Глазами социологов и гуманитариев 2 страница

Философия нужна сегодня не только “высоколобым” и “высокобровым”, а всем, кто желает не плыть по жизни, как щепка в мутном потоке, а пытается понять — кто же “я”, кто же “мы” и что с “нами” происходит и может произойти.

Философия непреходяща именно потому, что она осмысливает проблему собственного человеческого бытия. Человек выходит всегда за рамки наличной ситуации (трансцендирует). Другие области духовного освоения мира всегда частичны. Философия (как и религия, имеющая с философией общую предметную область) всегда универсальна. Так, например, историк может воспроизвести схему или дать картину исторического процесса. Осознать его смысл может лишь философ. И когда историк за это берется, он становится философом; это же касается естествознания, психологии, относится к искусству, морали и т. д.

Мировая философская классика настаивает на том, что философия должна помочь людям выявить свои принципиальные жизненные ориентации. И не только индивида, но и всего рода людей. И. Кант полагал, что при посредстве разума, на основе одних лишь понятий (т. е. философски) можно выявить необходимые и существенные цели человечества. Именно — человечества. Кому же прежде всего необходима философия? Избранным и особо отмеченным? Или всем и вся? Правителям или плебсу? Отметим прежде всего, что лица, стоящие у власти, правящая элита, как персонажи, к философии не очень-то склонны. Их не тянет к тому, чтобы упиваться логическими тонкостями, перебирать афоризмы, вдыхать аромат нетленных духовных ценностей. Как верно заметил американский социолог Райт Миллс, в США мало людей, совмещающих в себе власть и знание. Типичный представитель нынешних высших кругов — это человек посредственного ума, иногда это добросовестный человек, но все же посредственность. Такие характеристики вполне приемлемы и к нашим отечественным номенклатурным верхам как прошлым, так и нынешним. Бойких и хватких, пробойных и сообразительных там “навалом”, а вот причастных к мудрости маловато. От Н. Подгорного до В. Шумейко найдется немало лидеров, “стоящих во главе” и вряд ли могущих быть названными масштабными мыслителями.

Правящие и распоряжающиеся, обладатели денег, власти и престижа не нуждаются в интеллигентности, им не присуще стремление быть “философами на троне”. Марк Аврелий не их кумир. Судить и вершить они приспособились, опираясь на помощников и экспертов, спич-рейтеров и менеджеров.

Но если им самим, так сказать для собственного употребления, философия “ни к чему”, то для них, как для “слоя”, “клана”, она необходима. Это хорошо понимают проницательные интеллектуалы, способные видеть, что к чему в этом мире. Таким, например, был Альбер Швейцер, этический Дон Кихот начала и середины XX века. Присоединяясь ко многим другим подобным заявлениям, он горюет по поводу “крушения” философии, полагая, что современная ему философия превратилась в пенсионера, вдали от мира перебирающая то, что удалось спасти. Творческий дух покинул ее, полагает он, — все больше она становится философией без мышления. Ставя такой печальный диагноз, А. Швейцер все же стремится обосновать необходимость бытия философии, выделить и обозначить ее основную, главную, генеральную функцию.

По его мнению, последнее назначение философии состоит в том, чтобы быть хранителем и стражем всеобщего разума. Всеобщего, сиречь всечеловеческого, общезначимого, универсального. Это не бог весть какая оригинальная идея. Восходит она к истокам философии Нового времени, к французскому просвещению и немецкой классике, поставившим понятие Разума в центр своих теоретических построений.

Справедливо полагая, что задачей философии является создание мировоззрения, А. Швейцер выстраивает такую цепочку рассуждений: по его мнению, Платон не прав, утверждая, что мыслители должны быть кормчими государства, их отношение к обществу иное. Кант и Гегель, утверждает он, возвышались над умами миллионов людей, которые за всю жизнь не прочли ни одной строчки их сочинений и даже не подозревали, что повинуются им. А дело в том, что все, кто действуют в обществе, все, кто занимает там некоторые командные посты, могут реализовать только то, что имеется в мышлении эпохи.

