ГЛАВА 1История моего детства, без всяких прикрас 6 страница

Затем я вешала простыню сушиться. Я натягивала веревку, цепляла ее за крюки, вбитые в заднюю стену голубятни; снизу я прижимала простыню к земле камнями, чтобы та не полоскалась на ветру и ее не увидели, каким бы сильным ни был в тот день ветер.

За месяцы своего позора я ухитрилась стащить несколько простыней в лазарете – преступление, за которое, будь я поймана, мне пришлось бы расплачиваться в течение полугода работой на конюшне, если не хуже того. Но я старалась не думать об этом. Я готова была перелопачивать отбросы до второго пришествия, если бы это помогло мне сохранить все в тайне. Теперь у меня имелось четыре простыни, которыми я пользовалась по очереди. Одна из них обычно сушилась за голубятней. Другая всегда лежала завернутая в бумагу за статуей Богородицы, расположенной в нише на лестничной площадке второго этажа. Третью я хранила в ризнице под стопкою покровов для алтаря. Ну а четвертой – пользовалась.

Таким образом, секрет мой мне удавалось держать в тайне. Но лишь до того злосчастного утра, когда я пробудилась, держа Перонетту в объятиях; утра, пришедшего на смену той удивительной, столь полной жизнью ночи, когда я…

… Ах да, о сестре Клер.

Решившись наконец поднять с пола простыню, лежавшую рядом с моей койкой, сестра Клер де Сазильи осмотрела ее и тоном, достойным инквизитора, которым ей, впрочем, еще предстояло стать, изрекла:

– Оно холодно как лед, это… Это семя дьявола! – и она столь поспешно упала на колени, что я услышала стук, с которым кости ударились о каменный пол. Она буквально прокричала молитву. Некоторые девицы вторили ей; других взяла оторопь от ее приговора, от того, как театрально рухнула она на колени. Я лежала, изнемогая, совершенно бездвижно, ибо знала: малейший жест, одно только сказанное мной слово могут еще сильнее ухудшить мое положение. Сестра Клер встала и подошла к моей койке сбоку; кольцо девиц расступилось, оставляя проход. Она подняла с пола распятие, лежавшее у койки, и, ухватившись покрепче… замахнулась, как палкой. Залопотала по‑латыни молитвы, но так неотчетливо, что ничего нельзя было разобрать. Однако я пребывала в уверенности, что никогда не слышала их раньше. Я ощущала, как наваливается сестра Клер всем своим весом на мою шаткую койку. Те девицы, которые еще оставались в дормитории, – сколько их было, пятнадцать, двадцать? – не издавали ни звука, молча уставившись на сестру Клер.

– Отойдите назад, – предостерегла она их. – Молитесь! – Им и вправду не оставалось ничего иного, как отпрянуть в сторону и хором вскрикнуть, когда сестра Клер де Сазиньи по‑кошачьи вспрыгнула на койку! Не теряя ни секунды, она припала ко мне, придавив грудь коленом, вытесняя воздух из моих легких. Я извернулась и очертя голову кинулась на нее с кулаками. Но монахиня быстро сумела ступнями прижать мои руки к бокам и вновь так сильно уперлась мне в грудь коленями, что в тех местах, где они соприкасались с ребрами, впоследствии долго не проходили синяки.

Вновь последовало чтение нараспев каких‑то молитв на латыни. Сестра Клер наклонила свое лицо к моему. Ее лицо! Эта страшная маска, бесформенное пятно костей и плоти, налившейся кровью! Казалось, откуда‑то из середины ее расширенных, полных ярости зрачков вылетают золотисто‑серебряные искры. Белки глаз пожелтели, пошли крапинками, как яичная скорлупа. Бесцветные, потрескавшиеся губы ее кровоточили – она сама искусала их в исступлении. Она так сильно стиснула свои ужасные зубы, что у нее задрожал подбородок; ноздри трепетали; дыхание, исходящее от нее, было наполнено гнилостными запахами. Дышала она часто, сипло, словно животное, и очень тяжело, несмотря на то, что на мне она сидела неподвижно. В какой‑то момент – я всегда вспоминаю о нем с таким отвращением, что меня пробирает дрожь, – в какой‑то момент, когда мучительница моя особенно низко склонилась надо мной, скрипучие колеса ее мыслей неожиданно сделали новый оборот, и она с мерзким смешком, так тихо, что ее могла слышать одна я, прошептала:

– Стигматы вам, дурочки?.. Думаете, это так просто? Ты должна поблагодарить за меня свою неженку‑подружку. – И при этих словах слюна потекла с ее губ на мои.

