Кто на самом деле предал советских военнопленных 5 страница

Многие фигуры приходилось собирать чуть ли не по косточкам, часто навалишь на носилки какую‑то груду и не можешь определить, сколько же в ней фигур. Свежие фигуры 1943 года не так разложились. Кто‑либо из рабочих‑виленцев по платью, по волосам распознает в фигурах своих знакомых или родных. Один из активных участников побега, виленский рабочий Догим, ныне находящийся в партизанском отряде Невского, бригада Ворошилова, собственными руками вытащил из земли и отправил на костер тела жены, матери и двух сестер. Многие находили жен, детей, родителей.

Особого напряжения достигала работа, когда приходил штурмфюрер. Этот аристократ был всегда щеголевато, с иголочки одет. Белые перчатки чуть ли не до локтя, сапожки блестят. Опрыскан духами так сильно, что духи заглушают даже зловонные ямы. Он становился наверху и наблюдал за каждым из нас, выбирая кандидатов в «лазарет». Когда человек заболевал и не был в состоянии работать, то его отправляли в «лазарет». Обыкновенно в воскресенье снимут с человека цепи, выведут наверх из жилой ямы, отведут недалеко, мы слышим выстрел, и… больной «излечен».

Но штурмфюрер не удовлетворялся. Дабы держать рабочих в надлежащем страхе и повиновении, он сам стал назначать «больных» и «на другую работу». Одному «больному» еще в субботу объявили: «Завтра ты поедешь в лазарет». Обреченный пробыл с нами весь вечер. Был спокоен. Желал нам дожить до свободы, дождаться Советов. В воскресенье утром нас выстроили. Долго ходили вдоль шеренги и отобрали еще одного больного и двух – «на иную работу». Со всех сняли цепи и вывели наверх. Четыре выстрела прекратили их страдания.

Особенно ненавидят немцы интеллигенцию. В группе военнопленных был молодой, способный советский инженер Юрий Гудкин. К несчастью, в лагере военнопленных, отправляя Гудкина в Понары, упомянули об этом. Штурмфюрер был доволен чрезвычайно. «Ага! Здесь есть инженер?! Кто инженер? Выйдите вперед! Здесь, знаете, работа не для вас! У нас работа грязная, для культурного человека не подходит. Мы вам дадим работу по специальности!» С Гудкина сняли цепи, вывели наверх. Выстрел. Все. Такая же участь постигла и двух студентов из числа военнопленных. К Москве штурмфюрер также питал особые симпатии. Во всяком случае, при приходе всякого рода обозревателей он неизменно подводил их к автору этих строк и рекомендовал: «А вот этот прибыл к нам из люксус‑города Москвы».

Он, обойдя ряды, приветливо спрашивал: «Хорошо ли вам живется? Всем ли довольны? Все ли здоровы? Не надоела ли кому работа?» И все должны рассыпаться в благодарностях… Конвоиры были проще и, несмотря на запрещение вступать с нами в какие бы то ни было переговоры, время от времени проговаривались и открыто называли нас фигурами. Проходишь с фигурой мимо конвоира, а он ободряет: «Неси, неси, скоро тебя так понесем».

Как‑то еще в феврале штурмфюрер поставил задачу вынести 800 фигур за день. Шефы напрягли все усилия, чтобы ускорить рабочий процесс и увеличить производительность. Выбивающихся из сил рабочих подгоняли беспрерывно. Удлинили рабочий день на полчаса, затем на час, до темноты… Но в один из дней «счастье» улыбнулось штурмфюреру. Песка на фигурах было еще меньше обычного. Фигуры – чуть ли не все подряд – малые дети, такие, что их можно было класть на носилки по две. Шефы подгоняли немилосердно. И уже вскоре после обеда выяснилось, что желанная цифра будет достигнута. Штурмфюрер ходил как триумфатор.

