Наступление Красной Армии в еще большем, чем прежде, объеме раскрыло варварский, бандитский характер гитлеровской армии.
И. Сталин, 6 ноября 1943 г.
Ранней весной 1942 года в ставке фюрера состоялся показ самого известного документального фильма военного времени, фильма, который вскоре получит премию «Оскар», Ни одна из многочисленных лент, изготовленных ведомством доктора Геббельса, не могла сравниться с этой работой советских документалистов. Фильмы Геббельса были технически совершенны, однако оставались лишь пропагандой; мастерство советских документалистов было не столь изысканно, однако они говорили правду. Правду о самой значительной советской победе.
Фюрер и его окружение сидели в полутемном зале, а на экране перед ними возникали надписи на непонятном русском, и переводчик бесстрастно переводил название фильма, название, которое еще несколько месяцев назад казалось немыслимым, невозможным: «Разгром немецких войск под Москвой».
Секретарь Гитлера Генри Пикер, присутствовавший на этом показе, так описывал впечатление от увиденного на экране:
…Вначале зазвенели колокола всех московских церквей, советские зенитки открыли огонь по нашим самолетам, мелькнули таинственные силуэты Кремля, где обосновался Сталин, православные священники в полном облачении, высоко подняв кресты, пошли от дома к дому, от избы к избе, поднимая мужчин и женщин, молодых и старых на последний, решительный бой за «священную русскую землю». Формирование красноармейских частей, в частности кавалерии… Затем первые немецкие пленные, вот их уже толпы… И наконец, потянулись бесконечной чередой обледенелые немецкие танки, цистерны, грузовики, орудия…[462]
Но не только о советской победе рассказывалось в фильме.
Впервые в истинных ее масштабах открылась миру бесчеловечность фашистского нашествия, оставлявшего за собой обугленные трупы, расстрелянных детей и стариков, сожженные города и села, оскверненные национальные святыни и памятники культуры.
Скорее всего, премия «Оскар» за лучший документальный фильм 1942 года была присуждена «Разгрому немецких войск под Москвой» не столь за изысканное мастерство документалистики (здесь было не до него!), а за обжигающую, ослепляющую правду о гитлеровских злодеяниях на российской земле.[463]
То, что могли показать советские документалисты, было лишь малой частью увиденного наступавшими советскими войсками. Еще совсем недавно люди просто не могли поверить, что подобное возможно; заявления советского правительства о немецких преступлениях казались неумелой пропагандой.
«Неужели германские власти так издеваются над нашими военнопленными, мне в это не верится…» – шептались москвичи, а некоторые и вовсе рубили с плеча: «…Все, что написано в ноте тов. Молотова, увеличено в несколько раз. Фактически этого нет, и я могу поверить только тогда, когда увижу своими глазами».[464]
Женщина возвращается к своему дому, разрушенному нацистами.
Уже через несколько дней после начала контрнаступления места сомнениям не осталось; их место заняли ужас, гнев и ненависть к нацистским палачам. И еще – глубочайшее изумление. «История донесла до нас, что немецкий народ является одним из культурнейших и цивилизованных народов Европы, – вспоминал политрук одной из стрелковых частей Николай Ляшенко. – Однако, насмотревшись на эти невообразимые, бесчеловечные, садистские зверства, творимые руками немцев, не хотелось верить истории. Человеческое сознание не в состоянии ассоциировать эту дикую жестокость с культурой и цивилизацией. Мы искренне удивлялись: неужели все эти дикие звери, творящие на нашей земле столь бесчеловечную расправу над безоружными людьми, выращены в цивилизованной Германии?».[465]
То, что творили на оккупированной земле цивилизованные немцы, было поистине ужасно. «Уж сколько сел мы освободили от бандитов, и с какой радостью встречают нас колхозники и рассказывают, как их грабили, издевались и мучили, – писал в письме домой один из красноармейцев. – Это прямо надо сказать, что у гитлеровских бандитов нет нисколько человеческого, они превратились в зверей».[466]
«Когда ранее оставленные пункты были вновь заняты нашими войсками, обрадованное население, в частности дер. Падиково, целовало красноармейцев и благодарило их за освобождение от немцев, – говорилось в отчетах органов внутренних дел. – Жители заявляли, что если раньше они не верили газетным сообщениям о зверских и грабительских действиях немцев, то теперь, встретившись с ними лицом к лицу, они запомнят это на всю жизнь».[467]
Толпы женщин и детей бродили по бездорожью в поисках куска хлеба и крыши над головой.
По ночам советские войска продвигались вперед при свете горящих изб. Это немцы, отступая, жгли за собой деревни. «Ночью было светло как днем», – вспоминали потом солдаты, а летописец группы армий «Север», описывая события той страшной зимы, не без гордости заметил: «Советы получили во владение мертвую местность».[468]
Это было действительно так. Красноармейцев встречали разрушенные деревни и поселки. «Ночной Клин был городом ужаса, – вспоминал американский журналист Гери Кэссиди. – Когда мы прибыли туда, город был окутан полнейшей темнотой, чернели сожженные домашние очаги, в оставшихся домах полностью отсутствовал свет… Шоссе на западе представляло собой еще более ужасную картину. В первой же деревне у шоссе еще дымились обугленные руины. Там у немцев еще было время перед отступлением произвести поджоги. Следующая деревня Петровское не была разрушена… Там немцев застали врасплох».[469]
Перед отступлением из подмосковной Красной Поляны солдаты вермахта согнали население поселка в здание районного исполкома. Людей хотели угнать с собой – на принудительные работы; восемь дней старики, женщины и дети находились в холодном, с выбитыми стеклами помещении, без хлеба и воды. На улице стояли сорокаградусные морозы. К тому времени, когда подоспевшие части Красной Армии освободили поселок и отогнали пытавшихся поджечь исполком вместе со всеми людьми немцев, у четырех женщин на руках умерли груднички.
Перед бегством из Ростова‑на‑Дону фашисты вывели во двор тюрьмы всех арестованных местных жителей и расстреляли.