Я задохнулась и, отплевываясь, ловя ртом воздух, взмолилась о пощаде.

Сестра Клер выпрямилась и, слегка приподняв колени, дала мне вздохнуть, но, когда мне почудилось, что она хочет отпустить меня, быстрым движением ткнула мне в лицо серебряное распятие. Какое‑то время она держала его неподвижно. Казалось, она хочет перед ним помолиться, прежде чем обрушить его на мою голову, а затем втереть мне в лоб. От боли у меня потемнело в глазах! Слезы потекли ручьями. Пытаясь повернуть голову, я лишь усиливала боль и старалась не шевельнуться. Сестра Клер опять согнулась надо мной и так сильно вжала распятие мне в лоб, что голова Христа разорвала мне кожу. Она вдавливала его всем своим весом, при этом молясь и накладывая заклятия на вселившихся в меня бесов, на дьявола, которым была я сама. Такую боль я прежде и представить себе не могла. Все руки мои покрылись глубокими ссадинами, полученными, когда я защищалась. В итоге я сдалась и опустила руки, готовая принять любое наказание от начальницы школы.

Когда наконец она убрала распятие, я увидела, то ли при свете свечи, то ли в свете луны, а может быть, восходящего солнца, что серебряная фигурка Христа потемнела от крови.

– Ах, посмотрите, – обратилась сестра Клер к присутствующим, – как Святой Крест Христов пометил ей лоб, так же пометит он и всех остальных бесов во главе с Люцифером!

Кровь жгла мне глаза; сама же рана казалась до странного холодной. Почувствовав удовлетворение, сестра Клер перевела дух и немного размякла, однако не торопилась ослабить свою хватку, считая, что еще рано.

Она вновь оборотилась ко мне, держа все то же распятие. Мгновение – и я скорее почувствовала, чем увидела, как оно ударилось о мой висок и рассекло его рядом с ухом. Еще взмах – и она снова ударила меня им, словно молотком, чуть ниже правого глаза. Возьми она дюймом выше, и я бы могла остаться кривой. Но все‑таки мягкие ткани были повреждены, под глазом зияла открытая рана, из коей, равно как из другой, рядом с ухом, хлестала кровь, заливая ушную раковину, в которую вскоре натекла целая лужица.

Тогда я поддалась простейшему из инстинктов и завопила что есть мочи. Криками я звала на помощь и Перонетту, и мать Марию‑дез‑Анжес, и самого Христа; конечно, я никого из них не отважилась назвать по имени. Я просто кричала и кричала, пока… Пока не заметила путь к спасению.

Когда сестра Клер вновь замахнулась и тиски ее ослабли, я вывернулась, высвободила из‑под монахини руку и напала на нее, буквально взлетев над нею, и нанесла ей изо всех сил тяжелую пощечину. Этот удар наотмашь заставил ее покачнуться. Еще толчок – и сестра Клер свалилась с койки, ударившись о пол. Я смогла сесть и, сев, увидела монахиню распростертой у обутых в ночные тапочки ног ее клевреток, которые уставились на нее в немом изумлении. Я поднялась на ноги и прорвалась через их цепь там, где она выглядела наиболее редкой: две младшие девочки с легкостью были опрокинуты мною; у одной из них я выхватила большой (очень большой) кипарисовый крест, который та приволокла с другого конца дормитория, где он возвышался над постелью послушницы. Девочка держала его обеими руками, едва обхватывая широкое древко нежными пальчиками.