Вообще гестаповцы и эсэсовские чины любили наше производство. Картина тысяч разлагающихся в земле и горящих на костре человеческих трупов была, очевидно, отрадна их взорам. Ужасающее зловоние ям приятно их сердцам. Во всяком случае, достаточно нас посещали всякие обозреватели, наблюдатели, экскурсанты… Нас выстроили в две шеренги. Штурмфюрер произнес речь. Главное, оказывается, было в том, что благодаря блестящей организации работ была достигнута цифра 800 фигур в день, что является наилучшим достижением для всех многочисленных рабочих площадок всей Литвы. Значит, наивысшее областное начальство лично занимается вопросом сожжения трупов, сокрытием следов немецких зверств. Значит, не только в Понарах, по всей Литве (да и только ли в Литве?!) одновременно действуют аналогичные рабочие площадки. Многочисленные!!!

Походив два месяца, изо дня в день, по колено в человеческих трупах – перестанешь бояться смерти. Когда мы жгли еще теплые, истекающие кровью трупы людей, крики которых мы слышали еще вчера, переход от жизни к смерти казался незначительной мелочью. Но поглядишь на вылощенную фигуру штурмфюрера, и в сердце закипает ненависть. Умирать – пусть. Но не как баран, не у ямы со связанными руками. «Никто никогда не уйдет». Уйти. Рассказать первому встречному, кричать на весь мир о том, что мы видели в Понарах. Разоблачить перед всем человечеством гнусность всех этих штурмфюреров…

 

 

  IX

Выжженная земля

 

 Злодеяния немцев говорят о слабости фашистских захватчиков, ибо так поступают только временщики, которые сами не верят в свою победу. И чем безнадежнее становится положение гитлеровцев, тем более они неистовствуют в своих зверствах и грабежах.

 И. Сталин, 6 ноября 1943 г.

 

 

Гигантские просторы, равные половине Европы, тысячи городов, десятки тысяч сел и деревень в течение долгих, складывавшихся в годы, месяцев жили ожиданием. Миллионы людей ловили слухи о положении на фронтах, вчитывались в сброшенные с самолетов листовки и размноженные партизанами сводки Совинформбюро – пытаясь найти ответ на главный, мучающий каждого вопрос: скоро ли?

Скоро ли наступит конец нацистскому правлению?

Скоро ли придет Красная Армия?

Надежда на освобождение помогала людям выжить. Спасаясь от угона на каторгу, прячась в лесах от карателей, борясь с голодом и болезнями, помогая тем, кому приходилось еще хуже, люди мечтали о том дне, когда оккупационный ужас останется позади, когда по улицам на запад пройдут усталые, запыленные, незнакомые, но такие родные солдаты, когда закончится выживание и вернется жизнь.

Неистовая, страстная вера в освобождение не обманула, да и не могла обмануть. 19 ноября 1942 года советские подразделения, из последних сил защищавшие развалины Сталинграда, услышали далекий гул канонады. Словно раскаты грома доносились с севера и с юга, и солдаты в прижатых к Волге развалинах некогда цветущего города плакали от радости, слушая эту прекрасную музыку. Так началось Освобождение.

Донской фронт генерала Рокоссовского и Юго‑Западный фронт генерала Ватутина, пробив слабую немецкую оборону, ушли на запад, замыкая кольцо вокруг прикованной к Сталинграду немецкой группировки. Фронт в излучине Дона был прорван; под угрозой оказался Ростов‑на‑Дону – ключевой пункт, закрывавший пути на Кавказ. Если бы в Ростов вошли советские войска, немецкие подразделения на Кавказе оказались бы в ловушке, и рухнул бы уже весь южный фронт.

Спасать положение был спешно вызван фельдмаршал Эрих фон Манштейн, прославившийся победами в Крыму и Прибалтике. Назначенный командующим сформированной им самим группой армий «Дон», он удержал Ростов и восстановил фронт. Но большее было сделать не в человеческих силах: 6‑я армия генерала фон Паулюса погибала, окруженная в Сталинграде, а с Кавказа немецким войскам пришлось отступать как можно быстрее.

