XIII. Иерусалимское пророчество 3 страница

Александр разделил войско надвое; одна часть под началом Пармениона пошла по более длинной, но более легкой дороге на юг, где можно было также пройти обозу; сам же он продолжил труднейший путь напрямик. Взяв с собой только отряд гетайров, он наткнулся на пять тысяч персов в ущелье, которое называют Персидскими воротами: теснина была перегорожена стеной. После неудавшейся попытки взять ущелье приступом, он оставил у этой стены Кратера с большей частью воинов, а сам с малым отрядом обогнул гору, чтобы напасть на врага с тыла. Ночью греки налетели на персов с высоты скал, испуская ужасные крики. Обезумевшие от страха персы, атакованные с двух сторон, разбежались или были перебиты. Как только проход был освобожден, Александр устремился к Персеполю с такой скоростью, что командиры Великого Царя не успели создать видимость защиты или хотя бы захватить с собою казну.

Персеполь, сердце державы Дария, был истинно персидским городом, и Александр не мог делать вид, что пришел сюда как освободитель. Поэтому он позволил своим войскам грабить сколько душе угодно и предоставил им полную свободу. Погром был страшный; кровавая оргия превзошла все, что приходилось дотоле видеть. Солдаты получили приказ не трогать только два здания: царский дворец, который оставлял за собой Александр, и дворец хилиарха, который он предназначал Пармениону.

Было захвачено столько монет, драгоценностей, золотой и серебряной утвари, что, как писал Александр в Македонию, сообщая о своей победе, двадцать тысяч мулов и пять тысяч верблюдов не смогли бы увезти все это добро.

Из жителей спаслись немногие. Кровь текла так же обильно, как вино. Пленных загоняли в загородку и закалывали тут же тысячами; солдаты гонялись за женщинами по улицам, дворам и крышам, дрались между собой, как дикие звери, за эту добычу; насилие становилось лишь прелюдией к убийству; многие из этих метавшихся в ужасе женщин предпочитали покончить с собой и бросались с крыш домов; мелькало их покрывало – и в следующее мгновение слышался шум тела, упавшего на камни мостовой.

Все эти ужасы, которые еще недавно Александр терпел как неизбежное зло, теперь его больше не возмущали. Он видел в них проявление если не его славы, то, по крайней мере, его силы; раз уж Дарий, укрывшись на севере, ускользнул от него, он вымещал свою ярость здесь, на юге, на всем, что составляло прежде богатство и могущество его врага.

Ноги Александра были по щиколотку окрашены кровью, когда, шагая по ковру из трупов, он добрался до дворца. Вдруг ему преградила дорогу большая статуя Ксеркса, повергнутая его солдатами; он остановился перед статуей и заговорил с ней, как будто она была живая: «Должен ли я оставить тебя, Ксеркс, лежать на земле в наказание за то, что ты пошел войной на греков, или поднять тебя из уважения к твоему величию?». Затем он пошел своей дорогой, так ничего и не решив, и сел на персидский трон под золотой балдахин.

Парменион, который считал грабеж справедливой наградой войску, но осуждал бесполезные разрушения, пришел попросить его отдать приказ прекратить разорение города. «Пусть разрушат все до основания, сотрут с лица земли, – ответил Александр со своего чересчур высокого трона. – Персидская история должна начаться со мной заново».

Во время пребывания в Персеполе Александр проявил самую безрассудную расточительность; он бросал золото пригоршнями, делал великолепные подарки своим военачальникам, а иногда одаривал и неизвестных людей, на которых случалось упасть его взору. Встретив простого македонского гоплита, который кряхтел под тяжестью мешка с золотом, предназначенным для царской казны, он сказал ему: «Будь же вознагражден за твои труды; возьми это золото себе, я тебе его дарю!».

Так в армии сверху донизу распространялась привычка к роскоши, заодно со всеми безумствами, какие может внушить людям несметное богатство. Деньги были отныне в наограниченном количестве, никто их не считал, каждый воображал себя другим Александром. Ионийский военачальник заказал себе башмаки с гвоздями из чистого серебра; главный исполнитель поручений Леоннат пожелал получить из далекого Египта особенно мелкий песок для своих телесных упражнений; Филота, старший сын Пармениона, требовал, чтобы во время его охоты раскидывались сети длиной в двенадцать тысяч шагов, как будто он хотел поймать в них всех птиц мира. В банях никто больше не пользовался простыми маслами, каждый обильно натирался драгоценными благовониями, которые обычно отмеряют наперстками для помазания царей или статуй богов.

