ГЛАВА 1История моего детства, без всяких прикрас 2 страница

Монахини в С*** знали, куда попадут после монастыря их подопечные, – в те же купеческие дома, из которых прибыли; уехав из одного дочерью, им предстояло попасть в другой уже в качестве жены. Потому их надлежало обучить тем «совершенствам», которых от них там будут ждать. «Талантам» обитательниц гостиных. Я же не питала склонности к подобным предметам. Терпеть не могла проводить долгие часы за таким никчемным занятием, как рукоделие, под которым понималось плетение или, скажем, вытачивание маленьких шедевров, обреченных затем собирать пыль в какой‑нибудь зале, или изготовление обтянутых тканью пуговиц, коим уготовано вызвать приступ экстаза у девствующей тетушки или украсить жилетку младшего брата… Нас учили чинить кружева, показывали, как писать красками овальные миниатюры на слоновой кости при помощи кисточки, состоящей из одного‑единственного волоска (это было хуже всего), а также инструктировали, как делать на обратной стороне вышивки такие маленькие узелки, чтобы эта сторона практически не отличалась от лицевой. Никогда более в жизни ток времени не ощущался мною столь осязаемо, как за этим занятием, и никогда время не казалось мне настолько потерянным зря.

Но тут мне удалось извлечь выгоду из своих успехов в изучении более серьезных дисциплин… ведь речь шла о том, чтобы не повредиться в уме! Я подала прошение о том, чтобы меня освободили от занятий рукоделием, дабы иметь время самостоятельно изучать науки. И мне разрешили! Было, по‑видимому, решено, что подобные «совершенства» мне никогда не понадобятся; таланты, которыми девицы и дамы блистают в парадных залах, я никогда бы не смогла применить на практике, ибо мне суждено было одерживать победы явно не на паркетных полах гостиных. Потому я не нуждалась в арсенале тех средств, с помощью которых держат в узде мужей и ставят на место слуг.

Так что в то время, когда прочие девицы прилежно усваивали богатый набор приемов, посредством которых им предстояло в будущем, когда они станут важными дамами, достичь успеха в салонах, я в одиночестве бродила по дорожкам сада. Когда же случалось ненастье, я находила пристанище в покоях матери‑настоятельницы, устроившись за столиком, инкрустированным розовым мрамором.

Пока другие штопали, рисовали и пели, я предавалась чтению. Со временем у меня выработалась своего рода зависимость – меня тянуло к книгам: к аромату свежей типографской краски, к пряному мускусному запаху старых фолиантов. Мне нравилось трогать ткань на их корешках, и меня огорчало, если книга, которая мне нравилась, не имела золотого обреза. Подобные занятия словно переносили меня в иное царство, огражденное кожаным переплетом, и я укрывалась там, будто за щитом.

Моими друзьями стали волшебники‑романисты – Анна Радклиф и великий шотландец Вальтер Скотт. Я читала их в своей комнатке‑кладовке при свете ворованной свечки, а затем прятала под ворохом тетрадок. От них пахло скандалом – не подходящим для девочки недозволенным чтением… О да… Я растворялась в их книгах полностью и бесповоротно, сгорая от счастья. Какой в них таился мир, полный романтических приключений и коварных любовниц, полный преследуемых и гонимых дам, теряющих сознание в своем одиноком жилище; там обитали гонцы, которых убивали на каждом постоялом дворе; на каждой странице наездники загоняли своих лошадей насмерть; там были темные леса, горные дали, клятвы и рыдания, слезы и поцелуи, шлюпки, плывущие по лунной дорожке, соловьиные рощи, сердца, трепещущие от горя и радости, и джентльмены, храбрые и добродетельные, как сам Господь Бог. В мечтах я представляла себя обитательницей замка, в старомодном роброне с низкой талией: подперев рукой подбородок и устало поставив на подоконник изящнейший локоток, я коротала у окна долгие, тоскливые дни в ожидании всадника с белым плюмажем, который галопом прискачет через обдуваемую ветрами вересковую пустошь. Правда, иногда этим всадником оказывалась я сама. (Конечно, я не отличила бы шлюпку от барки и никогда не видала пустоши даже одним глазком, хоть обдуваемой ветрами, хоть нет, но все это не имело значения.)

