Восточные рабы германской империи

 

 Только низкие люди и подлецы, лишенные чести и павшие до состояния животных, могут позволить себе такие безобразия в отношении невинных безоружных людей.

 И. Сталин, 6 ноября 1942 г.

 

 

…Немецкая семья: улыбающийся пожилой немец в шляпе, в рабочем переднике и полосатой сорочке с галстуком‑бабочкой, с сигарой в руке, и белокурая, тоже улыбающаяся моложавая полная женщина в чепчике и розовом платье, окруженная детьми всех возрастов, начиная от толстого годовалого с надутыми щеками мальчика и кончая белокурой девушкой с голубыми глазами. Они стоят у двери сельского домика с высокой черепичной крышей, по которой гуляют зобатые голуби. И этот мужчина, и женщина, и все дети, из которых младший даже протягивает ручонки, улыбаются идущей к ним девушке в ярком сарафане, в белом кружевном переднике, в таком же чепчике и в изящных красных туфельках – полной, с сильно вздернутым носом, неестественно румяной и тоже улыбающейся так, что все ее крупные белые зубы наружу. На дальнем плане – рига и хлев под высокой черепичной крышей с прогуливающимися голубями, кусок голубого неба, кусок поля с колосящейся пшеницей и большие пятнистые коровы.

Внизу плаката написано по‑русски: «Я нашла здесь дом и семью».

А ниже, справа: «Катья». [521]

Такие плакаты висели на стенах домов во всех захваченных немцами городах и поселках. Немецкая семья с целлулоидными улыбками смотрела на русскую девушку Катью, Катья улыбалась в ответ. Ветер гнал пыль по безлюдной улице, трепал вывешенный над комендатурой флаг с черным пауком свастики, ерошил волосы повешенного на перекрестке саботажника, не поверившего плакату. Чуть дальше виднелись скелеты сожженных домов.

Любой, увидевший эту картину, понимал: здесь прошла добровольная вербовка рабочей силы для отправки в Рейх.

 

1 октября была проведена новая вербовка рабочей силы. Я опишу тебе только важнейшие события. Ты не можешь себе представить эту жестокость. Ты, может быть, помнишь, что нам говорили. Тогда мы этому не верили, таким же невероятным это кажется теперь. Был дан приказ представить 25 рабочих, но никто из них не явился. Все убежали. Тогда явилась немецкая полиция и начали поджигать дома тех, кто убежал. Огонь сильно распространился, так как два месяца не было дождя. Кроме того, недалеко находились склады зерна, которые также загорелись. Ты можешь себе представить, что там было. Люди, которые прибежали, чтобы тушить огонь, разгонялись, их били и арестовывали. 7 домов сгорели дотла. В то же время полицейские продолжали поджоги. Люди падали на колени и целовали полицейским руки, но полицейские били их дубинками и угрожали сжечь всю деревню… В течение пожара полиция ходила по соседним деревням, хватала рабочих и арестовывала их… Те, которые не появились вовремя, должны были быть расстреляны… Они охотятся на людей так, как отлавливают собак, уже в течение недели, и им это недостаточно. Заключенных запирают в школьном здании, и они даже не могут отправить своих естественных потребностей и должны делать это, как свиньи, в той же комнате.[522]

 

Если бы каким‑то невероятным образом это письмо попало бы в руки Фрицу Заукелю, он, вероятно, испытал бы лишь легкую досаду. Что за ложная сентиментальность! Фюрер поручил обеспечить Рейх рабочими, и долг генерального уполномоченного по трудоиспользованию – выполнить задание.

Заукель делом доказал, что фюрер не ошибся, назначив генеральным уполномоченным именно его. Уже спустя месяц после назначения он представил фюреру «Программу по трудоиспользованию». Согласно программе вербовке на оккупированных территориях подлежали мужчины и женщины в возрасте от 17 до 35 лет; за полгода в Рейх планировалось вывезти 1 миллион 600 тысяч человек.[523] Цифра казалась фантастической и потому очень заманчивой.

– Если вы выполните намеченное в полном объеме, это будет лучшим подарком к дню моего рождения, – улыбнулся фюрер, утверждая программу. Спустя полгода выяснилось, что ведомство главного уполномоченного даже перевыполнило план, вывезя в Рейх столько, сколько планировалось, и еще 200 тысяч сверх нормы.

В свое время Заукель организовывал концлагерь Бухенвальд под Веймаром – и потому менее всего ему была свойственна гуманность. Любимым выражением Заукеля было «Без ложной сентиментальности!». Конечно, в принципе генеральный уполномоченный предпочел при вербовке рабочей силы обойтись без особой жестокости; однако было ясно, что без жестокости на Востоке нельзя. «Если число добровольцев не оправдает ожиданий, – распоряжался Заукель, – то, согласно приказанию, следует применять самые строгие меры».[524]

Добровольцы находились в европейских странах. Рабочих из Голландии, Франции и Бельгии привлекала в Германии хорошая зарплата и возможность покончить, наконец, с положением безработных. Французов привлекали тем, что за каждые пять уехавших в Рейх рабочих из немецкого плена отпускался один французский солдат. Условия работы европейцев в Рейхе практически не отличались от условий, в которых трудились сами немцы, а максимум принуждения, который допускался вербовщиками Заукеля в Европе, – это снижение пособия по безработице.[525]

На советских землях добровольцев практически не было. За время, проведенное под оккупацией, местные жители увидели достаточно, чтобы понять: ничего хорошего от нацистов ожидать не следует. И если оккупанты обещают завербовавшимся в Рейх молочные реки и кисельные берега – значит, людей ждет каторга. Уверенность в этом была столь непреложна, что вся мощь германской пропаганды не могла с ней ничего поделать.

 

Колонна жителей одного из населенных пунктов в районе Сталинграда перед отправкой в Германию.

 

«Вербовка рабочей силы доставляет соответствующим учреждениям беспокойство, ибо среди населения наблюдается крайне отрицательное отношение к отправке на работу в Германию, – докладывал начальник СД в Харькове. – Положение в настоящее время таково, что каждый всеми средствами старается избежать вербовки… О добровольной отправке в Германию уже давно не может быть и речи».[526]

«Из шести миллионов иностранных рабочих, которые прибыли в Германию, даже двести тысяч не прибыли добровольно», – признается впоследствии Заукель.[527]

Впрочем, ведомство главного уполномоченного не особенно и надеялось на добровольную вербовку в областях, населенных недочеловеками.

В инструкции по вербовке восточных рабочих – «остарбайтеров» – указывалось, что при обращении с советскими недочеловеками следует исходить из принципов, неприменимых в европейских странах.

 

…В течение десятков лет они находились под большевистским господством и воспитывались систематически в духе вражды к национал‑социалистической Германии и европейской культуре. Нет необходимости в проверке рабочих по национальной принадлежности, поскольку для дальнейшего обращения с рабочей силой это никакого значения не имеет.[528]

 

Историк Павел Полян, приведший в своей монографии эту инструкцию, не смог удержаться от изумления и расцветил ее многочисленными восклицательными знаками. Документ и в самом деле более чем любопытный. Надо знать, насколько нацистское руководство было помешано на вопросах расы, чтобы оценить все значение такого неизбирательного подхода к советским гражданам.

