ГЛАВА 9Я становлюсь пленницей и готовлюсь к смерти

 

 

Мэр шагнул вперед и оказался между распростертой на полу сестрой Клер и мною. Он шепотом отдал какое‑то распоряжение двум парням из деревни, и те вышли, робко, но торопливо протолкавшись через девичью толпу. Его буквально трясло от страха, и он даже не решался взглянуть на меня. Мэр до того неуверенно себя чувствовал, что ему пришлось сделать несколько глубоких вдохов, прежде чем он сумел объявить о следующем.

– Эта девица, – произнес он величественно, подняв унизанную перстнями руку и указывая на меня пальцем с отполированным до блеска ногтем, – эта девица…

– Виновна! – воскликнули сразу несколько человек; прокричал это и тот мужчина, который крепко держал мою левую руку. Я попыталась ее высвободить; это, разумеется, заставило всех собравшихся в ужасе отшатнуться. Некоторые из девиц взвизгнули; многие завопили, что я вот‑вот освобожусь и, объединив усилия с дьяволом, заберу их живыми в ад.

Мэр призывал к тишине и порядку, но безуспешно. Он просил, даже умолял, но тишина установилась лишь после того, как сестра Клер, которую вернула к жизни пригоршня соли, услужливо сунутая ей под самый нос сестрою Клотильдой, встала, шатаясь, на ноги. Лишь тогда мэр смог продолжить:

– Эта девица проведет ночь здесь; разумеется, связанной. На рассвете наш совет вновь соберется и…

Тут сестра Екатерина и сестра Клотильда вновь попытались завести разговор о епископе. Сестра Маргарита отнеслась к их словам безучастно, а сестра Клер, которую до того смотрительница лазарета поддерживала под локоть, высвободила руку – после чего пожилая монахиня, устало вздохнув, отошла в сторону – и заявила, что это дела мирские и потому решать их нужно келейно, в самом монастыре, так что нечего зря тревожить епископа: тот и так согласится со всем, что скажет месье мэр. При этом последний с некоторым озорством в голосе заметил, что недостоин, чтобы его ставили в один ряд с самим епископом, но, прежде чем старый лукавец, принявший теперь весьма изящную позу, успел, гордо выпячивая клинышек своей бороды, завершить начатую им фразу, его перебили девицы, начав наперебой предлагать свои наказания: меня следовало сжечь на костре, отправить в изгнание, удушить с помощью положенных на меня досок, поверх которых можно, к примеру, навалить камни, общий вес которых вдвое превосходил бы мой собственный… Я слушала их, опешив от подобной дикости. И где они только вычитали о подобных приговорах?

Когда мэру наконец дали договорить, было решено: меня запрут на ночь и на рассвете устроят допрос. Что же до сестры Клер де Сазильи, ближайшее утро застанет ее новой матерью‑настоятельницей монастыря.

Собравшиеся встретили эту весть радостными возгласами. Лишь сестра Клер все никак не могла оправиться от пережитого ею потрясения. Она молча стояла, не в силах оторвать от меня взор, а обезображенное лицо ее было страшным. Мэр, словно заправский епископ, вознес молитву о скорейшем ее выздоровлении и благословил ее грядущее управление монастырем. На том и закончили. Сестру Клер подхватили под руки юные сподвижницы и вывели из библиотеки; позади шли смотрительница лазарета, ключница и совсем сбитая с толку молодая сестра Екатерина.

Едва сестра Клер скрылась из виду, как я услышала позади себя звон и бряцание цепей. Я обернулась – насколько могла повернуть голову, ибо меня по‑прежнему крепко держали мужские руки, – и увидела тех парней, которых мэр давеча отослал куда‑то. Теперь, когда они исполнили его распоряжение, стало ясно, в чем оно состояло: они спускались по дальней лестнице в конюшню, дабы найти там что‑нибудь, чем меня «стреножить», связав или сковав, – одним словом, обезопасить на ночь. Они принесли старые цепи – толстые, грязные, изъеденные ржавчиною; ими пользовались, когда по какой‑то причине лошадьми овладевало беспокойство; на концах цепей имелись скобы, которые надевали на передние ноги чуть повыше копыт. Я повнимательнее присмотрелась и поняла: надежды на то, что ночью они соскользнут с меня, нет.