А философия и есть (по меткому определению Гегеля) эпоха, схваченная в мыслях, духовная квинтэссенция времени, как именовал ее молодой К. Маркс. Философия не терпит дилетантизма, праздного суесловия, поверхностного скольжения по суровым проблемам. Она не может быть тем, что теперь часто именуют словечком “хобби” — увлечением, забавой. Как хорошо когда-то было сказано отечественным публицистом и философом Е. Богатом: философия — это любовь к мудрости. Она не может быть “хобби” хотя бы потому, что увлечение — не больше чем увлечение, а любовь — не меньше чем любовь.

То, что наличествует в мышлении эпохи, в ее генеральных, глубинных, общезначимых чертах, создается, продуцируется прежде всего философами. Именно они, прежде всего они формируют, формулируют, распрезентуют (представляют) то, что именуется духом времени, духовной атмосферой, строят мировоззрение, излучающее фундаментальные идеи во все области Духа.

Уподобляя философов офицерам генштаба, в глубоком уединении обдумывающим планы предстоящих сражений, А. Швейцер, утверждал, что если они не разрабатывают для своего поколения планы его борьбы, то нижестоящие офицеры (сиречь политические и экономические лидеры) поведут нас как в идеях, так и в практических делах — от авантюры к авантюре.

Метко и зловеще звучат эти выводы. Кому-кому, но уж нам, народу России и всего бывшего Советского Союза, с авантюрами разного размаха и масштаба приходилось встречаться многократно. От взрывной “сплошной коллективизации” до очковтирательной “ваучеризации”, от антиалкогольного аскетизма до исступленного воспевания любых гедонистических “радостей жизни”, от сурового запрета религии до жесткого устранения из прессы и средств массовой информации любых намеков на свободомыслие и атеизм.

Люди нуждаются в высшем ориентировании. Утверждается, что его может дать только религия. Да, она его дает, в разных конфессиональных формах, в соответствии с историческими традициями той или иной страны. Но не следует забывать, что религия обращена к Откровению, вере. непосредственному общению личности с Демиургом, Творцом, Вседержителем. Не следует забывать также и о том, что и сама религия не обходится без философии, опирающейся не только на “канон” и прикосновение к Тайне, но и на активно работающую собственную человеческую мысль. Все мировые религии, помимо теологической теории (богословия), обрастают и религиозно осмысленной, но все же философией (а не теологическими конструкциями).

Недаром многие четко религиозно акцентированные философские авторы России (от С. Л. Франка до нашего современника С. С. Хоружего) подчеркивают в своих трудах, что они не богословы, а именно философы.

И философы не могут не заниматься человеком и человечеством. Исторически изменчив предмет философии, преходящи формы теоретической рефлексии над предельными основаниями бытия, сугубо конкретны ее эпохальные задачи, неравноценны те или иные темы, обсуждаемые в рамках ее компетенции. Все объяснимо: меняется мир, возникают новые коллизии человеческой истории и, концептуально выражаяих,видоизменяется сама философия.

Но любые изменения и преобразования философии, пестрота и калейдоскопичность течений и авторских сочинений не могут отменить или задвинуть в тень главную функцию философии как составляющей духовного мира человека и человечества.

Всемирно-историческое назначение философии как теоретического самосознания состоит в том, чтобы внести смысл в жизнь, человеческий смысл. Там, где вся система естествознания в полном соответствии со своей спецификой видит объективно обусловленный закономерный процесс, стремясь устранить из него что бы то ни было субъективное, там философия ищет и находит возникший в живой человеческой деятельности имманентный смысл жизни человечества, процесса всемирной истории.

Там, где религиозное сознание просматривает данную в Откровении волю Пантократора, Промысел божий, там философия в рационалистическом размышлении стремится осмыслить судьбы Рода людей.

Этот смысл запечатлен в тех высших целях и ценностях, в тех непреходящих вечных идеалах, которые побуждают род людей к неутомимой деятельности. Как метко заметил тонкий афорист Ежи Лец, задача философии — придать плоти чуть-чуть сути. Именно так, внести в объективный процесс человеческую субъективность, как его необходимый компонент. Найти не только объективную сущность, но и прорастающую на ее основе гуманистическую суть человеческой жизни.

