Наброски синим, зеленым и серым 3 страница

Было очень полезно иметь этого человека в числе своих знакомых. Например, в делах моды смело можно было следовать его примеру, потому что он обладал изысканным вкусом и чувством меры. Незаменим был он и в качестве руководителя в обществе. Он знал всех и каждого со всеми его особенностями; для него не составляло тайны прошлое ни одной из великосветских женщин, и он с поразительной точностью мог предсказать дальнейшую карьеру и конец любого государственного деятеля. Он мог указать вам, сколько и за какую цену возникло новых баронетов в последнюю четверть века и с помощью какой фабричной марки был поддержан блеск многих гербов и корон. Вообще он мог служить прекрасным ходячим справочником.

Как король Карл, он никогда не сказал ни одной глупости и не сделал ничего умного. Он презирал или, по крайней мере, притворялся презирающим большинство людей и, в свою очередь, был презираем большинством! Его обыкновенно многие избегали, как и он избегал их. Он и мне казался несносным до тех пор, пока он вдруг не влюбился в Герти Лёвелль.

Мы впервые узнали об этой новости от Тедди Тайдмарша и были очень поражены ею.

– В Герти Лёвелль! – вскричал один из завсегдатаев нашего клуба (дело происходило именно в этом клубе), вытаращив глаза. – Может ли это быть? Да ведь она, как известно, не имеет ни пенни за душой!

– Да, и неизвестно, чем они живут! – подхватил Тедди, который сам пользовался какими‑то таинственными, хотя, по‑видимому, довольно порядочными доходами… – Старик‑то несколько лет тому назад совсем профершпилился на бирже.

– Ну, так, должно быть, у них на горизонте всплыл какой‑нибудь умерший американский или австралийский дядюшка, оставивший им несколько миллиончиков, – заметил третий. – Поверьте мне, Билли вовсе не так наивен в денежных делах, каким прикидывается. Он только искуснее других умеет притворяться равнодушным к золотому тельцу.

Мы все единодушно сошлись во мнении, что в увлечении «разочарованного Билли» рыженькой Герти что‑то «нечисто», хотя, по моему личному мнению, именно Герти и была самой подходящей женою для этого чудака.

Солнечный свет не благоприятствовал этой девушке, но вечером, при искусственном освещении, она выглядела довольно интересной. Она не была красавицей, зато на всей ее особе лежал отпечаток природного благородства и внутреннего превосходства, сразу выделявший ее из толпы других женщин. Кроме того, она всегда была одета хотя и скромно, но изящно и к лицу. По своему характеру она являлась образцом светской женщины; обладая прекрасными манерами и уменьем поддерживать блестящий разговор, она была одинаково приветлива как с теми, которые соглашались с ее взглядами, так и с теми, которые иногда пускались с нею в споры по каким‑нибудь отвлеченным вопросам. Из любезности она обыкновенно признавала себя в конце концов переубежденной доводами собеседника. От нее постоянно веяло самыми поздними, новейшими гипотезами в области естественных, умозрительных и социальных наук, хотя, в сущности, насколько я мог понять, глубоко она ничем не интересовалась, кроме своей собственной особы и всего, что могло ее украсить.

Когда я прочитал в нашей газете о состоявшемся обручении «достопочтенного Уильяма Сесиля Уичвуда Стэнлея Драйтона» с девицей Гертрудой Лёвелль, то воспользовался первой же встречей с женихом, чтобы поздравить его.

– Вы счастливец, Билли, – сказал ему я. – Лучшего выбора вы сделать не могли.

Разумеется, это была общеупотребительная в таких случаях «казенная» фраза, но тем не менее у меня она была вполне искренняя, так как я действительно находил жениха и невесту созданными друг для друга. Они оба были, так сказать, из одного теста.

Билли даже покраснел от удовольствия, услыхав от меня такое одобрение; вероятно, он ожидал от меня другого отзыва.

– Она вам еще больше понравится, когда вы узнаете ее поближе. – заметил он. – Она мало похожа на тех пустых кукол, которыми так богаты наши гостиные и на которых, как вы сами знаете, я никогда не смотрел серьезно. Приезжайте к ней завтра в четыре часа. Она будет вам очень рада. Мы уже говорили о вас.

Я принял его приглашение, и на следующий день, в начале пятого часа, входил в гостиную Лёвеллей. Билли уже находился там. Невеста встретила меня с видом легкого смущения, что придавало ей особенную прелесть. Я пробыл у Лёвеллей с полчаса, стараясь завязать оживленную беседу, но мои усилия не увенчались успехом, и мною овладело большое недоумение.