С непонятно откуда взявшейся решимостью я выпрямилась, расправила свои довольно широкие плечи так, что на спине сомкнулись лопатки, вдохнула побольше воздуха и, подняв крест – это незаконнорожденное дитя Жанны Д'Арк и Моисея, – рассекла им толпу. Я не хотела никого ударить, хотя при надобности сделала бы это; я дала понять, что готова так поступить, размахивая крестом в разные стороны, невзирая на плевки, визг и молитвы. Некоторые из наиболее закоснелых в суевериях девиц еще накануне запаслись ветками орешника и вяза; теперь они хлестали меня ими, как розгами; одной удалось попасть мне по лицу. Но я упорно шествовала вперед; хотелось бежать, однако я сдерживала себя. И тут, словно ведьмин хлыст (ведь говорят, прутья орешника и вяза отгоняют ведьм) высек некую мысль из моей окровавленной плоти, словно, погрузившись в нее, заронил семя сомнения, в моей голове возник вопрос: а куда я иду? Нужно решать быстро, потому что сестра Клер скоро поднимется на ноги, да и большинство девиц приходят в себя после испытанного потрясения.

Во двор. Выйти во двор. Но сперва по коридору и вниз по главной лестнице, к двери, ведущей в открытую галерею, вымощенную кирпичом, и…

И лишь когда на меня упали первые лучи восходящего солнца и струи воздуха, пропитанного запахами дождя и моря, омыли тело мое, только тогда я прервала свое шествие и побежала. Да, побежала изо всех сил. Через двор, мимо стоящей на пьедестале статуи Христа, распростершего руки, вокруг огорода, к подъездной дороге – прочь из монастыря. Слезы застили мне взор; я опять ощутила на губах привкус крови. (Ведьмин хлыст сорвал кожу под самым носом, и кровь капала, капала, капала!)

…Я обернулась и увидела позади себя приближавшуюся ораву кричащих воспитанниц. Но то были самые младшие, которые по малолетству еще не осознавали всей жестокости происходившего и из которых воспитанием еще не вытравили способность получать удовольствие от обыкновенной беготни.

Обогнув корпус Святой Урсулы, я миновала дверь, ведущую на кухню, и спряталась за углом. Из своего укрытия я услышала, как девочек окликают мои сверстницы, чьи страшные, пронзительные вопли спугнули грачей с гнезд и заставили белок заметаться в темных кронах высоких деревьев, отчего сверху посыпались, барабаня по листьям, орешки и сухие веточки.

Я побежала дальше, по дороге, идущей от монастыря, вдоль живых изгородей, ограждавших монастырские поля. Затем, найдя лаз в пышно разросшихся и покрытых густою листвой кустах, я решила юркнуть туда. Я развела усеянные шипами ветки, отчего на руках прибавилось порезов и ссадин, подобных тем, которые оставляют кошачьи когти… Но стоило ли жалеть о еще нескольких каплях пролитой крови?

Я присела на нижние ветви. На земле под кустами образовалось нечто вроде грубой подстилки: на переплетенные обнажившиеся корни ветер нанес листья, которые перепрели, смешались с темною почвой. Я поворошила ее – белесые кольчатые черви ползали по жирной земле цвета черного кофе. Ветка, пришедшаяся на уровень моих глаз, хранила влажный, склизкий след, оставленный улиткой.

И тут, спрятавшись от врагов и находясь в относительной безопасности, я по‑настоящему расплакалась. Рыдания сотрясали мою грудь. Паника охватила меня с ног до головы. Паника и самые противоречивые желания: бороться, бежать, умереть, убить.

Наконец я прислушалась к доводам разума.

