав Асмодея «к ноге» каким‑то особенным тихим свистом, а может быть, шепотом. Тот же, словно не в силах удержаться, встал и, прежде чем откликнуться на зов Себастьяны, торопливо подошел ко мне сзади и огромной своею ручищей потянулся к моей груди; пальцы его воровски зашарили по ней, я почувствовала щипки и услышала его смех, но Себастьяна шикнула на него, пугающе и протяжно, и он перестал… Я почувствовала, как что‑то твердое уткнулось в мою спину, но не могла понять, что это, пока не обернулась и не увидела… выпуклость там, где свободная полотняная рубаха Асмодея слегка нависала над его черными панталонами. Я еще долго сидела в прострации, молча глядя на дверь, через которую они вышли.

– Не слишком обращай на него внимание, – посоветовал Ромео, все еще продолжавший носить из столовой на кухню то одно, то другое. – Когда Себастьяна поблизости, он, как правило, всего лишь очень большой грубиян.

Я предложила свою помощь, однако Ромео поблагодарил и отказался; да и предложение мое было сделано из чистой вежливости: едва ли я была сейчас на что‑либо способна. Меня объяли смятение и страх, так что я просто сидела и думала.

Умру ли я?

Кто я?

Кем являются мои спасители?

Почему меня спасли?

Как я буду жить?

Все пять вопросов заданы, и на каждый получен ответ. Как так получилось, что я по‑прежнему ничего не знаю? Ответы затерялись среди множества новых вопросов, которые они породили.

Наконец я встала и подошла к угасающему камину. Пока я смотрела на дымящуюся золу, размышляя, смогу ли я сама вызвать призраков, в столовую вернулся Ромео.

– Ведьмы нуждаются в сне, так же как и юные бретонцы, – повторил он слова Себастьяны, и на губах его заиграла мудрая улыбка. – Я уверен, что факелы зажжены, однако на вот, держи на всякий случай… – И он вручил мне фонарь.

Вернувшись в студию, я и вправду нашла там две книги, о которых говорила Себастьяна. И хотя она описала их, сказав, что черная – ее, а моя – красная, такое описание нельзя назвать исчерпывающим.

Это были большие, толстые книги ин‑кварто. Бумага – толстая, слегка вощеная, типа веленевой. Поверхность листов хотя и была довольно скользкой, но чернила на них ложились хорошо. Первые страницы в книге Себастьяны, которые я внимательно просмотрела, оказались в прекрасном состоянии, хотя и были написаны довольно давно, а может быть, воск нанесли позднее, чтобы написанное лучше сохранялось? Нет, я обнаружила, что чистые листы моей книги были из бумаги того же качества. Обе книги были величиной с Библию. Да, они очень напоминали те ее издания, которые используются в церкви: золоченый обрез, тисненые корешки.

Я взяла мою книгу с того места, где она лежала на секретере. Какая тяжелая! Приходится держать обеими руками. Переплет, обтянутый сатином цвета бычьей крови, – трепещущий под моей рукой, дышащий… словно живой. А на передней стороне обложки вышита первая буква моего имени – большая, с затейливыми завитками. В том же стиле, что и заглавная S на книге Себастьяны. Похожи, как две сестры. Только моя вышита черными, золотыми и красными нитями, причем оттенков красного цвета насчитывалось около десятка. Это была вышивка, и очень тонкой работы, но все же она мне напомнила те средневековые манускрипты, поля которых монахи так любили украшать орнаментами, красочными миниатюрами, тщательно выписывая их кисточками, состоящими из одного‑единственного волоска, кропотливо трудясь над ними, пока работу не останавливала наступавшая от крайнего напряжения зрения преждевременная слепота.

В тот вечер я впервые открыла мою книгу, желая начать писать в ней, словно чтобы еще раз самой себе доказать, что все, ставшее мне известным, действительно правда. В ней еще ничего не было написано – ничего, кроме надписи на фронтисписе у верхнего внутреннего угла. Почерк – убористый, не слишком округлый и очень изящный – был мне знаком. Он, конечно же, принадлежал Себастьяне, которая написала: «И если пагуба никого не коснется, то да будет так. S.».

Всего одна буква вместо подписи.

Я открыла черную книгу, написанную Себастьяной. Местами ее переплет выгорел и стал серым. В корешок для прочности был вставлен серебряный стержень. Было видно, что страницы в ней старые: некоторые были надорваны, другие – в пятнах. Они казались более хрупкими, чем еще не тронутые пером страницы в моей книге. Но, вне всяких сомнений, она была рассчитана на века, сшитая вручную, как это делали прежде, тщательно переплетенная. Все страницы были исписаны – одна за другой, слева направо, строчка за строчкой, опрятным и разборчивым почерком Себастьяны. На фронтисписе красовалась все та же буква «S», дополненная сидящей на нижнем завитке жабою; она была искусно раскрашена. И здесь я нашла автограф дарительницы:

«Tutto a te mi guida. Сiao, soror mystica…»

«Все влечет меня к тебе, – мысленно перевела я с итальянского. – Прощай, мистическая сестра…»

Ниже стояла подпись некой Теоточчи и дата, проставленная тою же рукой: Венеция, 19 мая, 178 год.

Я открыла книгу наугад и начала читать запись, помеченную шестым августа 181 года.