Мэр, уставший и выдохшийся, объявил, что его помощники позаботятся о деталях моего заточения, и отпустил еще остававшихся в малой библиотеке девиц и селян.

Через час мать Марию и один оставленный ей сундук – о, сколько дивных вещей, сколько книг осталось в ее покоях! – водрузили на телегу, привязанную к задку кареты мэра. Вот каким образом предстояло удалиться в изгнание прежней настоятельнице монастыря С*** – подпрыгивая на рытвинах, прикрываясь руками, дабы защититься от летящих в нее отбросов и перезрелых плодов, которыми местные жители с радостью станут забрасывать «эту негодницу».

В библиотеке вместе со мной остались четыре крепких мужчины, три женщины и еще двое деревенских пареньков. Двое мужчин крепко держали меня за руки, в то время как остальные расставляли стулья вдоль стен, оставив посередине лишь большой прямоугольный дубовый стол да еще один стул рядом с ним. Женщины – косматые, нечесаные толстухи – сгрудились в дальнем углу, устроив там сборище, весьма напоминавшее шабаш. Что касается парней, они распутывали цепь, орудуя при этом ломиками из кованого железа, большими, как берцовые кости.

Наконец моя тюрьма была готова. Цепи положили на пол рядом со мной. Они выглядели так, словно из них только что вырвался некто, кому повезло много больше, чем мне. Женщины вышли и вскоре вернулись, неся кувшин с водою, кружку, черствый каравай черного хлеба (от которого, похоже, откусить кусок было бы столь же трудно, как от степной черепахи) и небольшой горшок, куда мне предстояло ходить по нужде. Они поставили кувшин и кружку на стол, рядом положили хлеб, а горшок засунули под стул. Кто‑то – не помню, кто именно, – притащил соломенный тюфяк и оставил рядом со стулом; при этом селяне, похоже, прикинули, как далеко я смогу добраться, будучи прикованной к столу. Все эти вещи, как они полагали, находились для меня в пределах досягаемости, а стало быть, отведенное мне пространство ограничивалось окружностью, протяженность коей составляла не более пяти шагов. Я молча наблюдала за столь драматическим представлением. Один из мужчин сел на стул, другой обошел вокруг него, держа в руках растянутую на полную длину цепь, как бы описывая ею круг, в котором мне суждено находиться; третий присоединился к ним и принялся вычерчивать схему всего этого на клочке бумаги, явно выдранном из одной из библиотечных книг; он яростно чиркал на нем что‑то огрызком карандаша (который обрел способность писать лишь после того, как он обгрыз кривыми зубами его кончик), делал какие‑то вычисления, но, видимо, у него не слишком получалось, ибо в итоге он все‑таки решил не мучиться с расчетами. Не менее раздосадованные, чем он, двое его товарищей помогли ему надеть на меня оковы, тогда как четвертый стоял рядом.

Когда скобы кандалов сомкнулись на моих лодыжках, я испытала боль. Железо лязгнуло о железо; в замках со скрежетом повернулся ключ. Более тщательную подгонку кандалов велели осуществить женщинам, что было исполнено ими вежливо и с большим старанием, тогда как мужчины и парни отошли к двери и принялись там шептаться.

– Пожалуйста, поверните ногу вот так, барышня…

– Не соизволите ли присесть на этот стул…

Когда парни захихикали над чем‑то, хотя, по‑моему, для смеха не было совсем никакого повода, мужчина, который, судя по внешности, являлся отцом одного из них (правда, ежели судить только по ней, я точно так же могла заключить, что их родила любая деревенская баба от любого из тупых деревенских мужланов), отвесил обоим по увесистой оплеухе. Похоже, поступив так, он хотел заставить их почувствовать не только тяжесть своей длани, но и серьезность обстоятельств. «Elle est le vrai malin!» [24] – проговорил он. В его глазах я действительно была самим Сатаной.