Когда я наконец поднялся и стал прощаться с мисс Лёвелль, Билли объявил, что тоже уходит. Будь он и его невеста люди обыкновенные, я непременно ушел бы вперед, чтобы дать им возможность проститься без постороннего свидетеля (кроме нас троих в гостиной никого не было), но по отношению к этой оригинальной парочке я нашел такую деликатность совершенно излишней, уверенный, что она «по принципу» воздерживается от «вульгарных» нежностей.

Итак, я подождал, пока жених с невестой обменяются рукопожатием и корректнейшими прощальными приветствиями, и тогда вышел вместе с Билли. Но, почти совсем спустившись с лестницы, мой спутник вскричал: «Ах, какая досада! я забыл… Пожалуйста, подождите меня внизу… Я сейчас вернусь», – и бросился назад наверх. Должно быть, он нашел забытое на верхней площадке, потому что я не слышал, чтобы он отворял дверь!

Во всяком случае, он действительно вернулся очень скоро, спокойный, как всегда.

– Перчатки забыл… Почти всегда забываю их, – небрежно процедил он сквозь зубы.

Я смолчал, хотя отлично видел, как он еще раньше вынул перчатки из шляпы и сунул их в боковой карман.

В течение следующих трех месяцев мы очень редко видели Билли в клубе; но наш капитан, любивший изображать из себя клубного циника, хотя это вовсе ему не шло, уверял, что спустя месяц после свадьбы мы будем видеть Билли среди нас чаще, чем видели раньше.

Только однажды вечером в сумерках мне показалось, что я вижу фигуру Билли, сопутствуемого дамой, которую, также по фигуре, можно было принять за его невесту. Но так как обе эти фигуры промелькнули мимо меня в Бетгерзи‑парке, совсем не подходящем для вечерних прогулок с дамой общества, да к тому же эта парочка держалась за руки, как принято только у третьеразрядных лакеев с такими же горничными, то я решил, что ошибся, и на этом успокоился.

Зато через несколько дней я встретил Билли с его невестой в цирке Адельфи, где шла сентиментальная мелодрама. Я подошел к ним в антракте и принялся вышучивать пьесу. К моему великому удивлению, мисс Левелль серьезнейшим образом попросила меня не портить ей удовольствия, а Билли с необычайным оживлением начал чуть не целую диссертацию на тему «жизненности» мелодрамы. Пораженный, я удалился на свое место и углубился в размышление о том, что далеко не так просто понять человека, как это кажется.

В свое время состоялась и свадьба. Те, которые высказывали предположение о существовании какого‑нибудь заморского дядюшки‑миллионера, сильно ошиблись: Герти не принесла своему мужу ни пенса. Сам Билли тоже не был богат; но, очевидно, он и его жена находили, что им многого и не нужно и что его состояния хватит на двоих. Они сняли средней руки квартиру близ станции «Виктория» и нанимали помесячно маленький экипаж. У них мало кто бывал, да и их самих можно было встретить только там, где собирается самое избранное общество.

Молодая миссис Драйтон оказалась гораздо интереснее, чем была девицей, и вокруг нее стал увиваться целый рой блестящих ухажеров. Муж неизменно сопровождал ее и, видимо, гордился успехами жены. Говорили, что он сам выбирает ей туалеты, и это, пожалуй, было верно, потому что я видел его подолгу стоящим перед витринами модных магазинов.

Пророчество нашего капитана не сбылось: Билли и после своей свадьбы продолжал блистать отсутствием в клубе. Но я сошелся с ним и его женой довольно близко. Они, подобно мне, не принадлежали ни к каким политическим и иным партиям и хотя любили поговорить о текущих событиях, но ни во что не вносили раздражающей страстности, так часто ведушей к вражде со всеми ее дурными последствиями, оттого я всего лучше чувствовал себя в их обществе и всегда отдыхал у них душой.

С течением времени супруги Драйтон все более и более привязывались друг к другу, наперекор существующему в их кругу обыкновению жить во всех смыслах «на две половины». Однажды вечером я явился к ним немного раньше обычных пяти часов и застал их сидящими в темном углу полуосвещенной гостиной крепко обнявшимися. Отступить назад мне уже было нельзя, поэтому я, притворившись, что не вижу хозяев, храбрр продолжал идти вперед к окнам. Муж и жена вскочили с таким испугом и настолько сконфуженные, словно люди, застигнутые во время запретного интимного свидания. Но этот же случай еще теснее скрепил узы нашей дружбы, и они перестали таить от меня проявления своей трогательной супружеской любви.