Кавказ и Кубань стали первыми областями, освобожденными в ходе зимнего наступления сорок второго и сорок третьего. Хоть и недолго пробыли тут оккупанты, а все правление их запомнилось надолго. В Минеральных Водах после ухода немцев в известковой яме найдено много незарытых трупов взрослых и детей, умерщвленных неизвестным способом. «Говорят, что убитых немцами жителей очень много. Две с половиной тысячи убили в Армянском лесу, у стекольного завода и еще многих у места дуэли Лермонтова за кирпичным заводом…» Военный корреспондент Константин Симонов, записавший в своем дневнике эти строки, ехал в освобожденный Пятигорск. Там в дневнике появляется новая запись:

 

Стою в толпе, собравшейся на траурный митинг. Люди истощенные, оборванные. А митинг идет долго. В городе много расстрелянных и повешенных немцами, и то одних, то других снова перечисляют то в одной, то в другой речи. Под конец выступает девочка на вид лет тринадцати в солдатской шинели с обрезанными полами. У нее немцы повесили отца и мать, и она рассказывает об этом, говоря о них как о живых: мама и папа. Не знаю, может быть, все‑таки не надо было давать говорить на митинге этому ребенку. Она рассказывает ровным, тонким, хорошо слышным голосом, и слушать ее нестерпимо страшно. Толпа вокруг меня до этого стояла неподвижно, а сейчас шевелится и всхлипывает.[698]

 

В освобожденный Краснодар Симонов попал практически сразу после ухода немцев. Следы преступлений оккупантов оставались повсюду. На перекрестках снимали тела повешенных; около трупов на снегу лежали дощечки, висевшие у них на груди.

 

У одного, на углу улицы Ворошилова и улицы Шаумяна: «За распространение ложных слухов». У другого, мальчишки лет шестнадцати: «Я воровал имущество немецкой армии». У третьего, пожилого человека, на углу Красной улицы, у сквера: «За агитацию против германской армии».

Какая‑то женщина говорит про мертвеца, что это ее знакомый врач.

Еще один труп, женщины. На сорванной дощечке написано: «Я отравила двух солдат германской армии и двух своих детей». Гляжу на эту дощечку и думаю, что, может быть, так все оно и было, как написано. За надписью на дощечке трагедия, о которой теперь уже никто не расскажет.[699]

 

При отступлении из города немцы сожгли раненых военнопленных. Пока дом горел, армейские патрули не подпускали к нему жителей; те смотрели на погибающих в огне красноармейцев – и не могли помочь. Впрочем, позади здания женщины разломали забор и вытащили нескольких обгорелых раненых. «А когда стали вытаскивать еще, – рассказывали очевидцы трагедии, – немцы их заметили и двух женщин застрелили».[700]

В городе было столь много горя, что люди даже не плакали. Но для жителей Краснодара и освобожденных кубанских станиц все уже было позади. А в оккупированном Острогожске горожанка Мария Кайданникова видела, как венгерские солдаты загнали группу пленных в подвал магазина на ул. Медведовского. Вскоре оттуда послышались крики. Мария осторожно заглянула в окно. «Там ярко горел костер. Два мадьяра держали за плечи и ноги пленного и медленно поджаривали его живот и ноги на огне. Они то поднимали его над огнем, то опускали ниже, а когда он затих, мадьяры бросили его тело лицом вниз на костер. Вдруг пленный опять задергался. Тогда один из мадьяр с размаху всадил ему в спину штык».[701]

 

* * *

 

