II. От Перинфа до Регентства

 

Прибыв в Перинф, Александр нашел Филиппа сильно изменившимся, постаревшим. В последних походах он получил два ранения: один удар пришелся по лопатке, другой по руке с той же стороны; уже будучи кривым, теперь он стал почти калекой и с трудом пользовался одной левой рукой.

Он отяжелел, пил все больше и больше. В то время он стал нетерпелив и вспыльчив, так как устал многие месяцы топтаться перед этой прекрасно укрепленной крепостью, которую он мог лишить лишь наружного оборонительного кольца, но не был способен отрезать от моря; персы снабжали население продовольствием, греки – войсками.

Тяжелым взглядом смерил Филипп юношу, так и не сказав, зачем вызвал его в войско. Он выделил ему палатку по соседству со своей, однако не передал ему командования ни над каким отрядом. «Ты останешься подле меня», – сказал Филипп сыну.

И Александр стал жить лагерной жизнью, среди грубых и разнузданных военачальников, привыкших к разным вольностям, каким предаются победители. Для своих удовольствий они использовали не только похищенных или продажных женщин, но и своих подчиненных, солдат и рабов: любовь между мужчинами процветала в этом войске, созданном по образу фиванской рати, основой которой был героический Священный фиванский отряд – входившие в него воины сожительствовали, как любовник с любовницей или как муж с женой, поклявшись, что ни один из них не переживет другого.

Иные из окружения Филиппа слишком нарочито подражали фиванцам (что, впрочем, не умаляло их бойцовских качеств): надушенные, облаченные в роскошные ткани, украсив драгоценностями волосатые руки и груди, они так ухаживали за своими бородами, как обычно женщины ухаживают за волосами, и, не стесняясь, ходили при всех в обнимку; стороннему наблюдателю эта когорта показалась бы сборищем шутов.

Александр, только что прошедший обучение у Аристотеля и познавший лишь целомудренную любовь, соединившую его нежными узами с Гефестионом, был всем этим крайне шокирован. Сцены пьянства, при которых он присутствовал каждый вечер, не присоединяясь к бражникам, вызывали у него чувство отвращения и сурово осуждались им. Отклоняя домогательства куртизанок в мужском обличий и разбитных вояк, он дожидался, пока вино одурманит всех, чтобы, удалившись в палатку, предаться чтению Гомера и мечтам об Ахилле и Патрокле, Ахилле и Бресииде. Филипп, глядя на этого молчаливого блюстителя нравственности, говорил, пожимая плечами: «Клянусь богами, не пойму, отчего мальчик ходит грустный. Зачем мне в войске второй Антипий?!».

Однако под стенами Перинфа часто происходили стычки – когда осажденные пытались сделать вылазку либо когда македонцы проверяли силу неприятеля. Вскоре после своего приезда Александр смог впервые принять участие в бою. Эта маленькая стычка была так же важна для юноши, как большое сражение. Сражаясь рядом с отцом, он хотел показать ветеранам свою силу и удаль. Военачальники посмеивались над тем, что он не участвует в их грубых развлечениях, и он пытался доказать, что в ратном деле ни в чем не уступает им.

Среди разрушенных укреплений невозможно было сражаться верхом, а только в пешем строю – при помощи копья и меча. Александр ринулся на неприятеля со всей силой, ловкостью, отвагой, разя направо и налево, что вызвало восторг у всех, кто это видел. Казалось, что у него десять рук. Когда потом его спросили, что он тогда почувствовал, юноша ответил: «Не знаю, я в тот момент ни о чем не думал».

Вечером Филипп выказал по отношению к Александру те же чувства, то же внимание, что и тогда, когда увидел его верхом на Буцефале. Он сказал: «Ты мало пьешь. Но, тем не менее, ты достоин быть моим сыном».

Чтобы доставить ему удовольствие, Александр залпом осушил большой кубок вина.

В Перинфе Александр понял, что во время войны царь, сражаясь в течение двух часов, сто других часов проводит, заботясь о снабжении лагеря продовольствием, собирая сведения о противнике. Он должен выслушивать гонцов, управлять службами, сноситься с чужеземными государствами. Александр понял, что властитель может управлять своими владениями прямо из палатки, поставленной в поле, но при условии, что у него хорошо налажены связи и все издалека ощущают его грозную силу. В этом деле Филиппу не было равных. Он знал, что каждый день делает каждый управляющий его провинциями и отправлял им личные приказы при малейшем затруднении. Его регулярно осведомляли о происходящем в Афинах, где Демосфен постоянно призывал своих сограждан к войне, и дошел даже до того, что советовал заключить союз с их вечным врагом – Персией – против Македонии.

Когда Демосфен заявлял: «Не думайте, афиняне, что подданные Филиппа радуются тому, что радует его самого. Совсем наоборот – он стремится к славе, они же – к своей безопасности. В то время как он старается достичь цели, пренебрегая опасностью, они не хотят, чтобы их отрывали от дома, детей, родителей и жен…»; и когда он утверждал: «Не только в стане союзников Филиппа, которых он подозревает в измене, царит недовольство, но и в его собственном царстве нет единства и согласия, о котором столько говорят», – то он был не так уж далек от истины, и Филипп это знал. Довольно неприятные новости доходили до него даже из Македонии, где он прославился благодаря своим прошлым заслугам. Он правил страной уже девятнадцать лет, однако одиннадцать лет непрерывных – пусть даже и победоносных – войн не могли не утомить даже победителей. Филипп понимал, что в представлении своих подданных он, должно быть, превратился в далекий призрак, требующий себе все новых и новых воинов, которые никогда не возвращаются назад; он понимал, что нужно вернуться в Пеллу, чтобы в течение нескольких месяцев приструнить недовольный народ, успокоить его, а кое-кого и покарать. Но он не мог решиться отступить от Перинфа и следующего за ним Византия, не взяв их, потому что тем самым он признал бы свою первую неудачу. Нужен был кто-то, кто представлял бы некоторое время его власть в Пелле. А кто мог сделать это лучше, чем наследник престола, если, конечно, он был к тому способен? Вскоре Александр понял, зачем вызвал его Филипп. Пока Александр был в войсках, отец постоянно держал его подле себя, когда исполнял царские обязанности и, чтобы испытать его, все время спрашивал: «Как бы ты поступил в этом случае? Что, по-твоему, нужно сделать?».

И всякий раз Александр поражал его здравомыслием и зрелостью суждений. Филипп решил, что не стоит больше ждать, чтобы применить способности своего отпрыска, и через несколько недель отправил его обратно в Македонию, наделив полномочиями регента.

Возвращение Александра было пышно обставлено: слух о его отваге опережал его, и к миссии своей он отнесся весьма ответственно. Он расположился во дворце, из которого выходил всегда в сопровождении матери – никогда она столь полно не ощущала себя царицей, как в те месяцы.

Филипп часто глумился над ней при людях; теперь, находясь при сыне, она брала реванш. Черный Клит, руководивший первыми шагами Александра и бывший его первым приятелем в играх, стал начальником его личной охраны. Мы с Аристотелем сделались советниками молодого регента.

С новым правителем люди всегда связывают новые надежды. Македонцы имели все основания полюбить шестнадцатилетнего царевича. Сразу вспомнились предсказания, связанные с его рождением. Хотя никто и не мог проникнуть в глубину тайны, тем не менее, все были уверены, что тайна существует. Всюду – от самых богатых домов до беднейших лавок – говорили об этом. Возникший интерес пробудил старые воспоминания; исходя из услышанного, каждый высказывал свое мнение. В зависимости от отношения к Филиппу, Александра считали то похожим, то совершенно не похожим на него. От дворцовой служанки стало известно, что соперничавшие между собой, но объединявшиеся против Обимпиады наложницы отказывают царю в отцовстве по отношению к юноше. Все это окутывало его покровом тайны.

Во время его краткого регентства Александру представилось два случая укрепить свой авторитет. Вначале прибыло посольство персов, которые вели переговоры с Филиппом по поводу колоний на Геллеспонте. Александр их принял.