А вот в деревне Рысино под Ленинградом советские войска опоздали. Страшная картина предстала перед бойцами: «Два больших деревянных дома, стоявших вплотную, были превращены гестаповцами в камеры заключения … На месте пожарища еще дымились обгоревшие головни, а обуглившиеся крыши похоронили под собой тела погибших в огне. Из‑под черных балок торчали обгоревшие руки и ноги. Но сгорели не все заточенные. Часть, выломав окна и двери, пыталась спастись бегством, их хладнокровно расстреливали. Вокруг и особенно за домами лежало много расстрелянных. Но и этого для извергов оказалось мало. Вытащив несколько десятков обугленных трупов, они разбросали их по обеим сторонам дороги до самого конца улицы, а за деревней прямо у дороги сложили огромную груду из тел расстрелянных военнопленных».[470]
Не успели освободители и в село Дубовое Тульской области. Накануне отступления из всех соседних деревень в село пригнали избитых в кровь женщин, стариков, детей‑подростков – евреев, всего 25–30 человек. Все были без обуви, почти без одежды, шли по снегу босиком, подгоняемые тремя охранниками. У околицы деревни их, уже почти не державшихся на ногах, всех расстреляли из автоматов и бросили в проходившую здесь траншею».[471] Русских жителей села – тех, кто не сумел скрыться, – немцы угнали с собой. Женщин, стариков и детей по снегу гнали в немецкий тыл. Там их размещали или в лагерях военнопленных, или в первых попавшихся нежилых помещениях: свинарниках или сараях. Те, кто не умирал от холода, погибал от голода. «Питания в большинстве случаев они никакого не получали или получали самый минимум. Так, в Чудовском лагере Ленинградской области в 1942 году переселенцам давали только один раз в сутки жидкую баланду. Из‑за голода и болезней в лагерях была очень большая смертность».[472]
Советские военнопленные, уничтоженные нацистами.
Как правило, операции по угону населения получали весьма характерное кодовое наименование «Гетто» – чтобы все знали, что для нацистов нет принципиальной разницы между различными подвидами недочеловеков, евреями или русскими.[473]
В начале января на Крымском фронте в районе высоты 66,3 и деревни Джантора наступавшими советскими частями было найдено девять тел пленных красноармейцев. Они были убиты настолько зверски, что опознать удалось лишь двоих. «У замученных военнопленных были выдернуты ногти на пальцах, выколоты глаза, у одного трупа была вырезана вся правая часть груди, у других – обнаружены следы пыток огнем, многочисленные ножевые раны, разбитые челюсти. В Феодосии были обнаружены десятки трупов замученных красноармейцев‑азербайджанцев».[474]
Отступая, немецкие войска оставляли за собой пепелища, где кости сожженных заживо людей мешались с золой. Вдоль дорог лежали замерзшие во время маршей угнанные жители; на перекрестках городов качались тела повешенных. Политика обезлюживания, которой оккупанты неуклонно следовали более полугода, продолжала реализовываться, однако даже в нацистском руководстве начинали понимать, что ее следует несколько скорректировать.
Поражение под Москвой положило конец череде блестящих побед вермахта, прошедшего от западных границ большевистской империи до самого ее сердца – Москвы. За это время на оккупированных советских землях нацистами было уничтожено около шести миллионов человек.[475] Число ликвидированных недочеловеков было более чем впечатляющим, хотя, конечно, и не столь значительным, как хотелось бы руководству Рейха.
…В ноябре 1941 года сотрудник Восточного министерства доктор Ветцель узнал, что РСХА работает над планом «Ост» – планом освоения оккупированных советских земель. Когда Ветцель захотел узнать конкретные цифры, ему ответили, что в плане уже запланировано переселение 31 миллиона человек ненемецкого происхождения; при этом на оккупированной территории должны были остаться 14 миллионов местных жителей. План «Ост» охватывал лишь западную часть оккупированных советских территорий; однако опытный сотрудник Восточного министерства сразу заметил очевидную ошибку в расчетах. Количество местного населения значительно выше 45 миллионов и насчитывает, по самым скромным оценкам, от 51 до 65 миллионов, сказал он сотрудникам РСХА. Куда же денутся неучтенные туземцы числом от 6 до 20 миллионов?[476]
Они исчезнут, ответили ему. Просто исчезнут…
Для германского руководства темпы уничтожения советских военнопленных и мирного населения напрямую зависели от успехов вермахта на Восточном фронте. Коль скоро можно было надеяться на блицкриг, молниеносную войну, то необходимости в использовании взятых в плен красноармейцев не было, а была, напротив, необходимость их уничтожить. Освободить жизненное пространство от недочеловеков, зараженных большевистской идеологией.
Но когда зимой сорок первого непобедимые доселе войска Третьего Рейха были разбиты, а снежные поля Подмосковья покрылись немецкими трупами и сгоревшими танками с черными крестами, тогда стало ясно, что война Германии предстоит долгая и напряженная, Война с уже продемонстрировавшим свою силу противником. Война, для победы в которой необходимо мобилизовать все имеющиеся ресурсы.
И немецкое руководство немедленно вспомнило о вымирающих в лагерях советских военнопленных, чьи спины можно было «использовать в промышленности». О вымирающих от голода и холода жителях бесчисленных городов и сел. Продолжать бессмысленное их уничтожение становилось непозволительным расточительством.
«Если мы перестреляем евреев, дадим погибнуть военнопленным, предоставим значительной части населения крупных городов умереть с голоду, а в будущем году потеряем от голода еще часть сельского населения, остается открытым вопрос: кто же, собственно, должен создавать материальные ценности?» – писал в докладной записке генерал‑лейтенант Ханс Лейкауф.[477] Генерал курировал предприятия военной промышленности, расположенные на Украине; к его словам нельзя было не прислушаться.
«Только отправка в Германию нескольких миллионов отборных русских рабочих, за счет неисчерпаемых резервов работоспособных, здоровых и крепких людей в оккупированных восточных областях, – соглашался генерал‑лейтенант Вейганг, – сможет разрешить неотложную проблему выравнивания неслыханной потребности в рабочей силе и покрыть тем самым катастрофический недостаток рабочих рук в Германии».[478]
Таким образом, задачей номер один для нацистского руководства становилось обеспечение промышленности рабочими руками. Выполнение этой задачи должно было привести к некоторому улучшению положения советских недочеловеков; как справедливо замечал в своем докладе министериаль‑директор управления по использованию рабочей силы доктор Мансфельд, «бессмысленно перевозить эти рабочие руки в открытых или нетопленых закрытых товарных вагонах, чтобы на месте прибытия выгружать трупы».[479]
Конечно, это не означало изменения политики обезлюживания; просто на смену массовым расстрелам приходило более прагматичное «уничтожение трудом». «Идея уничтожения трудом является наиболее подходящей», – задумчиво сказал Геббельс в беседе с министром юстиции Тираком.[480]
20 марта 1942 года в ставке фюрера под Винницей было собрано специальное совещание. Министр оккупированных восточных областей Альфред Розенберг, рейхскомиссар «Остланда» Лозе, гауляйтеры Украины и Белоруссии Кох и Кубе, министр продовольствия Бакке и статс‑секретарь германских железных дорог Ганценмюллер – все они прибыли в ставку «Вервольф» для обсуждения экономических вопросов. Последним в ставку прибыл ответственный за выполнение четырехлетнего плана рейхсмаршал Геринг. Разговор предстоял очень серьезный, но фюрер не торопился звать к себе.