Но уже земля Персеполя жгла подошвы Александру. Короткий поход с небольшим войском, в котором пришлось снова идти через снега, вырубать ступени во льду, а затем прокладывать дорогу топором в густых лесах, дал ему сведения о берегах глубокого залива, омывающего персидские земли, но не надолго его успокоил.

Он думал уже о четвертой столице Дария, расположенной на севере, – Экбатанах; там укрывался персидский царь. Армия возликовала, когда было назначено выступление, так как солдатам обещали, что сразу после победы над Дарием они вернутся в Грецию, чтобы весело истратить там свои сокровища и пожать плоды той славы, которой они себя покрыли.

Накануне выступления из Персеполя Александр дал большой пир в самом большом зале дворца, куда были приглашены все командиры и все друзья царя, а также их наложницы и возлюбленные. Из Суз, Вавилона, Тира, даже Мемфиса, по дорогам, отныне хорошо охраняемым, где были устроены многочисленные станции для смены лошадей, съехались все долговременные и мимолетные подруги, все гетеры, которых эти вечные скитальцы встретили на свсем победоносном пути, да еще несколько жен, похищенных у мужей, несколько свергнутых царевен и утешенных вдов. Это было пиршество не столько военачальников, сколько куртизанок. Филота был со своей македонской любовницей Антигоной, а Птолемей с Таис, бывшей женщиной легкого поведения из Афин, которая с ним теперь не расставалась.

Оргия длилась недолго и была достойна пиров Вавилона. Александр в то время все чаще оставлял свою сдержанность, которой еще недавно гордился, и находил удовольствие в вине – привычка, которую он так презирал когда-то в Филиппе. В тот вечер он, в венке из цветов, был не менее пьян, чем его гости, когда внезапно афинянка Таис с распущенными волосами и открытой грудью встала, держа кубок в руке, и начала говорить, вдохновленная вином: «О, я отомщена! Я щедро вознаграждена за все мучения, которые вынесла, бредя по дорогам Азии с твоей армией, Александр; боги даровали мне эту милость: я вкушаю пищу, пью вино и предаюсь любви в этом дворце, презрев гордыню всех царей Персии. Но мне было бы еще приятнее поджечь ради праздника обиталище этого Ксеркса, который сжег мои Афины; пусть оно пылает и освещает город; и мне хотелось бы самой поднести огонь и разжечь пожар на глазах у такого царя, как Александр, чтобы в грядущие времена люди говорили, что женщины из лагеря Александра заставили персов дороже заплатить за беды, причиненные Греции, чем все твои военачальники на суше и на море». Речь получилась несколько запутанной, но смысл ее был ясен. Патриотическая страсть – чувство, достаточно обычное у куртизанок и женщин легкого поведения, особенно в конце трапезы.

Все присутствовавшие женщины устроили овацию этой Таис, которая стояла, похожая на Эриннию, с растрепавшимися волосами и грудью, волнуемой гневом. «Царь, – кричали они, оборотись к Александру, – позволь нам отомстить за Грецию и поджечь дворец персов!»

Александр поднялся и ответил со смехом, что они будут удовлетворены. «Пусть мне дадут факел!», – воскликнул он.

Тогда все бросились к светильникам. Женщины дрались, чтобы захватить огонь, или вырывали у музыкантов, игравших на празднике, их флейты, кимвалы и тамбурины. Пьяные военачальники и полуголые куртизанки вопили, пели, размахивая факелами и ударяли в медь, следуя за молодым царем, увенчанным цветами и внезапно превратившимся в поджигателя. Таис была оказана странная честь первой поднести факел к обивке стен, а затем все побежали за ней из зала в зал и постарались разнести огонь на возможно большее пространство. Скоро пламя охватило обшивку из драгоценных пород дерева, кедровые балки и вырвалось из окон, озаряя ночь своими гигантскими отсветами. Солдаты охраны сбежались тушить пожар; но, увидев, что это дело рук самого царя, его полководцев и их прекрасных возлюбленных, они присоединились к пожигателям, оставили свои ведра с водой и понесли огонь в многочисленные постройки, из которых состоял дворец. Исступление охватило весь город. Персеполь, уже опустошенный грабежом, окончил свое существование в чудовищном костре.