И не только теоретически, но и сугубо практически, так сказать приземленно, в быту философия тоже очень и очень нужна каждому. Английский писатель Сомерсет Моэм говорил, что обыкновенный человек подходит к философии практически. Он хочет узнать, в чем ценность жизни, как ему жить и какой смысл можно усмотреть во Вселенной. Отказываясь хотя бы ориентировочно ответить на эти вопросы, философы отлынивают от своих обязанностей.

Подчеркивая это обстоятельство, надо вместе с тем иметь в виду следующее: в 30—40 годы XIX столетия в западноевропейской философии обозначился поворот к исследованию человека в сугубо личностном, персоналистическом аспекте. Теоретическое преодоление гегелевского панлогизма, где развитие человека полагалось как функция идеи, результат абстрактно-логического процесса, исходя из приоритета всеобщего над единичным, породило в рамках западной философской мысли антропологическо-экзистенциальные концепции.

Не вдаваясь сейчас в подробный анализ всех перипетий этого поворота, отметим одно важное обстоятельство: внимание послегегелевских мыслителей сместилось в сторону индивида. Дело в том, что Гегель, что называется десубъектизировал проблему человека. На это обращал внимание ранний К. Маркс в работе “К критике гегелевской философии права”. Он показал, что действительным субъектом у Гегеля становится мистическая субстанция, а реальный субъект представляется лишь как ее момент.

Преодоление гегелевских тезисов шло по различным линиям. Первая из них пролегла через антропологический материализм Л. Фейербаха к решению проблемы в классическом марксизме. Вторая вышла из Серена Кьеркегора и, пройдя через Штирнера и Шопенгауэра, Ницше и Гуссерля, выявилась в современной западной философии человека.

Почти во всех разновидностях этой философии наличествует одна характерная черта: они глубоко индивидуалистичны. Круг вопросов теории человека замыкается в них на отдельном персонаже, индивиде, личности. О родовых чертах человека поминалось лишь в той мере, в какой они характеризуют бытие личности и как-то представлены в ней, лишь в той степени, в какой они выражают нечто общее между индивидами. Но поскольку проблема рода человеческого не только не исчезла, а напротив, выявилась и обострилась, ею стали заниматься представители Других областей знания, зачастую недостаточно компетентно, на дилетантском уровне.

Антропологи и историки, экономисты и теоретизирующие публицисты, футурологи и писатели-фантасты, географы и демографы, геохимики и метеорологи проявляют сейчас гораздо больше внимания к родовому субъекту, чем философы-профессионалы. Когда речь идет о западной философии, то тут удивляться, собственно, нечему. Индивидуалистический дух присущ всему строю идей западной цивилизации. Он характерен для основных идеолого-теоретических построений, обыденного сознания, практических норм поведения, имея глубокие корни в социально-экономической организации рыночного хозяйства.

Напомним, что индивидуализм ставит личность во главу угла, полагает ее основной точкой отсчета при любых размышлениях, утверждает безграничность потребностей, чрезвычайную полноту прав и абсолютную свободу воли каждого.

Как утверждает Макс Штирнер — один из воспевателей крайнего индивидуализма, вслед за Фихте: “Я — это все, а Род — ничто. Быть человеком — значит проявлять себя, единично. Моей задачей должно быть не то, как я воплощаю общечеловеческое, а то, как я удовлетворяю сам себя. Я сам — мой Род”. Спору нет, наше индивидуальное бытие, собственная биография, жизненный путь — это для каждого из нас действительно временная и пространственная, причинная и ценностная магистраль. Нельзя любить И ценить других путем умаления и принижения собственного “Я”. Жизнь каждому предоставлена лишь однажды и, не восприняв ее как величайший дар, невозможно быть чем-то ценным для других. Каждый из нас своего рода “Вселенная”, как говорили многие мыслители еще со времен средневековья — человек — это “микрокосм”.