К тому времени он уже много думал о Персии, мысль о ее могуществе неотступно преследовала его. Он знал, что персы повсюду искореняют веру в Амона; кроме того, Аристотель, который не мог простить Великому Царю смерти своего благодетеля и шурина, тирана Гермея, воспитал Александра в ненависти к Персии. И, наконец, его вдохновляли идеи Исократа. Если Филиппу не удалось свершить то, что было предписано ему Исократом, если он не смог собрать воедино греческие государства, чтобы направить их силы на разрушение «азиатской империи», то он, Александр, выполнит этот завет и покроет себя славой.

В обращении с персидскими послами молодой царевич проявил себя отменным дипломатом: принял их с роскошью, устроил им пиры и развлечения, окружил их вниманием и, главное, таким уважением, которому никто не смог бы противостоять: основа его в том, чтобы с интересом выслушивать собеседника. Он не столько вел с ними переговоры, сколько высказывал им свое дружеское расположение; он проявил неподдельную любознательность и восхищение в отношении всего, о чем они рассказывали; в мельчайших деталях расспрашивал об устройстве Персидской империи, о ее протяженности, о состоянии дорог, о путях, которым нужно следовать, чтобы попасть из одного города в другой, об организации войска, о состоянии казны и даже лично о самом Артаксерксе и его полководческих качествах. Разузнав о противнике все, что подсказывали Александру его честолюбивые намерения, он внушил послам мысль, что они имеют дело с союзником. Те настолько были восхищены сообразительностью, мудростью и приятными манерами молодого человека, что всем говорили, что сын Филиппа давно уже превзошел своего отца.

В это время Филипп, совсем утомившись от осады Перинфа, который не хотел сдаваться, подступил к Византию, однако с тем же успехом. Когда ночью, чтобы застать крепость врасплох, он отдал приказ о штурме, все собаки в городе начали лаять и разбуженные жители выбежали на стены. Византий оказался таким же неприступным, как и Перинф. Войска были недовольны, казна пуста, люди хотели скорее вернуться домой. Чтобы восстановить свой авторитет за счет легкой победы и вернуться победителем, Филипп поднялся к северу, к побережью Понта Евксинского, где в устьи Истра разгромил девяностолетнего царя скифов.

В это время восстали меды – племена, жившие на северо-востоке Македонии, в тех землях, через которые лежал обратный путь Филиппа (17). Александр, чей военный опыт сводился к одному короткому бою и который, если бы не был царским сыном, в своем возрасте не получил бы командования фалангой, поднял в поход свое первое войско и выступил из Пеллы так, словно уже стал победителем. Он двинулся на север. Я сопровождал его в этом коротком и легком походе. Племена были свирепого нрава, но плохо организованы; они поджидали войско Филиппа (как мы уже говорили, измотанное и на грани мятежа), а вместо того увидели, что молодой царевич бодро движется на них со стороны, откуда его никто не ждал, во главе свежих войск, воины которых молились на него, как на бога.

«Овен поражает голову, – сказал я Александру, – в битве всегда пробивайся к вождю». Однако он едва ли нуждался в подобном совете. Его природа сама подсказывала ему, как надо действовать. Ускоренным маршем двинулся он прямо на город, в котором укрепился вождь восставших племен. Меды предпочитали биться в открытом поле, а не держать оборону; город был взят сразу же, едва успело сомкнуться кольцо окружения. В тот же день Александр изгнал жителей и, по примеру Филиппа, назвавшего своим именем город на склоне Родоп, издал приказ о том, что отныне новая македонская колония будет носить имя Александрополь.

Весть о победе исполнила радости царицу Олимпиаду и всех македонцев, однако у Филиппа к чувству удовлетворения примешивалось некоторое беспокойство. Пока он возвращался из долгого и не слишком успешного похода, во время которого его достоинства стратега впервые были поставлены под сомнение и пришлось даже принять меры к подавлению бунта среди своих людей, его наследник неожиданно покрыл себя славой. Лавры перешли к другому.

Филипп приказал Александру незамедлительно присоединиться к нему на севере: ему не хотелось, чтобы молодой победитель торжествовал без него. Так что возвращались они вместе, бок о бок – одноглазый, несколько удрученный гигант и прекрасный, как Аполлон, молодой царевич на черном Буцефале.

Однажды, проезжая по горному ущелью, они попали в засаду, устроенную племенами медов. Во время боя они потеряли друг друга из вида. Вдруг, обернувшись, Александр увидел, что копье пронзило живот коня Филиппа, а самого его ранило в бедро. Конь завалился на бок, придавив раненого царя. Спрыгнув с Буцефала, Александр подбежал к Филиппу, прикрыл его своим щитом и отбивался от дюжины наседавших врагов, пока не подоспела подмога. Если бы не Александр, Филипп Македонский был бы в тот день убит. Он безоговорочно признал это и публично выразил юноше свою благодарность.

Но к благодарности примешивалась толика горечи. Когда войска входили в Пеллу, Александр ехал верхом, а Филиппа несли на носилках. Вследствие последнего ранения царь остался хромым. Он уже привык к потере глаза, к ранению в лопатку и в руку, оставшуюся искалеченной, но так пенял на судьбу из-за своей короткой ноги, так часто на это жаловался, что однажды, дабы его успокоить, Александр сказал ему: «Как ты можешь сожалеть о том, что при каждом шаге напоминает тебе о твоей отваге?».

Филипп ничего не ответил. Он только качал головой и размышлял, действительно ли он дал когда-то жизнь этому юноше. Но одно он знал точно: теперь он сам обязан ему жизнью. Потом он приказал налить себе вина, дабы забыть о том, что времена юности миновали.

 

III. Скромность

 

Никому не следует извиняться за то, каков он есть.

Если тебе, сын мой, с юного возраста говорили о твоем великом будущем или если о твоем величии говорит тебе тайное чувство, отставь в сторону скромность. То, что для других людей – добродетель, для тебя будет оплошностью и проявлением слабости.

Если ты призван царствовать, вести за собой и повелевать – отринь всякие намерения казаться смиренным, ибо это ложь, ибо на самом деле ты не чувствуешь себя смиренным. Оставь это смирение для общения с богами.

Как смогут те, кто вверен твоей власти, поверить в твое превосходство, если ты сам в нем сомневаешься; уподобившись им, ты окажешь им плохую услугу.

Пророк, правитель или царь требует, чтобы ему оказывали должные почести. Люби славу, пусть жалуют тебя почестями. Склонившиеся перед тобой только подчеркнут твое величие.

Ты можешь пренебрегать любовью окружающих, твой удел – одиночество. К чему тебе внимание одной-единственной женщины, когда тебе внимают целые народы?

 

IV. Калликсена

 

В свои семнадцать лет Александр доказал, что может командовать войском и управлять государством, однако он оставался девственником.

Целомудрие молодых людей обычно предстает упреком стареющим распутникам; кроме того, всякое отличие Александра от Филиппа возбуждало в последнем старые подозрения. Отсутствие интереса, даже любопытства у царевича по отношению к любовным забавам казалось Филиппу, рано привыкшему к разврату, настолько непонятным, что он уже стал сомневаться в мужских способностях Александра и беспокоиться за будущее династии.

Олимпиада не менее его была обеспокоена целомудрием сына. Как и большинство матерей, оскорбленных неверностью мужа, она тем не менее желала, чтобы ее сын обольщал всех женщин подряд. Она полагала, что если уж она родила такого бога-победителя, то в таком же качестве он должен проявить себя и на любовном поприще. В Пелле хватало и девственниц, и замужних женщин, и вдов, мечтавших отдаться прекрасному Александру, но он проходил мимо, не обращая внимания на их многообещающие взгляды. Его давние товарищи по учебе в роще нимф – Гектор, Никанор, Марсий и Птолемей – крепкие юноши, соревновавшиеся в любовных приключениях, однажды попробовали из любопытства завлечь его в объятия одной замужней женщины, но он отказался, оставив жену, уже готовую изменить мужу, в крайней досаде.