В следующее лето, в самый разгар лондонского сезона, когда Драйтоны буквально были осыпаны приглашениями на всевозможные собрания и каждый день приносил с собою что‑нибудь новенькое в области развлечений, Билли вдруг захворал. Жена его уже приготовила было, под его же руководством, целую уйму восхитительных туалетов, но без него не желала пользоваться ими. Однако, по настоянию их родственницы, леди Гоуэр, находившей, что болезнь Билли не настолько опасна, чтобы его жене можно было простить пренебрежение общественными обязанностями ради ухода за ним, миссис Драйтон с тяжелым сердцем выполняла то, что она стала называть «горькой повинностью».

Но молодая женщина держала себя в отсутствие мужа так, что быстро понизилась в глазах требовательного и придирчивого общества. Остроумие ее, по замечанию одного из членов этого общества, вдруг «полиняло» и уж не могло больше удовлетворять ее прежних поклонников; смех ее, славившийся раньше своей «заразительностью», стал звучать принужденно и глухо; она стала улыбаться скучным речам старых пэров и оставалась равнодушною при самых забавных историях, с юмором рассказываемых остроумною молодежью о почтенных миллионерах, за которыми числился не один десяток приключений во вкусе Брет Гарта.

Понемногу вокруг миссис Драйтон образовалась пустота; молодую женщину перестали приглашать, решив, что она в качестве примерной жены лишилась всякого «салонного» интереса. Что же касается самой миссис Драйтон, то она была очень довольна таким охлаждением к ней со стороны общества, тем более что муж ее не поправлялся, а напротив, болезнь его все усиливалась. Положим, жена мало могла принести больному практической пользы, зато облегчала его страдания одним своим присутствием и лаской. Он так же был для нее единственной живой привязанностью, как и она для него, и для нее составляло высшее наслаждение быть возле него и ухаживать за ним.

– Спасибо тебе, дорогая, – умиленно шептал он, когда жена осторожною рукою поправляла ему подушки или подносила питье, – за твои заботы обо мне. Но знаешь что, Герти? Ты напрасно перестала выезжать. Мне больно сознавать, что ты из‑за меня сидишь точно в тюрьме, в то время как весь город живет на воздухе. И притом твоим друзьям, наверное, очень скучно без тебя, и они бранят меня за то, что я не вовремя слег и этим лишаю их твоего увлекательного общества.

Герти была немало удивлена открытием, что ее обожаемый Билли вдруг оказывается таким плохим психологом и серьезно убежден, будто она, его маленькая Герти, представляет для разных миледи и милордов старого и нового происхождения нечто такое, без чего они не могут обойтись. Но этого она не выразила вслух, а только ласково сказала мужу:

– Не гони меня от себя, милый Билли. Мне хорошо только с тобою. Я очень жалею, что позволила леди Гоуэр утащить меня на несколько собраний. Я там была сама не своя и все время рвалась к тебе. Не нужно мне без тебя ни пикников, ни катаний в лодке, ничего. Выздоравливай скорее, если желаешь, чтобы я опять могла веселиться. Без тебя не сделаю больше ни шагу, ты так и знай.

Прошла неделя. Как‑то раз Герти, оставив мужа заснувшим, вышла из спальни в гостиную. Спустя некоторое время туда вдруг вошла сиделка, нанятая для ухода за больным, и сказала хозяйке:

– Хорошо было бы, миссис, если бы вы сегодня вышли из дому хоть часа на два. Мистер Драйтон мучается, думая, что вы из‑за него лишены всяких удовольствий и даже воздухом не пользуетесь. Я бы желала, чтобы он именно сегодня был спокоен душою.

– Да разве вы находите, что ему хуже? – с испугом спросила молодая женщина.

– Не хуже, но и не лучше, и мне кажется, что мы должны всячески стараться ничем не беспокоить его.