Поэтому идея индивидуализма как придания величайшей ценности личному бытию имеет всебе могучий заряд, направленный против обезличивания людей, превращенияих в ничтожные, ничего не значащие единицы Рода, массы коллектива, любого совокупного множества.

И в наши дни все чаще звучит идея о том, что личность — это не просто “атом” Рода, но она сама имеет онтологический статус, выступает как своеобразная “монада”. В ней и через нее представляется Род и История. Принцип “плеядности” (сообщества) дополняется принципом “монадности”, утверждения самоценности, уникальности и значимости любого отдельного человека.

И все-таки нельзя цепляться за прямолинейную формулу Иеремии Бентама, гласящую, что общество есть фиктивное тело, состоящее из индивидуальных лиц, рассматриваемых как составляющие его члены. Так же как, пожалуй, не стоит соглашаться с Кьерке-гором, который полагал, что каждому следует с большой осмотрительностью входить в общение с другими, а в существенную беседу вступать лишь с Богом, да с самим собой.

Это апология одиночества, замкнутости в себе, оторванности от “других”, от близких и дальних, от Человечества. Нет “Я” без “Ты”, без “другого”. Нет “Я” без “Мы”, без Человечества.

Исходный “коллективизм” марксистской теории, не искаженный тоталитаристскими жестокостями реальной истории, необходим как дополнение к феномену самоценности личности. “Соборность” русской религиозной философии предлагает путь к выходу из онтологического одиночества крайнего индивидуализма. Социальность, общественность, родовые связки, единящие людей и открывающиеих друг другу, это не схоластические выдумки мудрствующих теоретиков. Воспеть личность, возвысить индивидуальность — это великое дело. Но при этом надо не заманить “Я” в скорлупу эгоистического одиночества. Давно было сказано мудрецом Гиллелем: “Если я не за себя, то кто же за меня. Если я только за себя, зачем Я?”

Надо сказать, что современный западный индивидуализм как традиционное обыденное сознание и практическая норма поведения человека испытывает болезненное чувство, вызванное стандартизацией условий жизни, господством современных “масс-медиа”, давлением бюрократического государственного аппарата и монополитических структур.

Постоянный всплеск идеи персонализма направлен на охрану суверенности личности от шаблонизации и “массовизации”, он обусловливает стойкость теоретического индивидуализма.

Пожалуй, именно этим можно объяснитьто, что современная западная философия сравнительно мало занимается Родом, отдавая проблему человечества на откуп представителям конкретных областей знаний.

Ныне ситуация резко меняется. Индивид, личность все больше и все предметнее ощущает на себе воздействие тех проблем, которые получили название — глобальные. Никому в одиночку с ними не справиться. Ни одна страна, континент, слой, никакое сообщество раздельно их не одолеет. Их можно и должно решать только совокупно, всеми цивилизациями на планете Земля, всеми современниками.

Задача философской глобалистики сейчас особо ответственна. Мир не должен ожидать, пока задумчивые философы, почесывая в затылке, будут категориально выражать то, что уже ушло в прошлое, кануло в вечность. Когда-то Гегель в работе “Основы философии Права” сформулировал тезис о том, что Сова Минервы вылетает только в полночь. Иными словами, “обобщать”, категоризировать, “интегрировать” и прочая и прочая, философия должна лишь тогда, когда, говоря по-современному, “поезд уже ушел”.

Так и говорил он: “Когда философия начинает писать своей серой краской по серому, это показывает, что некоторая форма жизни постарела и своим серым по серому философия может не омолодить, а лишь понять ее”.

Однако такая, мягко говоря, грустная оценка возможности философии далеко не всеми принимается. И вряд ли с ней можно безоговорочно согласиться.

Даже в те времена лучшие ученики Гегеля дополняли его пассажи своими воззрениями. Один из его лучших учеников Михелет утверждал, что философия — это также предрассветный крик петуха, возвещающий первую молодость мира. Примем эту характеристику философии и будем надеяться, что речение о том, что наше дело прокукарекать, а Солнце хоть не вставай, не окажется воплощением прозорливости, будем надеяться, что философы “скажут” и мир их услышит.

