Отсутствует часть книги: Радищев - поэт-переводчик 8 страница

системы положило противопоставление природы и общества.

Истинное мыслилось как естественное, антропологически

свойственное отдельному человеку. Зло же  - синонимом

его считалась ложь - имеет общественное происхождение.

Одной из реализации этой основной антитезы была оппози-

ция "теория - история". Теория, основанная на. природе

человека, естественно-научном изучении его существа как

отдельной личности, постигает истинные потребности лю-

дей, история - лишь печальная, иллюстрация длинной це-

пи заблуждений и злодейств. Прецедент ничего не доказы-

вает, он - скорее предостережение, чем аргумент.      

В борьбе с Просвещением защитники феодального поряд-

ка ссылались на традицию: именно ею оправдывались сос-

ловные привилегии и церковные обряды. Обычаи, сложив-

шийся жизненный уклад, порядок, не объяснимый с точки

зрения разума, но утвержденный традицией, поэтизация

средневековья в разных концах Европы выдвигались в ка-

честве средства против теорий Просвещения. На этой ос-

нове вырастала и немецкая школа права, и казенная на-

родность, культивировавшаяся при дворе Екатерины II

(ср. написанные по высочайшему заказу И. Богдановичем

"народные" пословицы), и павловский культ рыцарского

средневековья. Когда Державин, прославляя Екатерину,

писал в "Фелице":

                                     

Храня обычаи, обряды,

Не донкишотствуешь собой... -

                     

он имел в виду все ту же антитезу: "донкишотству"

теоретика-просветителя противопоставлялись "обычаи, об-

ряды".                                               

Однако интерес к прошлому мог рождаться и в недрах

Просвещения:                                      

прошлое и настоящее можно было рассматривать не как

два звена непрерывной цепи, а в качестве крайних, про-

тивоположных полюсов. В этом случае прошлое можно было

отождествить с "природой", а в настоящем увидеть ее ис-

кажение. Кроме того, поскольку просветитель склонен был

видеть в трудовой, народной жизни идеал нормального су-

ществования, а в народной поэзии - непосредственный го-

лос Природы, интерес к фольклору и древнейшим периодам

истории возникал и в кругах Просвещения. Правда, в

фольклоре при этом подчеркивалась не художественная ри-

туалистика, а импровизация, история же неизменно приоб-

ретала черты опрокинутой в прошлое утопии. Интерес к

античной и древненациональной героике, противопоставле-

ние гомеровского мира - именно как демократического -

современному свойственны были и Радищеву, и Гнедичу, и

Мерзлякову, и Востокову.                              

Если к этому добавить, что отрицательное отношение к

"легкой" салонной поэзии приобретало в этих кругах ха-

рактер апологии эпических жанров, античных и "народных"

размеров и славянизированного языка, то связь поэтики

Просвещения и "архаистов" начала XIX столетия, чьи

взгляды, таким образом, питались из противоположных ис-

точников, становится очевидной. Не случайно в рядах

"Беседы" мы находим Крылова и Гнедича.                

Однако был и третий источник, который необходимо

учитывать, говоря о генезисе интересующего нас литера-

турного явления, - это масонская тра- 

     

1 Отождествление "донкихотства" с политическим докт-

ринерством, теоретичностью кабинетной революционности

входило в словоупотребление той эпохи. Так употреблял

этот термин Карамзин. Пушкин в первом наброске статьи о

Радищеве характеризовал его как "политического Дон-Ки-

хота, заблудившегося, конечно, но действующего с энер-

гией удивительной и с рыцарской совестливостью" (XII,

353).                    

                            

диция, идущая от Новикова, А. М. Кутузова, Хераскова,

Ключарева, непосредственно повлиявшая на поэтов "Бесе-

дующего гражданина" и "Покоящегося трудолюбца", а через

Прокоповича-Антонского - на молодое поколение поэтов,

связанных в начале века с Университетским пансионом.  