Когда на следующий день около полудня Александр проснулся в палатке, которую ему поставили в саду, он взглянул на город и не узнал его. Рухнули не только крыши домов, но и их стены, сделанные из легких материалов. Стояли только высокие каменные дверные рамы, выстроившиеся насколько хватало глаз и раскрытые в никуда. Воздух был насыщен терпким запахом дыма. А Александр ничего не помнил. Пришлось ему рассказать, как он провел эту ночь. «Так это сделал я?» – промолвил он.

Теперь он хотел только одного: скорее пуститься в дорогу к последнему убежищу Дария.

 

II. Ненависть

 

Ненависть, так же как и любовь, укрепляет дух и питает мысль. Эта взаимосвязь усиливается с каждым сражением, и, если ненависть была достаточно сильной, то потерявший своего врага становится таким же обездоленным, как утративший свою жену или возлюбленную.

 

III. В погоне за Дарием

 

Экбатаны находятся на таком же расстоянии от Персеполя, как Персеполь от Вавилона. Александр прошел этот путь за один месяц в конце весны. Но когда он прибыл в четвертую столицу Дария, самого Дария там уже не было. Не имея возможности противопоставить армию, достаточную для ведения сражения сомкнутыми боевыми рядами, персидский царь отступил к дальним восточным землям Бесса, своего двоюродного брата, сатрапа Бактрии. По любопытной игре судеб, в то время как во власти Александра оказалась мать Дария, которую он окружил сыновней заботой, в числе последних верных вассалов, сопровождавших Дария в отступлении, был Артабаз, отец Барсины и тесть Александра.

В Экбатанах, принесенных ему в жертву и уже ненужных, Александр, казалось, чувствовал себя растерянным в течение нескольких дней. Здесь он узнал, что его наместник Антипатр разгромил в Греции спартанцев, а их царь Агис был убит. Но мысли его были далеко, и он не испытал никакой радости от этих известий. «Сражение мышей», – сказал он, когда ему сообщили эту новость.

Единственной его заботой оставался Дарий. Армия устала, солдаты и их предводитель были в равной мере разочарованы. Им говорили об Экбатанах как о конечной цели. Но грандиозное сражение, подобное битвам при Иссе и Гавгамелах, взволновало бы их меньше, чем перспектива быть вновь втянутыми в походы по незнакомым дорогам.

Александр принял решение отпустить фессалийцев, которые, казалось, особенно остро испытывали тоску по родине. Им раздали две тысячи талантов сверх причитавшегося им жалованья с тем, чтобы они возвратились в Элладу тратить это богатство и рассказывать о своих подвигах. Он дал обещание остальным войскам распустить их, когда подойдет их очередь.

Куда же он сам собирался направиться? Он часто говорил о возвращении в Македонию, но это скорее напоминало желание разбогатевшего человека вернуться в жалкую лачугу своего детства. Что он будет делать в Греции, ставшей для него слишком тесной? В его глазах она не имела других достоинств, кроме того, что она воспитала его в детстве как полубога и дала ему солдат для побед. Он мечтал увидеть ее снова, но можно лелеять мечту и не осуществлять ее.

Персеполь был сожжен, Сузы он не любил. Но в его владении находились Вавилон и Мемфис, столицы Амона, и, что особенно важно, Александрия в Египте, город, носивший его имя, который начал заселяться, и где заканчивалось строительство царского дворца. «Вот туда я и возвращусь… после того, как Дарий будет низложен, – сказал он, – ибо до тех пор, пока он не будет лишен короны, мое дело не будет завершено».

Он оставил казну в крепости в Экбатанах и поручил охранять ее своему другу Гарпалу, которого он сделал правителем сатрапии Мидия, вмещавшей территорию в два раза большую, чем Греция и Македония, вместе взятые. Он разделил войска на три части: одну оставил в Экбатанах; Парменион должен был вести главные силы армии спокойными переходами; сам Александр в сопровождении легкой войсковой колонны ушел вперед на восток. Его сомнения длились не более одной недели.