Что мне делать? Я не могу убежать. У меня нет средств… Ах да, в сундуке у меня, кажется, есть деньги. (Хватит ли их, чтобы нанять экипаж с возницей? Купить хлеба? Я не знала…) А что, если…

Раздвинув крестом ветки, я сделала окошко в листве с тыльной стороны изгороди. За нею тянулись наши поля, которые брали внаем арендаторы. Урожай был убран. За жнивьем виднелось далекое море. Солнце золотило верхушки стоящих поодаль стогов сена. Гроза ушла; на бледно‑голубом небе ни облачка. Над самою головой кружил большой ворон, словно помечая свои владения небрежно вычерченным клеймом в форме черного креста. Даже в том тревожном состоянии, в котором я находилась, я не могла не упиваться золотом и зеленью листвы на деревьях, рыжеватым узором их веток, всем многоцветием ранней осени. Это смиряло бурю моих страстей, успокаивало. Но лишь на короткое время, пока меня снова не начала терзать прежняя мысль: что же мне делать?

Я вылезла из кустов изгороди, все еще держа крест в руке. Если я пойду позади них, меня никто не увидит. Мои раны все еще кровоточили. Если бы кто‑то меня встретил, то с ужасом принял бы за кровожадную дикарку, крадущуюся с места недавно совершенного убийства. Стараясь держаться поближе к изгороди, то и дело хватаясь за выступающие ветки, я тихонечко побрела назад к монастырю.

И тут в мыслях моих проросло семя… глупости – и распустилось зловещим цветком с черными лепестками. Я решила вернуться. Чтобы собрать вещи и уйти. Убежать.

О чем я думала? И думала ли вообще?

 

ГЛАВА 6Малуэнда

 

 

Насколько мне помнится, я решила поступить так: дождаться, пока девицы уйдут в церковь или еще куда‑то, и в это время незаметно пробраться в спальню, собрать вещи и уже тогда каким‑нибудь образом совершить побег. В моем сундучке хранились деньги, которые Мария‑Эдита платила за то, что я тайком обучала ее грамоте. Конечно, я отказывалась их брать, но та настояла. Я даже не ведала, сколько их у меня, потому что я их и брать‑то стеснялась, боялась, что увидят, вот и совала спешно в сундучок, чтобы поскорее забыть о них. К тому же я совершенно не знала цены деньгам, даже не могла догадаться, сколько они стоят. Много их у меня или нет? Я не имела понятия. Мне пришло в голову, что, взяв деньги и те немногие пожитки, которые у меня имелись, я могу пройти к перекрестку дорог на другой конец деревни, где через день останавливается почтовый дилижанс, следующий на юг. (Здешние жители называют его hirondelle. [14]) Куда я поеду – может, к матери Марии? Можно ли утверждать, что я строила планы, обдумывала их? Нет, это было бы не совсем точно. Я просто брела полем, и всякие мысли приходили мне в голову. Я шла, опасаясь оставаться долее без движения, ибо это могло дать новый толчок моим страхам, и они поднялись бы, сильные, как приливы в Бретани, и захлестнули бы меня.

От последних кустов живой изгороди я перебежала к двери, ведущей на кухню, и заглянула в нее. К счастью, там никого не оказалось, кроме сестры Бригитты, стоявшей ко мне спиной. Я быстренько прокралась в прежнюю свою каморку, где стояли прислоненными к стене обструганные мною сосновые доски для полок и на полу посреди мусора были разбросаны плотницкие инструменты. Койка моя была разобрана, тонкий матрасик скатан. Я решила здесь спрятаться и переждать: никакого четкого плана у меня не имелось.

Вскоре я услышала звук открываемой двери, от которого у меня екнуло сердце, а затем узнала голос Марии‑Эдиты.

– Bonjour [15], – сказала она сестре Бригитте, лицо которой, по‑видимому, выражало крайнюю степень обеспокоенности, потому что вошедшая тут же заметила: – Mais, в чем дело, та soeur? [16] Что наши гусыни, все еще хлопают крылышками? – Она всегда так называла монастырских воспитанниц. – И все из‑за той вчерашней невинной шутки? C'est fou! [17]

– Ночью шутка обернулась бедой, – возразила сестра Бригитта, и я услышала, как обе собеседницы садятся на привычные места за столом, держа в руках, я в этом не сомневалась, любимые свои голубую и белую чашки, наполненные горячим кофе. – И я боюсь за нашу девочку.