Поэтика этого круга была тесно связана с предроман-

тическим эпосом:                                      

Клопштоком, Юнгом, Геснером или писателями, популя-

ризировавшимися предромантиками (Мильтон, Беньян). От-

ношение к легкому стихотворству здесь было резко отри-

цательным. Поэзии предписывалась нравственно-воспита-

тельная роль, культивировался аллегоризм. Стремление

насытить художественный текст философской проблематикой

определило то, что Кутузов в прозаических переводах Юн-

га, Мендельсона (возможно, ему же принадлежат переводы

из Геснера в "Утреннем свете"), Херасков и Ключарев в

поэзии смело вводили неологизмы, создавая на основе

старославянской лексики самобытную философскую и психо-

логическую терминологию. Поэзия насыщалась архаизмами.

Искусству отводилась активная роль в нравственном вос-

питании человека. Вся всемирная история мыслилась как

грандиозная эпопея падения и возрождения человечества,

причем путь к общему возрождению лежит через нравствен-

ное воскресение отдельного человека. Культуре XVIII в.

в целом была присуща идея изоморфизма человека и чело-

вечества:                                             

все свойства человечества заложены в отдельном чело-

веке и всемирная история лишь повторяет судьбу индиви-

да. От этого - многочисленные робинзонады, опыты моде-

лирования свойств человечества на материале судьбы изо-

лированной личности. Поэтому роман XVIII в. получил со-

вершенно иной смысл, чем аналогичные жанры последующего

столетия. Повествование всегда дву-планово: в просвети-

тельской литературе двуплановость эта проявляется в

том, что бытовой сюжет, рассказывая о конкретных собы-

тиях из жизни героя, одновременно повествует о наиболее

общих закономерностях человеческой природы. Так постро-

ены "Робинзон", "Эмиль", "Новая Элоиза", "Отрывок путе-

шествия в... И*** Т***", "Житие Федора Васильевича Уша-

кова". Масонское повествование также двупланово, однако

смысл этой двуплановости иной: сюжетное повествование -

мифологическое или сказочное, чаще всего строящееся как

описание пути, странствия, - приобретает характер алле-

горического рассказа о нравственных исканиях. Одни и те

же эпизоды на одном уровне трактуются как элементы сю-

жетного повествования, а на другом - в качестве деталей

утонченного психологического анализа.                 

Результаты этого двупланового построения были проти-

воположны. В просветительской литературе свойства от-

дельной личности были заданы - это была склонность к

добру и собственной пользе, разумность, красота и тому

подобное. Человеческая личность бралась как конечная,

нераздробимая единица социума. Исследованию подвергался

не человек, а коллизии его общественного бытия.       

  

 Ключарев как поэт оценивался в некоторых кругах

очень высоко. Карамзин писал Лафатеру: "В господине

Ключареве мы имеем теперь поэта-философа, но он пишет

немного" (цит. по: Карамзин Н. М. Письма русского путе-

шественника. Л., 1984. С. 469).                      

Если в просветительской литературе сюжетное повествова-

ние об отдельной личности или небольшой группе станови-

лось моделью всемирно-исторических событий (рассказ о

бунте группы студентов - модель рождения революции в

"Житии Федора Васильевича Ушакова" Радищева), то в про-

изведениях масонов повествуется о всемирных событиях

(например, крещение Руси во "Владимире Возрожденном"

Хераскова), но подлинное значение текста - история

воскресения или гибели Человека. Человек перестает

рассматриваться как простое целое: душа его - арена

борьбы, столкновения противоборствующих враждебных сил.

Она-то и есть загадочный объект изучения.             

Масонская поэзия была пропитана мотивами катастро-

физма, кратковременности и греховности жизни. Юнговские

мотивы "ночной" души, поставленной лицом к лицу со

смертью, с трагической непонятностью человеческого бы-

тия, находили широкий отклик в русских масонских изда-

ниях.                                                 

Хотя в философском смысле масонские идеи были основ-

ным оппонентом Просвещения (реакционно-правительствен-

ный лагерь, как это часто бывало в России, проявил пол-

ную теоретическую импотентность и никаких достойных

внимания идей не выдвинул), политически они были не ре-

акционными, а либеральными: отвергалась не только рево-

люция, но и деспотизм. И деспотизму, и революционному

насилию противопоставлялась постепенная эволюция, со-

вершаемая путем просвещения, умственного и нравственно-

го прогресса, деятельной филантропии и самоусовершенс-

твования. В разные моменты напряженной общественно-по-

литической жизни конца XVIII - начала XIX в. соотноше-

ние масонской и демократической мысли складывалось

по-разному:                                           

от крайней враждебности до союза в борьбе с деспо-

тизмом и феодальным насилием.                     