Миссис Драйтон встала, подошла к окну и несколько времени молча смотрела вдаль. Потом она повернулась к сиделке и проговорила с принужденной улыбкой:

– Но я решительно не знаю, куда мне отправиться. Не ходить же одной по улицам вечером, рискуя…

– О, конечно, миссис! – с живостью перебила сиделка. – Да это и не требуется. Нужно только внушить больному уверенность, что вы отправились в гости. Теперь всего семь часов. Скажите ему, что вы получили приглашение и отправляетесь на обед. Он сейчас не спит и я вижу, что волнуется. Вот вы и утешьте его. Если вам неохота ехать, так хоть покажите вид, что уезжаете. Оденьтесь, как всегда одевались на обед в гостдав сойдите проститься с супругом, потом вернитесь потихоньку назад сюда и сидите до одиннадцати, а тогда опять пройдите к больному, будто только что вернулись из гостей.

– Неужели это необходимо? – сомневалась молодая женщина.

– Да, миссис, поверьте мне, – продолжала ее убеждать сиделка. – Это успокоит больного… Разумеется, следует устроить все как можно естественнее, чтобы он поверил. У него очень тонкий слух, и он будет прислушиваться ко всем звукам. Надо сделать так, чтобы он слышал, как вы выходите из дому, садитесь в экипаж и уезжаете. Вы доедете до первого магазина, пробудете в нем некоторое время и вернетесь через задние ворота, а в дом войдете черным ходом.

– А как же устроить «настоящее» возвращение в одиннадцать часов? – недоумевала неопытная в такого рода делах молодая женщина.

– За несколько минут до одиннадцати вы опять оденетесь в тот же костюм и задним же ходом выйдете улицу, – поучала сиделка. – На правом углу вас будет ожидать экипаж, который и привезет вас назад, хотя и без излишнего шума, ввиду присутствия в доме больного, но все же настолько слышно, чтобы больной мог понять… Да я распоряжусь, а вы только делайте так, как я советую, – заключила она.

Через полчаса Герти, нарядная и сияющая драгоценностями, но с далеко не веселым лицом, вошла к мужу. К счастью, в спальне было настолько темно, что больной не мог рассмотреть лица жены, иначе он стал бы терзаться опасениями, что его жена на этот раз не будет иметь успеха в обществе.

– Сиделка сказала мне, что ты отправляешься на обед к Гревилям, – сказал он. – Это очень обрадовало меня. Я измучился от мысли, что ты сидишь тут со мной точно в тюрьме.

Он схватил ее руки и впился в нее влюбленными глазами…

– Какая ты прелестная и милая! – лепетал он, задыхаясь. – Мне прямо стыдно, что я послужил невольною причиною того, что на тебя столько времени не могли любоваться другие… Не знаю, как мне потом показаться им на глаза… Боюсь, как бы меня не прозвали вторым экземпляром «Синей Бороды».

– Похоже! – искусственно засмеялась жена. – Ну, до свидания, дорогой. Я вернусь рано, часов в одиннадцать. Дольше не утерплю. Но если ты не будешь у меня паинькой и не станешь поправляться, я не буду больше никуда ездить, слышишь?

Расцеловав мужа в обе щеки и обменявшись с ним целым лексиконом нежных слов, Герти упорхнула. Она все проделала, как советовала сиделка: вернулась домой в своем наряде в начале двенадцатого часа, успешно разыграла из себя особу, оживленную «интересным вечером», и даже похвасталась «новыми победами».

Сиделка потом шепнула ей, что больной в ее отсутствие был гораздо спокойнее, чем в остальные вечера. С тех пор миссис Драйтон каждый вечер стала являться к мужу в разных костюмах, говоря, что едет в концерт, в театр с леди такою‑то или на вечеринку к таким‑то. Соседи, прислуга соседних домов, лавочники и прочий любопытный люд видели, как она выезжала разряженной, но не видели ни ее расстроенного, бледного лица, ни ее красных, заплаканных глаз; не видели и ее остальных проделок, обставленных со всевозможной тщательностью, и пустили в ход свои злые и острые языки. Я сам слышал создавшиеся по этому поводу сплетни, слышал, как в одном доме, где Драйтоны редко бывали, одна почтенная дама говорила другой:

– Я всегда считала эту Драйтоншу бессердечной, но все‑таки думала, что у нее есть хоть здравый смысл. Конечно, никто и не требует, чтобы жена была вечно влюблена в своего мужа, но нельзя же так откровенно показывать полное пренебрежение к нему, в особенности когда он лежит больной. Согласитесь, что это, по меньшей мере, неприлично.