Посему в этой книге ставится цель: представить человечество на переломе тысячелетий как реальный объект осмысления философско-теоретической мысли.

Однако выход к абстрактно-философской модели человечества требует предварительного рассмотрения того эмпирического материала и концептуальных схем, которые бытуют в разных областях духовного освоения мира, построений и логических конструкций естествознания и социально-гуманитарного знания, этики и эстетики.

К такому рассмотрению мы и переходим в следующих разделах.

В зеркале естествознания

Современная цивилизация, взятая всепланетно, глобально, рассматриваемая целостно в отвлечении от ее внутреннего многообразия, может получать различные характеристики. Наиболее распространено ее обозначение как техногенной индустриальной цивилизации.

Это определение достаточно приемлемо, поскольку многие другие или слишком расплывчаты и беллетристичны, либо частичны, не охватывают глубинных сущностных оснований нынешнего бытия рода людей.

Такое истолкование рубежа достигнутого человечеством на исходе XX столетия лежит в русле социально-философского рационалистического истолкования истории. Оно, разумеется, отлично от характеристик, используемых в различных конфессиональных формах религии или в поисках эзотерической, оккультной мысли.

Эта идея (в основном разработанная западной философией) отлична и от того формационного подхода, который был задан классическим марксизмом. Не отрицая эвристических возможностей марксистских идей, их объяснительной силы по ряду фактов исторического развития, все же следует сказать, что они оказались недостаточными для уяснения мировой ситуации конца нашего века.

Поэтому правомерно использовать в качестве сущностной характеристики эпохи названные нами понятия — техногенный мир, индустриальная цивилизация. Наши определения позволяют отделить современность от былых исторических форм (традиционной, “пасторальной” цивилизации) и от грядущих очертаний мировой жизни, которые только-только начинают прорисовываться. Разумеется, модель исторического движения, трактуемая таким образом (традиционное — индустриальное — постиндустриальное — экологическое общество), не раскрывает во всей сферичности богатства истории. Эта модель может и должна быть дополнена и другими срезами рассмотрения. Однако она хорошо работает для выяснения сути и характеристик науки и техники как важнейших детерминант общественной жизни наших дней.

Отметим, что названные качественные обозначения состояния современного мира в их полноте применимы лишь к части стран, охватывающих не более 1/5 населения земного шара. Однако при оценке истории нельзя рассуждать по принципу кораблеводителей, которые говорят, что скорость эскадры надо определять по скорости последнего корабля. В историософском размышлении, пожалуй, вернее судить о состоянии глобального социума всего человечества по тому рубежу, который достигли лидеры, те, кто вышел на вершины возможного на настоящий момент.

Вместе с тем определения “техногенное”, “индустриальное” производны от того или иного понимания “науки” и “техники”, “рациональности” вообще. Эти понятия сейчас заново переосмысливаются.

Если в прошлых столетиях проблемы науки интересовали лишь узкий слой причастных к ней интеллектуалов, а отношение к технике было сугубо прикладным, то наше время выдвинуло оба эти явления в центр общественного внимания, привлекло к ним взоры миллионов людей.

Осмысление их значимости для истории и каждого человека стало насущной задачей философской мысли. “Философия науки”, “философия техники”, сформировались как относительно самостоятельные области теоретического поиска, 'не менее значимые, чем традиционные онтология или гносеология.

Выясним, что есть “наука” и как в ней показан образ человечества. О науке спорят, ее восхваляют и бранят, поддерживают и проклинают, на нее возлагают радужные надежды, ей же предъявляют счета за горести человечества. Спектр оценок науки многокрасочен: от безудержной апологии до призыва вешать ученых и объявить мораторий на научные открытия. Вся общественно-экономическая, социально-политическая и культурная ситуация наших дней такова, что наука в мире приобрела несоизмеримые с недавним прошлым весомость и влияние.