По-разному складывалось отношение названных лагерей

к духовному наследию допетровской Руси, причем вопрос

этот не отделялся в XVIII - начале XIX в. от воззрений

на живую православную церковную традицию и стихию ста-

рославянского языка, несущую для человека тех лет целый

мир культурных и нравственных ассоциаций.             

Официальная культура по традиции, шедшей еще от Пет-

ра, имела отчетливо секуляризованный характер. От церк-

ви требовались лояльность и отсутствие собственной по-

зиции во всем, выходящем за пределы узкообрядовые. Зато

здесь она признавалась безусловным авторитетом. Поэтому

привнесение элементов православной церковности в поли-

тику и общественную идеологию, которое начали практико-

вать определенные круги в начале александровского царс-

твования, имело характер оппозиции правительству справа

и весьма настороженно воспринималось императором.     

Литература Просвещения относилась к церковной тради-

ции отрицательно и если могла принять идею бога-разума,

то обрядность, в том числе и православную, отрицала.

Одновременно европеизированный стиль жизни ослаблял бы-

товые связи с православной обрядностью (столичный дво-

рянин мог годами не бывать у причастия, даже не по

вольнодумству, а просто по лени и нежеланию выполнять

утратившие смысл обряды, соблюдение постов в большом

петербургском свете уже к началу XIX в. считалось неп-

риличным ханжеством, не истинной, а показной набож-

ностью), а утвердившийся на вершинах общества обычай

проводить начальное образование по-французски - даже

Евангелие детям читали во французских переводах - осла-

бил знание старославянского языка. Уже А. Сумароков,

когда пожелал спародировать стиль В. Тредиаковского, не

смог составить грамотной старославянской фразы. После

Ломоносова старославянский язык в сознании образованно-

го дворянина секуляризировался, превратившись в опреде-

ленный - поэтический - стиль светской речи, причем

воспринимался не как язык, а как специфическая лексика

русского языка.                                      

Иным было положение в образованных недворянских кру-

гах. Связь с церковной культурой здесь была органичес-

кой. Ее поддерживали и воспоминания детства (образован-

ный разночинец из крестьян, купцов или мещан - явление

в интересующую нас эпоху сравнительно редкое: основная

масса рекрутировалась из поповичей), и характер обуче-

ния: начального - по церковнославянским книгам, даль-

нейшего - в семинарии. Показателен анализ старославянс-

кого языка Радищева - писателя, стремившегося проник-

нуть в дух допетровской, в частности церковной, культу-

ры и сделавшего архаизацию языка программой. Анализ

убеждает, что знание языка церковных книг не было для

Радищева органичным - очень многое из того, что он счи-

тал архаизмами, было, по сути дела, неологизмами, не-

возможными в реальных памятниках2. Нормы старославянс-

кого синтаксиса в его сознании, видимо, сливались с ла-

тинскими в некий единый архаический строй речи.       

Но тем более примечателен интерес Радищева к языку и

содержанию церковных книг. При этом, если Ломоносов,

свободно владевший церковной традицией, игнорировал со-

держание церковных книг, видя в них лишь источник лек-

сического обогащения языка, то Радищева привлекали сами

тексты. Не случайно два из его центральных произведений

писаны в форме житий, а в главе "Клин" из всех произве-

дений русского фольклора он избрал духовный стих об

Алексии, человеке Божием. Радищеву были необходимы об-

разы, проникнутые идеей самопожертвования, героизма,

готовности к гибели. Просветитель и гельвецианец, он

внутри своей системы находил идеалы общества, построен-

ного на интересах всех и каждого, разумно понятом

счастье отдельного человека. А идеал самопожертвования

ему, как позже Некрасову, приходилось искать в мире об-

разов и идей, выработанных церковной культурой.       