– Геркулину? О нет! Что случилось? Расскажи!

Тут я чуть не выскочила из кладовки, чтобы броситься в объятия друзей, умоляя о помощи, ведь они бы, конечно, ее мне оказали, но в этот момент раздался сдавленный голос сестры‑экономки, так что я сочла за благо отступить подальше, в самый темный угол кладовки.

– Ну а что это?.. – спросила монахиня, видимо на что‑то указывая.

– А вы не можете узнать устриц, когда их видите? – ответила та вопросом на вопрос.

– Узнать‑то я узнаю, – проворчала экономка, не усматривая, однако, в словах работницы ничего обидного, – но почем вы хотите продать бушель этих вот устриц? Чьи, хочу я спросить, денежки…

– Ты не помнишь добра, – перебила ее Бригитта. – Брат Марии‑Эдиты присматривает за устричными промыслами в Канкале, мы уже не один месяц пользуемся его щедротами.

В ответ экономка лишь фыркнула. Повисло молчание, и сестра Маргарита ушла, что позволило Бригитте продолжить прерванный появлением экономки разговор.

– Не знаю уж, насколько можно назвать новую шутку невинной. Скорее это глупость, кощунство. Кто‑то, хотя, мне кажется, тут и спрашивать не нужно, кто именно, явился в лазарет к бедняжке Елизавете и наградил ту… знаками, очень похожими на стигматы.

– Mais поп! [18] – воскликнула Мария‑Эдита. – Не может быть!

– Ну почему не может, – возразила сестра Бригитта. – Такое иногда происходит – во всяком случае, об этом рассказывают отцы церкви, – но очень редко. Едва ли мы имеем с этим дело сейчас. Собственно, я видела эти «знаки» на ее руках и готова утверждать, что они поддельные. Кровь не настоящая, да и ран‑то как таковых нет.

– Как, еще одна шутка? О нет!

По‑видимому, пожилая монахиня ответила ей кивком.

– Но сестра Клер, – продолжила сестра Бригитта, – своими огненными проповедями распалила всех до истерики и намерена использовать ситуацию в своих целях. То, что началось как шалость, может закончиться неизвестно чем. Ох уж мне эта… Другой такой поискать; и говорю тебе, в ней нет ничего христианского, одно честолюбие.

– Но уж мать‑то Мария, разумеется…

– Кровь гуще воды, моя дорогая, кровь гуще воды, – проговорила монахиня сокрушенно. – Она заперлась в своих комнатах со своею племянницей. Боюсь, ее дело проиграно, потому что, похоже, начальница школы привлекла всех на свою сторону. Ох, она была терпеливой, как подколодная змея, а теперь заварила кашу, которую придется расхлебывать всем, кроме нее. А она еще и руки нагреет. Ах, как боюсь я за нашу девочку.

– Не может этого быть! – воскликнула Мария‑Эдита. – Где Елизавета? Еще больна? А где Геркулина? – Сестра Бригитта не ответила, и работница продолжала: – Я должна сама увидеть эту… эту ерунду своими глазами. – И она покинула кухню, оставив сестру Бригитту, которая принялась бормотать молитвы, перебирая четки. Затем отворилась ведущая в рефекторий дверь, и сразу послышался шум, который устроили там закусившие удила девицы. Этим утром обет молчания, очевидно, был отменен.

Я не могла более рисковать: что, если б меня обнаружили? Следовало укрыться получше; оставаться и дальше стоять в темном углу кладовки было небезопасно.

А раз так, то я с величайшею осторожностью приподняла связанный из лоскутков коврик, лежавший у самой двери и закрывавший крышку лаза, ведущего вниз, в неглубокий погреб. Там и примостилась я на залепленной слоем грязи последней ступеньке, обставленной с двух сторон покрытыми испариной, затянутыми паутиной глиняными флягами с забродившим сидром и подкисшим вином, о которых давно все забыли; и тут я заметила, что можно тихонечко приподнять крышку лаза, чуть‑чуть, как раз настолько, чтобы видеть кусочек нашей кухни.