Оговоримся, что сейчас в нашей стране, напротив, резко падает как престиж науки, так и статус ученых. Это прискорбно, если не трагично. Остается надеяться, что этот этап надолго не затянется, и мы ненамного отстанем от ученых мира. Догонять будет нелегко, если не невозможно. Давно было сказано в знаменитой сказке “Алиса в стране чудес” о том, что надо очень быстро бежать, чтобы оставаться на прежнем месте. Увы, наша отечественная наука шагает сейчас “вверх” по лестнице, ведущей вниз.

А мировая наука не стоит на месте. И во многих государствах наука щедро поддерживается и властными и иными структурами. Все же не будем терять надежды. Интеллектуальный потенциал Отечества могуч и еще далеко не исчерпан. Выскажем уверенность в том, что наша наука не только выживет, но и стремительно оживет, порадует всех нас новыми открытиями, прозрениями и свершениями.

Примем во внимание, что сегодняшнее наукоучение (философская доктрина науки, ее единая теоретико-методологическая модель) исходит из толкования науки как некоторого исторически конкретного вида рациональности.

Проблема рациональности, ее модификаций, форм, соотношения с внерациональными и иррациональными способами духовного освоения мира сейчас остро и живо обсуждается. Это связано с тем, что сами эти проблемы не нечто отвлеченное от жизненных реалий, а напротив, вплетены в них. Вопрос о рациональности по сути дела есть определение принципов жизненного мира, позиции каждого человека, его отношения ко всему, с чем он сталкивается на своем индивидуальном пути, в собственной биографии. Но и рода людей, всех нас рациональность так же касается.

Понятие рациональности в истории мысли формировалось как производное от “рацио” — разума, то есть определения того человеческого мироотношения, которое исходит в суждениях о мире и человеке из данных мысли, логических операций, проверяемых, достоверных расчетов. Рационализм — это оптимистическое отношение к реалиям, исходящее из возможности прозрачно вместить в свою субъективность все богатство действительности. Это тот подход к миру, который усматривает в разуме высшую из способностей человека.

Еще И. Кант полагал, что выше разума ничего нет, трактуя разум как способность давать принципы. Именно — принципы. То есть исходные логические основы, предпосылки любого результативного размышления. Принципы в какой-то мере близки к понятиям “аксиомы”, “постулаты”, — идей, которые ясны сами по себе и не требуют доказательств своей правоты, истинности. Принцип — это руководящий, направляющий момент ищущей мысли. Весь классический рационализм выдвигал тот или иной принцип как исходный этап развития мысли, первопричину. У Фалеса такой первоосновой была “вода”, у Гегеля — “абсолютная идея”, у Шопенгауэра — “воля”, у Маркса — “материя” и т. д.

В этих системах рационально то и только то, что в результате логических операций выводится из единого корня, первоосновы, принципа. Это концептуально-дискурсивное понимание мира, противоположное интуитивному схватыванию, освоению в Откровении, целостном прозрении.

В современной ситуации возникла необходимость переосмысления понятия рациональности, введения представления об ее историчности, поскольку сам “разум” тоже историчен. Видимо, при всем логическом единстве мышления неоантропа (кроманьонского человека), нашего современника и грядущих поколений на каждом этапе человеческой истории разум варьирует, обнаруживает новые черты, утрачивает былые особенности.

Историческая типология разума еще не отстроена в достаточной степени. Тем не менее уже ясно, что понятие рациональности полагается сегодня как присущее субъекту универсальное средство организации деятельности. Той деятельности, которая предстает це-леполагающей и дает возможность эффективного исполнения замыслов, достижения целей. В этом ракурсе множатся различные определения рациональности. Она истолковывается как точный расчет адекватных средств для данной цели (по Веберу) или как конформность, т. е. наилучшая адаптированность к обстоятельствам (по Витгенштейну), как логическая обоснованность правил деятельности (по Тулмину).

Возможны и другие трактовки, но во всех случаях рациональность связана с дискурсивным анализом ситуации, достижением эффективного и оптимального результата деятельности, соблюдением в мысли и деянии системы фиксированных общезначимых правил.