Все больший отклик эта сторона идейно-литературной

программы русского Просвещения находила по мере того,

как мысли идеологов получали распространение, проникая

в ту разночинно-семинарскую среду, для которой образы

эти и языковая стихия были родными, органичными. Так

получилась та амальгама европейских идей XVIII в., рус-

соизма, культа Природы, в конце                       

  

 По церковным книгам учились читать в конце XVIII

в. и провинциальные дворяне. 2 Ошибки, свидетельствую-

щие о неорганическом, поверхностном усвоении старосла-

вянского языка, допускал и Шишков. Карамзин, в годы ра-

боты над "Историей" овладевший им безукоризненно, в мо-

лодости спутал "кущу" и "рощу".                       

века уже окрашенного влиянием штюрмерства и молодого

Шиллера, гель-вецианской этики и древнерусской литера-

турной традиции, церковнославянской языковой стихии и

идеала готовности к героической гибели, мученической

смерти, почерпнутого из житийной литературы, которая

была присуща русскому массовому демократическому созна-

нию конца XVIII в. Типичным человеком этой среды был П.

А. Словцов. Словцов (фамилия его - семинарского проис-

хождения, родовая фамилия - Слопцев, от диалектного

названия детали охотничьего вооружения; Слопцевы проис-

ходили из крещеных охотников-вогулов) принадлежал к

наследственному сибирскому духовенству. Автор его руко-

писной биографии свидетельствует: "Род "Слопцевых" -

так писались дед и отец ученого мужа - один из самых

старинных между духовенством Ирбитского края и славился

издавна как бы наследственною даровитостию своих чле-

нов". Товарищ Сперанского по семинарии, Словцов рано

сделался вольнодумцем, поклонником философии Руссо.

Прежде чем ему удалось снять рясу, он прошел длинный и

мучительный путь инквизиторских преследований. Принад-

лежащая его перу ода "Древность" - один из наиболее ин-

тересных образцов русской вольнодумной поэзии 1790-х

гг.                                                   

Само слово "древность" употреблено в этом тексте

так, что соединяет значение времени (узко - прошедшего

времени, но шире - всякого) в семантическом употребле-

нии, свойственном масонским текстам конца века, и исто-

рии. Отношение к последней отражает всю сложность реше-

ния этой проблемы для просветителя.                   

В системе культуры всегда выделяется группа текстов

высшей авторитетности. На протяжении длительного перио-

да европейской культуры признаком такой авторитетности

считалась древность памятника, традиционность его со-

держания. На этом строилось средневековое чувство текс-

та, которое в XVIII в. продолжало жить в церковной

культуре. В антитезе "старое - новое" первое всегда бе-

зусловно оценивалось выше. В рационалистической системе

положение изменилось - "новое" стало синонимом хороше-

го. Масонство в этом смысле восстановило средневековую

традицию. Убеждение в синонимичности понятий "древ-

ность" и "истина" было столь глубоко, что породило мно-

гочисленные псевдоархаические документы. Отношение

Просвещения к этой проблеме было специфическим. Понятие

древнего (исконного) отделялось от исторического прош-

лого. Второе оценивалось безусловно отрицательно. Ему

противопоставлялось "новое", которое, однако, мыслилось

лишь как восстановление исконного порядка вещей, то

есть "древности". Весь этот круг проблем и привлекает

автора стихотворения. Он прежде всего отвергает отож-

дествление старины и истины:

                          

Стоит, чтоб оракулом явиться,

Лишь на персях древности родиться.

Разве гений истины слетал

На сосцы вселенной тот лишь термин,

                

  

 Вологдин И. Кое-что для биографии Петра Андреевича

Словцова // ИРЛИ. Ф. 265. Oп. 1. Ед. хр. 39. Л. 465.  

В коем разум, первенец Минервин,

В сирой колыбели почивал?

                         

Из этого делался крайне смелый в своем неприкрытом

вольнодумстве вывод:                              

можно ли полагать, что Библия сохраняет авторитет-

ность, когда все меняется (следует характерная ссылка

на изменения в космосе, выполненная на уровне астроно-

мии конца XVIII в.): 

                                

 Должно ль, чтоб отцы столпотворенья,          

Скрывши темя в сумраке небес                  

И вися над бездной заблужденья,               

На истлевшей вазе древних грез,               

Уцелели до всеобща труса...                    

                      

"Старое" отрицается не только потому, что оно - оп-

равдание для отвергаемых разумом заблуждений. Ведь его

же привлекают как обоснование мнимых прав дворянства!

 

  Кто ж присвоит право первородства?            