Там, в этой сырой, холодной, грязной норе, я затаилась и стала ждать. И чем дольше я ждала, тем сильней крепла во мне уверенность, что далекий шум в помещениях монастыря – там явно искали меня, – а также царящая на кухне мертвая тишина не предвещают ничего хорошего.

Вдруг какой‑то звук нарушил ее. Я едва его расслышала из‑за своих всхлипываний, потому что плакала, когда он раздался, так сильно сказались на моем состоянии последние события, принесшие столько слез и малодушного страха… Сперва я приняла его за далекий раскат грома и решила, что надвигается гроза. Но нет, глянув через щелку, я увидела чистое небо: гроза давно прошла.

Но если не гром, то что? И тут я поняла: то, что я приняла за громовой раскат, было стуком колес отъезжающего экипажа. До меня донесся далекий крик, за ним последовали другие, их становилось все больше, кричали на многие голоса. Грохот колес все приближался, вот экипаж обогнул кухню и покатился по дороге, вдоль которой я еще недавно брела, прячась за изгородью. Я не могла его видеть, но сотрясения почвы давали мне возможность ощутить даже цоканье копыт запряженных в него лошадей. Их было две. При их приближении задрожала земля. Глиняные фляги у моих ног дружно заклацали. В С*** только в один экипаж запрягали сразу двух лошадей – в ландо матери‑настоятельницы.

Сердце мое тяжко забилось, ему вторили удары подков. Я впитывала их звуки: то были звуки побега. Они вскоре затихли, наступила вновь тишина. Ничего не было ни слышно, ни видно. Я опустила крышку и вернулась в глубь погреба. Давешние мои слезы казались пустяком по сравнению с тем, что я чувствовала теперь.

Ну разумеется, это были они, мать‑настоятельница и Перонетта, это было их бегство.

Мне хотелось умереть, но кто принял бы мою отлетевшую душу; мне хотелось молиться, но кто услышал бы меня?

От сих мрачных размышлений меня оторвал голос сестры Клер де Сазильи, препиравшейся с Марией‑Эдитой; перепалка была в самом разгаре, и, похоже, ни одна из них не расслышала шума колес экипажа беглянок.

– Держу пари, – говорила одна из споривших, – что доказательства находятся здесь, на этой самой кухне. Сейчас увидим, откуда взялась эта пресвятая кровь! – Мария‑Эдита всегда разговаривала с начальницей школы так смело, как не отваживался никто, кроме нее. Но сегодня она зашла особенно далеко. – Я, дорогая моя, не дурочка! – (Мария‑Эдита не верила в Бога.) – И не впечатлительная девчонка, – добавила она с громким и почти непристойным смехом, – так что тебе не удастся уверить меня, будто какой‑то черт послал нам свое знамение.

Я не могла поверить собственным ушам. Судя по восклицаниям, выдававшим высшую степень взволнованности, и возгласам, заключавшимся во взывании к Богу, им с трудом верила и сестра Бригитта, вне всяких сомнений столь же пораженная, как и я, разразившейся на ее глазах перебранкой, в которой участвовали работница, экономка и директриса, коей в самом ближайшем будущем предстояло стать новой матерью‑настоятельницей, в чем уже никто не сомневался.

– Ты, судомойка, – прошипела последняя, – как бы из‑за своих слов тебе не пришлось убраться вон, и если…

– Ха! – воскликнула Мария‑Эдита, отметая такую угрозу. – Да ты вконец испорчена, точно скисшее, заплесневелое молоко. Я тебя не боюсь… А вот тебе, именно тебе‑то и нужно бояться, потому что тебе не одурачить меня, как не одурачить того Бога, в которого ты, по твоим словам, так веришь и ради которого ты так любишь себя мучить.

Клянусь, я физически ощутила тот немой ужас, который исходил от всех, слышавших эти слова.