В самом широком смысле рациональность может быть истолкована как способность разума (именно разума) к целостному охвату природы, общества и собственной субъективности.

Наука и выступает прежде всего как рациональное знание, ориентированное на добывание достоверной истины, расширяемой и обновляемой, той истины, которая предстает как логически организованная и доказуемая.

Наука в собственном смысле слова, как сегмент человеческой культуры, есть деятельность по производству новых знаний о мире и человеке, обладающих объективной значимостью. Она направлена на изучение действительности “объективно”, в отвлечении от оценочно-субъективных моментов. Разумеется, такая цель, как получение “абсолютно чистого” образа изучаемого объекта, невыполнима. На любом выводе науки лежит печать времени, принятой сообществом ученых научной парадигмы, особенностей личности исследователя. Но направленность (интенция) науки именно такова — на объект “как он есть”.

В современном обществе наука представляет сложное, многозвенное, глубоко внутреннее расчлененное духовное образование. Своей вопрошающей, постигающей, испытывающей, исследующей стороной она обращена ко всему сущему. Когда-то было сказано об искусстве, что оно “не брезгливо”, ему до всего есть дело. К науке это можно отнести еще в большей степени. Нет той стороны, грани, аспекта мироздания, которые не могли бы стать объектом научного исследования. Его возможности и границы определены возможностями и границами наличной социальной практики (понимаемой в самом широком смысле слова).

Дело в том, что сама наука выросла из практики, это ее обособившаяся сторона, позволяющая заглянуть за непосредственные цели социального субъекта, рационализировать сам жизненный процесс. При всей сложности и противоречивости соотношения теоретического и практического аспектов жизни, в конечном счете наука, будучи всеобщим продуктом деятельности, характеризует реальный уровень и возможности самой практики.

В техногенной цивилизации конца XX столетия научная рациональность обретает особую значимость. Отношение к миру с позиции научной рациональности утверждает уверенность человека в возможности осуществления контролируемых изменений себя и мира, достижения оптимального согласия человека с миром и самим собой. “Знание — сила”. Этот тезис Ф. Бэкона, ставший названием популярного отечественного журнала, известен давно. Но сила — это опора власти. И не только власти политической, но и власти над природными процессами, над самим собой; это обладание и самообладание. Властная устремленность научных свершений поднимает достоинство человека, укрепляет его уверенность, дает твердую почву под ногами.

В современном обществе наука стала непременным социальным видом высокоспециализированной, профессиональной деятельности. Подготовка ученого — это наиболее длительный и наиболее дорогой процесс во всей системе складывания кадрового потенциала. Наука сегодня главный, а во многих случаях единственный источник принципиальных инноваций в технику и технологию. Атомная или лазерная, компьютерная или биоинженерная технология соскользнули с пера ученых и не могли прорасти сами по себе из повседневного производственного опыта.

Разумеется, эти положения не следует истолковывать в духе однобокого, узкосциентистского, гипертрофированного противопоставления науки другим составляющим человеческого духа. Как бы ни была важна наука, она не зачеркивает значимость нравственных ценностей, эмоциональных порывов, художественных поисков, религиозного опыта, эзотерических прозрений и т. д.

Сегодня очень остро встал вопрос о месте в панораме духа вненаучного знания. Иногда его трактуют как нашествие мракобесия, антинауки, подмены подлинной рациональности шарлатанной паранаукой.

Но дух человеческий не только заблуждается, но и “блуждает”, мечется в поисках истины, не возводя себе никаких непроходимых преград.Дух бродит, где хочет — это библейское высказывание достаточно выразительно. Разум многообразен. И поэтому не стоит высокомерно отбрасывать те линии поиска, которые имеют за собой многотысячелетнюю традицию. Герметическое эзотерическое знание, восходящее к Гермесу Трисмегисту, построения Каббалы, тексты Библии и Корана, китайская “Книга перемен”. Веды и Упанишады — все это выношено и сохранено в веках. Это не наука. Но это иные формы духовного освоения мира, отворачиваться от которых было бы по меньшей мере опрометчиво.