Чтобы посвятить Александра в таинства любви, Олимпиада обратилась к Калликсене, прекраснейшей двадцатипятилетней фессалийке, обучавшейся у жриц Афродиты, но отошедшей от священных дел и ставшей в столице одной из лучших гетер. У Калликсены были прекрасные зубы, обнажавшиеся в ослепительной улыбке, стройное горячее тело; ходила она с высоко поднятой головой. Ее жилище, убранное по образу домов известных афинских гетер, украшали подарки, которых она никогда не выпрашивала; самые замечательные люди посещали ее и всегда чувствовали себя здесь уютно. Знатный чужеземец, если уезжал из Пеллы, не отужинав у Калликсены, чувствовал себя обделенным. Ей было небезразлично, кому отдаваться; она имела одновременно по нескольку возлюбленных, причем все они оставались ее друзьями. Посетители расхваливали ее прекрасный голос, очарование ее бесед; те, кто видел ее без покровов, говорили, что ее тело можно сравнить с самыми прекрасными статуями. Те же, у кого она побывала в объятиях, уже никогда не могли ее забыть.

Калликсену пригласили во дворец от имени Олимпиады, и та рассказала ей о своих намерениях. Куртизанка поспешно, почти с признательностью приняла предложение. В глазах всех гетер Олимпиада, царевна Эпира, прошедшая путь от храмовой наложницы до царицы, была идеалом, образцом, олицетворенным оправданием их профессии. Предложение, сделанное прекрасной фессалийке, как бы немного приобщало ее к высшим сферам власти.

В условленный вечер Олимпиада сама ввела гетеру в покои Александра, который, как верный сын, подчинился ей.

Калликсена знала разных мужчин, в том числе и девственников: и дрожавших, и падавших в обморок, и хвастунов, и таких, что кидались в пучину удовольствий, как в битву, и стыдливых, стеснявшихся света, и тех, что доверчиво шли в объятия, словно ребенок к матери. Но она никогда не видела такого высокомерного, безразличного к ней юноши: он шагал из угла в угол и говорил как бы для самого себя, не завершая фраз – так, будто она была недостойна их слышать. Она предложила раздеть его – он разрешил ей это. Она разделась сама; он посмотрел на нее, как смотрят на посторонний предмет. Она притянула его на край постели, взяла его руку, которую он пытался отдернуть, и положила себе на грудь. Александр предался думам, пытаясь найти опору в философских учениях, чтобы постичь это тело, так разительно отличающееся от мужского; он размышлял о двойственной природе вещей, о двух типах всего сущего во Вселенной – мужском и женском. Податливая мягкость и влажность женского тела мало его трогали.

Ночь истекала. Калликсена пыталась повернуть мысли Александра к поводу их встречи, расхваливала его тело, проводя рукой по мышцам, а он в это время описывал ей военные упражнения и доказывал, что метание копья способствует развитию поперечных мышц живота. Оскорбленная таким безразличием, она начала злиться: ее профессиональная честь куртизанки была поставлена под угрозу. Она стала более требовательной и, торопя события, воспользовалась всем своим знанием любовной науки, чтобы пробудить желание в этом молодом боге, все время болтающем и отстраняющемся. Однако куртизанка с трудом добилась своего, соитие было кратким и не удовлетворило ни его, ни ее. Александр с отсутствующим видом как бы наблюдал себя и женщину со стороны.

Калликсена получила от Олимпиады царский подарок. Однако прошли многие годы, прежде чем Александр снова приблизился к женщине.

 

V. Земли и цари

 

Всяким местом на Земле, как и людьми, управляют звезды. Поэтому у каждого человека, от ничтожнейшего до самого великого, есть предопределенные места: в одних он живет счастливо, в других может ожидать своей погибели. Одни места могут быть для него роковыми, другие – благоприятными, однако не всегда от его воли зависит избегать первых и оставаться во вторых.

Вот что сказано в поучении Асклепия по поводу царей: «Царь назван так, потому что одной ногой он опирается на высшую власть; он является хозяином слова, несущего мир. Поэтому часто случается, что само слово „царь“ обращает врагов вспять».

 

VI. Война демосфена

 

Филипп, окруженный заботами врачей, медленно оправлялся от раны в бедро, размышляя о своих неудачах на Геллеспонте. Он укорял себя за то, что не до конца следовал советам Исократа и вторгся на восток, бросив вызов Персии, до того, как объединил всю Грецию под своей властью.

В начале следующей весны Совет Амфиктионии снова попросил его помощи, на этот раз – против соседней с Дельфами Амфиссы, которая захватила земли, издавна посвященные Аполлону.

Дабы покарать горное племя и уладить дело о священном имуществе, Филипп с войсками прошел через Фессалию и Фермопилы и встал лагерем у Элатеи, на границе с фиванскими землями, в шести днях перехода от Афин.

Демосфен не преминул тут же выступить на агоре. На этот раз доводы, которые он столько раз приводил раньше, взяли верх. По его словам, Филипп, разорвав поддельный мирный договор, которым он дурачил афинян, движется на них лишь с одной целью – отнять их свободу.

Оратор Демад, бывший моряк, получавший деньги от Филиппа, – из чего он не делал тайны – на поддержку партии, ратовавшей за союз с Македонией, оказался в меньшинстве и был обвинен чуть ли не в пособничестве. Демосфен видел, что настал его звездный час. Решение о войне, к которой он в течение восьми лет каждую весну призывал, было принято внезапно, на волне энтузиазма. Однако Демосфен не ограничился призывами к родному городу: прибыв в Фивы, он придумал, что македонский посол находится в городе, чтобы добиться согласия о вступлении в будущую федерацию и обсудить план наступления на Афины. Он выступил на фиванской агоре, льстя беотийцам, используя все свое искусство, чтобы подкупить их, пугая опасностью, которой они подвергаются, придерживаясь нейтралитета, – и в несколько дней добился разрыва традиционного союза Фив с Македонией. Фиванцы, которые были готовы играть роль примиряющих посредников, оказались втянутыми в войну против всегдашнего своего союзника. Демосфен развивал все более кипучую деятельность. Он произносил речи, хлопотал, повсюду рассылал послов, пытаясь придать этой войне характер обороны Священной лиги. Эвбея, Акарнания, Корфу, Левкида, Ахайя, Коринф, Мегара, часть Пелопоннеса и далекий Византий присоединились к Аттике и Беотии, чтобы осудить Совет Амфиктионии и ее призыв к вторжению македонцев. Лишь Спарта и Аркадия не вошли в коалицию.

Филипп, удивленный размахом организованного отпора и тем, сколь далеко завели его в этом деле противники, захотел как можно скорее показать, какие цели он преследует в своем походе, и повелел взять приступом Амфиссу. Однако десять тысяч человек, которых от отрядил против города, были разгромлены фиванскими и афинскими войсками. Возникла нелепая ситуация, какая всегда возникает в смутные времена: Афины и Фивы под предлогом защиты греческих государств пришли на помощь врагам Дельфийского Совета, то есть своего же верховного суда.

Филипп топтался на месте до самого лета. Как и всегда, когда войско не добивается успеха, он прибег к хитрости. Он отправил Антипию, командующему войсками, осаждавшими Амфиссу, конфиденциальное письмо, полное дружеских излияний, в котором сообщал, что восстание во Фракии вынуждает его немедленно уйти с большей частью войск обратно на север. Он отправил письмо с гонцом таким образом, чтобы оно попало в руки неприятеля.

Новость переполнила радостью его противников; воинам, защищавшим Амфиссу и бывшим начеку в течение нескольких месяцев, дали отдых, многих отпустили домой.

Филипп, который, как полагали, ушел восвояси, сделав однажды ночью переход по горам, напал на город и без труда уничтожил небольшой спящий гарнизон. Дельфы устроили овацию своему спасителю; оракул пообещал горе и беды тем, кто восстанет с оружием против царя Македонии.

Филипп всем предложил мир и с этим предложением разослал гонцов во все города коалиции. На переговоры согласились даже Фивы, но не Демосфен. Ни гонцы, ни оракулы не заставят его отступиться. Сегодня он – первый среди афинян, а завтра будет первым среди всех греков, если Филипп потерпит поражение.