Ставка Гитлера в Восточной Пруссии носила название «Вольфшанце» – «Волчье логово». Ранним утром 2 февраля 1943 года личный камердинер фюрера Гейнц Линге увидел своего патрона выходящим из бункера. Вид фюрера поразил камердинера: потухшие глаза, сгорбленная фигура, поднятый воротник шинели. Через несколько часов на совещании с военными Гитлер тихим голосом сказал: «Сегодня ночью у меня было чувство, что русские взяли Паулюса в плен».[702] Предчувствие немного обмануло фюрера: на самом деле командующий окруженной под Сталинградом 6‑й армии Фридрих Паулюс вместе со своим штабом сдался в плен утром 31 января. В плен Паулюс, прошедший всю войну генералом, попал уже фельдмаршалом; соответствующий приказ фюрер подписал в ночь на 31 января. 2 февраля в плен сдались последние немецкие подразделения в Сталинграде. Советское командование было поражено количеством попавших в их руки пленных.

Во всем Рейхе был объявлен трехдневный траур по погибшей 6‑й армии. «Доблестные солдаты германской армии под командованием фельдмаршала Паулюса сражались до последнего патрона и все погибли», – объявило германское информационное агентство.[703] Траур ознаменовался массовыми убийствами военнопленных и мирных граждан. В расположенных на территории Рейха лагерях русских свиней расстреливали, заставляли раздетыми проводить на морозе ночь; на Востоке немецкие солдаты мстили беззащитным людям за свое поражение не менее безжалостно.

В украинском Мариуполе больных и раненых военнопленных заперли в восемнадцати товарных вагонах, вывезли в Старо‑Крымский тупик и оставили там – замерзать. Чтобы население не могло оказать помощь, на вагонах нарисовали череп и кости и написали: «Не подходить, заразно».[704]

В курском селе Ефросимовка 15 пленным красноармейцам выкололи глаза, вспороли животы и отрезали пальцы. 65‑летнюю колхозницу М.А. Голубятникову, у которой в Красной Армии воевали двое сыновей, облили бензином и сожгли заживо, а 70‑летнюю М.П. Барановскую, напротив, раздели и голую закопали в снег, где она замерзла насмерть.[705]

В селах под Курском начались массовые аресты. Подозрительных хватали целыми семьями и свозили в райцентр Сребное. Районная школа стала тюрьмой для семи сотен человек. «Ни еды, ни воды не давали, дышать нечем, – вспоминал один из пленных. – Люди стали выбивать окна. Одна женщина попросила полицая, чтобы кинул в окно лопату снега – детям попить, но тут же получила в ответ пулю.

В ночь на 23 февраля открыли двери и приказали выходить. Те, кто находился поближе к ним, вышли на улицу. Их построили по трое в ряд и повели к вырытой могиле. В этой группе было примерно 90 человек. Здесь, у могилы велено было раздеться и разуться, после чего подводили по трое к яме и в упор расстреливали из автоматов.

Стрельба была хорошо слышна в школе. Чем могли забаррикадировали двери и, вооружившись кирпичом из разобранных печей, вступили в неравную борьбу с охраной.

Сперва в окна полетели гранаты, стреляли из автоматов и пулеметов. Но этого показалось мало. Облили школу бензином и подожгли. Деревянная, прошитая тесом, она запылала как факел.

Там был ад… Многие бросались в окна, но их тут же расстреливали, у окон образовались горы трупов…».[706] Всего в Сребном было уничтожено 682 человека, включая грудных младенцев.

Однако расправы над беззащитными людьми не могли остановить наступления Красной Армии; дела на фронте у немцев шли все хуже и хуже.

 

* * *

 

В надежном бункере «Вольфшанце» фюрер выслушивал доклад начальника генштаба Курта Цейтлера о положении на Восточном фронте.