Воспользуйся их страхом. Но для этого мне бы пришлось сделать нечто действительно страшное, причем настолько жуткое, чтобы все пятеро опрометью выбежали из комнаты. Что я могла? Нервы мои были в таком состоянии, что единственное, чего я желала, это чтобы меня оставили одну. И я не предприняла ничего.

Трое мужчин с огромным трудом чуть‑чуть приподняли дубовый стол, так что в щель между ближайшей ко мне ножкой и полом едва смог бы пролезть палец, а четвертый протиснул туда петлю цепи, которую закрепил при помощи висячего замка. Затем эту цепь соединили с двумя другими, более короткими, на концах которых имелись скобы, плотно охватывающие мои лодыжки. Мне велели пройтись, дабы убедиться, что цепь позволяет мне добраться до тюфяка, но слишком коротка, чтобы я дотянулась до двери. Так‑то вот. Они потрудились на славу и сами друг друга с этим поздравили. Теперь они могли поскорее уйти из библиотеки, что и не замедлили исполнить.

Я слышала, как повернулся в замке длинный железный ключ, как заскрежетало о камень железо, когда запирали дверь на засов, – массивный кованый брус опустился в свои гнезда.

И знаете, что я сделала прежде всего, когда осталась одна? Ухватилась за цепь и потянула ее изо всех сил. Я знала, что это бесполезно, ведь я сама видела, как прочно эти селяне ее закрепили, да и звенья ее были в палец толщиной.

Я окинула взглядом библиотеку. Глиняный кувшин был полон воды. Кружка имела скол и была покрыта грязным налетом. Хлеб оказался действительно каменным. К нему не прилагалось ни ножа, ни масла. На столе для меня оставили подсвечник с небольшим огарком, которого, ясное дело, не хватит на всю ночь. Что касается горшка, то его тоже принесли из конюшни, как и солому для тюфяка.

Стул поставили так, что запертая дверь пришлась прямо напротив меня. Конечно, я не могла до нее достать. Селяне все же недаром производили свои расчеты. Позади меня имелась другая дверь – та, за которой я недавно пряталась. Ее тоже заперли – я сама слышала, как за нею что‑то гремело, будто и там мудрили с цепями. Справа от главного входа сразу начинались книжные полки, закрывавшие всю дальнюю стену, равно как и другую, к ней примыкающую, по правую руку от меня. Стену слева прорезали три высоких стрельчатых окна с широкими подоконниками. Проемы были так высоки, что я смогла бы в них стоять не сгибаясь, так глубоки, что на подоконнике можно было сидеть, откинувшись, словно в кресле, и так далеки от меня, что не оставляли никакой надежды на бегство. Стекла в их створках были вставлены не совсем ровно, и в переплетах играли не то блики последних лучей солнца, не то первые отблески лунного света. Среднее окно было лишь слегка приоткрыто (однако вполне достаточно, чтобы через образовавшуюся щель могла пролезть моя Малуэнда и прыгнуть с… Но какой смысл думать об этом? Как глупо!). Да, какой толк для меня в открытом окне? Разве что кто‑нибудь, проходя мимо, услышит мои крики… А еще можно бросить через него записку… Нет, все не то. Разве у кого вызовет сочувствие ведьма? И что я сообщу в записке? А чем я ее напишу? Кому адресую? Марии‑Эдите? Епископу? Тогда почему бы не самому Господу Богу?

И до книжных полок тоже не дотянуться. Они поднимались от пола до самого потолка; на них теснилась многовековая история ордена урсулинок. Изрядное количество томов выглядели так, словно они готовы были развалиться от малейшего прикосновения. Я даже знала, что так и произойдет, потому что провела в этой библиотеке многие часы, изучая сии древние фолианты, перелистывала многие из них, а остальные по крайней мере подержала в руках. На полках мне попадались и стопки разрозненных листков, и огромные книги с золотым тиснением на корешках, переплетенные в черную кожу. Сейчас, при тусклом свете, я не могла прочитать их названия с того места, где находилась. А длина цепи не позволяла снять с полки ни одну из них. Это казалось особенно мучительным: последняя ночь моей жизни – я в этом ничуть не сомневалась, – а мне отказано даже в таком утешении, как чтение книги, какой бы скучной она ни оказалась, – будь то хоть сборник папских булл, хоть Библия на латыни, хоть что угодно.