Сообщив, что меня не было в городе и поэтому я ничего не знаю, я спросил, в чем дело. Дамы наперебой стали рассказывать мне о «скандальном» поведении миссис Драйтон. Она буквально каждый вечер выезжает куда‑то, разодетая, как на великосветское собрание, но никто не встречает ее ни в одном приличном доме или месте, следовательно, «эта особа» совсем сбилась с пути, и всякий порядочный человек должен при случайной встрече отворачиваться от нее. Конечно, я ничему этому не поверил, но мне было интересно узнать, каким образом могли возникнуть такие отвратительные сплетни, поэтому на другой же вечер отправился навестить Билли. Дверь мне отперла сама миссис Драйтон и шепнула на ухо:

– Я увидела вас в окно. Идите потихоньку за мной, не говорите ни слова.

Она снова заперла дверь и крадучись провела меня к себе наверх. На ней был умопомрачительный наряд, и вся она так и сверкала брильянтами. Я одними глазами просил объяснения. Она с горечью усмехнулась и сказала:

– Я сейчас считаюсь в опере.

– А почему же вы не там в действительности? – спросил я.

Комната освещалась одним электрическим фонарем, стоявшим на улице против дома. Мы сели подальше у окна, и я узнал всю эту тяжелую историю.

– Представьте себе, – говорила молодая женщина грустным голосом, – что я уже десять дней каждый вечер разыгрываю пошлейшую комедию и, наверное, играю ее очень плохо, – добавила она. – Хорошо еще, что Билли никогда не был взыскательным относительно сценического искусства, иначе он сразу бы должен был догадаться о моем обмане! Я лгу ему невозможную ерунду насчет того, как мне весело в кругу наших «добрых друзей», как все восхищаются моими туалетами, сколько и кем мне наговорено комплиментов. И все в таком роде. А у самой сердце обливается кровью. Но не могу же я в самом деле разъезжать по гостям и театрам, когда бедному Билли, как я сама теперь вижу, день ото дня становится хуже… Ведь у него чахотка… поймите: чахотка! – чуть не выкрикнула она и заплакала.

– Странно, как он сам не понимает, что вам не до веселья? – заметил я.

– Да! – подхватила миссис Драйтон. – И всего ужаснее то, что он сам приносит тяжелую жертву, не видя меня по целым вечерам. Но его утешает, что он жертвует своими личными чувствами ради того, чтобы меня не считали его жертвою и чтобы общество не было лишено в моем лице своегй «лучшего украшения», как он выражается.

Молодая женщина горько засмеялась и вслед за тем снова разрыдалась. Дня через три мне опять пришлось покинуть Лондон, а когда я вернулся осенью, «разочарованного Билли» уже не было в живых. Мне рассказывали, что его жену вызвали к умирающему «с бала» и что она едва успела закрыть ему глаза. Положим, немногие остававшиеся у нее «друзья» извиняли ее тем, что его кончина была неожиданной. Доктор ожидал, что больной проживет еще несколько дней, а он взял да вдруг и умер ранее назначенного срока… Когда я увиделся с молодой вдовой, которую нашел тоже больной с тоски по мужу, то, между прочим, намекнул ей, какого рода сплетни идут о ней, и попросил у нее разрешения открыть, наконец, обществу глаза, она ответила мне:

– Ах, нет, пожалуйста, не делайте этого! Все равно никто вам не поверит: ведь все знают, как вы были дружны с нами. Да к тому же не все ли мне равно, что обо мне думают и говорят? С той горькой минуты, как не стало моего незабвенного Билли, мне ни до кого нет дела, за исключением тех немногих истинных друзей, к числу которых принадлежите вы, – добавила молодая женщина и крепко пожала мне руку.

Так окончил свои дни «разочарованный Билли». А заслуживал ли он такого прозвища?

 

IV. КИРИЛЛ ХЕРДЖОН

 

Я познакомился с Кириллом Херджоном еще в учебном заведении, в котором мы воспитывались, и тесно сошелся с ним, несмотря на разницу в возрасте: я был старше его на несколько лет. Кирилла привлекала во мне моя житейская опытность, которой он часто пользовался, хотя, по правде сказать, не всегда с ожидаемым им успехом, потому что эта опытность была скорее кажущаяся, чем настоящая. Меня же тянула к нему его восторженность и безусловная чистота (тоже только казавшаяся, как потом выяснилось) в помыслах и поступках.

Иногда в разговоре с ним я прямо поражался исходившему от его лица сиянию. Раньше о таком сиянии я только читал в жизнеописаниях святых и не верил в возможность такого явления; теперь же я видел его воочию, и это наводило меня на многие размышления.