Еще мне нравились произведения Браунинга, из‑за их красоты, и Шекспира, потому что в них было много жизни. Я декламировала по памяти целые монологи, адресуя их то любопытным белочкам, то росшим неподалеку деревьям, становившимся, таким образом, участниками моих любительских спектаклей. Я обожала нерешительность Гамлета, равно как и исполненный болью гнев Просперо или одиночество короля Лира. Я пыталась пробудить в себе безумную силу леди Макбет, но сделать это мне так и не удалось.

В спокойном обществе Плиния и Плутарха я отдыхала душой. (Ведь что может быть романтичней падения империи – с интригами ее правителей, с распутными императорами, с кинжалами, спрятанными под плащом, и ядом, подсыпанным из перстня в усыпанный драгоценными каменьями кубок…)

…Овидий и я. Гомер и Гораций. Плавт, Пифагор… Я читала любого философа, который попадался мне в руки. Я читала все.

Помнится, как‑то в праздники я даже прочла сборник папских эдиктов!

…Но, читая все это, я наивно полагала, что это и есть жизнь. И все же я не жалею ни о единой минуте, проведенной за книгами. Ни об одной. Я благодарна им за утешение, за ту силу, которую они мне даровали. Не знаю, что бы я без них делала, – ведь жизнь моя была ужасна. В таком ужасе нельзя жить. А я жила – и выжила. Разумеется, я не говорю о тесном жилище, о чахоточных девушках, спавших вчетвером в одной постели, или о каше из толченых каштанов… Нет, я говорю о вещах куда более необычных, куда более странных.

…Тут мне, увы, необходимо помедлить, чтобы набраться мужества. Кое‑что все‑таки надо объяснить. Но колебания одолевают меня. Не то чтобы на ум не шли нужные слова – как раз наоборот: боюсь, что, начав рассказывать историю моей жизни, я не смогу остановиться. О нет, слова‑то придут; но меня смущает, что мне придется сдерживать поток воспоминаний. Однако я уже решила все рассказать и себе самой поклялась, что сделаю это правдиво. Рассказать все до капли, хотя в моей истории содержатся факты настолько абсурдные, что подобные вещи и вообразить‑то трудно, так что некоторые читатели даже, по‑видимому, не смогут в такое поверить.

…Но я прошу мне поверить, а то я не смогу продолжать. А что касается тебя, мой Читатель… Конечно, у тебя наверняка есть причина, по которой ты сейчас держишь в руках эту рукопись; или нет? Возможно, именно теперь она у тебя появилась; если же нет, то просто доверься моему повествованию, и со временем ты все поймешь.

… Итак, возвратимся в С***.

Прошли годы. Я по‑прежнему жила отдельно от всех, отдельно от самой жизни. Никто не трогал меня, и я не трогала никого. Меня ничто не касалось – я не знала ни материнского нежного прикосновения, ни прикосновенья сестры, ни прикосновенья любимого. Я превзошла всех в учебе, и мне, по существу, разрешили самой выбирать, что я хочу изучить. И я то читала блаженного Августина, то углублялась в лабиринты латинской грамматики… Книги, книги, все больше книг. Но то была лишь зола, а не огонь и тепло.

Все кончилось однажды утром, когда я раскатывала тесто на кухне, – Боже мой, а ведь с тех пор прошло не так много времени! Вошла сестра Исидора и попросила уделить ей минутку. Мы вместе вышли из кухни. В молчании шли мы по саду, ее окружавшему, ступая по каменным плитам узкой дорожки; весь сад был обрамлен подстриженной живой изгородью из кустов самшита, которая не давала травам из сада проникать на овощные грядки, опекаемые сестрой‑экономкой, и не позволяла кустистым томатам наваливаться на яркие клумбы с бегониями, ирисами, олеандрами и ноготками, а также лиловыми агератумами и серебристыми артемидами… Сестра Исидора спросила, как продвигаются мои занятия. Я ответила, что хорошо. Довольна ли я работой на кухне? Да, солгала я; та ответила, что рада это слышать. Наступило молчание, и я, почувствовав, что пора нарушить его, еще раз выразила благодарность ордену урсулинок за то, что те взяли меня в монастырь, когда я, совсем еще дитя, вся в слезах постучала к ним в дверь. Сестра Исидора ответила на мои слова глубоким поклоном.