Рейхсминистр оккупированных восточных территорий Альфред Розенберг (слева) и рейхскомиссар Остланда Генрих Лозе.
«Собравшиеся ожидают приема у Гитлера, – вспоминал личный камердинер фюрера Гейнц Линге. – К ним присоединяется Борман. Разговор между ними ведется о „черном рынке“ в Германии, который принял широкие размеры.
Геринг, обращаясь к Бакке, говорит:
– Спекулируют все. Если сажать за спекуляцию, надо посадить весь немецкий народ. Проблема не в этом. Проблема в том, чтобы вывести все русское добро, которое имеется здесь. Тогда никакой черный рынок беспокоить нас не будет».[481]
Среди собравшихся не было человека, который станет главным героем совещания. Гауляйтер Тюрингии и организатор концлагеря Бухенвальд Фриц Заукель ждал вызова в доме Бормана. Через несколько часов Заукель станет одним из самых могущественных людей в Рейхе, и Борман, принимая из рук фюрера приказ об этом назначении, скажет:
– Это – триумф национал‑социалистической партии.[482]
Заукель занял специальный пост Генерального уполномоченного по трудоиспользованию. Его задачей стала организация вывоза населения оккупированных стран для использования в Рейхе. Идея, активно лоббируемая нуждавшимися в бесплатных рабочих руках немецкими промышленниками с самого начала войны, стала обретать плоть и кровь. Перед смертью русские рабы должны поработать на пользу Германии! Это был ответ на одну из самых важных проблем, вставших перед Рейхом.
Имя второй проблемы было известно любому, кто хоть раз побывал на Восточном фронте.
Партизаны! – это слово внушало ужас солдатам оккупационных войск. «Русское население относится к нам враждебно, – записал в дневнике немецкий офицер Хорнуг. – Самое страшное – это партизаны в лесах, на дорогах, в населенных пунктах. Они нападают внезапно, наносят страшные удары и исчезают бесследно».[483]
Привычные карательные мероприятия, проводившиеся охранными войсками и частями вермахта, требуемого эффекта не давали. Они назывались «контрпартизанскими», хотя на деле преследовали лишь одну задачу – уничтожить как можно больше советских недочеловеков. И тем самым лишь порождали партизан.
В конце 1941 года немцы окружили деревню Рейментаровку, где находился партизанский отряд. Бой длился долго, в конце концов партизаны ушли. Немцы, войдя в деревню, расстреливали женщин и детей из пулемета. Грудных с размаху сажали на колья забора. Солдаты поджигали факелами дома. Старика Григория Растольного живым бросили в горящую хату. Старика Апанаса Холмецкого немцы вывели на улицу, облили бензином, подожгли и, горящего, погнали по улице. 24‑летнюю Полину Коробко за косы повесили на дереве, а семью ее – отца Лариона, мать и брата Ваню десяти лет – сожгли вместе с хатой…
Все это видел глухонемой Федор Растольный. Ночью финкой он зарезал немца. Потом срезал струны с гитары, протянул их через дорогу. Немецкий связной мотоциклист налетел на заграждение. Федор прикончил и его… После этого Федор убежал в лес. В лесу он жил совершенно один. В очень темные ночи он возвращался в деревню, забирал борону, закапывал на дороге. Машины нарывались на зубцы. Федор ждал в кустах. Если бывала настоящая авария, не только прокол шины, он подбегал и приканчивал разбившихся немцев. В отряд он идти не хотел, показывая руками, что, как глухонемой, он не годится в партизаны.[484]
Этот рассказ записал кинооператор Михаил Глидер, воевавший среди партизан соединения Ковпака; завершается он грустно.
«А потом мы оттуда ушли, – закончил рассказчик, – а он все воевал один. Может, и сегодня еще воюет. А вернее, убили его. Без ушей, с одними глазами, не скроешься».[485]
…Партизанская война имеет свои законы. Зимой партизан легко выследить, им труднее добывать продовольствие и оружие – и потому, когда выпадает снег, партизаны сворачивают свою деятельность. Это – непреложное правило.
Но зимой сорок первого на заснеженных просторах России партизанская война неожиданно полыхнула с невиданной силой. «Рост партизанского движения во всем тыловом районе принимает настолько угрожающие масштабы, что я со всей серьезностью должен обратить внимание на эту опасность, – докладывал командующий группой армий „Центр“ фельдмаршал фон Клюге. – Необходимы безотлагательные действия крупными силами, чтобы своевременно ликвидировать эту опасность».[486]
Ненависть, которую вызвали оккупанты, оказалась сильнее неписаных законов партизанской войны, сильнее чувства самосохранения. Эта ненависть заставляла людей идти на верную смерть – лишь бы, умирая, забрать с собой врага.
Много позже тогдашняя молодая девчонка будет рассказывать об этом страшном в своей силе чувстве писательнице Светлане Алексиевич:
«Узнала ненависть… Сразу… Такая ненависть! Как они могут ходить по нашей земле! Как они… Откуда… В сердце была только ненависть. До температуры. У меня поднималась температура от этих картин… Что они тут…
Сколько крови и убитых видела на дорогах. Столько… Наших пленных… Пройдет колонна, и сотни трупов на дороге остаются лежать. Они были голодные, выбивались из сил, падали… Их пристреливали. Как собак… По мертвым уже не голосили. Не плакали. Не хватало слез…
Мы ушли в лес все: папа, братья и я. В партизаны».[487]
«Это очень тяжелая война. И вы не представляете, какую ненависть немецкие фашисты пробудили в нашем народе, – объяснял советский офицер английскому журналисту. – Вы знаете, мы беспечны и добродушны, но, заверяю вас, они превратили наш народ в злых мужиков. Злые мужики – вот кто мы сейчас в Красной Армии; мы – люди, жаждущие отомстить. Никогда раньше я не испытывал такой ненависти. И для этого есть все основания. Подумайте о всех этих городах и деревнях… Подумайте о муках и унижениях, которые терпит наш народ… – В его глазах сверкнул огонек лютой злобы. – А я не могу не думать о своей жене и десятилетней дочери в Харькове. – Он помолчал, овладевая собой и барабаня пальцами по колену. – Конечно, – сказал он наконец, – существуют партизаны. Это по меньшей мере лучший выход для тысяч оставшихся там людей».[488]
И это было действительно так.