Положение у Нижнего Донца еще больше обострилось. Курск, Харьков и Ростов – под непосредственной угрозой. На Кубани положение стало крайне критическим. Основные силы наших войск на Кубани находятся под угрозой быть отрезанными». На картах, принесенных начальником генштаба, трудно было найти линию фронта: всюду окружения, вклинивания и прорывы русских. Быстрота советского наступления поражала:

– От Сталинграда до этого пункта почти 500 километров. Откуда русские берут такие силы? По моим расчетам, они давно уже должны были выдохнуться. Я этого не понимаю, – недоумевал фюрер. Потом он неожиданно впадал в ярость:

– Эти генералы! Хоть бы они взрывали все при своем отступлении! У меня такое чувство, что они бегут без оглядки, оставляя многое русским в неразрушенном виде. Я требую, чтобы все было разрушено и сожжено! Каждый дом!

Цейтлер успокоил фюрера: приказы уничтожать все на пути отступления, конечно же, выполняются.[707]

Это было действительно так. Армейский корпус СС, прикрывающий Харьков, под натиском советских войск вынужден был отступить. В докладах командования советских частей отмечалось: эсэсовцы в точности выполняют приказ Гитлера. «Отступая, части СС чинили невероятные зверства по отношению к мирному населению: убивали мужчин, стариков и детей, взрывали и разрушали все промышленные постройки и жилые дома в городах, сжигали целые села.[708]

Не отставали от эсэсовцев и солдаты вермахта. «При отступлении из Курска, – вспоминал обер‑ефрейтор 9‑й танковой дивизии Арно Швагер, – мы получили приказ все оставляемые нами пункты сжигать. Если городское население отказывалось оставлять свои дома, то таких жителей запирали и сжигали вместе с домами».[709]

Местных немецкие войска старались угонять с собой – равно как и военнопленных. Если угонять не удавалось, людей уничтожали. Сведения об этом в изобилии сохранились в архивах. «При отступлении из Чернянского района немецко‑мадьярские воинские части угоняли с собой содержащихся в концлагере 200 человек военнопленных бойцов Красной Армии и 160 человек советских патриотов. В пути следования фашистские варвары всех этих 360 человек закрыли в здании школы, облили бензином и зажгли. Пытавшихся бежать расстреливали».[710]

Но удержать наступающую Красную Армию это не могло. Под угрозой нового окружения 14 февраля немцы отступили из Ростова; еще через два дня советские части вошли во вторую столицу Украины – Харьков.

На следующий день после потери Харькова, 17 февраля, Гитлер прилетел в ставку командующего группы армий «Юг» фельдмаршала Максимилиана фон Вейхса, в Запорожье. Но только фюрер начал совещание, как в комнату ворвался его адъютант.

– Русские танки появились у аэродрома Запорожья! Надо спешить!

На самом деле танкисты 1‑й гвардейской армии находились в 60 километрах от города; однако после трехмесячного непрерывного наступления от русских ждали всего, что угодно. Скомкав совещание, Гитлер немедленно улетел в свою ставку под Винницей. Там он назначил генерал‑майора Штахеля комендантом Запорожского укрепрайона. Штахель был известен своей безжалостностью к местным жителям; именно потому на него и пал выбор фюрера.

– Летите туда немедленно, – сказал Гитлер. – Запорожье вы должны держать! Стяните всех солдат на позиции! Сгоните все русское население и заставьте их строить укрепления так, чтобы у них из‑под ногтей брызгала кровь!

– Какие я имею полномочия? – спросил генерал.

– Все! – ответил фюрер. – Делайте все, что хотите. Не допускайте никаких сентиментальностей![711]

 

* * *

 

В берлинском Дворце спорта перед членами партии выступает министр пропаганды Геббельс. Он говорит о тотальной войне, которую отныне надо вести на Востоке.

– Я спрашиваю вас: хотите ли вы тотальной войны?!

– Да! – ревет толпа, но Геббельс не останавливается:

– Хотите ли вы вести ее, даже если надо вести ее еще тотальнее и радикальнее, чем мы сегодня вообще можем себе представить?

– ДА!!![712]

От рева толпы дрожат стены.