В летние месяцы на землях Мидии стоит невыносимая жара. В этой полупустынной стране, где днем бывает настоящее пекло, двигаться можно только ночью. Дезертиры и отставшие от персидской армии воины, изможденные, растерянные, похожие на загнанных животных, сдавались без сопротивления. То, что осталось от армии Дария, рассыпалось подобно изношенной ткани и оставляло клочья в горах, на тропинках, на унылых плато. Все пленные утверждали, что Дарий ушел далеко вперед и догнать его невозможно, а всадники Александра уже задыхались от дневного зноя и во время тяжелых ночных переходов.

В Рагах сделали остановку на пять дней. Пока Александр стоял у Каспийских ворот и не решался войти в ущелье, к нему пришло невероятное известие: Дарий уже не был царем. Многие персидские военачальники неожиданно сдались в плен и подробно рассказали о драме, разыгравшейся всего в двадцати тысячах шагов от Александра.

Дарий, видя, как уменьшается день за днем расстояние между ним и его преследователем и в то же время зная, что с Александром было небольшое войско, решил замедлить движение, перегруппировать свои войска, находившиеся в непосредственной близости к нему, и дать бой. Его хилиарх Набарзан воспротивился этому и перед собравшимися персидскими военачальниками изложил свой план, который был по существу выражением заговора, подготовленного задолго до этого дня. По мнению хилиарха, это сражение могло закончиться только полным разгромом. Единственным шансом на спасение было бегство в Бактрию, где Бесс, двоюродный брат Дария, по-прежнему пользовался авторитетом и сохранял союз со скифскими и индийскими народами. Корона от Дария, потерявшего доверие войск из-за своих бесконечных неудач, должна была перейти к Бессу и быть у него до полного разгрома врага.

Дарий, взбешенный этим открытым предательством, вынул кривую турецкую саблю из ножен, украшенных драгоценными камнями, и бросился на хилиарха, который едва успел убежать. Хилиарх тотчас же собрал свои войска и удалился вместе с ними из лагеря; так же поступил его сообщник Бесс; их примеру последовали и другие восточные сатрапы. С Дарием не осталось никого, кроме последнего преданного ему персидского военачальника Артабаза, который поспешил смягчить гнев Великого Царя и посоветовал ему соблюдать осторожность. Он обошел в лагере одного за другим всех сатрапов, сказав им, что Дарий готов простить каждого из них. Бесс и Набарзан вернулись в палатку Дария, пали перед ним на колени, уверяя его в своем раскаянии и верности ему. Но на следующий день во время похода они окружили Дария своими войсками, а ночью в лагере, пока Артабаз готовил отряд охранников для защиты повелителя, заговорщики вошли в палатку Дария, схватили его, связали веревками, затем бросили в деревенскую повозку и увезли. Бесс готовился к принятию короны при первой же возможности и одновременно думал о переговорах с целью выдать Дария и в обмен заключить договор, по которому Александр признавал бы за ним верховную власть в восточных провинциях.

Артабаз уже ничем не мог помочь царю и, опасаясь за свою жизнь, отступил на север.

Многие персидские сановники отказались признать Бес-са, повернули назад и сдались Александру.

Узнав новости, Александр приказал немедленно седлать Буцефала и отобрать тысячу самых выносливых всадников. На этот раз, когда он стремительно покинул Раги, никто не мог бы с уверенностью сказать, что им двигало, и не обернулось ли его стремление захватить Дария желанием спасти его. Предательство сатрапов настолько возмутило Александра, что он воспринял его как личное оскорбление. Он встал на сторону бывшего врага, как будто считал его своей собственностью, которую у него украли.

Александр скакал в горах всю ночь и утро, сделал остановку до вечера, вновь отправился в путь с наступлением прохлады и на следующее утро прибыл в деревню, где произошло восстание сатрапов. Там он проспал весь день, и как только солнце склонилось к закату, он опять был в седле. К полудню, сделав только одну остановку, он, доведенный до изнеможения, прибыл в поселок, где накануне разбила лагерь бактрийская конница Бесса. Крестьяне видели, как в грубой тряской повозке с кучерами, хлеставшими без отдыха лошадей, проехал великан с длинной черной бородой, с отсутствующим и скорбным взглядом. Отступавшие двигались тоже ночью, с вечерних сумерек до утреннего рассвета, и погоня в результате могла продолжаться, с одинаковой скоростью при свете ночных звезд до края Земли. Из тысячи сопровождавших Александра всадников осталось пятьсот, у которых лошади еще могли двигаться, и под раскаленным небом, в незнакомой и враждебной стране, не видя ничего вокруг, по едва различимым кратчайшим дорогам он шел напрямик с полудня до полуночи, с полуночи до рассвета, не заботясь о следовавших за ним спутниках, об упавших с седла и о тех, под которыми падали лошади с истекавшими кровью ноздрями.