Недочеловеками можно управлять лишь жестокостью! И потому с самого начала насильственная вербовка на оккупированных советских землях проводилась столь дикими методами, что вызвала ошеломление даже у гражданской администрации.

«Мероприятия, проводимые Заукелем, вызвали большое волнение среди гражданского населения, – жаловались представители министерства по делам оккупированных восточных территорий. – Мужчины производили санитарную обработку русских девушек, насильно снимались фотографии с голых женщин, медсестры запирались в товарные вагоны для утехи командиров транспорта. Женщин в ночных сорочках связывали и насильно тащили через русские города к железнодорожным станциям и т. д.».[529]

Гауляйтер Украины Эрих Кох был недоволен этой критикой. «Вполне понятно, – писал он Розенбергу, – что вывезти 1,5 миллиона человек из моего рейхскомиссариата в Германию невозможно без применения германской администрацией определенной суровости… В своем распоряжении от 20 мая 1942 г. я предложил, чтобы на лесистых территориях северной Волыни, где дело дошло до открытого сопротивления вербовочной комиссии, были использованы для поддерждания германского авторитета средства принуждения вплоть до сожжения хозяйств».[530]

По городам и поселкам шли облавы; немцы называли их «охотой за черепами». Людей ловили на рынках, на улицах, в церквах. «Жестокая и безжалостная охота за людьми… ведется везде: в селах, в городах, на улицах, площадях, железнодорожных станциях и даже церквах, по ночам в жилых домах, – с ужасом писал один из представителей коллаборационистских органов. – Всякий подвергается опасности быть схваченным в любом месте и в любое время полицейскими внезапно и неожиданно и быть привезенным на сборный пункт. Никто из его родных не знает, что с ним случилось, и только по прошествии недель или месяцев тот или иной из схваченных имеет возможность сообщить о себе почтовой открыткой».[531]

 

Советские граждане под охраной немецких солдат на станции Ковель перед отправкой в Германию.

 

Тех, кто пытался убежать, расстреливали, остальных сгоняли в какое‑нибудь здание побольше – ждать отправки в Рейх. На станции Виры в облаву попалась девушка Прасковья Ширнова, ставшая свидетелем страшной, но обыденной сцены. «Одну женщину‑инвалида (она не двигалась) привез ее брат на тачке к коменданту, чтобы ее дочку не увозили в Германию, потому что за больной мамой некому ухаживать. Комендант выслушал переводчицу и переспросил: это за ней некому ухаживать? Сидя в кресле, поднял автомат и расстрелял несчастную. А потом продолжил: вот и не надо больше ухаживать. А дочь должна работать на великую Германию».[532]

Полицейские окружали деревни и забирали всех работоспособных людей. При малейшем намеке на сопротивление – убивали всех. 5 февраля 1943 года каратели сожгли белорусское село Жаулки, убив 512 человек. В двух километрах от Жаулок стояла деревня Кудиновичи. Если не найдутся добровольцы для работы в Рейхе, сказали крестьянам, вас ждет та же участь, что и соседей. Естественно, «добровольцы» нашлись.[533]

К вербовке остарбайтеров привлекались части СС; в одной из инструкций, посвященных набору рабочей силы, внимание эсэсовцев обращалось на то, что «если есть необходимость, следует сжигать деревни, все население должно быть предоставлено в распоряжение начальника по набору рабочей силы.

Как правило, детей не надо больше расстреливать». [534]

Очень часто между «набором добровольцев для работы в Рейхе» и карательными операциями невозможно было найти отличия. «В результате мер по набору рабочей силы, – подводил печальный итог Розенберг, – целые области стали безлюдными».[535]

Однако, несмотря на все усилия подчиненных Заукеля, лето 1942 года оказалось для них не слишком удачным. Планы вербовки не выполнялись; население любыми способами пыталось избегнуть отправки в Рейх, партизаны нападали на эшелоны и освобождали угнанных. А главное – еще не был отлажен сам механизм «набора добровольцев». Это позднее облавы и массовые операции в сельской местности будут проводиться со все более возрастающей эффективностью, а пока все расположенные в тылу немецкие части брошены на фронт. Там, на огромных степных просторах южной России развивается наступление, которое положит конец большевистскому государству. Русские не в силах противостоять войскам вермахта, рвущимся на Сталинград и на Кавказ. Победа близка! Но немецкие тыловые части слишком малочисленны, чтобы массово угонять «добровольцев» в Рейх, а коллаборационистские формирования еще не прошли должной выучки. Лишь отборные батальоны «вспомогательной полиции» можно без опасений использовать в этих полукарательных операциях; остальных нужно еще натаскивать на кровь…

Казалось, что утвержденные фюрером планы вербовки будут все‑таки сорваны; тут, однако, подчиненным Заукеля пришла в голову счастливая мысль. После взятия Керчи в городе немедленно открылась «служба труда». Это было обычной практикой; однако на сей раз вербовщики не смогли собрать даже минимального урожая. Население, включая женщин и детей, пряталось в каменоломнях, а тех, кто спрятаться не успел, уже угнали в лагеря военнопленных – согласно приказам армейского командования военнопленными считались не только военнослужащие, но и все лица мужского пола, кроме маленьких детей и глубоких стариков.

Созданный под Керчью лагерь для военнопленных представлял собой печальное зрелище. На огороженное колючей проволокой пространство были согнаны десятки тысяч красноармейцев и местных жителей. Раздетые и разутые, люди умирали от холода и голода. Рядом с живыми лежало множество трупов, которые не убирали по нескольку дней. Жителей, передававших пленным пищу и хлеб, избивали, а военнопленных, пытавшихся взять передачи, расстреливали.[536]

На смену умершим гнали новых пленных. Жители Керчи в ужасе наблюдали, как конвоиры пристреливали тех, кто не мог идти от истощения или болезней. Вся дорога от переправы до города расстоянием 18–20 километров была усеяна трупами красноармейцев.[537]

В Севастополе, после долгой осады взятом войсками генерала фон Манштейна, вербовщики Заукеля также не смогли выловить достаточно людей. Зато уцелевших жителей города массово уничтожали военные: расстреливали, вешали, топили в море. «Находясь в Севастопольском порту, я видел, как в порт на автомашинах большими партиями привезли мирных граждан, среди которых были женщины и дети, – вспоминал один немецкий обер‑ефрейтор. – Всех русских погрузили на баржу. Многие сопротивлялись, но их избивали и силой заставляли входить на суда. Всего было погружено около 3000 человек. Баржи отчалили. Долго над бухтой стоял плач и вой. Прошло несколько часов, и баржи пришвартовались к причалам пустые. От команды этих барж я узнал, что всех выбросили за борт».[538]

Территориальному уполномоченному по трудоиспользованию было очень неприятно смотреть на то, как военные уничтожают тех, кого можно отправить на каторжные работы в Рейх. В лагерях под Керчью в ужасающих условиях погибало не менее 150 тысяч пленных; если бы хотя часть из них отдали вербовщикам, план набора рабочих был бы перевыполнен…