Мне казалось, что природа напрасно забросила этого идеального человека в наше время, не нуждающееся в таких лицах. В те дни, когда полет светлой мысли приводил на костер, Кирилл был бы награжден венцом мученичества. На заре цивилизации он был бы ее передовым борцом, пал бы с оружием в руках и удостоился бы быть воспетым как один из первых благодетелей человечества. В наши же серые дни общего своекорыстия он был не нужен и терялся в массе обыденных рядовых людей.

Будучи доктором медицины, он высоко ставил свою научную профессию, быстро приобрел славу своими удачными исцелениями; прилагал всю свою энергию к тому, чтобы расширить и обогатить дело, которому служил, и весь пламенел любовью к страждущему человечеству, но и лучшие его свойства оставались под спудом: им не было применения, и их даже считали лишними.

Поэтому, ничего удивительного в том, что он полюбил именно такую женщину, которая должна была вполне подходить ему. И действительно, Эльспета Грант была представительницей тех женщин, с которых художники, скорее по инстинкту, чем по здравому рассуждению, пишут своих мадонн и святых. Описать ее наружность нет возможности. Ее красота была из тех, которую можно только чувствовать, как красоту летнего утра, разгоняющего смутные тени спящего города, а не воспроизводить красками, тем более словами. Я часто встречался с мисс Грант, и каждый раз в ее присутствии чувствовал себя, тогда еще мелкого журналиста, завсегдатая пивных и дешевых ресторанов, вынужденного подчас окунаться чуть не на самое дно столичной жизни, настоящим джентльменом, неспособным ни на что низменное и рвущимся к рыцарским подвигам. Эта девушка умела придавать какую‑то особую прелесть жизни, окутывать ее покрывалом сердечной простоты, благожелательности, деликатности и чистоты.

Впоследствии мне не раз приходило в голову, что, пожалуй, было бы лучше, если бы мисс Грант была менее одухотворенной и более «земной», то есть более приспособленной к будничной жизни. Но в то время, о котором идет речь, я видел в этой девушке только второй экземпляр моего друга Кирилла и, подобно ему, находил, что она словно нарочно создана для того, чтобы составить с ним одно целое.

Она тянулась к тому, что в нем было самого возвышенного, а он преклонялся перед ней с тем нескрываемым обожанием, которое со стороны человека обыденного могло бы показаться театральным, но она принимала его с чувством блаженного удовлетворения, как должна была принимать Артемида поклонение Эндимона.

Между Кириллом и Эльспетой не было формального обручения. Мой друг содрогался при одной мысли о необходимости, так сказать, материализации своей любви путем брака. В его глазах любимая им девушка была скорее бесплотным идеалом женственности, нежели «женщиною» в общепринятом смысле. Его любовь к ней была религией и не имела в себе ничего плотского.

Если бы я в то время так же хорошо знал законы жизни, как узнал их потом, то мог бы ясно предусмотреть, чем должна была кончиться история моих двух друзей; ведь и в жилах Кирилла текла горячая кровь, и люди – увы! – осуждены переживать свои лучшие мечты только в грезах, а не в действительности, не терпящей ничего идеального. Скажи мне тогда кто‑нибудь, что настанет день, когда между Кириллом и Эльспетой станет другая женщина, я бы ни за что не поверил и с негодованием отвернулся бы, если бы было добавлено, что этой женщиной будет не кто иная, как Джеральдина Фоули. А между тем именно так и случилось; но почему роковую роль в этой истории сыграла именно Джеральдина, до сих пор остается для меня тайной.

Кирилла притягивала эта женщина, он бессознательно вертелся возле нее, как ночная бабочка вокруг огня – это было неудивительно: ему доставляло большое удовольствие наблюдать, как при его приближении ее лицо то вспыхивает, то бледнеет, а в ее темных глазах зажигается пламень; это было понятно, потому что мисс Фоули была вакхически хороша. Но больше в ней не было ничего обаятельного; она могла воздействовать лишь на самую низменную сторону мужской натуры. По временам, когда это входило в ее тонкие расчеты, она умела быть и подкупающе‑милой, и приятной в обращении, в общем, держала себя так грубо и задорно, что нужно было быть совсем ослепленным ее наружностью, чтобы не разглядеть ее скверного характера.