– День конфирмации уже совсем недалек, – произнесла наконец монахиня. Она стояла передо мной выпрямив спину, высокая, а длинные ее пальцы, похожие на лапки паука, казалось, ткали невидимую паутину. Я пристально посмотрела в ее бесцветные глаза, ибо чувствовала, что в этих словах прозвучал мой приговор.

– Да, – проговорила я. Девочки помладше, которым предстояло пройти конфирмацию, вовсю к ней готовились, как и все мы, работавшие на кухне. – В июле, кажется?

– Вот именно. Шестнадцатого июля. Осталось несколько недель. Ну а после нее, сама знаешь, в судьбе девиц всегда происходят некоторые, э‑э‑э… перемены. – Сестра Исидора погрузилась в молчание, затем наконец проговорила отстраненно, обращаясь больше к себе, чем ко мне: – Правда, еще экзамены… – И я сразу поняла, к чему она это сказала.

– Да, сестра, – отозвалась я.

– Не сомневаюсь, что тебе сдать их будет совсем несложно. – К этим словам сестра Исидора присовокупила поздравления и уверила, что все делается исключительно в моих интересах; на самом деле это должно было означать, что другого пути у меня нет. Ведь я появилась в монастыре неизвестно откуда. Так что куда мне после него возвращаться? Она явно считала меня недостойною стать невестой Христовой. Так чем я могла еще заняться? Только преподавать.

Итак, меня собрались перевести в школу второй ступени. Где из меня сделают учительницу.

Одна лишь мысль не оставляла меня: должно быть, придется жить в дормитории, в общей спальне, среди других девушек. Сестра Исидора подтвердила, что так и будет, и опять принесла поздравления; и прибавила, что мне разрешается меньше работать на поварне, при том что я должна по‑прежнему прислуживать во время трапез. Когда я спросила, могу ли я остаться в своей комнатке, она взглянула на меня недоумевающе. Нет, отвечала она. Сестра‑экономка явно одержала верх в долгой борьбе за кладовку и погреб под нею. Я стала выпрашивать позволение остаться там, и сестра Исидора начала проявлять все признаки раздражения. В конце концов она просто ушла. За неделю до конфирмации мне нужно было явиться на очередной экзамен. Еще раньше я предоставила свидетельство о рождении в канцелярию главного инспектора (собственно говоря, поскольку настоящего документа подобного рода у меня не имелось, то его заменило письмо сестры Исидоры). Мэр деревушки С*** приложил к нему отзыв о моей высокой нравственности, хотя, разумеется, ничего не знал не только обо мне, но и о данном моем качестве. Я не просто сдала экзамен. Я поразила всех, ответив правильно на все без исключения заданные вопросы, и заслужила тем самым картину, правда без рамки, с изображением Пресвятой Девы, прежде долго украшавшую прачечную.

День конфирмации – он, как и ожидалось, пришелся на шестнадцатое июля – настал скоро, но тут время замедлило свой бег, стало тягучим. Ведь вечером, когда большая часть воспитанниц разъедется по домам, мне предстояло перебраться в дормиторий.

Двенадцать девушек в белом выстроились рядами, и процессия двинулась к церкви, живой лентой извиваясь по коридорам и по дорожке двора. Бедняжки нещадно потели под своими нарядными платьями, под отделанным кружевами нижним бельем. Мы, то есть старшие воспитанницы, прошедшие конфирмацию в прежние годы, сидели плечом к плечу на задних скамьях, среди заполнивших церковь матерей и сестер, тетушек и бабушек, усердно обмахивающих веерами красные от жары лица. (Мужчины в монастырь не допускались. Они ждали за воротами.)