Эта великолепная идея пришлась по вкусу Заукелю. 26 мая генеральный уполномоченный отправился в поездку по Украине. Посетив Киев, Днепропетровск и Николаев, он прибыл в Полтаву. Полтава была главной целью поездки Заукеля: в этом городе располагался штаб группы армий «Юг». Командующий группой армий фельдмаршал фон Бок любезно принял генерального уполномоченного; однако просьба передавать некоторую часть пленных для отправки в Рейх не вызвала у военных особого энтузиазма. Армейское командование упирало на то, что нужды вермахта в рабочей силе уже не покрываются в достаточной мере; Заукель указывал на важность и неотвратимость поставленной самим фюрером задачи вербовки рабочей силы для Рейха. Возразить на столь весомый аргумент было нечем.[539]

(Если бы армейское командование не вымаривало военнопленных голодом, недостатка рабочей силы бы не возникало. В то время, когда в штабе группы армий «Юг» принимали Заукеля, в лазарете лагеря в Острогожске Воронежской области больным «утром и вечером давали несколько ложек теплой воды с просом или ржаной мукой. Иногда варили дохлую конину, издававшую зловоние. Врач лагеря Штейнбарх заявлял: „Для русских собак это мясо вполне хорошего качества“.[540])

Военнопленные составили значительную долю вывозимых в Рейх; однако еще больше вывозили гражданских. От массовых мероприятий по вербовке – то есть облав – никто не собирался отказываться.

Весной 1943 года в Орле объявили о вывозе в Германию всего женского населения от 16 до 26 лет. Для женщин это стало страшной трагедией; всеми силами они пытались избежать угона в Рейх. «Девушки, для того чтобы не уехать в Германию, перед их освидетельствованием на медицинской комиссии, курили чай, делали уколы, которые создавали опухоль, умышленно заражались кожными заболеваниями (чесотка, экзема). В городе до сих пор очень много девушек, больных экземой. Дело даже доходило до того, что некоторые умышленно обваривали себе руки кипятком, а некоторые, которым все это не помогало, – кончали жизнь самоубийством (зафиксировано несколько таких случаев)».[541]

Конечно, никто в Орле не знал, что женщины вывозятся в Германию в соответствии с прямым распоряжением фюрера. «Для того чтобы заметно разгрузить от работы крайне занятую немецкую крестьянку, – хвастался Заукель, – фюрер поручил мне доставить в Германию из восточных областей 400–500 тысяч отборных, крепких и здоровых девушек».[542] Зато всем известно было другое: с самого начала оккупации военнослужащие вермахта – еще без всяких на то разрешений начальства – вывозили красивых девушек в Рейх.[543] Теневая экономика – вещь, которую не может извести ни один режим в мире; похищенных доблестными солдатами вермахта девушек ждали бордели по всей Европе.

Теперь женщин собирали уже официальные органы; однако то, как проводилась вербовка, не позволяло сомневаться в их дальнейшей судьбе. «Мне сообщили о следующих злоупотреблениях в душевых и пунктах санобработки для женщин и девушек, – писал один из представителей Восточного министерства. – Эти душевые обслуживают мужчины. Мужчины фотографировали женщин во время душа. В последние месяцы главным образом вывозились украинские крестьянки. Женщины эти были высокой морали и целомудрия и поэтому рассматривали такое обращение как унижение их национального достоинства…».[544]

Конечно же, управление генерального уполномоченного не планировало для вывезенных женщин заведомо низших рас никакой иной судьбы, кроме как использование в качестве сельскохозяйственных рабынь; однако простые подданные Рейха не столь трепетно относились к «законам о расе», как окружение фюрера…

После того как пойманных «восточных рабочих» набиралось достаточно, их загоняли в эшелоны и отправляли в Германию. Перевозили людей примерно в тех же условиях, как и военнопленных, – разве что в вагон загоняли немного поменьше народа. А вот до железнодорожной станции их гнали точно так же: пешим ходом, практически без еды, пристреливая отстающих. «По пути многие не выдерживали, – вспоминал один из угнанных, – падали, их расстреливали. По пути, где приходилось ночевать, были сараи. Нас набивали палками, вплотную один к другому, битком, стоя».[545] На утро в сараях оставались тела задохнувшихся, а выживших гнали дальше.

По железным дорогам толпы людей везли сначала на перевалочные пункты. Там врачи проверяли здоровье остарбайтеров: Рейху нужны лишь здоровые рабы! Впрочем, больные имели мало шансов дожить до медосмотра. Больных и слабых угоняли вместе с остальными. Те из них, кому удавалось выжить при перевозке в Германию, признавались негодными для работы. Вместе с потерявшими работоспособность остарбайтерами из предыдущих партий они отправлялись обратно. «Обратные эшелоны», на которых из Рейха увозили больных, производили ужасающее впечатление. Умирающие лежали в вагонах на голом полу даже без соломы. Случалось, что женщины рожали прямо в поезде; тогда охранники на ходу выбрасывали новорожденных из окон. Когда очередной больной умирал, труп без всяких церемоний выбрасывали из вагона.[546]

Гражданская администрация пыталась добиться, чтобы хотя бы трупы из эшелонов не выбрасывались где попало; в конце концов, это могло привести к эпидемиям. Однако трупы выбрасывались не только из «обратных эшелонов»; не в меньшем количестве приходилось очищать эшелоны, идущие в Рейх. Даже самые здоровые люди с трудом выдерживали перевозку. Больных и умирающих от голода людей выгружали на каждой станции, трупы выбрасывали прямо в пути.[547]

Зато немецкие солдаты, охранявшие угнанных, развлекались, наблюдая за страданиями советских свиней. Издевательства охранников крепко запомнились большинству угнанных.

 

Увозили нас из Сталино, набив битком вагоны. Только на третьи сутки надумали покормить. Раздали бумажные стаканчики и черпаками разливали бурду. Эти же стаканчики фашисты с гоготом предложили использовать по нужде. Но на этом наши мучения не кончились. Все только начиналось.

Однажды поезд остановился на полустанке. Всех выгнали из вагонов. Девушки и парни умоляли разрешить им разойтись по разные стороны эшелона, но наши мольбы не действовали. Делать нечего… А они, цивилизованные звери, ходили с фотоаппаратами и снимали наш позор. Да при этом еще приговаривали: «швайн».[548]

 

Впрочем, как иначе представитель высшей расы может смотреть на лишь напоминающих людей недочеловеков? Только так.

Конечно, военнопленных перевозили в гораздо более жутких условиях. Даже немецкие солдаты – особенно те из них, что были переброшены на Восточный фронт из оккупированных западных стран, – приходили в ужас от представавших им картин. В воспоминаниях рядового вермахта Ги Сайера есть описание сцены, которая поразила его до глубины души. Внимательно вчитайтесь в это описание.

 

То, что я увидел, ужаснуло меня. Хотел бы я быть гениальным писателем, чтобы во всех красках описать представшее перед нами зрелище. Вначале появился вагон, наполненный железнодорожным оборудованием. Он шел впереди локомотива и скрывал и без того неяркий свет фар. Затем последовал сцепленный с ним локомотив, затем вагон – на крыше которого была проделана дыра – судя по всему, полевая кухня. Из короткой тубы ее шел дым. Вот еще один вагон с высокими поручнями; в нем едут до зубов вооруженные немецкие солдаты. На остальной части состава – открытых платформах – перевозился совсем иного рода груз. Вначале я с непривычки даже не смог разобрать, что же это, и лишь через несколько мгновений понял, что платформа переполнена человеческими телами, за которыми сидели или стояли скорчившись живые люди. Самый осведомленный из нас коротко пояснил: «Русские военнопленные»…

На меня взглянул Гальс. Его лицо было смертельно бледным, лишь красные пятна проступали кое‑где от холода.