– Остановись, – предостерегла ее сестра Бригитта; она, как и я, знала, что вдовая Мария‑Эдита, которая теперь так сильно раскипятилась, крайне нуждается в заработке, ибо ей приходится содержать не только себя, но и дочь с помраченным рассудком, которая недавно родила во второй раз, и опять неизвестно от кого. Но работница не обратила никакого внимания на совет подруги и, протиснувшись между сестрой Клер и столом, подскочила к большому корыту, в котором у нас мыли посуду.

– Так я и знала, вот они! – воскликнула добрая женщина, что‑то нашарив рукой в мутной холодной жиже и извлекая оттуда ступку и пестик, на гладкой деревянной поверхности которых еще виднелся красный налет. Предъявив пестик всем присутствовавшим, она коснулась его языком. – Очень похоже на клюкву, – последовал ее приговор, – смешанную с черной патокой… Если намазать на хлеб, то годится для завтрака, а без него сойдет для подделки знаков Страстей Господних. – Сквозь щелку я видела, как она метнула презрительный взгляд в сторону школы, после чего увесистая улика вернулась в корыто.

– Только вот страсти совсем не те, о которых, должно быть, ты думаешь, – возразила сестра Клер и, наклонясь к работнице, прибавила шепотом, похожим на шипение змеи: – И о которых имеет представление твоя дочь.

– Грязная душонка, – проговорила работница, осуждающе качая головой. – Это из‑за твоих злых дел я вынуждена буду убраться отсюда, а не из‑за моих слов!

– Но что это доказывает? – пробормотала наконец экономка, все еще глядя на холодную жижу в корыте. – Что, если Господь в бесконечной Своей…

– Попридержи язык, – приказала сестра Клер, обернувшись к сестре Маргарите, чье лицо стало белее апостольника, его обрамляющего. Погрузившись в раздумье, она прошлась вокруг большого стола. Все молчали. Когда сестра Клер проходила мимо всхлипывающей экономки, я услышала, как она произнесла: – Успокойся, дорогая. – Снова подойдя к Марии‑Эдите, она оказалась с нею лицом к лицу; когда та отвела взгляд, будучи не в силах смотреть монахине в глаза, я услышала слова, которых больше всего боялась: – Пошла вон.

– О нет! – вскричала сестра Бригитта. – Прости ее, сестра, ибо она всего лишь чистосердечно сказала, что пришло ей в голову, когда…

– Ах вот как, – обратилась сестра Клер к старшей монахине, сидевшей вне поля моего зрения. – Ну что же, давай становись на ее сторону, пожалуйста, говори дальше. Только запомни, моя дорогая сестра, – и в ее приглушенном голосе зазвучала угроза, – ты уже стара, и когда я займу тут высокое положение, а вскоре так случится, то я, и никто другой, стану решать, как пройдут здесь оставшиеся тебе дни. Но прошу тебя, продолжай, говори дальше, пожалуйста!

– Да, я стара, это правда; и, наверно, не мне вмешиваться в твои дела. Но не забывай: Господь видит твой грех, и тебе следует опасаться, как бы в них не вмешался Он.

Услышав это, сестра Маргарита горько заплакала, но сестра Клер заставила ее замолчать единым взглядом и обратилась к сестре Бригитте:

– Читай молитвы, перебирай четки и помни, что, если будешь помалкивать, тебя не тронут.

– Негодяйка! – не утерпела Мария‑Эдита и, сгорая от стыда, кипя от негодования, схватилась за накидку и сумку; мешок с устрицами она решила прихватить тоже. – Да, я говорила сегодня от чистого сердца, и с епископом я буду говорить точно так же, когда…