Вот до чего дошло.

В библиотеке царила почти полная тишина; ее нарушало лишь позвякивание цепи, когда я ерзала на стуле. Сперва за обеими дверьми, где‑то далеко от них, еще слышались голоса; долетали они и через приоткрытое окно – то посылали в мой адрес проклятия те, кто рискнул выйти во двор. Но вскоре они ушли, и тишина окутала все и вся.

О, как невыразимо грустно мне было. Так грустно, что хотелось умереть. Да, умереть! Я сидела на стуле и, уставившись на колеблющийся белесый огонек свечи, ждала рассвета, ждала смерти. Но чем дольше я ожидала ее, тем сильней возрастало мое нетерпение. Так что, когда перевалило за полночь, во мне созрело желание умереть от своей собственной руки.

Я огляделась, подыскивая орудие смерти. Может, огонь? Мои тюремщики оставили несколько фосфорных спичек, но что может здесь разгореться настолько хорошо, чтобы пламя поглотило меня? Набитый соломой тюфяк… Его мне поджечь удалось бы. Нет, не годится. Чтобы устроить погребальный костер, соломы в нем явно недостаточно. Оставив мне черный хлеб, они не оставили ничего, чем я смогла бы его резать. А также ни ножниц, ни ключей, ни плотницких инструментов – ничего острого, до чего я смогла бы дотянуться. Цепи не дадут мне выброситься из окна. Стыдно сказать, но, вспомнив о Малуэнде, я стала прикидывать, какой вред могу нанести себе собственными ногтями и зубами… Но нет, увы, на такое я бы не отважилась, так что подобные мысли пришлось отбросить.

Я чувствовала себя до крайности утомленной, однако пульс мой колотился с бешеной силой, а мышцы так напряглись, что стало трудно дышать. Я изо всех сил пыталась заставить кровь медленнее бежать по жилам, заставить себя дышать глубже. И это изматывало меня еще сильнее.

Положив голову на стол, я попыталась уснуть, но тщетно: меня стали душить слезы. То, как сильно они лились, буквально потоком, поразило меня. Так продолжалось какое‑то время; наконец дошло до того, что я ощутила боль в мышцах лица, живота и плеч. Нервное возбуждение, похоже, действовало наподобие яда. Да, именно так и подумалось мне тогда: наподобие яда; затем я вспомнила о вине, о разбитой бутылке… Ах, как ее мне теперь не хватало, как сердилась я на свою неуклюжесть, как мечтала обрести с ее помощью блаженный покой; в злобе на саму себя я взмахом руки сбросила на пол стоявший передо мной кувшин… Нет, я только хотела сбросить его со стола, но, сидя слишком далеко, лишь задела его пальцами; он подкатился к самому краю и замер, выплескивая содержимое. Я замерла, наблюдая за этим, прислушиваясь к бульканью, пока оно не прекратилось, смотрела, как расползается лужа.

И в это время сестра Клер не выходила у меня из головы. Она сидела во мне словно зараза. Все мысли были о ней. Я готова была опять разразиться тщетными рыданиями или впасть от ярости в бешенство. Моя душа‑христианка жаждала хоть как‑то заявить о себе. Интересно, думала я, теплится ли еще во мне способность прощать, словно последний тлеющий уголек среди золы гнева? И ежели да, то что произойдет, когда он догорит под ее могильным курганом? Неужели я уподоблюсь им, стану одною из них? И кто же такие они, эти простые верующие люди, эта порода христиан, которых Сатана волнует и увлекает куда сильнее, чем Бог? Их темные умишки живут злом, питаются им; и злу они сами помогают рождаться. Они видят отпечаток раздвоенного копыта на всем, что происходит в жизни, на ее странностях и невзгодах и даже (если они действительно добрые христиане) на том, что доставляет в ней удовольствие. Поодиночке они мало на что способны, но если соберутся вместе, то их не остановить. Это они бросали на растерзание львам первых христиан, они пронзали копьями детей «неверных» в крестовых, походах, побивали камнями предполагаемых ведьм…

И вдруг я отчетливо осознала: я – одна из тех ведьм. Я – то самое «абсолютное зло», которого они так долго ждали.