– Видал? – прошептал он. – Они выставили мертвецов, чтобы защититься от мороза.

От ужаса я и слова не мог вымолвить. Трупы были на каждой платформе: бледные лица, ноги, закостеневшие от мороза и смерти. Я стоял, не в силах отвести глаз от отвратительного зрелища.

Мимо нас проезжал девятый вагон, когда произошло нечто еще более ужасное. Четыре или пять тел съехали с платформы и упали в сторону от путей. Похоронный поезд не остановился…

С каждой минутой становилось все холоднее. Меня переполняло чувство отвращения.[549]

 

Увиденное запомнилось семнадцатилетнему Сайеру на всю жизнь. Такого нельзя было даже представить; это напоминало картины ада, каким его рисовали средневековые живописцы.

Но этот ад воплощен нацистами на советской земле.

Конечно, по сравнению с подобным все ужасы перевозки остарбайтеров казались несущественными. Впрочем, едва ли жители деревень, расположенных вдоль железных дорог, различали эшелоны с военнопленными и остарбайтерами. И после тех, и после других на железнодорожных насыпях оставались трупы – наглядное напоминание о тех, кого увозили на немецкую каторгу.

Для тех же, кого довозили в Германию, настоящим шоком – возможно, даже большим, чем все предыдущие издевательства, – становилось понимание, что их просто не считают за людей.

Все начиналось сразу после прибытия в Германию. Третий Рейх – это не дикая большевистская страна, здесь существует частная собственность. Привезенных с Востока рабов выставляли на продажу. Крупные фирмы: Круппа, Сименса, Юнкерса, Геринга – закупали остарбайтеров десятками тысяч – оптовыми партиями. Но фюрер позаботился, чтобы и простой немец мог купить себе рабочего, а то и несколько.

«Моя соседка на днях приобрела себе работницу, – писала фрау Бок своему воюющему на Востоке сыну Вильгельму. – Она внесла в кассу деньги, и ей предоставили возможность выбирать по вкусу любую из только что пригнанных сюда женщин из России».[550]

…Конечно, эти русские дикари мрут как мухи – но ведь всегда можно приобрести новых. «Вчера днем к нам прибежала Анна Лиза Ростерт, – писали из дома обер‑ефрейтору Рудольфу Ламмермайеру. – Она была сильно озлоблена. У них в свинарнике повесилась русская девка. Наши работницы‑польки говорила, что фрау Ростерт все била, ругала русскую. Покончила та с собой, вероятно, в минуту отчаянья. Мы утешали фрау Ростерт, можно ведь за недорогую цену приобрести новую русскую работницу…».[551]

«…В среду опять похоронили двух русских, – писала другому солдату его невеста. – Их теперь здесь на кладбище похоронено уже пятеро, а двое уже опять при смерти. Да и что им жить, следовало бы их всех перебить…».[552]

«Я со своими русскими разговариваю только ногами», – хвастался один немецкий хозяин. «Если бы я хоть на минуту представил, что это люди, я б с ума сошел», – признавался другой, и даже немецкие дети, увидев русских рабов, бросали в них камни. Это немецкое чувство расового превосходства бывшие рабы германского Рейха помнили до конца жизни; как кошмар в памяти воскресали, казалось, прочно забытые сцены.

 

…Нас гонят по улице небольшого рурского городка. Только что мы носили мебель в какое‑то здание, и полицейские, сопровождающие нас, даже довольны нами. По тротуару идут две нарядные молодые женщины с нарядными детьми. Дети кидают в нас камни, и я жду, когда женщины или полицейские остановят их. Но ни полицейские, ни женщины не говорят детям ни слова.[553]

 

Конечно, далеко не все немцы были одурманены идеями расового превосходства. Были те, кто делился с остарбайтерами пищей, кто закрывал глаза на проступки и даже саботаж, помогал им работой или просто – добрым словом или улыбкой. Но как мало было таких немцев! И как хорошо, что они все‑таки были…

Но хороший человек не пойдет покупать себе раба; привезенные в Германию остарбайтеры видели совсем другие лица.

 

Один за другим к нашему строю подходили респектабельные господа. Присматривались, выбирая самых крепких, сильных. Ощупывая мускулы, деловито заглядывая в рот, о чем‑то переговаривались, ничуть не считаясь с нашими чувствами. Я был маленького роста, хилый и остался среди десятка таких же нераспроданных заморышей.

Но вот высокий покупатель в потертой куртке презрительно оглядел нас, что‑то пробурчал себе под нос и пошел в контору платить деньги. За всех оптом.[554]

 

Ох, и скрупулезно они отбирали себе рабов, особенно те, кому нужно было мало людей, человек по 10–15. Одна фрау раза три требовала выставить в ряд человек 50 и выбирала. Сразу отобрала тех пятерых девчонок из Бобруйска, которых я видела на вокзале у вагона. Они были чистенькие, явно городские, сопровождал их немецкий офицер. Чьи они были дети, что пережили до этого и как сложилась их судьба после – Бог весть. Одна из них прижимала к груди подушку и вытирала об нее слезы. Лицо этой девушки я запомнила надолго.

Я приметила немца, который стоял в сторонке и спокойно ждал своей очереди. Мне показалось, что лицо у него доброе и неплохо было бы попасть к нему. Так и вышло – он забрал всех, кто остался, человек 200, и повез в сопровождении охранников в небольшой лагерь в городе Бланкенбурге… Уже по дороге мы поняли, с кем предстоит иметь дело. Мое первое впечатление «о добром шефе» оказалось ложным. На правой руке у него висела резиновая дубинка, и она то и дело прохаживалась по нашим спинам, когда кто‑то позволял себе заговорить чуть погромче.[555]

 

Военнопленных не выставляли на торгах; их покупали оптом по крайне низким ценам. Имперское угольное объединение даже добилось того, что цена, которую предприятия отрасли уплачивали государству за труд военнопленных, оказалась ниже той, которую запрашивал Гиммлер за работу узников своих лагерей.[556] Естественно, что столь дешевую рабсилу использовали «на износ».

Карта Рейха покрыта, словно сыпью, лагерями: трудовыми, для военнопленных и концентрационными. Русских оптимально содержать в концлагерях; однако места в них не хватает. Приходится идти на компромиссы: советских недочеловеков размещают в тех же лагерях, что и добропорядочных европейских военнопленных.

…Со времен победоносной войны на Западе в немецких лагерях находилось множество военнослужащих европейских стран. Поскольку это были европейцы, а не советские недочеловеки, их содержали практически в идеальных условиях. Военнопленные получали регулярную помощь от Красного Креста, переписывались с родными. Проблем с питанием военнослужащие европейских стран также не испытывали: «Шкафчики были полны еды, а плитки шоколада они просто не успевали съедать…».[557] В некоторых лагерях имелись даже площадки для занятий физкультурой и теннисные корты, а также парк для прогулок, обнесенный, правда, колючей проволокой. И уж чтобы никто не мог упрекнуть германскую империю в невыполнении международных законов и обычаев войны, ОКВ выделяло деньги на специальное обучение слепых британских военнопленных.