Оберштурмбаннфюрер СС Авенир Беннигсен – советский разведчик Борис Гоглидзе – стоит среди толпы. Ему очень хочется достать пистолет и убить беснующегося на трибуне коротышку, сулящего его родине неисчислимые беды. Но Беннигсен понимает: до президиума слишком далеко, да и выстрелить он не успеет – не дадут.[713]

 

* * *

 

Но как бы ни сильна была пропаганда, исход войны все же решают войска. Выждав момент, командующий группой армий «Дон» фельдмаршал фон Манштейн попытался остановить советское наступление мощным контрударом. Получив новые танковые дивизии, он бросил их вместе с частями СС в обход Харькова. 10 марта город был атакован с трех сторон. Силы были не равны; командующий 3‑й танковой армией докладывал командующему Воронежским фронтом:

«Положение создается критическое, город силами 19‑й стрелковой дивизии и 17‑й бригады НКВД, к тому же небоеспособных, я не удержу. Резервов нет.

Противник может перерезать все пути отхода. Боеприпасы на исходе, горючего нет.

В городе имею более 3000 раненых. Вывезти не имею возможности».[714]

13 марта немецкие части снова ворвались в Харьков. Первой их жертвой стали раненые, которых так и не смогли эвакуировать. «Три грузовика с солдатами из дивизии „Адольф Гитлер“ подъехали к госпиталю (1‑й общий эвакуационный госпиталь 69‑й армии). Они выбили двери восьмого корпуса и бросили внутрь зажигательные гранаты. Когда раненые пытались спастись, выпрыгивая из окон, их расстреливали из автоматов. На следующий день прибыло девять эсэсовцев, которые выгнали медперсонал из помещений и расстреляли всех находившихся в палатах». Жена одного из раненых, пришедшая в госпиталь 15 марта, нашла «окровавленное и изувеченное тело мужа, лежащее между койками. Голова его была разбита, один глаз выбит, руки сломаны, а кровь еще сочилась из ран». Всего эсэсовцами только в одном госпитале было убито 800 человек.[715]

Получив от фон Манштейна доклад о взятии Харькова, начальник генштаба с облегчением признался рейхсмаршалу Герингу:

– Еще совсем недавно я думал, что меня хватит удар, если придется услышать хорошие вести.[716]

Генералу Цейтлеру больше не доведется попробовать победу на вкус. Наступление фон Манштейна под Харьковом оказалось последним, в котором ставились осмысленные задачи. И – безрезультатным. Манштейн взял Харьков, однако дальше пробиться не смог, остановленный на реке Северный Донец. После весны сорок третьего надежд на победу над Советским Союзом у германского командования уже не оставалось. Имелась лишь исчезающе маленькая возможность не проиграть.

 

* * *

 

Несколько месяцев спустя советские войска, отбив немецкое наступление под Курском, вступали в Орел. Радость, с которой горожане встречали своих освободителей, была столь велика и неподдельна, что запоминалась на всю жизнь.

«Я въехал в Орел утром 5 августа, – рассказывал журналистам будущий комендант города генерал Собенников. – Представьте себе картину: светает, кругом еще горят дома, наши орудия и танки вступают в город – они покрыты цветами, из громкоговорителей несутся звуки „Священной войны“, старухи и дети бегут среди солдат, суют им в руки цветы, целуют их. Кое‑где еще продолжается перестрелка. Я запомнил старую женщину. Она стояла на углу Пушкинской улицы и крестилась, а по ее морщинистому лицу текли слезы. Другая пожилая женщина, образованная, судя по разговору, подбежала ко мне, протянула цветы и, обняв меня за шею, говорила, говорила, говорила без конца. Из‑за шума вокруг я не мог расслышать, что она говорит, понял только, что о сыне, который в Красной Армии».[717]