Рассвет становился ближе и ближе, а вместе с ним близилась смерть. Но не моя участь меня страшила, тут все было ясно, а долгие часы, которые мне предстояло провести в ожидании неизбежного. Я погасила свечу. Лучше ее приберечь. Зажгу потом, если понадобится. Теперь мне хотелось мрака звездной и лунной ночи, хотелось затеряться в черных, тенистых глубинах библиотеки. Я закрыла глаза. Темнота сгустилась еще сильнее.

Чтобы не свалиться, если засну, со стула на соломенный тюфяк, чего мне совсем не хотелось, я опять положила голову на стол. Долгожданный сон пришел неожиданно. Я спала крепко, хотя не могу сказать, как долго. Несколько часов? А может, минут? Часов, чтобы следить за временем, у меня не было, а по движению луны о нем судить сложно, во всяком случае мне.

Меня разбудил звук льющейся воды. Что это? Плеск о берег далеких волн? Струи фонтана? Однако нет здесь никакого фонтана… Дождь. Неужели пошел дождь? Нет… Я прислушалась. Где‑то, без сомнения, течет вода или что‑то жидкое. Из одного сосуда в другой. При тусклом свете луны почти ничего не разглядеть. Но что это там, во мраке, окутавшем дальний угол библиотеки, среди сгустившихся теней? Я поморгала слипающимися от недавнего сна ресницами, ожидая, когда глаза мои лучше привыкнут к темноте. Мне показалось, что тени движутся… Да, совершенно верно! Причем – как тени, отбрасываемые какими‑то реальными объектами, движения и очертания которых они повторяют. Нет, успокаивала я себя это самые простые тени. Обыкновенные. Совсем не такие, как те, что я видела в галерее. Вне всяких сомнений. Увиденное там отличалось тем, что в тенях на галерее пряталось нечто и я ощущала его присутствие. Нынешние тени вовсе не живые, как те, прежние. Я пробовала не обращать на них внимания, говоря себе, что виною всему обманчивая игра лунного света.

Лунный свет; он сочился сквозь легкое, дымчатое облачко, а сама спрятавшаяся за ним луна казалась изумительной, совершенной формы жемчужиною на драгоценной фероньере, мерцающей на сине‑фиолетовом челе неба. Глядя на луну, я вспомнила не только о странных тенях в галерее, но и о крови, сочившейся из шпалеры, и о тонкой горящей синим пламенем свечке, и о красном вине с терпким, насыщенным вкусом. Странные мысли опять полезли мне в голову. Я прогоняла их прочь, но тщетно. Это было похоже на дурной сон.

Я протянула руку, нащупывая на столе подсвечник. Где‑то должны быть спички… Ах да, вот же они. Я чиркаю одной из них о ножку стола, и фосфор вспыхивает.

Где я очутилась? Это совсем не та библиотека, где я недавно погрузилась во тьму. Конечно, в ней все те же четыре стены, двери, полки, открытое окно. Но стол… что стало с ним? На прежнем столе находились пустой опрокинутый кувшин, кружка со сколом, черствый хлеб и огарок свечи.

Кто‑то, должно быть, прокрался сюда и оставил на столе блюдо, посреди которого восседает пара жареных фаршированных голубей, они еще теплые, источают благоухание… Чего же? Ах, ну конечно, тимьяна и вишни! А по краям тарелки выложен картофель, посыпанный зеленью и приправами! А еще на ней спаржа. Настоящее чудо, куда более вкусное, нежели манна и корзины, полные рыбы.

Хоть перемена поразила меня, я все‑таки принялась за еду. Голод есть голод, а тут есть чем его утолить.

С жадностью набросившись на еду, я не сразу заметила, что столовые приборы серебряные. Вилка тяжелая‑претяжелая, с массивною ручкой, украшенной затейливым узором, – скипетр, а не вилка!