Images des Grandes Vacances («Изображение больших каникул») – именно так назвал свой фотоальбом, посвященный почти 5‑летнему пребыванию в немецких лагерях для военнопленных, бывший французский военнопленный Франсис Амбриер. Для большинства западных военнопленных пребывание в плену и оказалось именно такими «каникулами», куда более безопасными, чем пребывание на фронте.[558]

Когда в этот маленький рай привозили советских недочеловеков, западные военнопленные испытывали настоящий шок. Кто бы мог подумать, что столь цивилизованные и благородные немцы могут так поступать с людьми?

 

Я не могу рассказывать здесь обо всех этих несчастных русских, выживших в Раве‑Русской, не испросив разрешения Трибунала воспроизвести здесь страшное зрелище, представшее перед всеми нами, французами, которые находились осенью – зимой 1942 года в концентрационном лагере в Германии, обо всем, что мы увидели, когда стали прибывать первые партии русских пленных. Что касается меня, то я присутствовал при этом зрелище однажды в воскресенье; все это казалось мне неправдоподобным. Русские шли в колонне по пять человек, держась за руки, так как никто из них не в состоянии был передвигаться самостоятельно. Они были очень похожи на бродячие скелеты.

Мы видели много фотографий концентрационных лагерей и лагерей смерти, наши несчастные русские товарищи были в таком же положении с 1941 года. Их лица были даже не желтыми, а зелеными, у них не было сил двигаться, они падали на ходу целыми рядами. Немцы бросались на них, били прикладами ружей, избивали кнутом. Так как это происходило в воскресенье, в полдень, то заключенные в общем пользовались некоторой свободой, внутри лагеря, разумеется. При виде всего этого французы начали кричать, и немцы заставили нас возвратиться в бараки. В лагере русских тотчас же распространился тиф, из 10 тысяч прибывших в ноябре к началу февраля осталось 2500.

Русские военнопленные, еще не будучи мертвыми, были брошены в общую могилу. Мертвых и умирающих собирали между бараками и бросали в тележки. Первые дни мы еще видели трупы в тележках, но так как германскому коменданту было не очень приятно видеть, как французские солдаты приветствовали своих павших русских товарищей, впоследствии трупы прикрыли брезентом….[559]

 

Это показания, сделанные на Нюрнбергском трибунале французом Полем Розеном. Однако поражены были не только содержавшиеся в тепличных условиях военнопленные из европейских стран. Даже узники концентрационных лагерей – Освенцима, Дахау, Маутхаузена – приходили в ужас, увидев обращение с советскими военнопленными. Испанец Франсуа Буа рассказывает о не менее чудовищной картине:

 

…Как только военнопленные вошли в лагерь, стало ясно, что они находятся в ужасном состоянии. Они даже ничего не могли понять. Они были так обессилены, что не держались на ногах. Их тогда поместили в бараки по 1600 человек в каждом. Следует отметить, что эти бараки имели 7 метров в ширину и 50 метров в длину. У них была отобрана почти вся одежда, которой у них и без этого было очень мало. Им было разрешено сохранить только брюки и рубаху, а дело было в ноябре месяце. В Маутхаузене было 10 градусов мороза. По прибытии оказалось, что 24 человека из них умерло в то время, когда они шли 4 километра, отделявшие лагерь Маутхаузен от станции… Через несколько недель они были совершенно без сил, и тогда к ним стали применять систему истребления. Их заставляли работать в самых ужасных условиях, избивали, били палками, над ними издевались. Через три месяца из 7000 русских военнопленных осталось в живых только 30.[560]

 

Режим содержания советских и европейских военнопленных устанавливается разный – даже в одном и том же лагере.

В распоряжении командования 6‑го военного округа по обращению с военнопленными на это обращается специальное внимание. Вот два положения одного и того же приказа. Первое касается военнопленных европейских стран.

«Военнопленные, которые подозреваются в участии в подпольных организациях или движении Сопротивления, должны по требованию гестапо передаваться для допроса. Они остаются военнопленными, и с ними следует обращаться как с таковыми».

Русских ждет более строгая кара за гораздо меньшее преступление.

 

Советские военнопленные… отказывающиеся работать, проявляющие себя агитаторами и оказывающие нежелательное влияние на готовность других военнопленных работать, должны быть направлены соответствующим лагерем в ближайшее отделение гестапо и исключены из категории военнопленных.[561]

 

В приказе по лагерю № 44 указывается:

 

В тех особых случаях, когда военнопленные в результате того, что их жилые помещения находятся внутри места работы, не имеют возможности пользоваться свежим воздухом, их можно для сохранения трудоспособности выводить на свежий воздух.

 

Когда в лагерь привозят русских, немедленно издается дополнение к приказу: «Разъясняется, что он не относится к советским военнопленным».[562]

 

Лагерная Голгофа.

 

В наказание за проступок военнопленных привязывали к столбам с колючей проволокой под безжалостным солнцем.

 

Даже свежего воздуха и того не достается советским недочеловекам! Они мрут как мухи, однако темпы их уничтожения не удовлетворяют Берлин. 25 ноября 1943 года Борман в циркулярном письме призывает к большей жестокости по отношению к советским военнопленным. «Отдельные администрации гау в своих отчетах указывают, что охрана слишком мягко обращается с военнопленными… Начальник управления по делам военнопленных при верховном командовании вооруженных сил теперь издал всем комендантам лагерей недвусмысленный приказ… В тех случаях, если будут получены новые жалобы о нежелательном обращении с военнопленными, они должны немедленно передаваться комендантам лагерей для военнопленных».[563]

Но как бы ни ужесточался режим, советские люди сопротивлялись. Ломали станки, на которых должны были работать, бежали из лагерей, калечили сами себя – лишь бы не работать на ненавистный Рейх. И не менее важным, чем саботаж, оказывалось духовное сопротивление. Проданная фермеру девушка по ночам в хлеву шептала русские слова – она не желала потерять родной язык. В бараках остарбайтеров и военнопленных по ночам вполголоса пели советские песни – они, несмотря ни на что, верили в грядущую Победу. И порою эта вера вырывалась наружу.

Как описать духовный подвиг? В одном из концлагерей советские женщины‑военнопленные всем бараком отказались выполнять какой‑то приказ. Они знали, что согласно Женевской конвенции имеют право не выполнять подобных приказов; но знали они и то, что в войне с Советским Союзом немцы нарушали международные конвенции на каждом шагу, что попасть в концлагерь для женщины‑военнопленной было большой удачей, что обычно их насиловали и убивали сразу, не доводя даже до пересыльных пунктов. Они знали, что за саботаж полагается смерть; трубы крематория были хорошим тому напоминанием. Но они отказались – и ошеломленное лагерное начальство не решилось отправить в крематорий всех. Женщин лишь лишили обеда и заставили полдня маршировать по главной улице лагеря – Лагерштрассе.

То, что случилось дальше, известно из рассказа узниц лагеря.

 

Помню, как кто‑то крикнул в нашем бараке: «Смотрите, Красная Армия марширует!» Мы выбежали из бараков, бросились на Лагерштрассе. И что же мы увидели?