– Говори! Ну конечно же, говори! – И сестра Клер громко расхохоталась. – А когда ты, – продолжила она, склонившись к работнице и перейдя на едва слышный шепот, – когда ты, язычница, ты, нищая и безграмотная мать шлюхи, наконец добьешься аудиенции у Его Преосвященства, а ты ведь, конечно, получишь ее, передай ему мои наилучшие пожелания. Ах да, я прошу прощения, ты ведь вовсе не безграмотна, разве не так? Ну не совсем безграмотна; ведь ты брала кое‑какие уроки у нашей крошки… – Здесь сестра Клер в нерешительности остановилась, раздумывая, каким имечком меня наградить; она словно не желала снизойти до настоящего моего имени. – Но расскажи мне, – продолжила она так, чтобы все слышали, – из каких средств тебе удавалось платить за уроки? Мне уже давно хочется об этом узнать… Кстати, можно ли считать простым совпадением, что у экономки стали каждую неделю пропадать деньги? Может, ты об этом расскажешь епископу, ежели он позволит такой грязнухе, как ты, увидеть, как выглядит изнутри его исповедальня? Так что я повторяю еще раз: пошла вон.

Прошло совсем немного времени, и я услышала звук хлопнувшей двери, а затем, когда Мария‑Эдита, не сказав больше ни слова, пересекла монастырский двор, раздался визг несмазанных петель на воротах, и она покинула монастырь. Я знала, что она не вернется, знала, что не станет искать встречи с епископом. Неужели она и вправду пошла на кражу, чтобы мне заплатить? И это при том, что я столько раз пыталась отказаться от денег? Я услыхала, как удаляются хорошо знакомые мне шаркающие шаги сестры Бригитты; остались лишь двое, сестры Клер и Маргарита, они стояли совсем рядом с дверью, ведущей в кладовку.

Затем они подошли еще ближе и оказались меньше чем в трех шагах от меня. Сестра Клер облокотилась на косяк и проговорила, обращаясь к экономке:

– Ты должна получить свою кладовку, моя дорогая, а я… я должна получить свой монастырь.

– Да, – пролепетала та, всхлипнув, – но… но…

– Успокойся, Марта, и ответь: ты со мной? Ты понимаешь, что мы задумали?

– Понимаю, – ответила та взволнованно. – Только вот… Молоток и гвоздь, чтобы подделать знаки Страстей Христовых, это как‑то…

– А ну‑ка скажи, – настойчивым тоном проговорила сестра Клер, – чем нашей малютке повредит, если она поближе познакомится с искупительной жертвою и страданиями своего Спасителя? Говори! А заодно ответь на такой вопрос: разве мы не достаточно долго страдали от мягкотелости этой женщины? Разве сами девочки не потерпели от распущенности, свойственной вялому правлению этой… этой артистки?!

– Да, но как же малышка… Ну эта девочка, Елизавета? Ведь ее раны могут…

– Глупая, как ты не возьмешь в толк, что она скоро поправится? – прошептала сестра Клер. – Я ведь только пристукну по гвоздю и не стану вгонять его глубоко. И притом Клотильда ей даст столько успокаивающей микстуры, что она вообще почти ничего не почувствует. Подумай сама, дорогая, зачем нам эта девчонка нужна мертвой? И что значит преходящая боль в сравнении с благом нашего монастыря? Ведь это поможет избавиться сразу и от артистки, и от племянницы, и от ее способной на все подружки. А кстати, сколько тебе нужно полок?

– Шесть, – ответила ключница.

– Ну так шесть и получишь. – И подруги отошли от двери кладовки. Сестра Маргарита несколько успокоилась, но все равно была на грани того, чтобы расплакаться. Сестра Клер продолжала ее успокаивать, и вскоре я расслышала звук поцелуя; мне представились ее сухие, безжизненные губы. – Со временем, – проговорила она, – я увешаю тебе полками все стены на кухне, если захочешь… А теперь иди, подогрей девочек еще сильнее, как мы договорились. И запомни, что в лазарете не должно быть ни единой души, только одна Елизавета. И не связывайся с артисткой, предоставь ее мне. А что касается соучастницы, то, если она отыщется, задержи и глаз с нее не спускай. И еще, сестра! – окликнула уже собравшуюся уйти экономку сестра Клер. – Ведь мы будем хранить наши секреты, да? – Та ничего не ответила и ушла: я слышала, как за нею закрылась дверь.