Церемония шла со всею нещадной помпезностью, на которую только способна обитель по таким случаям. Затем открылись двери сразу в двух гостиных под дормиторием, и туда прошли виновницы торжества вместе с родственницами. Последовали объятия, поцелуи, кто‑то с кем‑то знакомился, кто‑то кого‑то приглашал погостить на каникулах. Не зная, чем занять себя, я простояла в углу около часа, недвижимая, словно висевшие над моей головою портреты, – ведь в событиях этого дня мне отводилась далеко не главная роль. Наконец, почувствовав, что больше не смогу выносить подобное общество ни минуты, я побрела к себе в комнату. Она была темная, сырая и некрасивая, но она была моя, и мне жутко не хотелось ее покидать. Я достала из моего полупустого сундучка платье попроще и вышла, проскользнув из кухни через запасной выход.

Я сама не ведала, куда несут меня ноги, пока не очутилась в заброшенном гроте на самом краю монастырских владений. То была небольшая каменная постройка, давно пришедшая в запустение и нуждавшаяся в ремонте. Грот был совсем рядом с коровником, и дуновения ветра порой доносили туда ароматы, исходившие от нескольких обитавших там монастырских коров. Я любила этот грот за уединенность, за находившиеся там статуи, покрытые лишайниками, все в щербинах, и молитвенные лица безымянных святых, стоявших там на часах и охранявших Пресвятую Деву. Еще мне там нравилось изъеденное ржавчиною, однако искусно и затейливо выкованное паникадило на гнутых ножках, тонких и хрупких; на него прежде ставили свечи. На куче камней у входа когда‑то росли неизвестно откуда взявшиеся папоротники – теперь они совсем высохли на солнце. Я и прежде часто приходила сюда, садилась на шаль, которую расстилала на скамье рядом со статуей Мадонны, и читала часы напролет. В тот день я сидела, не отрывая глаз от Богородицы и окруживших ее неподвижных святых. Затем я начала молиться – сознаюсь, довольно бессвязно, – и молитвы мои вскоре сменились слезами; я долго сидела и плакала, и в причине тех слез я не могла бы сознаться даже самой себе.

В тот летний день восход был на удивление ярким, и восходящее солнце словно развесило на безоблачном и поразительно синем небе полотнище золотой парчи. Но еще когда я бежала от назойливого шума и толпы в гостиных, когда покидала свое ставшее уже не моим жилище, на небе появились низкие тучи, и солнце скрылось за ними. Тучи были серовато‑зеленые, дождевые. Вдалеке слышались раскатистые удары грома, напоминавшие стон. Налетел теплый ветер; одинокая ставня резко стукнула об оконную раму.

Небо стало темнеть. В воздухе появился пьянящий запах дождя, вскопанной земли, тлена. Сразу посвежело, и я поспешила войти в грот.

Тучи закрыли все небо, которое теперь приобрело цвет свежего синяка. Ветер усилился, и вскоре деревья заговорили с ним, защебетав зелеными язычками листьев. Громовые раскаты приблизились, но молний еще не было видно.

Я услышала стук колес первых из отъезжавших от монастыря экипажей, что катились вдоль по ведущей из С*** и проложенной неподалеку от грота дороге, покрытой засохшею грязью; должно быть, родственники торопились увезти виновниц недавнего торжества прежде, чем дождь сделает дорогу непроезжей.

Я осталась там, где была. Начался дождь. Сперва несколько капель пробили лиственный полог, как гвоздь пробивает жесть. Затем они стали падать чаще, их стало больше, и зеленая крыша поддалась, словно обрушилась. Грот находился в самом низком месте лужайки, посреди которой стоял будто на блюдце, так что вскоре дождевая вода залила его, дойдя до моих ног.

Вскоре блеснула и первая молния. И только тогда я встала, чтобы идти, причем сделала это медленно и неохотно.