Это было незабываемо! Пятьсот советских женщин по десять в ряд, держа равнение, шли, словно на параде, чеканя шаг. Их шаги, как барабанная дробь, ритмично отбивали такт по Лагерштрассе. Вся колонна двигалась как единое целое. Вдруг женщина на правом фланге первого ряда дала команду запевать. Она отсчитала: «Раз, два, три!» И они запели:

Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой…

Я и раньше слышала, как они вполголоса пели эту песню у себя в бараке. Но здесь она звучала как призыв к борьбе, как вера в скорую победу.

Потом они запели о Москве.[564]

 

Наказание было превращено в демонстрацию силы – и сколько мужества и веры требовалось иметь, чтобы сделать подобное!

Конечно, у каждого остарбайтера, и у каждого военнопленного имелся способ вырваться из ада лагерей, спасти свою жизнь. Однако немногие соглашались заплатить требуемую цену за освобождение. А ведь и цена‑то, по сравнению с жизнью, вроде бы была невысока. Всего‑то‑навсего: предать свою страну.

Создаваемые нацистами коллаборационистские формирования нуждались в людях; по лагерям постоянно разъезжали вербовщики, агитировавшие взять в руки оружие и воевать против своей страны. Однако совершить предательство, воевать на стороне палачей соглашались немногие. Если бы солдат американской, британской или французской армии держали практически без еды, заставляли работать по 12–14 часов в сутки, постоянно избивали, убивали за малейшую провинность – словом, если бы с ними поступали как с советскими недочеловеками, а потом бы пообещали жизнь, относительную свободу и армейский паек, тогда бы мир стал свидетелем по‑настоящему массового сотрудничества с нацистами. А советские граждане, находясь в тяжелейших условиях, в большинстве своем достойно выдержали этот искус. Да и многие согласившиеся делали это в надежде бежать и уже в скором времени переходили к советским партизанам: целыми подразделениями, с оружием и пленными немецкими офицерами.

Летом 1944 года в концлагерь Дахау привезли целую партию старших советских офицеров: генералов, полковников, майоров. «В последующие недели их допрашивали в политическом отделе, то есть их доставляли после каждого такого допроса в совершенно истерзанном состоянии в госпиталь, так что я мог видеть некоторых из них, – вспоминал впоследствии один из узников концлагеря. – Это были люди, которые неделями могли лежать только на животе, и мы должны были удалять отмиравшие части кожи и мускулов оперативным путем. Некоторые не выдерживали подобных методов допроса и погибали, остальные 94 человека по распоряжению из Берлина, из главного управления имперской безопасности, в начале сентября 1944 года были доставлены в крематорий и там, стоя на коленях, были расстреляны выстрелом в затылок».[565]

Так умирали советские офицеры. Не только командиры вермахта – даже эсэсовцы проявляли уважение к подобному мужеству. «Почему, например, русских офицеров долго не держали в одном лагере? – вспоминал штурмбаннфюрер Авенир Беннигсен. – Потому что они начинали пакостить немцам».[566]

Что такое честь, знали не только военные. В лагерях остарбайтеров, куда добирались власовские пропагандисты, их ожидал неласковый прием. Узник рабочего лагеря Крюммель под Гамбургом Л. Ситко хорошо запомнил тот день, когда остарбайтеров собрали на площади и на трибуну перед ними вылез бывший советский генерал в немецкой форме – Малышкин.

 

Все происходило как во сне. Проволока, вахманы, люди в немецких мундирах говорят на чистом русском языке о великой России. В двухтысячной толпе были и женщины. Они первые закричали: «Позор! Позор!» – возглас, подхваченный мужчинами. Под эти крики Малышкин и его спутники ретировались в комендатуру, а нас разогнали вахманы. Наши показали гостям, с кем они…

Генерал со свитой уехал. Капитан Бережков остался и несколько дней ходил по лагерю, останавливая то одного, то другого остовца, уговаривая вступать в русскую армию. Нашлись, нашлись добровольцы, всего несколько человек, их освободили от работы, выделили отдельную штубу, где они стали ждать отправки.[567]

 

А ведь режим в «рабочих лагерях» был не менее ужасающ, чем в лагерях военнопленных, и вырваться из них хотелось не меньше. Но – не любой ценой.

…Лагеря для восточных рабочих рассеяны по всему Рейху. Большие – при крупных предприятиях и маленькие, на два‑три барака. Непременная охрана и колючая проволока. Если охрана не справляется и обеспечить должную производительность труда не удается, в дело вступает гестапо. Об этом четко говорится в инструкции:

 

Борьба против нарушений дисциплины, включая отказ от работы и бездельничанье, будет вестись исключительно тайной государственной полицией… В случаях серьезных нарушений, то есть тогда, когда средства, которыми располагает начальник охраны, недостаточны, должна вмешиваться государственная полиция, используя те средства, которые находятся в ее распоряжении. В таких случаях, как правило, будут применяться только строжайшие меры, как то: перевод в концлагерь или особая мера.[568]

 

«Особая мера» применяется регулярно. «Я думаю, что я буду недалек от истины, – вспоминал доктор концлагеря Дахау Франц Блахи, – если скажу, что из всех казненных лиц в этом лагере примерно 75 процентов составляли русские граждане, и это касалось главным образом мужчин и женщин, которых присылали из других мест для казни».[569]

В заводских цехах, куда остарбайтеров пригоняют на работы, их встречают плакаты, напоминающие об их статусе: «Славяне – это рабы».

…В сорок втором году еще не все остарбайтеры работали в лагерях. Некоторым повезло: они трудились на фермах, «у бауэра». Там столь же много работы, больше произвола, но, по крайней мере, нельзя умереть с голоду: всегда можно съесть предназначенное для свиней варево. А на заводах остарбайтеры обгрызают кору с деревьев.

Сорок третий год принес столь долгожданную победу под Сталинградом. Рейх оделся в траур. В концлагере Равенсбрюк заключенных выгнали из бараков, построили в колонны и привели к бане. Баня располагалась рядом с крематорием. Людям приказали раздеться догола и оставили стоять. На февральском морозе они стояли, сбившись в кучу, согревая друг друга, ожидая смерти. Потом их завели в баню, облили горячей водой и отвели обратно в барак. Три дня не давали есть.[570]

Остарбайтерам тоже аукнулось немецкое поражение. После капитуляции армии Паулюса вышло специальное указание: все восточные рабочие должны содержаться в лагерях.[571] Отныне каждый мог ощутить, что лагерь для остарбайтеров немногим отличается от лагеря для военнопленных. Это сходство специально подчеркивается в распоряжении рейхсмаршала Геринга: «Использование и обращение с советскими русскими на практике не должно отличаться от обращения с военнопленными».[572]

Уже после войны специальная комиссия конгресса США будет обследовать бесчисленные лагеря по всей Германии. В отчете комиссии указывается:

 

Обращение с этими заключенными… обычно заключалось в следующем: они содержались в деревянных бараках, которые в нормальных условиях должны были бы вмещать в десять раз меньше людей. Они были вынуждены спать на деревянных нарах в три или четыре этажа, грязное тряпье служило и постелью и одеялом.

Их пища обычно состояла из полуфунта черного хлеба в день и водянистого супа в полдень и вечером, а иногда они и этого не получали. Ввиду скученности и недостатка питания увеличивались вшивость и грязь, распространялись болезни; те из заключенных, которые быстро не умирали от истязаний и болезней, медленно и мучительно умирали от голода.