Все жители города были на улицах: с цветами, улыбками, мокрыми от счастья глазами. Оборотной стороной радости было горе; отступая, немецкие войска практически разрушили город. «Первая же улица вслед за железнодорожным полотном поразила большим количеством сожженных и взорванных домов, – записывал вечером в дневнике замначальника 2‑го Управления НКГБ Л.Ф. Райхман. – Почти все улицы представляли собой развалины. Этого не было даже в Курске, где немцы с особенным ожесточением все разрушали перед отходом… Немцы вывезли все, в том числе и мебель из некоторых учреждений. Характерно, что в домах, которые были взорваны ими перед отходом, сняты ручки, шпингалеты и прочее металлическое оборудование».[718]

Но вот следы своих преступлений нацисты спрятать не могли. Из 114 тысяч жителей Орла к моменту освобождения в городе осталось лишь 30 тысяч; остальные были уничтожены, угнаны в Германию, выморены голодом.[719] Каждый уцелевший житель города мог бесконечно долго рассказывать о преступлениях оккупантов, и от рассказов этих кровь стыла в жилах даже у очень информированных людей.

«Я внимательно читал за последние полтора года тысячи сводок из освобожденных районов о зверствах, чинимых немцами, но рассказы живых людей ярче любой сводки, – писал Райхман. – В деревнях царил страшный произвол. Комендант расстреливал без всякого повода, по своему усмотрению, кого угодно… Пожилая женщина показала мне 80‑летнюю старуху, которую изнасиловал немец, и рассказала при этом ряд совершенно страшных подробностей».[720]

Кроме рассказов свидетелей были доказательства и иного, неоспоримого рода: множество братских могил, в которых покоились жертвы оккупантов. Места массовых расстрелов евреев, военнопленных, простых горожан было нетрудно обнаружить.

«Сегодня профессор Бурденко начал раскопки этих рвов. Днем, когда я туда приехал, уже докопались до трупов. Разрытый ров (всего таких рвов за зданием тюрьмы 5–6), длиной до 20 м, на большую глубину весь завален трупами. Точное количество трупов трудно определить, но их очень много», – записывал Райхман, стараясь держаться протокольного тона. Потом чекист не выдержал и описал собственные впечатления: «…Вообще же это совершенно страшное зрелище. В яме в беспорядке лежала груда трупов мужчин, женщин и детей. На некоторых еще полностью не разложившихся лицах видны следы ужасных мук, которым подвергались эти люди перед расстрелом».[721]

То, что подобные преступления не могли остаться безнаказанными, понимали все. На нацистские убийства Советский Союз не ответил ни уничтожением военнопленных, ни истреблением немецких мирных граждан. От мести отказались во имя правосудия; зимой 1943 года в освобожденном Харькове состоялся первый процесс над военными преступниками. Попавшие на скамью подсудимых офицеры вермахта и СС, как и местные предатели‑коллаборационисты, были мелкой сошкой; на их счету были лишь сотни, а не тысячи и десятки тысяч убитых. Но, как бы то ни было, начало было положено.

Один из аккредитованных на процессе журналистов вспоминал:

 

…Было такое чувство, что мы ухватились за самый кончик безмерно страшного, остававшегося где‑то там, за захлопнутой еще для нас дверью, тянем за этот кончик, но больше пока вытянуть не можем! Уже после этого в мою память вошло и то, что я увидел своими глазами – Майданек и Освенцим, – и то, о чем слышал и читал, – тома Нюрнбергского процесса, десятки книг, тысячи и тысячи метров пленки, снятых операторами почти во всех местах главных массовых убийств – в России, на Украине, в Белоруссии, в Прибалтике, в Польше. Печи, рвы, черепа, кости, панихиды, эксгумации…