На четвертое утро этих безумных гонок, когда они догнали арьергард Бесса, оставалось не более шестидесяти македонян, державшихся в седле только силой привычки. Сердца их отказывались биться в груди, и было бы достаточно горстки людей, чтобы разгромить их. Но несколько тысяч бактрийцев были до такой степени обессилены, что как завороженные увидели в шестидесяти всадниках всю армию Александра и, даже не пытаясь защищаться оружием, с воплями устремились к горным отрогам в надежде найти укрытие.

На дороге македоняне натолкнулись на трупы двух рабов с перерезанным горлом, одетых в ливреи персидского царя, и вскоре из ближайшей ложбины до Александра донеслись крики. Его звали солдаты. Там стояла брошенная деревенская повозка без кучера, в которую были впряжены две обезумевшие лошади. В повозке лежал Дарий. Он был мертв.

С грудью, пронзенной копьем, царь Вавилона, Суз, Персеполя и Экбатанов, бывший повелитель Египта, Финикии, Геллеспонта, земель Азии, владыка пяти рек и тридцати сатрапий, император половины мира, сын Ахурамзады и семи богов-покровителей света только что скончался; тело этого гиганта лежало посреди тихой долины в море крови. Бесс захотел, чтобы в руки Александра попал только труп Дария.

«Он хотел говорить с тобой, государь, произнес твое имя, – сказал командир македонянин, первый прибывший на место, – он испустил дух, когда мы услышали стук копыт твоей лошади».

Александр, пошатываясь, склонился над ним, напрасно желая заглянуть в последний раз в эти огромные глаза, взгляд которых влек его за собой с берегов Средиземного моря через всю Азию, и которые смотрели теперь только на миры, хранящие молчание. Слезы бризнули из глаз Александра, оставляя бороздки в густой пыльной маске, покрывавшей его лицо. Он обнял тело Дария, сжал его, поцеловал в лоб и повторял ему, как будто бы он мог слышать: «Клянусь тебе, я клянусь тебе, я не хотел этого!».

Затем он снял с длинной мертвой руки кольцо, служившее Дарию печатью.

Один за другим выезжали из ущелий его всадники на спотыкающихся лошадях. Александр приказал сделать в этом месте привал, лег на землю в тени повозки Дария и проспал десять часов подряд.

Проснувшись, он вспомнил, что в этот день он родился, – ему исполнилось двадцать шесть лет.

 

IV. Конец Пармениона

 

В то время как останки Дария бальзамировались и подготавливались в сопровождении пышной процессии в Сузы, где их должны были передать царице Сисигамбис и захоронить в фамильной гробнице, Александр прошел мимо Гекатомпила, продвинулся вперед в северо-восточном направлении и расположился в Гиркании, неподалеку от Каспийского моря, в городе Задракарте.

Здесь, в лагере, он провел начало осени. В Задракарте он надел на голову диадему персидских царей, укрепленную на красном с белой полосой венце, и стал одеваться по-восточному. Письма, отправляемые в азиатские провинции, он запечатывал теперь кольцом-печатью, снятым с руки мертвого Дария, а также потребовал от подданных своего бывшего врага, чтобы они падали ниц перед ним, касаясь лбом ковра, как они делали это раньше перед Дарием. Греки пока освобождались от этого церемониала, он казался им смешным, даже если смотреть на него со стороны.

Сюда же в Задракарту к нему приехал тесть Артабаз, с которым он был практически не знаком. Он принял старого персидского властителя и его сыновей с величайшими почестями, превозносил их за преданность Дарию и ввел в круг своей семьи.

Артабаз и его родственники в большой степени способствовали введению при дворе Александра восточных обычаев и манер, которые шокировали ветеранов.