Я еще не дошла до главного входа, как сестра Исидора накинулась на меня; скрытая за дождевою завесой, она мне показалась каким‑то неведомым существом – темным, крылатым. О, как это не похоже на меня: заставить ее ждать, беспокоиться и недоумевать, куда я запропастилась! Не потеряла ли я рассудок? Я что, забыла, что надо прислуживать гостям? На крыльце впереди всех, рядом с сестрой Клер де Сазильи, директрисою школы для старших девушек, стояла сестра Маргарита, экономка (казавшаяся тенью сестры‑директрисы), и мать‑настоятельница Мария‑дез‑Анжес, красавица мать Мария, неизменно проявлявшая ко мне доброту; она всегда заводила со мной разговор в своей библиотеке, когда заставала меня там. Именно она взяла на себя труд поздравить меня теперь с переходом в школу второй ступени; именно она обратила мое внимание на далекую радугу, простершуюся дугой через все небо от одного края земли до другого.

– И действительно, радуга, – словно подводя итог сказанному настоятельницей, проговорила директриса и, обращаясь ко мне, добавила: – Твой чемодан и все прочие вещи уже доставлены в дормиторий… А что касается твоей комнаты, – обратилась она к своей приятельнице экономке, с которою состояла в самых наилучших отношениях, – то ее уже начали переделывать снова в кладовку.

– Полки, – взволнованно произнесла сестра‑экономка и всем своим телом подалась к начальнице школы, – не забывай, сестра, ты обещала мне полки.

– Будут тебе твои полки, – уверила ту сестра Клер. От этих слов нащипанные щеки сестры‑экономки расплылись в широкой улыбке, и два красных пятна проступили сквозь тонкую белую ткань ее любимого апостольника, всегда плотно облегавшего крупную голову.

В сопровождении матери‑настоятельницы я прошла в дормиторий. Она предложила мне переодеться в сухое платье, но я отказалась. Та стала мягко настаивать; меня действительно всю трясло от холода, так что я и вправду решила сделать это и достала из сундучка другое платье и смену белья. Отказавшись от помощи настоятельницы, я проскользнула за ширму, обтянутую белым тюлем, и выползла из влажной одежды, словно змея из сброшенной кожи; та осталась лежать у моих ног бесформенной грудой. Не снимая чулок, я вновь надела промокшие насквозь туфли.

Дормиторий, в котором я прежде была всего один или два раза, когда меня посылали отнести сэндвич или что‑нибудь в этом роде какой‑нибудь прикованной болезнью к постели воспитаннице, походил на огромный амбар; там не было перегородок, только внешние стены; наклонный свес крыши переходил в открытые взорам стропила, и там на балках гнездились какие‑то черные птички. Впоследствии мне довелось много раз видеть, как, зацепившись за эти балки, спят вниз головой летучие мыши. И я быстро научилась спать на животе – это защищало лицо от падающих экскрементов. По углам крыши находились два огромных слуховых окна. Именно через эти окна с толстыми и желтоватыми стеклами проникал в дормиторий свет (а иногда и дождь). Те стекла обладали способностью вызывать желтуху даже у наиярчайшего из рассветов, и через них светящая самым ярким опаловым светом луна казалась вылепленной из блеклого воска. С обеих сторон дормитория, в концах рядов жмущихся одна к другой и лишь кое‑как прикрытых ширмами коек, стояли две кровати побольше, завешенные белыми льняными пологами, где спали послушницы, в чьи обязанности входило охранять сон воспитанниц. У каждой койки стоял маленький столик с одною лишь свечкой на нем (те свечи мы жгли очень бережно, ибо для того, чтобы получить другую, следовало обращаться с прошением к самой директрисе). Над каждою койкой висело маленькое распятие, вырезанное из березы. В ногах коек стояли наши чемоданы и сундуки, которые надлежало оставлять открытыми, так как, выражаясь словами директрисы, «детям Христа нечего прятать». Наши простыни были из грубой льняной ткани, наши одеяла – из еще более грубой шерсти, а подушки наши были набиты (если данное слово здесь вообще уместно) пухом гуся, причем одного‑единственного.