«Народ вынужден уйти в болота и леса, чтобы воевать против нас», – констатировал впоследствии один из чиновников оккупационной администрации.[489] Уже к ноябрю – декабрю сорок первого концентрация ненависти вокруг немецких войск была такова, что солдатам во имя самосохранения стали приказывать убивать любого местного жителя, появляющегося в поле зрения.
«Приказываю открыть огонь по каждому русскому, как только он появится на расстоянии 600 метров, – говорилось в приказе по 489‑му пехотному полку. – Русский должен знать, что он имеет против себя решительного врага, от которого он не может ждать никакого снисхождения».[490]
Такой же приказ был издан в 101‑м мотопехотном полку, входившем в состав 2‑й танковой группы генерала Гудериана:
В своих действиях быть беспощадным… По всем мужчинам и женщинам, появляющимся на участке дивизии пешком, на санях или на лыжах, открывать огонь без предупреждения.[491]
Оккупанты попали в незавидное положение: наступление Красной Армии заставляло бросать на фронт все имеющиеся под рукой подразделения – и тыл оказывался практически беззащитным перед увеличивающимися в числе партизанами. Решение возникшей проблемы было найдено в продолжении истребительной политики против советского населения. Если проявить еще большую жестокость и продолжать жечь деревни и села, если заставить всю оккупированную территорию виселицами, если не проявлять недостойной арийского духа мягкости – тогда, рано или поздно, партизан просто некому будет поддерживать. Местные недочеловеки будут либо уничтожены, либо запуганы так, что никогда больше не посмеют поднять руки на представителей высшей расы. «Следует быть жестоким к советскому населению и не размышлять, расстреливать или не расстреливать, когда имеешь дело с русскими, – объяснял гауляйтер Белоруссии Вильгельм Кубе бригаденфюреру СС Эберхарду Грефу. – Надо расстреливать, и тогда будет порядок».[492]
Той же точки зрения придерживались и военные. 8 декабря 1941 года командующий группой армий «Юг» фельдмаршал Вальтер фон Рейхенау, сменивший на этой должности отстраненного после поражения под Ростовом фон Рундштедта, писал командующим армиями:
В полосе 6‑й армии действия партизан почти полностью прекратились. Этот успех явился результатом суровых мер, предпринятых командованием армии…
В ходе борьбы с партизанами в полосе армий было публично повешено и расстреляно несколько тысяч человек. Опыт показывает, что казнь через повешение действует особенно устрашающе. Кроме того, были уничтожены многие «бродяги», у которых не оказалось удостоверений личности и под личиной которых обычно скрываются агенты и разведчики партизан. С этого момента диверсии прекратились…
Командование группы армий рекомендует в случае необходимости прибегать к таким же мерам.[493]
На самом деле ни в полосе 6‑й армии, ни где‑нибудь еще партизан извести не удалось; однако мысли военного командования определенно шли в том же направлении, что у эсэсовцев и гражданской администрации.
Впрочем, если раньше карательные «контрпартизанские» операции выполняли преимущественно части вермахта, то теперь все они до последнего человека требовались на фронте. Пришло время создавать специальные карательные подразделения, чуждые гуманизму и готовые к самым чудовищным преступлениям.
В неформальной обстановке фюрер не раз указывал, что такие подразделения следует формировать из сидящих в лагерях уголовников. Пусть таланты убийц, грабителей и насильников послужат Рейху! Эту мысль Гитлер настойчиво повторял перед косными армейскими генералами: «Конечно, надо положить конец браконьерству. Но, как я уже говорил, давайте сделаем наказание соразмерным преступлению – отправим их на борьбу с партизанами, сделаем из них элитный снайперский корпус!».[494]
Наконец усилия фюрера возымели действие: в конце 1941 года в тылу группы армий «Центр» стал действовать специальный батальон для борьбы с партизанами. Формально это подразделение входило в состав ваффен‑СС, однако даже эсэсовцы приходили в ужас от деятельности уголовного сброда, собранного под командованием Оскара Дирлевангера. Командир был под стать войску: с фотографий на нас, слегка улыбаясь, смотрит человек, будто сошедший со страниц трудов Чезаре Ломброзо. Рейхсфюрер СС долго не решался утвердить в должности дважды судимого растлителя малолетних, чей моральный облик был ниже всякого уровня.
Там, где проходил батальон Дирлевангера, не оставалось ничего живого; вскоре его развернули в полк, а затем – в бригаду. После войны эсэсовский генерал фон‑дем Бах‑Зелевски на допросах так характеризовал задачи подразделения:
Обвинитель: Чем вы объясните, что командование германской армии так охотно усиливало и увеличивало размеры частей, сформированных из уголовных преступников, и направляло их именно на борьбу с партизанами?
Бах‑Зелевски: Я считаю, что здесь имеется очень тесная связь с речью Генриха Гиммлера в начале 1941 года в Везельсбурге, еще до начала похода на Россию. Гиммлер говорил тогда, что целью похода на Россию является сокращение числа славян на 30 миллионов человек и что в этой области следовало использовать именно такие неполноценные войска.
Обвинитель: Правильно ли я понял вас, что сам характер людских контингентов, которые командование бросало против партизан, уже заранее и обдуманно определял характер действий этих войск против населения и партизан? Я имею в виду прямое истребление населения.
Бах‑Зелевски: Да. Я считаю, что при выборе командиров и определенного состава команд имелась в виду именно эта цель…
Обвинитель: Вы сказали, что борьба с партизанским движением имела своей целью фактически истребить славянское и еврейское население?
Бах‑Зелевски: Да… Я считаю, что эти методы действительно привели бы к истреблению 30 миллионов, если бы их продолжали применять и если бы ситуация не изменилась в результате развития событий.[495]
Однако как ни зверствовал батальон Дирлевангера, он был слишком малочислен для того, чтобы обеспечить должный размах карательных операций. И тогда к делу были привлечены те, кто делом доказал свою безжалостность и кровожадность, – подразделения вспомогательной полиции, сформированные из местных националистов.