Увлекшись едой, я вонзила нож в мясистую грудку второго голубя (похоже, он фарширован колбасой?) и одновременно с этим рассеянно подумала – настолько рассеянно, что даже не могу объяснить, как могла такая мысль появиться, – как хорошо было бы выпить рюмочку того вина, которое я нашла в сундуке Перонетты. Да‑да, того самого вина; ах, вот бы вновь почувствовать то блаженное опьянение, почувствовать все, что угодно, только бы забыться. Но где его взять, то вино? Даже воды нет, я ее пролила. Но когда я взялась за кувшин – теперь этот уродец стоял у меня под рукой, – то ощутила его тяжесть: он оказался наполнен до краев… А кружка перевернута кверху дном. Рядом с нею стоит другая, теперь это настоящий кубок, поблескивающий в свете свечи. Я налила… но не воду – это вино!

Я предпочитаю ни о чем не задумываться и со всем пылом отдаюсь исполнению собственных желаний. Удивление быстро уступает место умиротворенности, а она, в свою очередь, сменяется признательностью, с которой я принимаю все те дары, которыми осыпает меня таинственный некто… или нечто?

Доев голубей, я принимаюсь обсасывать косточки: мне теперь не до хороших манер. Затем одну за другой уплетаю все картофелины, потом приходит черед спаржи. И лишь когда я уплела все на тарелке, на ней становится виден какой‑то рисунок. Тот самый, что и на вилке. Именно так. Посреди тарелки темно‑синяя буква «S», в нижнем завитке которой с довольным видом сидит большая жирная жаба. «Как странно», – подумала я. Но мне‑то что за дело?

Постепенно мой разум вновь обрел способность судить здраво. Еда… Тут я напомнила себе о существовании обычая предоставлять осужденному на смерть последнюю трапезу, хотя, конечно же, она редко бывает настолько роскошной, как та, которую я обнаружила на библиотечном столе. Нет, пожалуй, тут все пока сходится. Собственно, я этого даже могла ожидать. Наверное, в монастырь вернулась Мария‑Эдита, которая здесь одна способна готовить такие деликатесы. А если так оно и есть, то это значит, что ей удалось привлечь к моим бедам внимание кого‑то за стенами монастыря, кого‑то влиятельного, и… Но как ни хотелось мне верить в это, надеяться, я понимала, что это неправда, пустые мечты.

Я начала размышлять обо всех этих странных явлениях, о тенях, о внезапном и бесшумном появлении множества вещей – и вдруг увидела, что на дальнем конце стола, там, куда почти не ложится свет свечи, навалены… книги. Я больше ни в чем не могла быть уверена. Что, если их снял с полок все тот же милосердный тюремщик, принесший еду?

Заметила я и то, что в подсвечнике вместо прежней, наполовину оплывшей свечи стоит новая – большая, горящая ровным высоким пламенем. При ее свете я опять увидела тени в темном углу библиотеки. Я ожидала, что вот‑вот они станут живыми, одушевленными, как те, которые я наблюдала вместе со своею наперсницей. Но ничего не происходило, совсем ничего. Затем в темноте, где‑то на уровне пола, раздались какие‑то неясные звуки. Там происходило какое‑то движение. Я прислушалась: похоже на клацание когтей по каменному полу.

Я стала убеждать себя, что там крыса; временами в С*** случались целые нашествия крыс, ни одна из девиц не решалась ходить по монастырю в темное время без фонаря и увесистой палки. Когда мне это наконец удалось, моим вниманием вновь завладели книги.

Они лежали слишком далеко, и потому я не могла прочесть надписи даже на тех немногих корешках, которые были обращены ко мне. Так что я предпочла посмотреть на полки, чтобы определить, с какой из них они взяты. Ах, думала я, только бы не с одной из тех, на которых стоит история ордена. Ведь чтение – любимейшее из моих занятий, но мне в последнюю мою ночь едва ли доставит удовольствие читать подшивки свидетельств о смерти и переплетенные списки неведомых мертвецов, написанные на ломкой бумаге, испещренной пятнами и разводами, словно кожа больного экземой. Но нет, с тех полок, похоже, ничего не взяли. С надеждой я взглянула на нижнюю полку, где некогда присмотрела несколько спрятанных там романов, страницы которых были замусолены пальцами нескольких поколений девиц и монахинь. Но и эту полку не потревожили. Да и на всех остальных покрывающая их серая пыль матово поблескивала в тусклом свете свечи ровным нетронутым слоем. Я так и не смогла обнаружить ни одного места, с которого могли быть взяты эти книги, но ведь я видела лишь то, что находилось в поле моего зрения, а многие полки тонули во мраке, окутывавшем дальнюю часть библиотеки.