Войска лиги теперь объединились. Следовало быть поистине великим человеком (каковым не являлся Демосфен), чтобы отказаться от этого похода, в который он вложил столько сил и энергии, и снова стать простым гражданином. Его не останавливала ни перспектива бойни, гибели, ни иной печальный исход; перед его глазами маячила лишь его будущая статуя, украшенная пальмовыми ветвями. Все надежды Демосфена, как и всего греческого ополчения, связывались с исходом одного-единственного сражения.

Однажды вечером на исходе августа в долине Херонеи на берегах Кефиса выстроились все войска коалиции, перегородив большую дорогу, ведущую из Фив. На левом фланге находилось десять тысяч гоплитов афинской пехоты и шестьсот всадников, в центре – отряды небольших греческих государств, усиленные пятью тысячами наемников, на правом фланге стояла двенадцатитысячная фиванская фаланга во главе со знаменитым Священным отрядом. На следующее утро напротив них развернулось тридцатитисячное македонское войско; отрядом конницы, стоявшим против фиванцев, командовал молодой Александр.

Перейдя реку, афиняне первыми ринулись веред с криками «Бей македонцев!» – и ряды македонцев дрогнули.

В то же время на другом фланге фиванцы, признанные лучшими воинами Греции, внезапно отступили под стремительным натиском македонцев. Александр во главе своих товарищей из рощи нимф – Гефестиона, Гектора, Ни-канора, Марсия, Птолемея и других молодых македонских аристократов, которые с этого дня будут гордо называть себя «товарищами», – атаковал фланг, занятый Священным отрядом, прорубая себе дорогу среди бойцов-возлюбленных, поклявшихся не разлучаться до самой смерти. Они остались верны своей клятве – расказывали, что конь Александра перепрыгивал через горы трупов.

Прикрыв ладонью от солнца единственный глаз, Филипп увидел отступление фиванцев и, чтобы окончательно сломить сопротивление греков, использовал тот же прием, что и Александр, когда укрощал Буцефала. Отступив, он так развернул свои войска, что они почти поменялись позициями с противником, который стоял теперь лицом на юг, то есть против солнца. Тогда он стремительно атаковал афинян, ослепленных солнечным светом и уставших от беспорядочных передвижений.

Порядок коалиционных войск нарушился. Первыми рассеялись отряды небольших государств, за ними последовали наемники; афиняне, прижатые к горе, тоже не смогли удержать своих позиций: большинство их вынуждено было сдаться в плен, тогда как другие пытались спастись бегством. Как потом рассказывали, Демосфен, бежавший в толпе отступающих, вдруг почувствовал, что кто-то схватил его за край одежды. Воздев руки к небу, он взмолился о пощаде. В тот миг вокруг него находились только свои, а одежда просто зацепилась за куст. Рванувшись вперед, он со всех ног бросился бежать, оставив на ветках клочья туники.

Фиванцы рассеялись в последнюю очередь. Александр со своей конницей гнал их по долине, кося их ряды, подобно жнецу. От Священного отрядя ничего не осталось – Александр истребил его, командующий был убит.

Когда солнце село, Македония стала властительницей Греции, а Александр – победителем битвы при Херонее. В рядах македонцев уже стали поговаривать: «Филипп – наш полководец, а Александр – наш настоящий царь».

Побежденных Филипп подверг различным наказаниям. Так как фиванцы нарушили старый союзнический договор, он даже запретил им хоронить мертвых. Афиняне являлись его вечными соперниками, их поражение открывало ему все пути, обещало исполнение всех надежд; он пригласил на ужин их пленных военачальников. На предложение Пармениона, советовавшего Филиппу завтра же выступить в поход, чтобы стереть с лица земли Афины, он ответил, что не сделает этого. «К чему мне разрушать средоточие моей славы?» – сказал он.

Пир при Херонее должен был войти в историю как самый знаменитый из пиров, которые задавались когда-либо великими пьяницами. Поскольку на нем присутствовали афинские вожди, Филипп старался вести себя более или менее пристойно, чтобы показать себя человеком благородного поведения. Но едва они удалились, он начал по-настоящему справлять победу и напился самым жестоким образом. Кубки не успевали наполнять, вино струилось по бороде и груди царя, смешиваясь с пылью битвы. Он сорвал с глаза повязку, ужасно сквернословил, благодарил своих военачальников, целовал их в губы и самолично подливал им вина.

К тому времени Александр уже давно удалился. Усталый, не слыша криков, доносившихся от пиршественного стола, он спал, подложив под голову сочинение Гомера.

Тем временем с Филиппом продолжали пить два человека, которые недавно приобрели его расположение. Первый из них, недавно назначенный военачальник, некий Аттал, быстро пошел в гору по той причине, что был таким же лихим пьяницей, как и Филипп, мог пить с ним до утра, когда все остальные уже лежали мертвецки пьяные. Их дружбу скрепило вино.

Второй, молодой воин из царской стражи по имени Павсаний, был почти подростком; Филипп, с тех пор, как охромел, завел привычку опираться на его плечо. Филиппу было приятно ощущать податливую упругость молодого тела, и во время последнего похода, когда в лагере не было женщин, подросток заменял ему гетер, без которых царь не мог обходиться.

Павсаний был странный малый, всегда взволнованный, с темными, горящими глазами, с подвижными чертами лица. Им владела наихудшая напасть, какой только может подвергнуться мужчина: желание стать знаменитым – при том, что он не обладал необходимыми качествами для подкрепления своего тщеславия. Он завидовал всем и каждому, был готов на любые низости, лишь бы иметь доступ в общество могущественных людей, которых тоже тайно ненавидел, потому что прислуживал им. Он вовсе не был крепче старших и боролся с усталостью, чтобы, оставшись на ногах в конце оргии, беспрестанно наполнять кубок царя и исполнять любые его желания.

Уже близился рассвет, и серая полоса света озарила восток, когда Филиппу пришла в голову идея обойти поле битвы. Опираясь на Аттала и Павсания, который едва его удерживал, в окружении нескольких слуг с фонарями, царь Македонии, властитель Греции, горланя песни, прихрамывая и пританцовывая, начал глумиться над телами павших афинян. Он кидал свои сандалии в недвижимые тела, месил ногами кровавую грязь. Бока убитых лошадей уже начали вздуваться, в воздухе стоял тяжелый запах гниения и экскрементов.

«Где Демосфен? – кричал Филипп. – Я хочу его увидеть до того, как вороны расклюют эту падаль!».

Напрасно Аттал говорил, что Демосфен бежал – пьяный Филипп, движимый навязчивой идеей, продолжал поиски, поворачивая мертвецов за бороды к свету фонаря. Вид кровавых тел, отрубленных рук, вылезших из орбит глаз, пробитых грудей – всей этой кровавой бойни – вызывал у него приступы радостного смеха. В конце концов, встав и помочившись на труп, он стал читать постановление Демосфена, направленное против него, за которое проголосовали афиняне. Внезапно в ночи раздался отчетливый голос: «Царь, судьбою было тебе предназначено стать подобным Агамемнону – не стыдно ли тебе играть роль шута?».

Филипп замер. Голос принадлежал одному из афинских пленных, стоявших поодаль. «Кто это сказал? Кто ты, человек? Принесите фонари!» – закричал Филипп. «Это я, Демад», – ответил афинянин.

Бывший моряк, оратор, который всегда на афинской агоре выступал с речами в поддержку Филиппа, предводитель так называемой «македонской партии», сносивший все выпады Демосфена, тот самый Демад, который столько боролся, чтобы избежать этой войны, вынужден был принять в ней участие в рядах своих сограждан.

Стыд несколько привел Филиппа в чувство, он добрался до палатки более или менее твердым шагом, широким жестом смел со стола оставшиеся кубки с вином и приказал позвать Демада.