Несмотря на преднамеренную программу умерщвления заключенных голодом, мы не нашли никаких признаков, что германский народ в целом страдал от недостатка пищи или одежды. Этот контраст был столь разительным, что мы могли прийти только к одному выводу – доведение до голодной смерти было преднамеренным.[573]

 

Выводы комиссии могли стать откровением лишь для наивных американцев. Любой советский гражданин, побывавший на нацистской каторге, знал: от лагерей смерти и лагеря военнопленных, и лагеря остарбайтеров отличает лишь отсутствие газовых печей и крематориев.

Как правило, лагеря остарбайтеров переполнены. «Условия во всех этих лагерях были ужасны… В некоторых лагерях было в два раза больше людей, чем допускали жилищные условия, – вспоминал старший лагерный врач Вильгельм Егер. – Несмотря на то что санитарными органами был установлен минимум расстояния между кроватями в 50 см, он совершенно не соблюдался, и кровати стояли на расстоянии 20–30 см друг от друга».[574]

Впрочем, это значительное послабление: в барак, рассчитанный на сто пятьдесят человек, запихивают лишь две с половиной сотни остарбайтеров. В расположенных неподалеку лагерях военнопленных в таком же бараке размещаются восемь сотен человек.

Те, кто видит, в каких условиях существуют остарбайтеры, приходят в ужас. «Много русских женщин и девушек работают на фабриках „Астра Верке“, – пишет сыну немка. – Их заставляют работать по четырнадцать и более часов в день. Зарплаты они, конечно, никакой не получают. На работу и с работы они ходят под конвоем. Русские настолько переутомлены, что они буквально валятся с ног. Им часто попадает от охраны плетьми. Пожаловаться на побои и скверную пищу они не имеют права».[575]

Скверная пища – это очень мягко сказано. Остарбайтеры получают на тысячу калорий меньше минимума, установленного для немца. Там, где немецкие рабочие, занятые на тяжелой работе, получают 5 тысяч калорий в день, восточные рабочие получают только 2 тысячи. Впрочем, официальные нормы питания часто не соблюдаются: пища разворовывается охранниками и персоналом лагерей.[576]

На заводах Круппа раз в день выдается суп. Если, конечно, это можно назвать супом. «Собственно говоря, это была вода, в которой плавали кусочки турнепса, – писал своему другу немецкий мастер. – И больше всего она походила на помои… Эти люди обязаны работать на нас – отлично, но следует позаботиться, чтобы они получали хотя бы минимум необходимого. Мне приходилось видеть кое‑кого в лагере, и у меня буквально мурашки по коже бегали…».[577] Старому рабочему невдомек, что все развивается по плану. Из остарбайтеров выжимают все, что возможно, а когда они умирают, никто об этом не сожалеет. Разве можно сожалеть о смерти недочеловеков? Тем более что ведомство Заукеля привозит в Рейх все новые миллионы рабов. Первая вербовочная кампания увенчалась успехом; за ней следуют вторая, третья и четвертая…

Во время очередной вербовочной кампании по чьему‑то недосмотру в Запорожье пришло письмо от угнанных в Германию сестер. Не стандартное, заранее отпечатанное в типографии, где надо лишь проставить имя адресата, написать несколько теплых слов и расписаться. Письмо подлинное, читать которое больно, особенно если его писали родные тебе люди.

 

…Живем мы совсем плохо. Дорогие родные, пишу письмо, а сама и бумаги не вижу за слезами. Пришла с работы, еле в барак залезла. Я шла, а голова у меня болит и кружится, и такая тяжелая, что падает с плеч, руки и ноги болят, в сердце колет, горло заложило, что я еле дышу, а смотрю будто сквозь туман.

Дорогие родные, шли мы на работу, выпили по одной кружке чая, чуть сладенький, и 200 граммов хлеба. Всего хлеба нам дают 300 граммов. Родная мамочка, разве я у тебя так когда‑нибудь кушала летом, когда теперь есть помидоры, огурцы и разные фрукты и разные другие продукты! А мы не то что не кушаем их, но абсолютно и не видим. В такой прекрасный летний день очень долго ждать такого обеда. Придешь в барак, скушаешь кусочек хлеба и черпак силоса, то так печет в груди, что места не находишь. А работать заставляют, а не работаешь, в затылок так дадут, что и в глазах засверкает, хотя в них сверкает и без него. Нас считают тут самыми последними, смеются как только кто хочет. За что мы так мучаемся в наши молодые годы! Некому пожалеть, никто не спросит – кушали ли вы, здоровы ли вы! Когда украинцы здесь болеют, то говорят, что они притворяются и не хотят работать. Для нас у них врача нет. От такой жизни, от такого климата мы не гарантированы, что проживем зиму. Хоть домой поедем на зиму, а хоть подохнем. Хлеб нам дают ржаной, по 300 граммов, только он смешан с сосновыми опилками, а муки лишь 25 %, кушаешь его как полову, – так и шелестит. Мамочка, готовят нам такое, что наша свинья не ела бы такого супа и такого картофеля. И больше абсолютно никакого приварка не видим. Сегодня как раз три месяца, как мы здесь работаем, и нам чем далее, все хуже и хуже.

Ваши дочери Шура и Галя.[578]

 

«Чем дальше, тем хуже и хуже». Проходит несколько месяцев, максимум полгода – и восточные рабочие превращаются в шатающиеся от ветра тени. Исследо вания, проведенные на заводах Круппа, показали: у некоторых рабочих не хватает сил даже на то, чтобы поднять кусок металла и положить его на станок. «Такие же условия, – говорится в отчете, – существуют во всех других местах, где работают русские рабочие».[579] Голод – основное чувство, которое испытывают люди. От голода теряют сознание, от голода умирают.

Умирают, впрочем, и от болезней.

В лагерях остарбайтеров бушуют эпидемии. Особенно широко распространен туберкулез; согласно отчетам немецких врачей, больных туберкулезом вчетверо больше, чем обычно. «Татары и киргизы, – докладывал немецкий врач Карл Егер, – умирали как мухи: из‑за плохих жилищных условий, из‑за плохого качества и малого количества пищи, из‑за переутомления, из‑за того, что они не могли достаточно отдыхать».[580] Русские, украинцы и белорусы умирали по тем же причинам.

Некоторым остарбайтерам улыбалась удача: их признавали негодными раньше, чем они погибали. И тогда, пережив ад «обратных эшелонов», они возвращались домой. Даже родные с трудом узнавали в вернувшихся еще недавно молодых парней и девушек. Возвратиться, конечно, удавалось немногим – однако в этой призрачной возможности заключалось еще одно отличие остарбайтеров от военнопленных. Тех не отпускали на волю; это было запрещено специальным распоряжением ОКВ. Тех, кого уже нельзя было использовать: нетрудоспособных, раненых и больных, передавали полиции безопасности и СД «для решения их судьбы». Решение было стандартным – смерть.[581]

Впрочем, обычно больные не доживали ни до обратных эшелонов, ни до передачи их в руки СД. Они просто умирали – мучительно, обыденно и незаметно. «Анатолий прожил до 25 декабря 1944 года. К этому времени он настолько исхудал, что остались буквально одни кости и кожа, да и то вся синяя от побоев. В этот день после четырех часов дня Анатолий спокойно, как будто засыпая, умирает. Когда он упал, я подполз к нему и взял его за руки. Посадил и старался с ним поговорить, но голова его уже не держалась, и он не произнес ни одного слова перед смертью. Только один раз, очевидно, набравшись последних сил, посмотрел на меня, глаза его наполнились слезами, и голова снова опустилась. Сколько я ни старался ее держать, разговаривать с ним, но с каждой минутой силы его покидали, и его голова смертельно осталась лежать на моих руках».[582]

Когда хоронят восточных рабочих, об их смерти составляют свидетельство. Порядок прежде всего! В последнем лагерном документе уничтоженных людей записывают номер и фамилию. В графе «преступная деятельность» указывается: «советский русский».[583] Военнопленных хоронят безымянными.