Ты, остаток древния резьбы,                   

Сын наследственного благородства,             

Тщетно режешь старые гербы,                   

Тщетно в славе предков ищешь тени...           

             

Историческому как отрицательному противопоставляется

"древность". Толкование ее несет явные следы поэтики

масонов, в особенности - С. Боброва. Катастрофические

картины, соединение мистики с естествознанием, нагнета-

ние антиэстетических образов гниения, гибели, разруше-

ния связывались в 1790-е гг. именно с поэтикой Боброва

(например, в полемическом предисловии Карамзина к "Ао-

нидам").                                              

Однако этот налет сочетается в стихотворении с чисто

просветительским отождествлением исконно древнего с но-

вым, а позитивного прогресса - с восстановлением искон-

ных норм человеческого общежития. Характерен заключаю-

щий стихотворение образ радуги, объединяющий "бывшее -

будущее" (не-сущее) в противопоставлении настоящему

(сущему). Древность и будущее - царство разума и гения;

исторически сложившееся - область предрассудков, рели-

гиозных и политических:

                               

Мирна радуга для них явилась,                 

Половиной в древность наклонилась,                

А другой - в потомстве оперлась.               

                   

Стихотворение отражает настроения русской прогрес-

сивной интеллигенции конца XVIII в. в один из наиболее

мрачных исторических периодов. И именно поэтому следует

подчеркнуть такую особенность: резко выраженное сочувс-

твие Польше, разорванной европейскими монархами, и в

первую очередь Екатериной II. Печатная литература сох-

ранила нам лишь панегирики на взятие Варшавы (осмеянные

Дмитриевым в "Чужом толке"), - только литература руко-

писных сборников могла выразить подлинные чувства, ко-

торые испытывала по этому поводу лучшая часть русского

общества, - чувства горечи и стыда. Герцен в XIX в.

своими выступлениями в защиту Польши, по словам Ленина,

"спас честь русской демократии". Строфа в стихотворе-

нии Словцова говорит о том же.                        

Иначе строилось отношение к древнерусской культуре в

масонской поэзии. Хотя церковная обрядность и отверга-

лась масонами и отношения с православной церковью у них

были более чем натянутыми (церковники были главными го-

нителями масонства и доносчиками на него), связи с

древнерусской культурой, церковной письменностью в их

среде были глубоки и постоянно поддерживались. Интерес

этот питался прежде всего убеждением, что истина скрыта

в древних текстах. Она дается не путем изобретения но-

вого, а умелым чтением старого. Поиски сокровенной муд-

рости для масонов складываются из разыскания забытых и

утерянных текстов (чем древнее, тем истиннее) и поисков

"ключей" к обнаружению скрытого в них содержания. Сама

непонятность документа в этом случае делается привлека-

тельной - она залог наличия в нем тайного смысла.     

Идеи кружка Новикова - Кутузова широко проникли в

сознание молодежи 1790-х гг., особенно группировавшейся

вокруг Московского университета. Они определили лицо

таких журналов, как "Покоящийся трудолюбец", "Беседую-

щий гражданин", журналов, которые можно назвать зерка-

лом массовой, еще не успевшей профессионализироваться

литературы той эпохи. Целое поколение русской интелли-

генции конца XVIII в. - писателей, переводчиков, журна-

листов, педагогов, преподавателей Невской семинарии и

морских офицеров Балтийского флота - выросло в атмосфе-

ре идей кружка Новикова - Кутузова.                   

Однако обстановка конца XVIII в. вызвала идейную пе-

регруппировку: с одной стороны, правительственный ла-

герь и тяготевшие к нему литературные силы, с другой -

все группировки, искавшие путей социального, политичес-

кого, морального возрождения общества. Внутри каждого

из лагерей границы размывались и теряли четкость по ме-

ре усиления правительственной реакции. В реальной дейс-

твительности происходили сдвиги и потрясения. В связи с

этим менялась функция и общественная оценка существую-

щих идей. Просветительство, бывшее в течение второй по-

ловины XVIII в. наиболее прогрессивным историческим

направлением, обернулось новыми сторонами: стал очеви-

ден утопизм прямолинейно-оптимистического взгляда прос-

ветителей на природу человека, раскрылись отрицательные

стороны исторического прогресса, резко обострились мо-

ральные аспекты политических проблем. Революция в Пари-

же и реакция в России о многом заставили подумать русс-

кого человека на рубеже двух веков. В этих условиях де-

ятели Просвещения стремятся найти ответы на новые, выд-

винутые историей вопросы. На протяжении 1790-1800-х гг.