Когда пленник предстал перед ним, Филипп сказал ему: «Я докажу тебе, Демад, что я царь. Ты свободен, так же, как и прочие афиняне. Вы можете вернуться к себе и рассказать Демосфену, как с вами обходились. Но фиванцев я навеки обращу в рабство».

Я присутствовал при этом, только что окончив наблюдать звезды. Я видел, с каким трудом говорил отяжелевший, шатающийся Филипп, опираясь на Павсания и Аттала. Мне показалось, что он опирается на плечо смерти.

Затем он удалился, рухнул на постель и проспал до полудня следующего дня.

 

VII. Беседа

 

– Вещун, будет ли моя судьба равной судьбе Ахилла?

– Она превзойдет судьбу Ахилла, если ты сделаешь тот же самый выбор между короткой жизнью, исполненной славы, и жизнью долгой, но бесславной.

– Я сделал выбор.

– Таков и выбор богов. То, что называют свободой, заключается в возможности, предоставляемой нам богами, среди разных деяний выбрать те, что мы должны совершить.

Так было изречено.

 

VIII. Афины

 

Вернувшись в Афины, Демад застал своих перепуганных сограждан за спешными работами по укреплению города. Сообщенное Демадом известие принесло им огромное облегчение. Македонские гарнизоны стояли во всех фиванских городах, однако афинянам Филипп предложил только договор о союзе, который должен был доставить им приятнейший посол – обольстительный наследный царевич Александр в сопровождении двух военачальников: премудрого Антипия и ловкого Алхимаха.

Филипп удовольствовался тем, что оставил за собой восточные афинские колонии, которым предоставил, впрочем, полную политическую независимость; он не применил к ним финансовых санкций, не обложил данью; притом Афины сохраняли свое преимущественное положение среди греческих государств. Город, который, как ожидали, должны были завоевать, сжечь, стереть с лица земли, не мог рассчитывать на подобную снисходительность. Филипп проявил сверхловкость, редко встречающуюся у победителей: сначала внушив страх, он поразил затем врага неожиданным великодушием. Редкий народ способен этому воспротивиться; в подобных случаях он с таким же рвением стремится перейти под высокую руку победоносного противника, с каким вступал с ним в бой.

И молодого Александра приняли скорее как избавителя, чем как победителя, несмотря на все старания сторонников Демосфена, – ряды которых, правда, сильно поредели – упорно желающих видеть в этом мягком мирном договоре повод к тревоге. Они опасались некоторых прибавленных к договору статей, касавшихся всей совокупности греческих государств. Поскольку созданная Демосфеном коалиция перешла в руки Филиппа, в этом великом объединении греческих государств Македония заняла ведущее место. Совет Амфиктионии в Дельфах продолжал исполнять роль высшего суда, но был создан еще один, более расширенный совет под председательством Филиппа, которому надлежало располагаться в Коринфе, то есть между Аттикой и Пелопоннесом, – и который являлся настоящим управляющим органом коалиции. Заявленная как оборонительный союз, эта коалиция позволяла Филиппу готовиться к великому походу против Персидской империи.

Исократ мог бы радоваться, видя, как претворяется в жизнь то, что он все время проповедовал; тем не менее, старый ритор, огорченный битвой при Херонее, разочаровавшись в Филиппе, – который в точности последовал предначертанному Исократом плану, – уморил себя голодом в возрасте девяноста восьми лет.

Время переговоров было единственной передышкой в жизни Александра, единственной его мирной поездкой, отпуском под сенью славы… Этот царственный отпрыск, чья отвага стала уже легендарной, прекрасный, как Алкивиад, способный наизусть цитировать Гомера, Эсхила и Еврипида, очень скоро завоевал сердца афинян. Любознательный, готовый впитывать знания, взращенный в афинском духе, на афинских произведениях, он, гуляя по этому огромному городу, в котором жило двести пятьдесят тысяч человек, вспоминал годы своего ученичества. Как паломник, ходил он из дома Сократа в академию Платона, о которой ему столько рассказывал Аристотель, любовался стеной Фемистокла, храмом Ники, лестницей Пропилей и созданным столетие назад Парфеноном.

Выдающемуся человеку нужно немного времени провести в этом городе, чтобы постичь его сущность. Если впоследствии Александр сумел распространить по всему миру семена греческих знаний, то лишь благодаря тому времени, когда он почувствовал себя афинянином в Афинах.

Вместе с прекрасным Гефестионом он исходил весь город, бродил по агоре меж крестьян, приехавших из Аттики продавать дроздов, зайцев, овощи, фрукты, среди рыбаков из Пирея и Фалер, криком зазывавших купить тунцов из Понта Евксинского, угрей, барабулек, дорад, среди колбасников, прохаживающихся с дымящимся на вертелах мясом, среди менял, торговцев вазами, свитками, табличками для письма, среди торговок цветами и благовониями, среди птицеловов, оружейников, пекарей… Завидев Александра, толпа почтительно расступалась, а самые смелые из свободных людей, живущих в этом городе, где каждый считал себя царем, кричали ему с душевной простотой: «Привет, молодой царь!».

С высоты Акрополя смотрел он на Пантеликосский луг и гору Ликабетт, вдыхал золотистый предосенний воздух и предавался мечтам о своих будущих победах.

В то время Филипп завершил триумфальное путешествие по другим греческим городам, только что признавшим его верховную власть. Поделив таким образом между собой обязанности, царь и его наследник проявили осмотрительность. Вместо того, чтобы самому прибыть к афинянам, знакомым с его прошлыми делами, Филипп, чувствовавший се, бя стесненно в их присутствии, прислал к ним своего приветливого наследника, как бы своего двойника, более привлекательного, чем он сам. И когда афиняне в приливе радости от того, что их поражение так легко обошлось, решили сделать Филиппа гражданином Афин и возвести ему статую на агоре, то в его лице они уже проставляли Александра.

Филипп же, совершивший объезд маленьких государств, готовых пасть ниц перед лицом завоевателя, не хотел иметь рядом прекрасного отрока, в сравнении с которым он сам представлялся еще более грузным, хромым и старым, чем на самом деле.

Лишь один город не открыл перед ним ворот – Спарта – царственная воительница, отныне занявшая позицию надменного нейтралитета. От старых своих обычаев спартанцы сохранили только скверный характер и краткость высказываний. На просьбу Филиппа впустить его в город, они ответили просто: «Если ты вообразил, что победа сделала тебя более великим, то измерь свою тень».

И Филипп, покоривший всю Грецию, прошел мимо приходящей в упадок Спарты.

 

IX. Гибельные перемены

 

Вот что еще я запомнил из учения Гермеса, сохраненного в священных книгах:

«Все сущее на Земле всегда было, есть и пребудет подвержено гибельным переменам – так велит Провидение Истинного. Без прихода всего в негодность не может быть и рождения, гибель необходима, чтобы появлялись на свет новые живые существа. В самом деле, рожденное должно непременно подвергнуться порче, чтобы не остановилось возобновление рода. Признай это как первую очевидную причину рождения всех существ.

Так вот, существа, порожденные всеобщей порчей, не могут быть ничем иным, как ложью. Ибо не может быть истинным то, что не остается тождественным самому себе. Человек – это видимость человеческого, ребенок – это видимость ребенка, отрок – это видимость отрока, взрослый муж – это видимость мужа, старец – это видимость старца. Поскольку вещи меняются, они лгут. Однако следует понимать, что даже эти обманы здешнего мира повинуются воле небес и что сама иллюзия есть творение истины».

Для того, кто размышлял над этими словами, они означают, что порча всего сущего, которую мы называем злом, так же необходима для жизни, как то, что мы называем добром; ибо без этого не было бы смерти и жизнь, которая есть постоянное движение, была бы невозможна.

Поэтому никогда не нужно удивляться, видя, как человек любит то, что вредит его жизни: пьяница – вино, вспыльчивый – свой гнев, сладострастник – свою похоть. Боги позволили развиться нашим порокам, чтобы помочь нам умирать. Человек боится смерти, когда он созерцает ее мысленный образ; но человек любит свою смерть не видя ее, в каждом из поступков, подводящих его к собственному необходимому уничтожению.