Когда Александру приходило желание отдохнуть, он любил охотиться вместе с Филотой на диких зверей. Однажды в пустынных окрестностях Вавилона он сразился один со львом, шкуру которого он хранил потом как трофей Геракла. Иногда он нападал на племена, населявшие берега Каспия и наводил на них ужас: брал штурмом укрепленные поселения, срубал головы жителям, чтобы оставшиеся в живых запомнили имя своего повелителя.

Солдаты тем временем ждали возвращения домой. Их поход длился в течение четырех с половиной лет! Им тысячу раз говорили, что разгром Дария будет концом их мучений. Дарий был мертв, Александр стал во всем его преемником. Казалось, что цель похода была достигнута. Окруженные полчищем торговцев, менял, продавцов лошадей, музыкантов, местных танцовщиц, рабов, проституток, в числе которых встречались персидские принцессы, внучки бывшего монарха, среди всего этого странного множества продажного и рабского люда, сопровождавшего армию и несущего рядом с ней свои пороки, солдаты наслаждались отдыхом, который предшествует роспуску, и удивлялись тому, что соответствующий приказ запаздывает.

Парменион разделял настроение войск. «Государь, я воюю почти пятьдесят лет; я добыл Филиппу первую победу, и число моих сражений перевалило за сотню, – сказал он Александру, – я знаю, чего можно требовать от людей и чего нельзя. Пора тебе остановиться, распустить одну за другой фаланги и отправить их по домам». – «Это говорят не уставшие люди, а говоришь ты сам, Парменион, – ответил Александр. – Разумеется, чего можно требовать от солдат, если первыми хотят уйти их военачальники. Ты, действительно, давно служишь в армии; я думаю, что ты нуждаешься в отдыхе».

Парменион был отправлен в Экбатаны для командования резервными войсками, а на его место был назначен Кратер. Парменион в самом деле устал. Ему было около семидесяти трех лет. И, несмотря на свою выносливость, которая была предметом восхищения во время бесконечных походов, он стремился к покою на старости лет. Он был превосходным стратегом, но Александр с самого начала своих завоеваний никогда не следовал его советам и, что удивительно, всегда побеждал. Парменион потерял двух сыновей: Гектор утонул в Ниле, а Никанор недавно умер от болезни. Единственный, кто у него остался, Филота, упоенный собственными успехами, был только что назначен на пост командующего конницей гетайров вместо Клита, переведенного на другую должность. Парменион принял опалу с чувством облегчения.

Вскоре после отъезда старого воина в Экбатаны несколько греческих всадников было отпущено, и македоняне решили, что был отдан приказ об общем увольнении. Солдаты тотчас же сняли палатки, собрали багаж и с радостными криками загрузили повозки. Александр, привлеченный шумом, был поражен открывшимся ему зрелищем. Он незамедлительно вызвал военачальников, приказал объявить войскам общий сбор и перед тысячами выстроенных в ряд воинов произнес речь.

Он напомнил им о походах, сражениях, об усталости и победах, не забыв ни о чем. «Неужели мы так много сделали и столько претерпели, для того, чтобы какой-то предатель, убивший своего царя, захватил его трон? Мне только что сообщили, что Бесс, этот узурпатор, собирается быть отныне повелителем персов и править под именем Артаксеркса IV. Стоит нам отвернуться, как этот трус воспользуется плодами наших трудов и захватит все наследие Дария. Вы отказываетесь от славы и богатства, которые окупят с лихвой наши тяготы, и, вместо того, чтобы быстро покончить с Бессом, собираетесь вернуться домой не победителями, а, скорее, побежденными, потерявшими все завоеванное и униженными, не завершив того, чего ожидал от нас мир? Я разрешаю уйти всем желающим. Уезжайте, если хотите, я никого не держу, никому не препятствую и никого не накажу. Храбрость покинула вас, и не все ли равно, если во время вашего отсутствия варвары поймут, что перед ними уже не победители, и нападут на вас, как на женщин! И пусть боги будут свидетелями, что я мог весь мир положить к ногам македонян, а мои македоняне отвернулись от меня, моих друзей и немногих солдат, готовых разделить мою участь».

Слезы отчаяния блеснули у него в глазах; его обаяние по-прежнему неотразимо действовало на людей. Македоняне шумно приветствовали его и кричали, что он может вести их за собой, куда хочет.