Однако Кирилл вовсе не казался настолько ослепленным, и от этого все последующее сделалось еще более загадочным для меня. Как‑то раз на одном вечере, где сходилась вся лондонская «богема», я при входе в гостиную тотчас увидел Кирилла сидящим в стороне в компании с мисс Фоули; а так как мне нужно было передать ему кое‑что важное, то я прямо к нему и направился. Заметив меня, красавица тотчас поднялась и отошла, чем я был очень доволен, потому что мы с ней положительно не симпатизировали друг другу.

– Неужели ты любишь ее? – спросил я своего друга, когда мы переговорили о деле, ради которого я, собственно, отыскал его, и разговор наш принял более личное направление.

– Люблю ли? – задумчиво повторил он, глядя, как Джеральдина пошла под руку с человеком, только что представленным ей. – Не думаю, чтобы любил. Я ведь прекрасно знаю, что она – воплощение всего дурного. В древние времена она была бы Клеопатрой, Феодорой или Далилой. Ныне же, во дни измельчания, она является только «стильной» женщиной, прокладывающей себе дорогу в «львицы» общества, и дочерью старого Фоули… Но, пожалуйста, не будем о ней.

Кирилл неспроста упомянул об отце Джеральдины. Не многие знали, что эта великолепная красавица с горделивыми манерами, хорошо образованная, много читавшая или, по крайней мере, умевшая сделать вид, что много читала, и вообще «передовая» девушка, имеет отцом известного всему Лондону архиплута еврея Фоули, когда‑то сидевшего в тюрьме, куда он попал за крупное мошенничество, теперь занимавшегося выдачей ссуд под заклад вещей. Имея виды на дочь, он никогда не показывался с ней публично, а она всегда очень ловко умела обходить вопрос о своем семействе.

Но кто знал этого типичного еврея (кстати сказать, он был из крещеных), тот сразу улавливал и в лице его дочери характеризовавшие его самого черты хитрости, алчности и неумолимой жестокости. Казалось, природа в минуту одного из своих капризов задалась целью доказать, что из одного и того же материала может создать и ослепительную красоту, и отталкивающее безобразие. Какая была разница между усмешкой отца и улыбкой дочери – предоставляю решить искусному физиологу, а сам должен констатировать, что от первой людям становилось дурно, между тем как за вторую некоторые готовы были заплатить какую угодно цену…

Ответ Кирилла временно успокоил меня относительно его дальнейшей судьбы и судьбы Эльспеты. Джеральдина была довольно известной певицей и потому вращалась в нашем кружке, который мы называли «литературно‑артистическим». Так как в этом кружке числился и Кирилл, то неудивительно, что ему приходилось часто встречаться с мисс Фоули. Незаметно было, чтобы она старалась припрячь его к своей триумфальной колеснице; она даже как будто не особенно баловала его любезностью и ничуть не скрывала перед ним своих дурных сторон.

Однажды я и Кирилл столкнулись с ней при выходе из театра в вестибюле. Видя, что мой спутник стремится подойти к ней, я нарочно несколько отстал от него, но надвигавшаяся сзади толпа заставила меня очутиться опять в непосредственной близости к нему.

– Будете вы завтра у Лейтонов? – тихо спросил Кирилл, пожимая небрежно протянутую ему певицею руку.

– Буду, и желала бы, чтобы вас там не было, – ответила та.

– Почему же?

– Потому что вы – сумасброд и надоедаете мне.

При обычных обстоятельствах я принял бы слова мисс Фоули за одну из свойственных ей резких шуток, но выражение тревоги, появившееся на внезапно побледневшем лице моего друга, показывало другое. Однако я и виду не подал, что слышал и видел что‑нибудь, и когда Кирилл обернулся ко мне, мы с ним заговорили о чем‑то совершенно постороннем.

На следующий вечер я нарочно отправился к Лейтонам. Я думал, что найду здесь если не его, так уж обязательно мисс Фоули, но ни того, ни другой не было. Кроме них, я в этот вечер никем не интересовался и уже хотел было уйти, как вдруг услышал, что лакей докладывает о прибытии мисс Фоули. Так как я находился почти в самых дверях, то Джеральдина прежде всего наткнулась на меня: это заставило ее остановиться и обменяться со мной несколькими словами. У нее было обыкновение или строить мужчине глазки, или же быть грубой с ним. Разговаривая со мной, она никогда не удостаивала меня взглядом, но на этот раз пристально вгляделась в меня и спросила: