XIV. Призраки и живые люди

 

Призраки носятся в воздухе. Почти нет возможности избежать в настоящее время разговора о призраках. Первый вопрос, который предлагается вам при знакомстве с лицом: «Верите вы в призраков?».

Я был бы очень рад верить в них. Наш мир слишком тесен для меня. Лет сто – двести тому назад люди находили его достаточно обширным для себя, – настолько обширным, что он скрывал многое непонятное им. Открывали новые земли; мечтали о великанах, о лилипутах и о разных чудесах, таящихся в пустынях. За горизонтом мореплавателю мерещились волшебные страны. В наши дни не то. Мир стал ограниченным. Сверкающий под солнцем рельсовый путь пробегает через пустыни, пароход бороздит океаны, последние тайны открыты, волшебники умерли, говорящие птицы замолкли. Наше обманутое любопытство обратилось теперь за пределы живущего. Мы призываем мертвецов, чтобы они избавили нас от томящей скуки. Первый достоверный призрак будет нами приветствоваться как избавитель.

Но этот призрак должен быть живой, чтобы мы могли уважать и слушать его с полным доверием. Тот несчастный, неодушевленный пустоголовый призрак, который раньше водился в наших «голубых» комнатах, нам больше не нужен. Помнится мне, один умный человек однажды сказал, что если бы он мог верить в действительность тех призраков, о глупых способах действий и бессодержательных речах которых столько говорят, то смерть была бы для него очень страшна: последние минуты его жизни были бы отравлены сознанием, что он против своей воли переселяется в общество таких бессмысленных существ.

В самом деле, о чем могли бы мы говорить с такими призраками? Очевидно, они ничем не интересуются, кроме пережевыванья своих прошедших земных горестей. Скажите на милость, что за удовольствие встречаться, например, с призраком леди, отравленной или зарезанной пятьсот лет тому назад и каждую ночь появляющейся комнате, где это случилось, с той лишь целью, чтобы повторять свой предсмертный вопль? О чем она может рассказать нам, кроме своих столько уже времени назад миновавших страданий? И остальные призраки, по всей вероятности, стали бы повествовать только о злодее – муже этой леди, о том, что он делал и говорил, и также наводили бы на нас новую скуку.

Одна известная писательница сообщает в том журнале, постоянной сотрудницей которого состоит, что ей пришлось провести одно лето в обитой дубовой панелью комнате старой усадьбы. Почти каждую ночь эта дама просыпалась от какого‑то шума и была очевидицей все одной и той же сцены. Вокруг круглого стола сидело четверо джентльменов, игравших в карты. Вдруг один из них вскакивал и вонзал кинжал в спину своего партнера. Положим, писательница не говорит, что убиваемый был именно партнером убийцы, но это и так понятно. Я сам не раз во время игры в «бридж» видел на лице своего партнера такое выражение, которое ясно говорило мне: «Ах, с каким удовольствием я убил бы тебя!»

У меня положительно нет памяти для игры в «бридж». Я постоянно забываю, кто с какой карты ходил, и благодаря этому у меня постоянно возникают недоразумения. Обладая головою обыкновенного, а не специально приспособленною для «бриджа», я прекрасно понимаю чувства своих партнеров.

Но вернемся к нашим призракам. Те четыре джентльмена, вероятно, имели обыкновение во время своего прежнего земного существования играть в карты. Но не каждый же раз они резали друг друга? Зачем же они упорствуют в переживании именно только этого грустного случая? Почему призраки никогда не показывают нам ничего веселого? Возьмем, например, отравленную или зарезанную своим мужем леди. Неужели с ней в жизни ничего больше не случалось? Почему она не покажет нам своей первой встречи со своим будущим мужем, когда он преподнес ей первый букет фиалок и сказал, что ее глаза похожи на эти фиалки? Ведь не все же время он отравлял или резал ее. Был же у него период, когда он и не помышлял об этом.

Разве эти призраки не могут представлять нам что‑нибудь из легкого жанра? Когда они появляются на лесной опушке, то обыкновенно для того лишь, чтобы изобразить нам поединок со смертельным исходом. А почему бы им не воспроизвести перед нами один из своих прежних веселых пикников или соколиную охоту, которая, в костюмах, например, времен Елизаветы, представляла бы очень живописную картину?

Мне кажется, мир призраков сам одержим духом скандинавской драмы: кроме убийств, самоубийств, разрушенных замков и разбитых сердец у них ничего нет. Почему не позволяется умершим артистам являться и давать нам представления? Сколько, думаю, умерло комических артистов. Отчего бы им не приходить повеселить нас?

Веселый человек смотрит на смерть с большой тревогой. Что ему делать в стране призраков, где для него нет места? Представьте себе прибытие в эту заоблачную страну обыкновенного, средней руки бывшего обитателя земли. Он вступает туда в сильном нервном возбуждении, чувствуя себя таким маленьким и ничтожным, как некогда чувствовал в день своего поступления в школу. Призраки окружают его толпой и спрашивают:

– Как ты попал сюда? Убитым?