Но тогда в Харькове был только этот куцый кончик всего раскрытого потом: не Гитлер и не Гиммлер, и не Кальтенбруннер, а какой‑то капитан Вильгельм Лангхельд, у которого на совести были не миллионы, а всего несколько тысяч жизней, и какой‑то унтер‑штурмфюрер СС Ганс Риц, который не помнил в точности, сколько по его приказу убито людей в Таганроге – не то двести, не то триста. Старался добросовестно отвечать на вопросы и все‑таки не помнил – двести или триста. И шутка кого‑то еще не пойманного, сказанная одному из пойманных над трупами в овраге: «Вот лежат пассажиры вчерашней газовой камеры». И морщины на лбу, и недоуменно растопыренные пальцы человека, честно силящегося вспомнить, кто именно был им убит: «Нет, я не помню этих русских имен». И уважение к находившейся в руках газовой технике: «Я считал, что эта казнь гуманная». И поголовный расстрел четырехсот пятидесяти душевнобольных, и крик оттуда, из толпы расстреливаемых: «Сумасшедшие, что вы делаете!»…

Потом, в сорок четвертом и сорок пятом годах, мы сделали столько страшных открытий, что иногда тупели от ужасающей привычности невероятного.

…Корреспонденции с процесса я писал с трудом, никак не мог выразить того, что чувствовал, не мог найти слов, и вообще не хотелось ни говорить, ни писать ни корреспонденций, ни дневников – ничего.[722]

 

…Когда журналисты, присланные из центральных газет, ехали на Харьковский процесс, они впервые увидели побывавшую под оккупацией землю. Пораженный Константин Симонов писал в своих воспоминаниях:

 

Сразу же за Тулой пошла земля, где побывали немцы, и так тянулась до самого Харькова – сожженные города, разбитые вдребезги станции, взорванные водокачки, остовы сброшенных с путей горелых вагонов, вывихнутые столбы, перекрученные взрывами рельсы, трубы взорванных заводов, трубы сожженных домов.

  Всего этого я повидал предостаточно и раньше, но сейчас все это шло подряд, без перерыва, все время, пока мы ехали и пока подолгу стояли на станциях и полустанках. Было такое чувство, будто на долгом пути до Харькова все это вышло по обе стороны дороги на бесконечный мрачный парад необозримого горя и разорения. Я ехал мимо этого всего, а где‑то на дне души отстаивалась тяжелая злоба на немцев. Отстаивалась, как тогда казалось, навеки, до смертного часа. Потом, уже в Харькове, Толстой в первое же утро, когда мы очутились вместе в гостинице, вспомнив эту дорогу, сказал, что чувствует себя после нее прогнанным сквозь строй, битым не до крови, а до мяса и костей, и мрачно, грубо выругался. И я понял, что не только я, а и другие ехали, испытывая то же самое, что и я.[723]

 

Ни Симонов, ни Алексей Толстой еще не знали, что на землях, которые они проезжали, нацисты не успели в полной мере реализовать тактику «выжженной земли». Это были обычные разрушения, нанесенные оккупацией и войной; «выжженная земля», которую солдатам Красной Армии вскоре пришлось увидеть, выглядела гораздо страшнее.

 

* * *

 

…Время импровизаций кончилось; отныне тактика «выжженной земли» проводилась отступавшими войсками вермахта с присущей немцам аккуратностью и педантичностью. Города разрушались, села сжигались, население угонялось с собой или уничтожалось. Предпринимавшиеся войсками мероприятия были столь масштабными, что даже после войны немецкие генералы не могли обойти их в воспоминаниях. Приходилось беззастенчиво лгать. В своих мемуарах фельдмаршал фон Манштейн, чьи войска в это время отступали с Левобережной Украины, громоздит одну ложь на другую.

 

В зоне 20–30 км перед Днепром было разрушено, уничтожено или вывезено в тыл все, что могло помочь противнику немедленно продолжать свое наступление на широком фронте по ту сторону реки, то есть все, что могло явиться для него при сосредоточении сил перед нашими днепровскими позициями укрытием или местом расквартирования, и все, что могло облегчить ему снабжение, в особенности продовольственное снабжение его войск.