Мать Мария‑дез‑Анжес подвела меня к моему месту и удалилась. Я подтащила свой потрепанный сундучок поближе к койке, стоявшей почти в самом конце одного из рядов, рядом с которой находились две койки со скатанными матрасами; это значило, что хозяйки их уже отбыли на каникулы.

Конечно же, больше всего меня раздражало то, что в дормиторий невозможно уединиться и ты все время находишься у всех на виду. Больше всего мне требовалось уединиться во время подъема. Я настолько нуждалась в этом, что испытывала в этот час настоящий ужас. Я изо всех сил старалась исчезнуть из женского общества. Ведь я кое‑что знала. Мне было известно… известно нечто такое… нечто, пробуждавшее во мне стыд.

Поймите: я прожила почти всю жизнь без матери. О многом я знала гораздо меньше, чем пора было знать в мои годы. (Я хорошо понимаю это теперь, когда мне, по моим подсчетам, уже лет семнадцать или восемнадцать.) Я никогда не была в тесных, родственных отношениях ни с одной женщиной; никогда ни одна из них не стала мне тем, кем обычно становится девочке мать или старшая сестра, тетушка или хотя бы кузина. Я постоянно общалась с монахинями и воспитанницами, но, находясь в их обществе, я все время чувствовала себя отделенной от них какою‑то невидимою стеной. Монахини проявляли ко мне интерес, но то был интерес, связанный с учебой, или интерес духовный; никто не учил меня тому, что мне так неотложно требовалось узнать. У меня не было никого, к кому я могла бы обратиться с некоторыми вопросами, то есть вопросами деликатного свойства… Сказать более определенно? О нет, я предпочту довериться вашей сообразительности. Подумайте сами, о каких вещах следует знать юной девушке, становящейся юной женщиной, и поверьте мне, когда я скажу, что не знала о них ничего. Ничего! Я пребывала в совершенном неведении. Все те знания на этот счет, которые у меня имелись, я добыла, собирая по мелочам, словно осколки, у других девочек. Но зачастую они нарочно сообщали неверные сведения; это они играли со мной в такую игру – вернее, играли против меня, вообще против всех девочек, что помладше.

В то лето все мы, оставшиеся, должны были вставать в предрассветной тьме, чтобы успеть одеться и привести себя в порядок. В моих ушах до сих пор стоит звон страшного колокольчика, врывающийся в тишину моего сна. До сих пор вижу я послушниц, шествующих вдоль рядов коек, позванивая в него и начиная оглушительно трезвонить у постели тех, кто спит слаще других. Вибрация его медной чашечки проникает за полог и вызывает дрожь, пробирающую меня до костей… Я лежу, притворяясь спящей, охваченной сном, крепким настолько, что не могу вырваться из его тенет. И вот я лежу, прислушиваясь к шаркающему стуку шлепанцев по паркету, ожидая, что монахиня или послушница вот‑вот подойдет ко мне и начнет жестоко бранить. О, как я стала искусна в обмане! И как часто я навлекала на себя за это и гнев, и упреки, и – в наказание – приказ выполнить штрафные работы.

В урочные дни дежурная смена воспитанниц вставала пораньше, чтобы наполнить слегка тепловатой водою бадьи для купания (раньше, когда я жила в кладовке, в мои обязанности как раз и входило греть для этого воду). По таким дням следовало надевать тонкие сорочки для купания и погружаться в бадью сразу вдвоем. Я не могла. Совсем не могла. И предпочитала как можно раньше, когда все остальные спят, прокрасться в холодную, как лед, баню либо встать позже всех и окунуться в уже помутневшую от чужой грязи воду.

Так или иначе, на Славословие приходилось опаздывать. И каждый раз, пытаясь прошмыгнуть в церкви на заднюю скамью, ловить презрительные взгляды монахинь, то и дело отвлекавшихся из‑за меня от службы. Но у меня не имелось выбора: я готова была вытерпеть все, что угодно, лишь бы скрыть свою тайну, непонятную далее для себя самой.

В первый же день моей новой жизни мать Мария представила меня нескольким девочкам, собравшимся у моей койки. Они знали меня, и я знала их, но все обстояло так, словно я неожиданно появилась среди них из другого мира.

– Познакомьтесь с Геркулиною, – сказала мать‑настоятельница. – Давайте поприветствуем ее и поздравим с поступлением в школу для старших, где она станет готовиться к получению учительского диплома.

Кто‑то подавился смехом, кто‑то шепнул что‑то ехидное; одна из девушек измерила мой рост в вершках, как это обычно делают у лошадей.

Стараясь держаться подальше от этого гогочущего стада гусынь, я ушла в дальний конец дормитория. Там было широкое окно, выходящее в сторону моря. И сквозь него я снова увидела все ту же радугу. Огромная дуга из семи четко видных полос, каждая из них чистейшего цвета. Там, еще на крыльце, до того как в наш разговор вмешалась сестра Клер, мать‑настоятельница заявила, что эта радуга есть ниспосланный Богом дар, и добавила шепотом, что мне очень повезло, что Он послал его мне «в столь важный для меня день».

В тот день, пока девицы за моею спиной перемывали мне косточки, я долго стояла у окна и не могла оторвать взгляда от радуги. Да, он был очень красив, этот мост, перекинутый через поля, где высились стога сена и колосились хлеба; небо становилось все синее, синее, а цвета радуги были столь же чисты и естественны, как предшествовавший ей дождь. Но я крепко закрыла глаза и еще крепче стиснула кулаки, чтобы не видеть ее больше, чтобы не заплакать. Ибо теперь наконец я знала правду: эта радуга вовсе не дар Бога, она – обещание, которое Он, увы, не сумел выполнить.

 

ГЛАВА 2Перонетта Годильон

 

 

Однажды, вскоре после моего «восхождения» к высотам школы второй ступени – а если быть точной, то 21 июля, – я сидела на каменной скамье в тени раскидистого каштана, почитывая один из тех недозволенных романов, которые нам и раскрывать‑то запрещалось (насколько мне помнится, то был «Монах», сочинение Мэтью Льюиса, – чрезвычайная греховность сей книги удивляла и развлекала меня), когда одна из воспитанниц неслышно подошла ко мне сзади и страшно испугала меня – до того, что я сильно вздрогнула, когда та спросила, что за книгу я читаю.

Роман выскользнул у меня из рук. Сердце заколотилось так, что едва не выпрыгнуло из груди. Вскочив, я обернулась и, немного придя в себя, проговорила: «И напугала же ты меня». Затем, подняв книгу, показала надпись на корешке. Девушка равнодушно кивнула и пожала плечами. Она явно ничего не слышала об этой книге и не стала приставать с расспросами.

Девушку звали Перонеттою. Перонетта Годильон. Я сразу в нее влюбилась. Мои отношения с нею, длившиеся лишь несколько коротких недель, едва не стоили мне жизни.

Она была красива – прелестна и миниатюрна, словно куколка. У нее были смуглая кожа и длинные волосы – черные как вороново крыло. И она тщательнейшим образом заплетала их в идеальную косу – гладкую и гибкую, словно хлыст. Но даже не это отличало Перонетту от прочих воспитанниц. В ней чувствовалось неизъяснимое нечто, какой‑то внутренний стержень. Одних это привлекало, других выводило из себя – но никто не мог оставаться равнодушным к маленькой Перонетте Годильон.

Та появилась в монастыре всего дня за два до нашей встречи. Помнится, я сочла странным, что новая воспитанница приехала в начале каникул. Похоже, это было связано с какими‑то «семейными обстоятельствами», побудившими родню отдать девушку под надзор тетки.

– А кто твоя тетушка? – спросила я.

– Моя тетушка, – отвечала она замявшись, – мать Мария‑дез‑Анжес… Правда, раньше при мне ее так никогда не называли, так что к этому имени мне еще предстоит привыкнуть.