– Нет, кажется, меня никто не убивал… впрочем, не знаю, – лепечет в ответ растерявшийся вновь прибывший.

– Так значит, самоубийцей?

– Тоже нет. Насколько могу припомнить, у меня началось с боли в печени.

Призраки сильно разочарованы. Вдруг кому‑то из них приходит в голову блестящая догадка, что, быть может, это убийца. Такая догадка призрака заинтересовывает всех его сотоварищей, и они просят вновь прибывшего хорошенько порыться в памяти: не совершил ли он сам убийства, но, как он ни старается, так и не может припомнить, совершил он убийство или нет. Тогда его спросили, не совершил ли он еще какого‑нибудь преступления, благодаря которому преждевременно попал к ним. Тоже нет.

Так на что же он нужен в стране призраков! От него отвертываются и предоставляют ему исчезнуть в толпе таких же, как он, неинтересных посредственностей, осужденных безысходно печалиться о своем напрасно проведенном существовании на земле. Только виновные в каком‑нибудь преступлении имеют вес в стране призраков. Остальные вечно остаются там в пренебрежении и забвении.

Я также мало удовлетворен и теми духами, которые, как предполагаю, возвращаются к нам, чтобы сообщаться с нами посредством трехногих столов. Я не отрицаю возможности существования духов и даже готов оставить за ними исключительное пользование трехногими столами. Но не могу не сказать, что способ общения посредством этих приспособлений довольно тяжелый и неудобный. Удивляюсь, что они во столько времени не сумели придумать какой‑нибудь более усовершенствованный способ общения с нами. Мне кажется, что они сами очень стеснены своим старым способом. Могу представить себе, как должен утомляться даже самый терпеливый дух, когда ему приходится рассказывать по буквам длинные истории! Но, повторяю, готов признать необходимость трехногих столов; мало ли по каким непонятным нашему ограниченному уму, причинам духи не могут обойтись без этих чудодейственных столов.

Я готов мириться и с человеческим медиумом. Обыкновенно обязанность медиума выполняется какою‑нибудь дамою, лишенною предрассудков, но склонною к разным экстравагантностям. Бывают, впрочем, и мужские медиумы, в большинстве случаев обладающие грязными ногтями и пахнущие дешевым пивом. Положим, по‑моему, было бы гораздо проще, если бы дух сообщался со мною непосредственно, мы тогда лучше поняли бы друг друга. Но как уверяют, в медиумах есть что‑то особо притягательное для духов. Может быть; не смею спорить о том, чего не знаю наверное. Самое же главное мое недоумение состоит в том, что духи всегда представляются очень плохими собеседниками. У них совсем нет уменья вести интересный разговор. Покойный профессор Гёксли, одно время занимавшийся этим вопросом, после полудюжины сеансов высказался так: «За мои грехи я осужден выносить общество живых дураков, и я поневоле покоряюсь. Но тратить целые вечера на общение в темных помещениях с дураками мертвыми я положительно отказываюсь».

Сами спиритуалисты сознаются, что получаемые ими через стол сообщения очень неважного свойства, но объясняют это тем, что они, спиритуалисты, пока еще не в состоянии добиться привлечения духов высшего порядка. Почему это так, почему духи высшего, или, вернее, высших степеней развития, не желают иметь с ними ничего общего, об этом умалчивается. Как бы там ни было, но факт налицо: на так называемые «сеансы» всегда являются духи только низших разрядов. Спиритуалисты, впрочем, уверены, что с течением времени будут являться и высшие духи. Мне же кажется, что мы этого не скоро дождемся, потому что сами всячески отпугиваем от себя все высшее.

Я не прочь бы побеседовать с духами, которые могли бы сообщить мне что‑нибудь такое, о чем я еще не имею понятия. Тот же класс духов, который втирается к нам в настоящее время, нисколько не интересует меня. Он только заставляет меня опасаться, как бы и мне после смерти но попасть, помимо моей воли, в их общество, от которого потом едва ли отделаешься.

Одна из моих знакомых удивляется всезнанию духов. На первом же сеансе, на котором она присутствовала, дух сообщил ей, через посредство медиума, что у нее есть родственник по имени Джордж, от которого скоро придет известие. Насколько ей было известно, у нее вовсе не было родственника с таким именем, и это заставило ее решить, что весь спиритуализм не что иное, как обман. Но несколько дней спустя ее муж получил письмо из Австралии.

– Ах, боже мой, я совершенно забыл о существовании этого несчастного бродяги! – вскричал он, взглянув на подпись.

– От кого это? – полюбопытствовала жена.