 

X. Племянница Аттала

 

Каждая война приносила Филиппу Македонскому новую любовь. Казалось, его походы не могли закончиться до тех пор, пока новая женщина не взойдет на его ложе. Наложницы были военной добычей, украшавшей его дворец.

Победа над объединенными греческими городами означала исполнение его судьбы; на небо вернулись те же светила, которые видели зарю его могущества и победу над войсками его матери Евридики.

Но и любовь повинуется циклам. Так буря страстей, изведанная Филиппом лет двадцать тому назад на острове Самофракия, вновь зарождалась в нем, обещая любовные утехи его закатных дней.

У военачальника Аттала, с которым Филиппа сблизили бесконечные попойки, была племянница по имени Клеопатра, восемнадцати лет от роду. Когда она распускала свои черные волосы, они падали ей до колен; ее длиненные глаза горели темным огнем, который можно было принять за пламя плотской страсти, но это было всего лишь снедавшее ее честолюбие. Как только Аттал заметил, что девушка нравится Филиппу, он понял, какую пользу можно из этого извлечь. А поскольку она была не меньшей интриганкой, чем дядя, да еще в маске невинности, какой юность прикрывает коварство, то она искусно воспользовалась советами, на которые тот не скупился.

В ответ на знаки внимания, оказанные ей царем, она изобразила самую возвышенную любовь, представ перед ним то взволнованной, то восхищенной, то застенчивой, то грустной; она смотрела на этого хромого одноглазого Силена так, как будто открывала в нем прелесть Адониса и чары Орфея; она слушала без устали его рассказы о себе самом и хвалила его еще усерднее, чем он сам себя хвалил; она польстила ему своей ревностью ко всем его бывшим возлюбленным, но доказала, что она не такая, как они, не отдавшись ему.

Филипп, приученный к большей доступности, пылко заглотнул наживку. Вскоре он уже не сомневался, что встретил женщину исключительной души, без которой его счастье будет невозможно. Его желание превратилось в неотступное стремление, а потом в наваждение.

Утром он спешил в дом Аттала, где Клеопатра заставляла его ждать, пока закончится ее утренний туалет. Когда он проезжал по городу, каждая драгоценность, замеченная в ювелирных лавках, казалась ему созданной для Клеопатры. После охоты он посылал кабанов Клеопатре, которая терпеть не могла дичины, не притворялась, что лакома до нее.

Вечера царь проводил в обществе девушки, но никогда они не оставались одни. Родные, служанки и домашние могли созерцать властелина Эллады коленопреклоненным перед восемнадцатилетними ножками, которые отнюдь не размыкались. Ибо, невзирая на почести, которыми Филипп осыпал Аттала, и щедрые подарки его племяннице, та оставалась непреклонной. Она была якобы слишком набожной, чтобы взойти на ложе Филиппа без напутствия жрецов.

Убедившись, что он уже задыхается от желания, она приступила к нападкам на Олимпиаду. Ибо единственная помеха их счастью, уверяла она, исходила от царицы. Неужели такой всемогущий владыка, как Филипп, не может развестись с женой, которую он давным-давно разлюбил и которая никогда его не любила? Разве Филипп не знает, что народ говорит о рождении Александра? Как мог он дать себя обмануть этой басней о вмешательстве Амона, которая представляет его в смешном свете?

Филипп был весьма расположен слушать подобные речи и его поведение сильно беспокоило приближенных. Однажды Антипатр сказал ему об этом со своей обычной грубоватостью: «И не стыдно тебе, царь, быть на глазах твоего двора и твоего народа игрушкой девчонки, которой столько же лет, сколько твоей дочери, и вдобавок носящей то же имя?».

Немедленно Атталу были переданы некоторые из функций, которые до этого Антипатр ни с кем не делил.

Наконец, когда ослепление Филиппа стало полным, он призвал меня и, осыпав похвалами и подарками, побудил вопросить светила и знамения, станет ли счастливым его брак с Клеопатрой.

Зевс-Амон, внуши смирение твоему слуге, ибо он может обмануть себя мыслью, что все сделано им самим, тогда как ему понадобилось лишь прочесть твою волю, столь ясно выраженную!

В небе Клеопатры замужество, вдовство и смерть были начертаны до ее двадцатилетия. Что касается трех жертвенных животных, то печень быка была больной и в безобразных пятнах, печень свиньи черна и испещрена нехорошими линиями, печень же барана оказалась гладкой и здоровой. Время Филиппа приходило к концу; близко было время Александра.

Я передал царю тот ответ, на какой он надеялся, и посоветовал заключить брачный союз, радости которого, заверил я, он будет вкушать до конца своих дней.

Филипп тотчас объявил о своем решении развестись с Олимпиадой и жениться на племяннице Аттала. В дни, последовавшие за этим, воздух во дворце казался отравленным. Образовались два клана; многие придворные колебались между ними, не решаясь отречься сразу от прежних верноподданических чувств, но и опасаясь опоздать войти в милость к будущей царице. Наложницы, понимая, что над ними всеми нависла угроза, забыли о прежнем соперничестве и приняли сторону Олимпиады. Филипп отказывался ее видеть. Все же ему пришлось выслушать гневные упреки Александра в оскорблении, нанесенном его матери и ему самому. Это было их первое столкновение на людях. Филипп едва слышал юношу; он был не способен ни к какой рассудительности. Он уже не помнил, что Александр спас ему жизнь на равнинах Дуная, что он был ему обязан своей победой при Херонее, равно как и уважением со стороны народа и войска. На требование Александра ясно подтвердить его наследственные права ввиду того, что от новой жены у Филиппа могли родиться дети, тот бросил презрительно: «Дав тебе соперников, я представлю тебе прекрасный случай доказать твои достоинства».

Это означало то, что права Александра на престол поставлены под сомнение. Более того, Филипп потребовал от Александра присутствия на свадебных торжествах, дав ему понять, что, если он не придет, то сам вычеркнет себя из числа наследников.

Мне пришлось много постараться, чтобы успокоить Александра и Олимпиаду, убедить их не прибегать ни к железу, ни к яду, а также не употреблять ни воск, ни иголки, не обращаться к дурным магам-колдунам, куда менее образованным и способным менее помочь, чем я. Ибо в тот момент все, что они захотели бы предпринять против Филиппа, оказалось бы безуспешным и обернулось против них.

«Этот год, – сказал я Александру, – плохой для тебя; он единственный в твоей судьбе омрачен Сатурном. Тебе предстоят невзгоды, даже изгнание. Перенеси этот год терпеливо, ведь несчастья, которые он тебе принесет, чреваты грядущими триумфами. Подожди конца будущего лета».

И вот бракосочетание Филиппа и Клеопатры состоялось. Александр пришел на пир последним. Все взгляды обратились на него. Он с особым тщанием позаботился о своей внешности и предстал во всей красоте юного бога. Он был почти единственным среди гостей, не считая Гефестиона и меня, кто не носил бороды, вопреки обычаю македонян и большинства греков. Эта привычка бриться в возрасте, когда юноши обычно гордятся волосами, пробивающимися на подбородке, вызывала улыбку у Филиппа и у старых полководцев, которые видели здесь лишь желание выделиться среди других и играть в великого жреца. Они не знали, что египтяне удаляют со своего лица и тела все волосы, ибо они собирают грязь, и что борода фараона, которую он носит один и только во время церемоний, – накладная. Будучи слугою Амона, я никогда не отпускал бороды и дал Александру совет поступать так же. Гефестион первый начал подражать своему другу, а впоследствии приближенные Александра и почти все его войско переняли этот обычай.

В царевиче было в тот день особое очарование, которое сдерживаемый гнев добавляет к красоте; при виде его на лице новой супруги Филиппа мелькнуло сожаление. Она возлежала на центральном ложе рядом с Филиппом, чья рука во все время трапезы покидала блюда только затем, чтобы исследовать контуры его самого трудного завоевания. Теперь, когда бракосочетание освятило ее триумф, Клеопатра меньше заботилась о своем целомудрии и охотно показывала всем, что она истинная владычица державы, поскольку держит царя в таком порабощении.