 

Трупы узников русского лагеря № 344 в городе Ламсдорфе.

 

* * *

 

После войны в европейских странах стали считать могилы советских военнопленных и остарбайтеров. Только в Германии, Австрии, Чехословакии, Венгрии и Румынии насчитали 36 104 захоронения, многие из них – общие, большая часть – в Германии. Самые большие захоронения насчитывают сотни тысяч «уничтоженных трудом» людей.[584]

И по сей день историки не могут подсчитать, сколько же советских граждан было угнано на работы в Рейх. Современные вычисления дают цифры, колеблющиеся в районе 8–10 миллионов (включая 2 миллиона военнопленных). Однако точно известно: назад вернулись лишь 5,35 миллиона.[585]

Остальные были уничтожены.

 

 Живые голоса (5):

«Вот такой была добровольная отправка»

 

 Угон советских граждан на принудительные работы в Германию осуществлялся с крайней жестокостью. Рассказы очевидцев об этом приведены в книгах Светланы Алексиевич «Последние свидетели» и Виктора Андриянова «Архипелаг OST».

 

Угнали меня из родного села зимой сорок второго. Полицай (говорят, он жив) заставил родителей привести детей на колхозный двор. Мне было 14 лет. И повезли нас в Золотоношу.

Помню, как мама бежала за санями, хотела дать мне в дорогу сухарей торбочку и упала в снег, потеряв сознание. А нас увезли. И осталась мама с малолетним сыном, моим братишкой. Ведь старшую сестру Таню угнали в Германию еще раньше.

 Зинаида Моисеенко, г. Киев

 

На товарных вагонах фашисты развешали лозунги: «Украина посылает лучших своих сыновей и дочерей в прекрасную Германию в благодарность за освобождение». В тот же майский день 1942 года мы узнали, что в Киеве на площади Богдана Хмельницкого повесили саботажников, которые отказались ехать в Германию. Вот такой была добровольная отправка.

 Екатерина Луценко, с. Сунки, Черкасская обл.

 

Играли мы во дворе с мальчишками в «палочки‑стукалочки». Въехала большая машина, из нее выскочили немецкие солдаты, стали нас ловить и бросать в кузов под брезент. Привезли на вокзал, машина задом подошла к вагону, и нас, как мешки, побросали туда.

Вагон набили так, что первое время мы могли только стоять. Взрослых не было, одни дети и подростки. Два дня и две ночи везли нас с закрытыми дверьми, слышали только, как колеса стучат по рельсам. Днем еще свет как‑то пробивался сквозь щели, а ночью становилось так страшно, что все плакали: нас куда‑то далеко везут, а наши родители не знают, где мы. На третий день открылась дверь, и солдат бросил в вагон несколько буханок хлеба. Кто был ближе, успел схватить, и в одну секунду этот хлеб проглотили. Я был в противоположной стороне от двери и хлеба не видел, только мне показалось, что на минуту почувствовал его запах.

 Володя Ампилогов, 10 лет

 

28 августа 1943 года из села Меловое угнали всех парней и девушек 1926 года рождения. Мне эта дата врезалась в память как никакая другая. На всех дверях висели списки жителей и приказы: «Если завербованный сбежит, вся семья будет расстреляна.

 Наталья Мирошниченко, г. Северодонецк

 

Стали нас отбирать для вывоза в Германию. Отбирали не по годам, а по росту, и я, к несчастью, была высокого роста, как отец, а сестренка, как мать, маленького. Подошли машины, вокруг немцы с автоматами, меня загнали в машину с соломой, сестра кричит, ее отталкивают, под ноги стреляют. Не пускают ко мне. И так нас разлучили…

Полный вагон… Битком набитый… Полный вагон деток, не было никого старше тринадцати лет. Первый раз остановились в Варшаве. Никто нас не поил и не кормил…

Привезли на санитарный, видимо, пункт. Раздели всех догола, вместе и мальчиков, и девочек, я плакала от стыда. Девочки хотели в одну сторону, мальчики в другую, нас сбили в одну кучу, наставили шланг с каким‑то непонятным запахом… Не обращали внимания: глаза не глаза, рот не рот, уши не уши, – провели санобработку. Затем раздали полосатые брюки и пиджаки типа пижам, на ноги – деревянные сандалии, а на грудь прикрепили железные бирки «Ost».

 Валя Кожановская, 10 лет

 

Выдали мне рабочий номер – 2054, потом завели в барак. Двухъярусные нары, бумажные матрасы, вместо подушек – рвань со стружками.

  В три ночи (или утра) полицай оглушительно орал:

«Подъем!» За малейшее промедление безжалостно бьют палкой или куском кабеля. Первая смена в шахту спускалась в 6 часов, голодная. Есть нам давали один раз в сутки, после работы.

Еда готовилась так: в котел на 350 литров бросали одно ведро картошки, три ведра картофельных очистков с брюквой и пачку маргарина.

 Василий Соколик, г. Докучаевск, Донецкая обл.

 

Кто‑то стонал, кто‑то кричал во сне, где‑то разговаривали шепотом. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, сердце вроде не билось… Постепенно прояснилось сознание, я понял, что жив, лежу на своих нарах. Кругом также лежат голые люди. Они сняли с себя лохмотья, чтобы избавиться от кишащих в них вшей. Но множество этих насекомых шевелится, шуршит в листьях папоротника. Шел сентябрь 1942 года. Шел второй месяц моей жизни в лагере.

 Георгий Кондаков

 

В цехе был мастер Вилли. Страшный человек, никогда не снимал повязку со свастикой. Он с нами не разговаривал. Только бил. Особенно доставалось ночью, когда мы падали от усталости.

Почти каждый день кто‑то умирал. Со мной рядом спала Тамара Варивода из Кировоградской области. На работу ее не водили несколько дней. Уже не могла вставать. Ночью она умерла. Так и лежали мы рядом до утра. Утром ее унесли.

 Нина Чебердина, г. Москва

 

Боже, думал, что не вынесу. 26 ударов кабельным шлангом. И еще – узкой дубовой доской. Боль была невыносимой. От удара кабелем лопается кожа и струйки крови брызжут во все стороны. А от ударов дубовой доской тело превращается в негнущуюся глыбу. К счастью, молодой организм выдержал. Я не сложил в лагере руки, я бодался, как мог, сколько хватало сил, энергии и знаний…

Как могли, поддерживали мы в себе силы. Тайком напевали свои любимые песни. На самодельных инструментах по вечерам играли народные мелодии. И ждали освободителей с Востока.

 Иван Кривицкий, с. Гусарка, Запорожье

 

 Интерлюдия (3):