Я встала и, преодолев боль в том месте, где ногу мою охватывали кандалы, – боль, которую я на какое‑то мгновение приняла было за крысиный укус, – потянулась за ближайшей ко мне книгой:

«Фокусы и различные случаи мошенничества, к коим прибегают католические попы и экзорцисты, – по описаниям, найденным в „Истории демонов“, составленной Пудуном и Лувье». Что‑то я никогда не замечала на полках такой книги. Очень уж необычная пища для умов обитательниц С***, хоть она и должна иметь отношение к ордену урсулинок, а стало быть, является частью его истории. Но я хорошо знала все библиотеки в монастыре, включая собрание матери‑настоятельницы… прежней матери‑настоятельницы, и могла поклясться, что этой книги там не было. Весьма странно. Сама же книга выглядела еще более странно. Переплет из красного сафьяна – слишком роскошный, слишком вызывающий для монастырской библиотеки. Я раскрыла книгу, и уже на фронтисписе передо мной предстал тот же знак, что я видела на серебряных столовых приборах и на тарелке: большая буква «S» и сидящая в ней жаба. Интересно, кто мог пометить эти фолианты столь странным экслибрисом? А кроме того, кто бы… тут я наклонила страницу так, чтобы на нее получше падал свет, – кто смог бы нарисовать от руки и раскрасить его на каждом из, по‑видимому, очень многих томов? Работа весьма тонкая, ничуть не хуже, чем на тех средневековых манускриптах, которые в прежние времена так любовно переписывали и украшали монахи.

Еще одно название: «Malleus Maleficarum». [25] Я эту книгу знала и раньше, авторы ее были доминиканцами, и на протяжении двух столетий книга сия служила руководством для всех охотников за ведьмами – и лютеран, и кальвинистов, и католиков. Бумага была ветхая, углы потерлись и обтрепались. Опять красный сафьян и опять затейливый узор с буквой «S». Одна загадка следовала за другой. Я отставила подальше в сторону то немногое, что осталось от трапезы, и придвинула книги поближе. На каждом изящно переплетенном томе имелись буква «S» и непременная жаба. Заглавия, написанные на самых разных языках, были примерно следующие.

«Процесс в графстве Эссекс, обличивший трех пользующихся печальной известностью ведьм и завершившийся их полным признанием, а также справедливым приговором суда».

«Histoire du convent de Saint‑Louis de Louviers». [26]

«Дело главы дома Даррелов, или Руководство по защите от сделанных в суде, но тем не менее считающихся непозволительными заявлений, имеющих целью добиться требуемых показаний».

«Proces verbal fait pour delivrer une fille possedee par le malin esprit a Louviers». [27]

«De Divinatione et Magicus Praestigis». [28]

«Правдивое повествование о печальных и горестных огорчениях, доставленных Сатаной семи джентльменам из Ланкашира, а также Вильяму Саммерсу из Ноттингема».

«Ritualis Romani Documenta de Exorcizandis Obsessis a Daemonio». [29]

Были там и другие монографии, все относящиеся ко временам костров инквизиции, когда предполагаемых ведьм посылали на казнь тысячами и даже десятками тысяч.

Я придвинула подсвечник поближе, выпила вина, отчего почувствовала себя гораздо лучше, устроилась поудобней на стуле – насколько это, конечно, было возможно – и, взяв книгу, приступила к чтению. (Книги на немецком я сложила в стопку и отодвинула в сторону. Ведь ночь эта, как‑никак, сулила стать в моей жизни последней.) Я ощущала приятное опьянение, которое все нарастало. И свое долгожданное спасение я нашла в нем.