На ложе, поставленном справа от них, Аттал нежился в своей славе счастливого дядюшки. Слева находились Александр, Антипатр и Парменион. Возвышение Аттала очень приблизило за последнее время этих полководцев к царевичу.

Но не одни их лица были мрачны в просторном зале, украшенном фресками. Честолюбивый Павсаний, раболепный спутник вечеров Филиппа во время херонейского похода, был назначен нести стражу у дверей и так явно выказывал свою досаду, будто с ним самим был учинен развод.

Чем дольше продолжалась трапеза и чем громче раздавались голоса, тем тяжелее в воздухе реяло насилие. Слишком много ревности, соперничества, интриг, боязни не угодить и невысказанного осуждения переполняли эти покои. Взрыв должен был произойти. Филипп был уже заметно пьян и все время побуждал Аттала, чью племянницу он держал в объятиях, воздавать ему должное. Поскольку, согласно обычаю, все гости вставали по очереди, чтобы выпить вина за благополучие новых супругов, Аттал поднялся и, потеряв всякую сдержанность, воскликнул: «Я молю богов, Филипп, чтобы они благословили твой союз и дали наконец тебе законного наследника македонского престола».

Александр вскочил. «Пес, так ты назвал меня незаконнорожденным?» – вскричал он.

И раньше, чем кто-либо смог предупредить его жест, он бросил свой тяжелый кубок Атталу в голову. Тот увернулся от кубка, но был облит вином. Он ответил тем же. Все присутствующие вскочили со своих мест, начался сильный шум. Кто-то кинулся разнимать противников, которые уже бежали навстречу друг другу. Столы были опрокинуты; чаши и кувшины покатились по полу. Все кричали, дав наконец себе свободу после слишком долгой сдержанности; одни принимали сторону Александра, другие Аттала, и новые драки уже готовы были вспыхнуть, когда вдруг Филипп встал, оглядел эту свалку своим единственным глазом, красным от опьянения и ярости, выхватил меч и ринулся на Александра с криком, что убьет его.

Все подозрения, накопившиеся еще с Самофракии, все разочарования первого брака, вся зависть, внушенная ему успехами Александра, – все это направляло его убийственный порыв. Однако он не завел Филиппа далеко; хромая нога изменила ему с первого же шага, и он рухнул на пол прямо в разлитое вино. Ошеломленный падением, неспособный подняться, он шлепал руками по луже и брюзжал. В наступившей глубокой тишине Александр, обернувшись к лежавшему пьянице, воскликнул: «Смотрите, македоняне, смотрите внимательно! Вот человек, который хочет вести вас из Европы в Азию, а не может даже пройти от одного стола к другому, не упав».

Он вышел, немедленно направился к матери и ночью, в сопровождении нескольких верных ему людей, ускакал с нею по дороге в Эпир.

 

XI. Царские души

 

Когда Гор спросил свою мать, богиню Исиду, о происхождении царских душ, вот что ответила ему богиня Исида: «Есть четыре области во Вселенной; каждая из них повинуется непогрешимой власти. Эти области – Небо, Эфир, Воздух и Земля.

На небе живут боги, которыми, как всеми прочими существами, повелевает Неназываемый, непостижимый создатель мира. Создатель – царь богов.

Эфир населен светилами, которыми повелевает самое большое и блистающее из них, Солнце. Солнце – царь светил.

Воздух – это место, где движутся души, управляемые Луной. Луна – царица душ.

На Земле живут люди и другие живые существа, которыми повелевает тот, кто в это время рожден царем; ибо боги, сын мой, порождают царей, которые достойны быть их потомками на Земле. Царь – это обычно последний из богов, но он первый среди людей. Он весьма далек от истинной божественной природы, но по сравнению с другими людьми в нем есть нечто исключительное, уподобляющее его богам. Душа, сошедшая в него, родом из области более высокой, чем души других людей».

С незапамятных времен каждый фараон Египта знал об этих вещах. Когда Александр обратился с вопросом к своей матери, она ответила таким же образом.

 

XII. Плохой год

 

И вот Олимпиада вновь увидела Эпир своего детства, тяжеловесный дворец отцов и храм Амона в Додоне, где посвященным было дано расслышать пророчества в голосе ветра, дующего среди вековых дубов.

Двадцать лет пролетели с тех пор, как она покинула этот лес, чтобы отправиться навстречу обещанной ей высокой судьбе. Теперь вся лучшая часть ее женской жизни миновала. Месяцы, проведенные в Самофракии, оставались в ее памяти как прекраснейшие из пережитых ею, и уже двадцать лет она жила воспоминанием и сожалением о них. Почему не осталась она жрицей кабиров? Разочарованная в своем супруге, униженная, оставленная с самого начала брачной жизни, она обрела радость лишь в мистическом экстазе и в сыне, помеченном божественной печатью. А теперь она вернулась к тому, от чего ушла, отвергнутая, лишенная прав супруги и царицы и уже немолодая; сам сын ее стал изгнанником и был далек от господства над миром, которое ему обещали маги. Неужели Амон оставил ее? Ошиблись ли прорицатели или они воспользовались ею для своих обманных целей? Она начинала сомневаться во всем, чему ее учили, и в богах, показавших ей свой враждебный лик. В ноябрьском ветре, раскачивавшем дубы, она слышала только эхо своего несчастья.

Несмотря на это, она не пребывала в бездействии и подавленности. В ее сердце крепко укоренился вкус к мести; она замышляла интриги, убийства, даже войну.

И Александр переживал тяжелые дни. Обвинение в незаконном рождении, отныне брошенное ему публично, ставило перед ним сотню вопросов. Он должен был приготовиться к тому, что его права будут всегда оспариваться. Он вспоминал о наставлениях Леонида. Александр, по словам воспитателя, мог надеяться обладать только тем, что завоюет. Он должен показать себя сильнейшим и лучшим.

Он задавал вопросы Олимпиаде, глядя на нее новым взглядом, в котором читалось подозрение. Она никогда не скрывала от Александра, что у него был божественный отец, и воспитала его как сына Зевса-Амона. Но кто был его земным отцом? Юный царевич требовал иных ответов, чем те, которыми довольствуется ребенок. А Олимпиаде трудно было дать их ему, потому что случившееся в Самофракии было для нее самой отчасти необъяснимо: и потому что она, как жрица, поклялась хранить тайну мистерий и страх удерживал ее от полного признания; и потому что матери было неловко открыть сыну, в чем точно состояли ее тогдашние обязанности.

Двусмысленные ответы Олимпиады уверили Александра только в одном – в том, что его сомнения глубоко обоснованны. Но поскольку он мог быть сыном Филиппа, в его интересах было считать это предположение официальной и общепризнанной истиной. Его право на престол было даровано свыше, прямым волеизъявлением богов.

Мать и сын пытались убедить царя Эпира, брата Олимпиады, в необходимости отомстить за поруганную семейную честь; но Александр Эпирский был спокойным и рассудительным государем, которому претили военные приключения; он плохо представлял себе, как он может со своим незначительным войском выступить против могущественного македонского зятя. Он счел достаточным отправить к Филиппу посла передать, что считает себя глубоко оскорбленным и возмущен его действиями; однако он не двинулся из своего города.

Александру наконец надоел этот добродушный дядюшка, и он отправился в Линкестиду, где один из племенных вождей по имени Плеврий поссорился с Филиппом и отказывался платить налог. Александра сопровождали только несколько юношей его возраста, решившие разделить его изгнание и верность которых он никогда потом не забыл. Среди этих юношей были Неарх, Гарпал и Птолемей. Последний мог быть сыном Филиппа с куда большей вероятностью, чем Александр. Он встал на его сторону как брат; их сплачивала общая неуверенность, витавшая над их рождением.

У линкестийцев мятежный царевич встретил самый прекрасный прием. Эти мрачно-злопамятные горцы не забыли ни умерщвление Евридики, ни семь тысяч убитых – первый военный подвиг Филиппа. Каждая семья хранила память об одной или нескольких жертвах резни.