Армия быстро была приведена в порядок и подготовлена к выступлению на восток вместе с вошедшими в ее состав войсками персов. Вместе с ней двинулся обоз, с которым шли торговцы и публичные девки. Воинов теперь было не более двадцати трех тысяч. Увидев огромный багаж, тянувшийся за войском, бывшем теперь в три раза меньше, чем то, с которым он выступал из Македонии, он приказал командирам бросить мебель, ковры, посуду, одежды, целые дома, которые они тащили за собой. Он сам показал пример: велел разжечь огромный костер и бросить в него свой личный багаж, громоздкий, как у всех восточных владык. Затем с обнаженной головой, летящими по ветру волосами, в короткой хламиде и котурнах, он пошел пешком по дороге так же, как когда-то покидал Пеллу. Рядом с ним, как и прежде, шли Черный Клит, Гефестион, Кратер, Филота, начальник канцелярии Евмен, помощник Леоннат и я – его прорицатель. Певкест нес щит Ахилла.

В порыве энтузиазма солдаты устремились вперед, но у многих зародилось сомнение в необходимости новой кампании. Командиры шагали по однообразной дороге и негромко переговаривались.

Стадии следовали один за другим; с октября по декабрь прошли страну парфян, Арию и Дрангиану. Каждый день они проходили по двадцать тысяч шагов. Местные правители один за другим, добром или силой, сдавались Александру. Некоторых он утверждал в их должностях, других казнил, в зависимости от их преданности или предательства по отношению к Дарию. Он как будто мстил за своего бывшего врага. Так был осужден на смерть сатрап Дрангианы Барзаент, участвовавший в мятеже Бесса.

Колонны пленников отправлялись на средиземноморские рынки рабов. Вырезались целые племена, не поспешившие признать себя побежденными. Одно из таких племен упорно сопротивлялось, а затем воины и жители укрылись в горном лесу. Александр приказал поджечь лес. В пламени погибли три тысячи человек, в том числе женщины и дети, у них был выбор только между огнем и пропастью. Запах горелого мяса и обугленных деревьев долго держался в этих краях. Нрав Александра становился угрюмым, вспышки гнева – частыми и неожиданными. Проходя через Арию, он основал Александрию, пятый по счету город, носивший его имя, но даже не задержался, чтобы увидеть возводимые стены. Он оставил там одного командира и сорок человек из своего близкого окружения, на которых возложил управление землями, в три раза превышающими территорию Греции (41).

Женщины с трудом переносили тяготы походной жизни, и их становилось все меньше в армии. Многие командиры вернулись к привычкам одиноких мужчин. Это стало причиной раскрытия заговора.

Один из вновь набранных рекрутов, Никомах, находился в любовной связи с командиром отряда гетайров Димносом, который в доказательство своей любви по секрету рассказал юноше, взяв с него клятву молчания, о заговоре группы командиров из конницы гетайров, в которую входил сам Димнос. Участники заговора, желавшие возвратиться в Грецию, договорились в ближайшие три дня убить Александра кинжалом или ядом. Они были многим недовольны, устали от похода и считали себя обделенными при раздаче наград. Казалось, что примером им послужило убийство Дария. Испуганный Никомах поспешил нарушить данную им клятву молчания и рассказал все старшему брату Себалине, солдату из соседней фаланги. Себалина посчитал своим долгом доложить об услышанном новому командующему отрядом гетайров Филоте. Этот последний, казалось, не придал никакого значения сообщению. Оба брата вместе напомнили еще раз Филоте о не терпящем отлагательства деле, но Филота и на этот раз остался безучастным и ничего не сказал царю. Срок исполнения заговора приближался, и, в конце концов, Себалина сумел сам предупредить царя.

Александр был поражен тем, что могла возникнуть сама мысль о посягательстве на его жизнь. Он тотчас же приказал арестовать Димноса. Увидев стражников, Димнос закололся кинжалом, что явилось достаточным признанием виновности. Затем к Александру приволокли юного Никомаха. Александр, считая его соучастником, схватил его за горло. В доказательство своих добрых намерений Никомах сказал Александру, что в течение трех дней предупреждал Филоту. Теперь давать объяснения пришла очередь Филоте. Он оправдывал свое молчание тем, что не придал значения словам Димноса, так как считал его скверным командиром, надоевшим всем своими жалобами и сменами настроения. Только самоубийство Димноса заставило его отнестись серьезно к тому, во что он раньше не верил.