До этого времени я наивно полагала, что у матери‑настоятельницы нет никаких родственников. Да и вообще мне казалось, что для каждой монахини – невесты Христовой – узы, соединяющие с Ним, являются единственным, что связывает их с кем‑либо на всем белом свете. Но то обстоятельство, что в жилах Перонетты и матери Марии‑дез‑Анжес течет одна кровь, показалось мне… как бы получше выразить мысль… естественным, ибо разве не были они обе так не похожи на всех остальных?

В первый же день нашего знакомства мы потихоньку удрали из монастыря, воспользовавшись временем, которое отводилось для самостоятельных занятий. (Предложение исходило от Перонетты. Раньше за мною такого не водилось: ослушания я себе все же не позволяла.) Гуляя, мы добрались до самых дальних мест. Когда зазвонил Ангелус и я было кинулась бежать на его зов, чтобы успеть в церковь, Перонетта схватила меня за плечо и, пристально посмотрен мне прямо в глаза, произнесла:

– Мы ничего не слышали.

– Но ведь нам попадет, – возразила я. – Нам придется мыть тарелки целую неделю.

– Не придется. Ты не забыла, кто я? – ответила Перонетта. – А ну‑ка скажи вслух!

– Ты Перонетта, – проговорила я.

– Дальше, – потребовала она, – продолжай.

– Племянница матери Марии‑дез‑Анжес.

Перонетта взяла мою руку в свою, и мы продолжили нашу прогулку.

Я находилась в каком‑то нервном возбуждении и болтала без умолку. Помнится, я говорила ей латинские названия всего, что мы видели, живого и неживого. Наконец, после того как я невнятно пролепетала названия тонкого, лишенного коры дерева и разновидности грибов, густо облепивших его обнаженные корни, Перонетта выпустила мою руку и, обратившись ко мне, произнесла:

– Ах, милая! Ну признайся же, что ты строишь из себя такую зануду оттого, что ужасно нервничаешь.

Я призналась, что так и есть.

– Arrete! [5] Волноваться не нужно. А если станешь опять занудствовать, я закую тебя в кандалы. – Она сделала жест рукой. Мне показалось, что я вот‑вот разревусь. Она засмеялась и, вы не поверите, дала мне пощечину: быстрый шлепок рукой по щеке, легкий и жалящий, от которого остались боль и взволнованность. Я почувствовала, как щека вспыхнула горячим румянцем, кровь застучала в висках. Приложила к щеке ладонь и не отпускала, пока не почувствовала, что кожа немного остыла. Поморгала, чтобы осушить слезы и вновь обрести способность видеть. Пожалуй, я никогда не казалась себе такой веселой, бодрой… такой живой.

Перонетта вскоре опять завладела моею рукой, и мы пошли дальше, к морю, сквозь рощу, петляя меж стволов высоких деревьев. Сперва я почувствовала морской запах, затем расслышала шум волн, разбивающихся о прибрежные камни. Внезапно лес кончился, и мы оказались стоящими на вершине песчаной дюны; крутой спуск вел к пляжу, начинаясь прямо у наших ног. Я последовала примеру Перонетты и съехала по песчаному склону. Мы сделали это по‑крабьи, на собственных ягодицах. У меня прямо дух захватило от подобного озорства. Мы подбежали к воде. Перонетта пошла дальше по скользким, покрытым тиной камням, огромным глыбам, вывороченным прибоем. Я следовала за ней. Наконец она вскарабкалась на самый большой камень, сняла туфли и кивком головы предложила мне сделать то же самое. Она явно не придавала этому большого значения, не то что я, стыдившаяся своих ног не меньше, чем остального тела. Мне казалось, я никогда не смогу снять обувь при посторонних. Я была в этом уверена. Но все‑таки сняла. И вновь почувствовала, что Перонетта имеет надо мной какую‑то власть. За то, что Перонетта помогла мне понять, что это можно сделать безбоязненно, я буду век ей благодарна, несмотря на все, что случилось после. Ей было нипочем оголить лодыжки не только передо мною, но и вообще «перед Богом и людьми». Ах, какой крик подняли бы сестры‑монахини!