Филипп проведал об опасности, которая могла вновь возникнуть для него с этой стороны и поспешил туда во главе легковооруженного войска вместе с Атталом. Он думал, что достаточно будет его появления, чтобы восстановить порядок в этом краю. Но он попал в засаду и чуть не был убит; его спасла преданность одного из молодых телохранителей, который закрыл его собою и был пронзен в грудь стрелами, предназначенными царю. Прежде, чем испустить дух, юный герой попросил у Аттала единственную награду – дать обещание отомстить за него Павсанию, который говорил оскорбительные вещи о его отношениях с царем.

Случившееся потрясло Филиппа. Он, всегда такой храбрый и решительный, предпочел отступить, как будто услыхал предупреждение судьбы. Он перечислял свои ранения: глаз, плечо, рука, нога; ему оставалось только потерять жизнь, и не хватило всего доли секунды, чтобы это произошло. Последствия ран, пьянство и любовь чересчур молодой женщины преждевременно состарили его, и он больше не чувствовал в себе достаточно задора, чтобы бегать по горам, преследуя горстку непокорных или разгневанного сына. Зачем рисковать своей жизнью в глупейшем предприятии, которое одобрял один Аттал? Ведь вся Греция была в его власти, и ему предстояло завоевать Малую Азию!

Сделав вид, что важные заботы отзывают его из дальнего похода, он вернулся в Пеллу. Там его ждал старый друг, коринфянин Демарат. Филипп спросил его, что нового в Великом Совете, и похвастался, что установил согласие среди греческих городов. На что этот мудрый человек ответил так: «Тебе ли говорить о согласии в Греции, когда ты поселил распри и ссоры в твоем собственном доме?».

Эти слова в устах человека, знающего жизнь, который всегда его поддерживал и оказывал ему услуги, произвели большое впечатление на царя. Он выслушал все, что тот пожелал ему высказать, принял все его упреки, согласился с тем, что подает плохой пример своим народам; под конец он поручил Демарату вести переговоры с Александром о примирении. Александр выставил свои условия, и несколько недель спустя его мать и он сам вернулись в столицу.

Хотя она и не была восстановлена в качестве супруги, но Олимпиада сохранила положение царицы как мать наследника престола. Это было достигнуто, разумеется, не без жалоб и сопротивления Аттала и его племянницы. Но Филипп уже не с прежним пылом повиновался воле новой супруги. С возрастом наслаждение, как и война, все больше утомляло его; Клеопатра была беременна, и к Филиппу вернулся тон повелителя.

В Пелле вновь образовались два клана – новой и прежней цариц. Павсаний очень скоро стал приближенным Олимпиады. Впавший в немилость фаворит сделался разносчиком самых злых слухов о Филиппе, Клеопатре и Аттале. Он подсматривал, подслушивал, передавал сказанное, выдумывал. Чтобы продолжать жить в обществе высоких лиц, у него оставался единственный способ – поставлять пищу для их взаимной ненависти.

Примирение между Филиппом и Александром было показным. Александр страдал от безделья. Ему казалось, что плохой год никогда не кончится. Филипп держал его в стороне от приготовлений к восточному походу, и он даже не был уверен, будет ли он допущен к участию в нем. Ему было девятнадцать лет, а ему казалось временами, что жизнь кончена.

Конфликты возобновились, когда Филипп решил заключить ряд браков среди членов своей семьи. Прежде всего он соединил старшую из своих побочных дочерей, Кинну, которую ему родила линкестийка Авдата, с Амин-той, тем самым племянником, при котором он был регентом, лишив его затем престола, и о котором никто с тех пор не вспоминал. Неожиданный выход на сцену этого молодого человека, спокойного, не обладавшего ни честолюбием, ни выдающимися достоинствами, но который мог однажды, на вполне законном основании, потребовать назад свой царский венец, был еще одной западней на будущем пути Александра.

Вскоре настала очередь Арридея, внебрачного сына от фессалийки, которого сделало слабоумным искусство магии, – и его тоже решил устроить Филипп. Он отправил посольство во главе с Аристокритом в великолепный город Галикарнас к сатрапу персидского царя Пиксодору, прося у него руки его старшей дочери для Арридея. Филипп хотел таким образом облегчить себе захват Малой Азии, заключив союз с одним из ее главных владык. Но поскольку карийская сатрапия переходила по женской линии, подобно власти египетского фараона, супруг старшей дочери Пиксдора должен был стать со временем сатрапом этого государства. Из этого следовало, что Филипп как бы назначал Арридея наследником задуманных завоеваний.

Александр решил расстроить этот замысел. Он отправил к сатрапу свое собственное посольство в лице знаменитого актера Фессала. Раз Пиксодор желал получить македонского зятя, Александр предлагал себя, не сомневаясь, что сатрап взглянет на него более благосклонно, чем на внебрачного сына женщины невысокого происхождения, да к тому же идиота. Портрет Арридея, изображенный искуснейшим мимом Фессалом, – непослушный язык, тупое лицо, отвислые губы – обеспокоил Пиксодора, и дело на этом кончилось. Но Аристокрит и Фессал встретились в Галикарнасе; так Филипп узнал о случившемся. Он пришел в сильный гнев, наполовину искренний, наполовину притворный.

«Не стыдно тебе, – сказал он Александру, – искать против моей воли союза с варваром? Тебе, на кого я смотрю как на законного наследника! Ты слишком прислушиваешься к дурным советам твоей матери, которая из кожи вон лезет, чтобы мне навредить, и к безмозглым мальчишкам из твоего окружения».

Он разыграл оскорбленного отца, чьи добрые чувства остались непонятыми: ведь брак, который он предполагал для Арридея, был не достоин Александра. Те, кто помогал осуществлению этого негодного замысла, должны были понести наказание. Филипп распорядился, чтобы коринфяне задержали Фессала по его возвращении и чтобы актер был доставлен к нему со связанными руками и ногами. Он изгнал из Македонии самых опасных, по его мнению, друзей Александра: Гарпала, Неарха, Фригия и прежде всего Птолемея. Он рассчитывал обезглавить таким образом кружок Олимпиады и положить конец интригам, которые плелись за закрытыми дверями, среди женской болтовни и юношеского нетерпения.

В то же время, желая выказать свое стремление к равновесию, он решил выдать замуж за эпирского царя, брата Олимпиады, свою дочь от нее – Клеопатру, сестру Александра. Можно ли было лучше проявить заботу о семье Олимпиады, чем выдав племянницу за дядю и став тестем собственного шурина?

Тут забеспокоился клан Аттала, уязвленный этой странной милостью. Но упреки и этой стороны уже начинали надоедать Филиппу; чтобы избавиться хоть на время от домогательств Аттала, он послал его разделить с Парменионом командование армией на Геллеспонте, пока он сам собирал в Греции союзные войска для азиатского похода.

Перед отъездом Аттал вспомнил про обещание, данное молодому телохранителю, который несколькими неделями раньше в горах пожертвовал собой и спас попавшего в засаду Филиппа. У Аттала и самого были веские причины, чтобы желать отомстить Павсанию. Хоть он и не слишком принимал всерьез бывшего фаворита, но тот должен был поплатиться за все свои оскорбительные слова, происки, доносы, похвальбу, и Аттал решил наказать его унижением. Он пригласил Павсания отужинать, притворившись, что стремится завоевать его дружбу; тот не замедлил прийти, считая себя уже настолько важным лицом, что соперникам неоходимо вести с ним переговоры. Аттал напоил его, и когда тот показался ему достаточно опьяневшим, позвал своих слуг и конюхов, которые бросились на юношу, раздели его, привязали, не обращая внимания на его крики, ничком к ложу и затем, по приказу их господина, обошлись с ним поочередно самым непотребным образом на глазах у прочих гостей. Это был довольно обычный способ обесчестить мужчину. После чего Павсания развязали и выбросили вон, сунув одежду ему в руки.

Истерзанный и весь в слезах, Павсаний кинулся жаловаться царю, пр