Нацисты не испытывали ровным счетом никакого энтузиазма при мысли о вооружении представителей низших рас. «Не должно быть позволено, чтобы оружие носил кто‑нибудь иной, кроме немцев! – говорил Гитлер. – Это особенно важно. Даже если бы в ближайшее время нам казалось бы более легким привлечь какие‑либо чужие, покоренные народы к вооруженной помощи, это было бы неправильным. Это в один прекрасный день непременно и неизбежно обернулось бы против нас самих. Только немец вправе носить оружие, а не славянин, не чех, не казак и не украинец!».[496]
Рассуждениям фюрера нельзя было отказать в логике; однако германская военная разведка уже давно и весьма продуктивно использовала в своих целях организации прибалтийских и украинских националистов. Перед войной с Польшей абвер с помощью ОУН пытался устроить на польской территории «повстанческое движение», с целью истребления польской интеллигенции и евреев.[497] Непосредственно перед вторжением в Советский Союз заранее проинформированные о предстоящей войне украинские и прибалтийские националисты резко активизировали диверсионно‑террористическую деятельность; таким образом немецкая разведка надеялась подорвать устойчивость Красной Армии.[498] Правда, здесь, как впоследствии признавали сотрудники немецких спецслужб, особого успеха достичь не удалось: деятельность таких «партизан» сводилась преимущественно к убийствам председателей сельсоветов и колхозов, школьных учителей и работников клубов, порою весьма зверским, но на обороноспособность СССР никак не влиявшим.[499] Советская госбезопасность меж тем действовала весьма эффективно, и националистам пришлось перебираться на территорию генерал‑губернаторств – под крылышко к нацистским спецслужбам.[500] Час националистов настал после оккупации. Как только немецкие войска захватывали очередной город и уходили дальше на Восток, националисты выползали из подполья и устраивали жесточайшие погромы, уничтожая всех, кого им только заблагорассудится. Немецкие власти смотрели на эти действия сквозь пальцы; когда устанавливался жестокий оккупационный порядок, из отведавших крови националистов получались прекрасные каратели – такие, что вызывали отвращение даже у сотрудников айнзатцгрупп.
А каратели были очень нужны нацистам…
25 августа 1941 года командующий группой армий «Север» генерал‑фельдмаршал фон Лееб официально разрешил принимать на службу в вермахт литовцев, латышей и эстонцев и создавать из них особые команды и добровольческие батальоны для контрпартизанской борьбы.[501]
Это было признанием исключительных заслуг прибалтийских националистов в осуществлении карательных акций. Отчет действовавшей в Прибалтике айнзатцгруппы «А» показывает, сколь большую пользу приносили нацистам местные каратели:
«Обзор ситуации показывает, что служащие тайной государственной полиции (гестапо), крипо (уголовной полиции) и СД, которые приданы специальным отрядам, действуют активно главным образом в Литве, Латвии, Эстонии, Белоруссии и в меньшей степени – близ Ленинграда… Операции там значительно упрощаются, потому что специальные отряды в Литве, Латвии и Эстонии имеют в своем распоряжении местные полицейские отряды, а также по той причине, что в Белоруссию на данном этапе отправлено в порядке пополнения 150 латвийских отрядов».[502]
Прибалтийские подразделения вспомогательной полиции стали отборными карательными частями, которые использовали на всей оккупированной советской территории. В 1941–1942 годах только в Латвии было сформировано 22 полицейских батальона. Девять из них осуществляли карательные акции на Украине, пять – жгли деревни в Белоруссии и еще восемь – «работали» на территории оккупированной Ленинградской области и собственно Латвии.[503]
Рейху необходимо было все больше карателей. «Количество „инородных вспомогательных войск“ быстро увеличивалось, – пишет один из современных германских исследователей. – Это был единственный способ не только отстранить немцев от этого изуверского мероприятия, но и повысить его эффективность. Коллаборационистов снабжали всем необходимым для массового истребления людей».[504]
Осознав всю полезность прибалтийских карателей, нацисты даже готовы были согласиться на то, чтобы признать прибалтийские народности «ценными вспомогательными народами» (которых, впрочем, в конечном итоге ждала та же судьба, что и всех недочеловеков). «В СССР немецкому солдату противостоит не единый народ, – указывали нацистские идеологи. – СССР – это государственное формирование, объединяющее множество славянских, кавказских и азиатских народов, единство которых поддерживается с помощью силы стоящих у власти большевиков».[505]
В Берлине заговорили о том, что необходимо стремиться к сотрудничеству «по крайней мере с теми группами населения, которые, в отличие от русских, могут расцениваться как расово более ценные вспомогательные народы и которые могли бы в рамках расово‑политической дезинтеграционной политики помочь окончательно овладеть многонациональным государством СССР».[506]
Однако и сформированной из националистов вспомогательной полиции не хватало для подавления партизанского движения; тогда в руководстве Рейха стали склоняться к весьма нетривиальной идее. А что, если карательные подразделения формировать не только из прибалтов или украинцев, но и из русских? Пусть недочеловеки с присущей им жестокостью уничтожают сами себя.
Начальник ОКВ фельдмаршал Кейтель отнесся к подобным планам крайне скептически, заметив, что «силы из местного населения не годятся для проведения насильственных мероприятий. Увеличение этих сил создаст повышенную угрозу для собственных войск, и к нему поэтому не следует стремиться».[507]
Тем не менее, ОКВ заинтересовалось подобной возможностью и чуть позже заказало подробное антропологическое исследование русских. Профессор Абель, занявшийся этим исследованием, зимой 1941/42 года выдал итоговый отчет. «Абель видел только следующие возможности решения проблемы: или полное уничтожение русского народа, или онемечивание той его части, которая имеет явные признаки нордической расы. Эти очень серьезные предложения Абеля заслуживают большого внимания. Речь идет не только о разгроме государства с центром в Москве. Достижение этой исторической цели никогда не означало бы полного решения проблемы. Дело заключается скорее в том, чтобы разгромить русских как народ, разобщить их. Только если эта проблема будет рассматриваться с биологической, в особенности расово‑биологической, точки зрения и если в соответствии с этим будет проводиться немецкая политика в восточных районах, появится опасность, которую представляет для нас русский народ».[508] Как видим, среди псевдонаучного бреда в отчете содержалась идея, оправдывавшая создание русских карательных подразделений: «Дело заключается в том, чтобы разгромить русских как народ, разобщить их». А что может лучше послужить этой цели, как не натравливание одной части народа на другую?