– Ты его не знаешь. Я сам не видел его уже более двадцати лет. Это один из моих четвероюродных братьев, по имени Джордж…

Значит, дух не обманул: у нее действительно оказался родственник Джордж, хотя дальний и по мужу, но все же родственник. И с той минуты она стала убежденной спиритуалисткой, или, вернее, спириткой, потому что, по объяснению ученых оккультистов, спиритизм, то есть вера в общение с нами духов умерших людей, есть только одна из ветвей широкой области спиритуализма, представляющего собою веру в существование вообще духовного мира, в отличие от грубо материального.

Многие верят в «Альманах» старого Мура, предсказывающий на каждый месяц грядущие события. Так, например, в январе он предвещает, что правительство встретит сильную и упорную оппозицию, появится много болезней, и ревматизм будет жестоко преследовать стариков.

Откуда он может все это знать? Уж, в самом деле, не звезды ли сообщаются с ним, или он «чувствует это в своих костях», по выражению наших северян?

В феврале он обещает переменную погоду и добавляет: «В течение этого месяца слово «налог» будет иметь серьезное значение как для правительства, так и для населения».

Вполне верю этому предсказанию.

В марте: «Будет застой в театрах».

В апреле: «Произойдет большое неудовольствие между чиновниками почтового ведомства».

Этому предсказанию я тоже готов верить, потому что положение этих чиновников очень незавидно не только в апреле, но и во все месяцы года.

В мае: «Умрет видный общественный деятель».

В июне: «Будет опустошительный пожар».

В июле: «Предвидится большое смятение».

А какое именно – Мур не говорит. Во всяком случае, я очень рад, что он отложил это событие до июля: летом все события происходят гораздо складнее, нежели в другие времена года.

В августе: «Предстоит большая опасность для одной высокопоставленной особы».

Охотно верю: многим высокопоставленным особам постоянно угрожают всевозможные опасности.

В сентябре: «Принесет большой вред чрезмерное усердие»…

Чье усердие и по какому поводу – старик Мур также не говорит и вместо этого ставит три точки: отгадывайте мол, сами.

В октябре: «Некоторый народ коварными интригами может быть доведен до большого кровопролития».

Этого можно ожидать всегда, а не только в октябре.

В ноябре: «Столбцы газет будут полны важных новостей. В высших кругах произойдет печальное событие: смерть унесет еще одну жертву».

Вторая уже жертва в этом году. Радуюсь, что не принадлежу к высшим кругам.

В декабре, как раз в то время, когда я думал, что больше уже нечего ожидать, старый Мур предсказывает новое «большое смятение», но опять‑таки не указывает какое. Кроме того, каркает, что «будут открыты страшные обманы и что смерть поглотит много жертв».

Не слишком ли много для одного месяца?

Чтец по руке говорит нам: «Вам предстоит поездка». Верно. Но как мог он узнать, что не дальше как накануне мы с невестой обсуждали проект поездки к ее матери в следующее воскресенье?

«Вам предстоят большие беспокойства, но вы перейдете через них», – говорит он дальше. И мы убеждаемся, что для него нет ничего скрытого.

У нас бывают предчувствия, что дорогие нам люди, поехавшие куда‑нибудь, подвергаются опасности.

Сестра одного из моих приятелей, отправившегося добровольцем на театр южноафриканской войны, три раза имела «предчувствие» о его смерти Хотя он явился домой целым и невредимым, но подтвердил, что, действительно, в трех случаях подвергался смертельной опасности. Это вполне убедило его сестру в верности «предчувствий».

Другой из моих приятелей однажды ночью был разбужен своей женой, которая настояла, чтобы он оделся и отправился к ее любимой подруге, жившей с мужем в нескольких милях, узнать, что с ней. Жена моего приятеля видела во сне, что с ее подругой случилось какое‑то страшное несчастье. Эта подруга и ее муж пришли в сильное негодование, когда вдруг были разбужены в два часа ночи; но еще сильнее было негодование сновидицы, когда она узнала, что сон ее обманул. С той ночи жена моего приятеля перестала верить снам, а между обоими семействами возникла неприязнь.

Ах, как я желал бы верить общению с духами! Жизнь стала бы нам вдесятеро дороже, если бы мы, действительно, могли иметь общение с мириадами живших до нас существ и наблюдающих за нами из того мира. Зангуил в одной из своих поэм, достойной бессмертия, рисует нам патетическую картину слепых детей, весело играющих в саду и не чувствующих своего лишения. Но как бы они изумились, если бы каким‑нибудь чудом у них вдруг открылись глаза!

«А разве мы сами не такие же сильные дети, живущие во мраке? Разве и мы не смеемся, не плачем и не умираем, так и не увидев окружающих нас чудес?» – спрашивает поэт.

Да, мы такие же слепцы.

А как было бы отрадно взглянуть на розовые лица светлых духов, витающих вокруг нас и распевающих гимны! Но вместо них мы осуждены видеть бледные лица темных призраков, молча вертящих трехногие столы…