это выразилось в стремлении пополнить свои воззрения

тезисами, идущими из других идеологических систем. Раз-

вивается тенденция  к своеобразному эклектизму - пере-

ходному этапу на пути выработки нового

    

1 Ленин В. И. Памяти Герцена // Полн. собр. соч. Т.

21. С. 260.                                           

монизма. Частным случаем такого эклектизма было взаи-

мопроникновение просветительских и масонских идей. Ти-

пичным героем этой переходной эпохи, отразившим сложное

переплетение идей, был Семен Бобров.                  

Хотя, с одной стороны, поэзия Боброва ярко выражала

этот эклектизм (можно добавить  к этому отчетливое

стремление поэта отвернуться от современной ему поэзии,

обратиться к более ранней традиции - Ломоносову и Тре-

диаковскому), с другой стороны, она представала как

внутренне единая система. Из разнообразных материалов,

само соединение которых оказалось возможным только в

силу особого стечения исторических обстоятельств, Боб-

ров построил внутренне органическую систему, представ-

ляющую яркое явление в истории русской поэзии.        

В основе поэзии Боброва лежит отрицание того направ-

ления, которое выразилось в создании "легкой поэзии". С

Боброва начинается русская "поэзия мысли". Понятие "по-

эзия мысли" определяется не глубиной философских идей

(очевидно, что не глубина мысли, не значимость фило-

софской концепции позволяет определить Боброва, Бара-

тынского или Шевырева как "поэтов мысли", в отличие от

Державина, Пушкина или Лермонтова'), а особой авторской

установкой на философскую значимость художественного

текста. Границы между этими типами текстов снимаются:

философия таит в себе поэзию, и поэзия обязана быть фи-

лософией.                                             

Мысль у Боброва - это неожиданное сближение понятий.

Глубокая мысль в поэзии - это мысль поражающая, неожи-

данная. А неожиданность создается нетривиальными,

странными сочетаниями слов и образов. От этого принци-

пиальная странность поэзии Боброва. Неудивительно, что,

с позиций карамзинистов, это был "дикий" поэт: вся поэ-

тика карамзинизма строилась на выполнении некоторых

норм (например, норм "вкуса"), стиль Боброва - принци-

пиальное нарушение норм и правил. Неожиданность семан-

тических сближений фигурировала в качестве риторическо-

го приема еще в системе Ломоносова. Это знаменитое

"сопряжение далековатых идей". Вообще новаторство Боб-

рова не отрывает его поэзию от культуры XVIII в., а,

наоборот, парадоксально ее с нею связывает: это наруше-

ние системы, которое ощутительно, художественно значимо

лишь до тех пор, пока художественно активна, жива в

культурном сознании и представляет ценность сама эта

система. Новаторство такого типа всегда комбинаторное:

оно строится как новые, до сих пор запретные сочетания

в пределах данной системы элементов.                  

Однако то, что в системе Ломоносова допускалось лишь

в одной сфере - метафоризма - и касалось собственно се-

мантической (в лингвистическом значении) области текс-

та, у Боброва возводится во всеобщий принцип. Помимо

принципиальной установки на неожиданную, смелую метафо-

ру, Бобров

              

1 Понимание этого термина как некоего комплимента,

характеризующего философскую значимость мыслен поэта,

проскальзывает в работах, определяющих как "поэтов мыс-

ли" и Пушкина, и Кольцова, и Некрасова. Наше определе-

ние "поэзии мысли" приближается к тому, которое дал в

ряде работ Е. А. Маимин (см., например, статьи:       

Державинские традиции и философская поэзия 20-30-х

годов XIX столетия // XVIII век. Л., 1969. Сб. 8. С.

127-143; Философская лирика поэтов-любомудров // Исто-

рия русской поэзии. Л., 1969. Т. 1. С. 435-441).      

вступает на путь сближений, примеров которым мы уже не

найдем у Ломоносова: сопрягаются не "далековатые" в се-