Более прагматичные причины, по которым было необходимо создавать русские части, были впоследствии озвучены на организованной Альфредом Розенбергом конференции. «В ней приняли участие начальники оперативных тыловых районов Восточного фронта и представители центральных военных управлений, ответственные за проведение оккупационной политики и осуществление хозяйственной деятельности на захваченной территории Советского Союза. Обсуждая возможности привлечения советского населения к активному сотрудничеству, немецкие военные представители высказывали мнение, что вермахт нуждается в непосредственном использовании жителей оккупированных районов для ведения боевых действий и восполнения потерь личного состава войск, а также успешной борьбы со все усиливающимся партизанским движением. Поэтому было решено пойти на определенные уступки в обращении с населением. Вместе с тем открыто заявлялось, что речь идет лишь о мероприятиях временного характера, которые сразу же после окончания войны могут и будут подвергнуты любой ревизии».[509]
Красивые и дипломатически построенные высказывания не могли скрыть понятный всем смысл. «Мы пока нуждаемся в помощи этих свиней; как только нужда отпадет, мы сразу продолжим их истребление».
9 января ОКХ приказом 1‑го обер‑квартирмейстера генштаба генерала Паулюса разрешило командованию групп армий Восточного фронта «формировать в необходимом количестве вспомогательные охранные части („сотни“) из военнопленных и жителей оккупированных областей, враждебно относящихся к советской власти».[510] В зоне гражданской администрации еще в конце ноября отряды вспомогательной полиции были реорганизованы. Абвер передал в создаваемые батальоны националистов из своих диверсионных частей; вермахт – офицеров из охранных подразделений. Подчинялись эти части местным начальникам СС и полиции и, в конечном итоге, рейхсфюреру Гиммлеру.[511] Именно на реорганизованную вспомогательную полицию и «охранные сотни» впоследствии должно было лечь выполнение карательных «контрпартизанских» акций.
Естественно, что сразу поручать столь ответственные задачи свежесформированным частям было нельзя; для начала новоиспеченных полицейских тренировали на евреях. «Уничтожение еврейского населения было избрано также, как метод вербовки сторонников фашизма для осуществления их преступных планов. Именно по таким соображениям немцы не расстреливали евреев всюду повсеместно, а проводили акции уничтожения в течение всей первой военной зимы, стараясь привлечь к этому местное население в широких масштабах, – писал впоследствии командир советского партизанского соединения Г.М. Линьков. – Таким образом поступили в деревне Кащенко Холопнического района Витебской области. Вызвали людей в помещение школы и объявили, что они назначены полицейскими. Тут же предложили вызванным взять винтовки. Назначение спрыснули самогоном. Затем вновь испеченных полицейских повезли в м. Краснолуки и приказали расстрелять еврейскую семью. А когда была „успешно завершена первая боевая операция“, перед полицейскими раскрыли сундуки расстрелянных».[512]
Сначала подразделения вспомогательной полиции расстреливали евреев; потом начинали уничтожать своих соплеменников. Повязанные кровью, они больше не имели выбора и, какие бы соображения ни заставляли их изначально брать из рук оккупантов оружие, становились не более чем палачами. «Так как местные жители, участвующие в борьбе с партизанами, не могут ожидать пощады, если попадут им в руки, – отмечалось в отчете гестапо, – для них нет отступления назад. Поэтому понятно, что они охотно выполняют данные им задания…»[513]
Широкое создание карательных подразделений вспомогательной полиции для осуществления карательных «контрпартизанских» акций стало вторым важным решением, принятым нацистским руководством зимой сорок первого. Третьим стало «окончательное решение еврейского вопроса» – «endlosung».
Изначально нацисты не собирались уничтожать евреев поголовно. Уничтожать евреев предполагалась так же, как и представителей других советских народов, – много, но не всех. Главным отличием евреев от русских, белорусов или украинцев должна была стать их изоляция в гетто; там евреи должны были вымирать в тесноте и голоде. За пределами гетто на свободе от того же голода вымирали бы все остальные неарийцы.
Однако логика истребительной войны неумолима. Евреи повсеместно становились первой жертвой оккупационных властей; постепенно в Берлине поняли, что «еврейский вопрос», над которым они безуспешно бились начиная со своего прихода к власти, может быть разрешен не путем выселения евреев в соседние страны, на Мадагаскар или на Луну, а гораздо более просто.
Евреев можно просто уничтожить – всех до одного.
Идея «окончательного решения еврейского вопроса» родилась снизу. Сначала прибалтийские националисты превзошли в палаческом рвении своих хозяев из айнзатцгрупп; потом айнзатцгруппы стали уничтожать евреев под видом борьбы с партизанами – задним числом, без внятных распоряжений сверху. Уже к началу осени сорок первого речь шла о поголовном уничтожении всех советских евреев; в Берлине внимательно наблюдали за этим процессом и задумывались: не распространить ли практиковавшиеся на Востоке методы «решения еврейского вопроса» на всех евреев вообще?
К концу сорок первого решение было принято.
29 ноября шеф РСХА Гейдрих пригласил представителей СС и всех заинтересованных ведомств на специальную встречу для обсуждения проблемы «окончательного решения еврейского вопроса». Совещание должно было состояться 9 декабря; из‑за поражения под Москвой его пришлось перенести. На некоторое время нацистскому руководству стало не до евреев; на Восточном фронте следовало спасать все, что можно было спасти.
К «еврейскому вопросу» вернулись только 20 января 1942 года, когда в пригороде имперской столицы, на берегу живописного даже в зимнюю пору озера Ванзее, наконец состоялась подготовленная Гейдрихом встреча.
Шеф РСХА был достаточно осторожен в формулировках. Уничтожение советских граждан и тем более советских евреев в сколь угодно массовых количествах не вызывало ни у кого из присутствовавших никаких возражений. А вот массовое уничтожение европейских евреев – это было новшество весьма сомнительного свойства.
Новую концепцию endlosung Гейдрих изложил следующим образом.
Следующей возможностью решения надлежит считать теперь, после соответствующего предварительного согласия фюрера, не эмиграцию, а эвакуацию евреев на Восток. Эти мероприятия надлежит рассматривать лишь как одну из возможностей сточки зрения важного практического опыта, имея в виду предстоящее окончательное решение…
В ходе окончательного решения евреев надлежит использовать на Востоке под соответствующим руководством для выполнения работ. Большими партиями, раздельно по признаку пола, работоспособные евреи должны строить в этих областях дороги; при этом, несомненно, большинство из них в силу естественной убыли выйдут из строя.
С возможным остатком – это будут, несомненно, наиболее стойкие – надлежит поступить соответственно, ибо элита, если ее освободить, станет зародышем нового еврейского возрождения.[514]
Методы, предлагаемые Гейдрихом, уже прошли апробацию: они широко применялись против советских евреев, военнопленных и мирного населения. Единственным новшеством было применение подобных методов против европейских евреев.
К тому времени первые эшелоны с депортированными из Германии евреями прибыли в Минск. Вильгельм Кубе (памятный своим жестоким отношением к советским гражданам), узнав о том, что с германскими евреями следует поступать так же, как с советскими, был буквально шокирован.
Cвоему непосредственному начальнику, рейхскомиссару «Остланда» Лозе, он писал:
Дорогой Генрих! Я прошу тебя дать официальную директиву о позиции официальных властей относительно евреев, депортированных из Германии в Белоруссию».
Среди прибывших, отмечал Кубе, есть герои Первой мировой войны и даже «на 3/4 арийцы»; как можно поступать с ними так же, как с советскими евреями!
«Во время нескольких официальных визитов в гетто я отметил, что среди этих евреев, отличающихся от русских евреев и своей чистоплотностью, есть квалифицированные рабочие, способные за день сделать в пять раз больше, чем русские евреи…
Я, безусловно, тверд в своем мнении и желаю содействовать решению еврейского вопроса, но эти люди, которые принадлежат к нашей культуре, отличаются от тупого стада местных.[515]
Возражения Кубе, которого нельзя было заподозрить в излишней гуманности, носили, насколько можно понять, типичный характер. Гитлер, испытывавший патологическую ненависть к евреям (хотя несколько меньшую, чем к Советскому Союзу), на подобные сомнения ответил весьма характерно:
Если они [евреи] откажутся уйти добровольно, я не вижу иного решения, кроме их уничтожения. Почему я обязан видеть в еврее что‑то иное по сравнению с русскими военнопленными? В лагерях для военнопленных многие умирают. Это не моя вина. Зачем евреи спровоцировали эту войну?.[516]
Параллель между советскими военнопленными и евреями была выбрана не случайно. «Концлагеря смерти Освенцим‑Биркенау и Майданек первоначально были построены для размещения советских военнопленных, – замечает германский историк Кристиан Штрайт. – Но так как в Освенциме из первоначально 10 000 советских военнопленных в январе 1942 года содержалось лишь несколько сотен (остальные были зверски уничтожены или умерли от голода), Гиммлер спустя неделю после совещания в Ванзее приказал депортировать в концлагеря 150 000 немецких евреев. Таким образом, с перестройкой эсэсовских лагерей для военнопленных была создана часть инфраструктуры, необходимой для осуществления геноцида. Методы уничтожения людей, применявшиеся при геноциде евреев, также были опробованы при „особом обращении“ с советскими пленными».[517]
…Решение, принятое на Ванзейской конференции, было вполне предсказуемо. Для эсэсовцев оно давало возможность «задним числом» оформить уже уничтоженных по личной инициативе несоветских евреев. Уже через несколько дней руководитель «еврейского» отдела гестапо Эйхман получил от Гейдриха задание подготовить приказ для руководителя СС и полиции дистрикта Люблин Отто Глобочника. «Я уполномочиваю вас, – говорилось в приказе, – подвергнуть окончательному решению еще 150 тысяч евреев». Эйхман прекрасно знал, что на самом деле эти евреи уже были уничтожены.[518]
Для советских евреев решение об endlosung означало лишь то, что отныне их будут истреблять более организованно – уже в контексте «окончательного решения» еврейского вопроса в самой Германии и в Европе в целом.
…Министерство доктора Геббельса достойно отыграло «окончательное решение». Скрыть массовые убийства евреев было невозможно. Зато без труда можно было врать, что русским, украинцам и белорусам не грозит уничтожение. «Товарищи! – говорилось в одной из бесчисленных немецких листовок. – Видели ли вы когда‑нибудь сами эти „немецкие зверства“ по отношению к русскому народу, о которых денно и нощно твердит советская пропаганда, все эти Эренбурги?.. Да! Немцы безжалостно уничтожают жидов. Туда им и дорога!».[519]
Эти нацистские лозунги повторяют и шестьдесят лет спустя…
* * *
После поражения под Москвой и крушения последних надежд на победоносный «блицкриг», германское руководство вынуждено было сформулировать новые планы войны на Востоке. Отказаться от истребительной войны нацисты не могли; единственным послаблением, на которое согласились пойти в Берлине, стал переход от уничтожения военнопленных и мирного населения путем массовых расстрелов к более рациональному «уничтожению трудом». Одновременно были приняты решения о расширении акций, направленных на истребление максимально большего количества недочеловеков. Но поскольку немецкие войска стали нуждаться в хотя бы минимальной лояльности местного населения, отныне массовые акции следовало проводить не столь демонстративно, как прежде. Их следовало проводить под предлогом борьбы с партизанами и евреями.
Морозной зимой сорок первого года все это казалось лишь временными мерами. За зимой, столь любезной русским, непременно наступят благоприятные для вермахта весна и лето. Рейх вырвет победу у большевиков – и тогда уничтожение недочеловеков можно будет продолжить без всяких ограничений, во всевозрастающих масштабах.
…Каждое утро командующий 4‑й армией генерал Готтгарт Хейнрици выходил из теплого штаба на свежий воздух. Прогулявшись по морозцу, он возвращался обратно и садился писать письмо своей любимой и, увы, столь далекой супруге. В этих ежеутренних прогулках генерал всегда проходил строго определенное расстояние. Ориентиром ему служил непохороненный труп русского солдата. То, что погибший противник заслуживает захоронения, даже не приходило Готтгарту Хейнрици в голову. В конце концов, это был всего лишь русский недочеловек.[520]
Живые голоса (4):
«Я видал только ужасную смерть…»
После освобождения Ржева местным школьникам предложили написать сочинение о продолжавшейся два бесконечных года оккупации. Выдержки из этих сочинений приводятся в книге Елены Ржевской «Ближние подступы».
Это было в дер. Шандалово Ржевского района. В избе, где нас приютили хозяева, расположились на ночлег фашистские бандиты. Среди ночи мой брат шести лет настойчиво что‑то все просил у матери. Он даже плакал, нарушая покой фашистских извергов. Они взяли моего брата, увели за сарай и там расстреляли.
Ученица Колчанова
Когда немцы заняли город, они начали проявлять свою власть с того, что стали ходить и ездить по уцелевшим домам и отнимать у жителей все то, что кому понравится. А когда настала зима, они снимали теплые сапоги прямо с ног, где б ты ни находился – на улице или на дороге вдали от жилья.
Однажды мы услышали крик. Я выскочил на улицу и увидел, что немцы бьют прикладами какого‑то старика. Оказывается, старик шел за водой в валяных сапогах. И хоть сапоги его были уже старые, но немцы, увидев их, обрадовались и такой находке. Долго стаскивали они сапоги с сопротивлявшегося старика. Сдернули они сапоги с дедушки и пошли, посмеиваясь над ним, своей подлой дорогой. Старик в одних портянках побежал по снегу. Он подбежал к нашему дому. Мы впустили его в квартиру, дали ему носки и лапти, и дедушка пошел к себе. «Хуже всякого лишения – это терпеть унижения от проклятых собак», – говорил дедушка.
Хренов Владимир, ученик 4‑го класса
Напишу еще один случай в Ржеве. Однажды рано утром я пошла за водой, в это время гнали наших пленных. Голодные пленные хватали гнилые кочерыжки, а за это их били палками и прикладами. У меня в кармане была лепешка. Я дала одному бойцу. Немецкий патруль прикладом ударил бойца, и боец упал. Я от такого зверского поступка бросилась бежать.
А. Новикова, ученица 4‑го класса
В сентябре 1942 года, когда наши войска начали приближаться к Ржеву, по приказу комендатуры все население с Советской стороны обязано было немедленно выселиться. Народ не хотел идти. Их били плетками, прикладами, выгоняли насильно из домов, сажали на машины и увозили в Германию. Так был увезен и мой отец. Где он теперь? Что с ним? Жив ли? Мы с мамой ушли в деревню. Там староста собирал на работу на немцев. Один колхозник, наш сосед, однажды на вызов старосты не вышел на работу: он сказал, что болен. Староста вызвал полицейского, который явился с плеткой. Колхозник опять отказался выйти на работу. Тогда собранные вооруженные полицейские согнали весь наш народ на улицу. Привели больного и приказали ему лечь на принесенную скамейку. Тот отказался. Ему связали руки, раздели, привязали к скамейке и на глазах народа плетью хлестали 25 раз.
Он уже не мог стонать. Отвязали его. Его свезли в немецкий штаб, там снова пороли. Скоро его из штаба куда‑то увезли накрытого. Мы больше не видели этого колхозника.
Иванов Павел, ученик 6‑го класса
Мы жили в деревне Тимофееве. Немцы поймали моего дядю – брата папы. Дядя был комсомольцем. Фашисты повели его в комендатуру. Он ничего не ответил немецкому офицеру на допросе. Его отвели за сарай и там расстреляли, а труп закопали в снег. Бабушка моя пошла разыскивать тело своего сына, несмотря на запрещение. Долго потихоньку от немцев разрывала она везде снег и разыскивала милого сына. Но немцы об этом узнали. Они застрелили бабушку в тот момент, когда она своими старыми руками уже коснулась дорогой находки.
Кудрявцев Анатолий, ученик 4‑го «б» класса
У моего двоюродного брата – двенадцатилетнего мальчика – умерла тогда мать, отца убило бомбой, и он остался кормилец младших детей. Нечем кормить рты, и он решил утащить немного хлеба из немецкой машины. Немцы схватили его и произвели с ним жестокую расправу. Сначала его избили, потом посадили под пол на лед. Каждый день Приходил комендант и приказывал своим солдатам давать мальчику десять розог утром, пять днем и десять вечером. Получая только сто граммов хлеба в день, отсидел он в подвале десять суток. Потом комендант решил, что не стоит «возиться» с русским щенком, и приказал мальчика повесить. Для повешения даны были 4 солдата, которые сначала избили его в сарае, а потом долго таскали его по навозной весенней талой луже. Когда тащили его вешать, не выдержал народ. Собравшиеся у сарая русские разгневанные люди кричали, плакали, грозили паразитам и с криком направились к сараю, у которого совершалась расправа. Услышав такой протест народа, явился комендант и приказал отпустить. Мы толпой бросились к нему. Он был настолько избит и окровавлен, что к нему нельзя было прикоснуться, а не только снять с него одежду. Пришлось все на нем разрезать. Мы не надеялись на его выздоровление.
Лапина Тамара, ученица 6‑го класса
Когда немцы были в Ржеве, они насильно выгоняли всех наших матерей на работу. Многим удавалось спрятаться. Но ведь нужна была вода и пища. Когда женщины выходили за водой, в них стреляли из винтовок или автоматов. Один раз я видела, как убили сразу несколько женщин, вышедших за водой. Среди убитых была мать одного знакомого мне мальчика, Вити. Когда Витя увидел, что его мама убита и лежит на улице, он заплакал и побежал к ней. Но не пришлось ему добежать до мамы, он упал на камни пустой улицы, а не на труп мамы. В него выстрелил немец из винтовки.
Ковалева Галина, ученица 4‑го «б» класса
Я видал только ужасную смерть.
В январе 1942 г. в нашу квартиру пришел немец и стал выгонять на работу маму. Она отказалась. Немец со всей силы ударил ее прикладом по спине. Даже не охнув, мама упала навзничь. Мы заплакали, но тихо: в квартире находился немец. Мама поболела неделю и умерла. Остались мы с бабушкой. Через месяц после смерти мамы пошли мы с бабушкой в деревню искать продуктов, так как нам совсем было нечего есть. Достали мы немного ржи и семян. На обратном пути догнала нас женщина с мальчиком еще меньше меня, и мы все пошли вместе. Она несла за плечами картофель. У входа в город остановил немецкий солдат, который стал отнимать у той женщины ее дорогую ношу: она несла детям пищу. Немец схватил у нее мешок и бросил в снег. Мальчик бросился к мешку, лег на него и не хотел отдавать немцу. Но немец ударил мальчика по голове прикладом. Тот покатился мертвым. Обезумевшая мать набросилась на немца с кулаками. От выстрела врага из винтовки оборвалась жизнь этой несчастной женщины.
Меркурьев Виктор, ученик 4‑го «б» класса
VII
