системы положило противопоставление природы и общества.
Истинное мыслилось как естественное, антропологически
свойственное отдельному человеку. Зло же - синонимом
его считалась ложь - имеет общественное происхождение.
Одной из реализации этой основной антитезы была оппози-
ция "теория - история". Теория, основанная на. природе
человека, естественно-научном изучении его существа как
отдельной личности, постигает истинные потребности лю-
дей, история - лишь печальная, иллюстрация длинной це-
пи заблуждений и злодейств. Прецедент ничего не доказы-
вает, он - скорее предостережение, чем аргумент.
В борьбе с Просвещением защитники феодального поряд-
ка ссылались на традицию: именно ею оправдывались сос-
ловные привилегии и церковные обряды. Обычаи, сложив-
шийся жизненный уклад, порядок, не объяснимый с точки
зрения разума, но утвержденный традицией, поэтизация
средневековья в разных концах Европы выдвигались в ка-
честве средства против теорий Просвещения. На этой ос-
нове вырастала и немецкая школа права, и казенная на-
родность, культивировавшаяся при дворе Екатерины II
(ср. написанные по высочайшему заказу И. Богдановичем
"народные" пословицы), и павловский культ рыцарского
средневековья. Когда Державин, прославляя Екатерину,
писал в "Фелице":
Храня обычаи, обряды,
Не донкишотствуешь собой... -
он имел в виду все ту же антитезу: "донкишотству"
теоретика-просветителя противопоставлялись "обычаи, об-
ряды".
Однако интерес к прошлому мог рождаться и в недрах
Просвещения:
прошлое и настоящее можно было рассматривать не как
два звена непрерывной цепи, а в качестве крайних, про-
тивоположных полюсов. В этом случае прошлое можно было
отождествить с "природой", а в настоящем увидеть ее ис-
кажение. Кроме того, поскольку просветитель склонен был
видеть в трудовой, народной жизни идеал нормального су-
ществования, а в народной поэзии - непосредственный го-
лос Природы, интерес к фольклору и древнейшим периодам
истории возникал и в кругах Просвещения. Правда, в
фольклоре при этом подчеркивалась не художественная ри-
туалистика, а импровизация, история же неизменно приоб-
ретала черты опрокинутой в прошлое утопии. Интерес к
античной и древненациональной героике, противопоставле-
ние гомеровского мира - именно как демократического -
современному свойственны были и Радищеву, и Гнедичу, и
Мерзлякову, и Востокову.
Если к этому добавить, что отрицательное отношение к
"легкой" салонной поэзии приобретало в этих кругах ха-
рактер апологии эпических жанров, античных и "народных"
размеров и славянизированного языка, то связь поэтики
Просвещения и "архаистов" начала XIX столетия, чьи
взгляды, таким образом, питались из противоположных ис-
точников, становится очевидной. Не случайно в рядах
"Беседы" мы находим Крылова и Гнедича.
Однако был и третий источник, который необходимо
учитывать, говоря о генезисе интересующего нас литера-
турного явления, - это масонская тра-
1 Отождествление "донкихотства" с политическим докт-
ринерством, теоретичностью кабинетной революционности
входило в словоупотребление той эпохи. Так употреблял
этот термин Карамзин. Пушкин в первом наброске статьи о
Радищеве характеризовал его как "политического Дон-Ки-
хота, заблудившегося, конечно, но действующего с энер-
гией удивительной и с рыцарской совестливостью" (XII,
353).
диция, идущая от Новикова, А. М. Кутузова, Хераскова,
Ключарева, непосредственно повлиявшая на поэтов "Бесе-
дующего гражданина" и "Покоящегося трудолюбца", а через
Прокоповича-Антонского - на молодое поколение поэтов,
связанных в начале века с Университетским пансионом.
Поэтика этого круга была тесно связана с предроман-
тическим эпосом:
Клопштоком, Юнгом, Геснером или писателями, популя-
ризировавшимися предромантиками (Мильтон, Беньян). От-
ношение к легкому стихотворству здесь было резко отри-
цательным. Поэзии предписывалась нравственно-воспита-
тельная роль, культивировался аллегоризм. Стремление
насытить художественный текст философской проблематикой
определило то, что Кутузов в прозаических переводах Юн-
га, Мендельсона (возможно, ему же принадлежат переводы
из Геснера в "Утреннем свете"), Херасков и Ключарев в
поэзии смело вводили неологизмы, создавая на основе
старославянской лексики самобытную философскую и психо-
логическую терминологию. Поэзия насыщалась архаизмами.
Искусству отводилась активная роль в нравственном вос-
питании человека. Вся всемирная история мыслилась как
грандиозная эпопея падения и возрождения человечества,
причем путь к общему возрождению лежит через нравствен-
ное воскресение отдельного человека. Культуре XVIII в.
в целом была присуща идея изоморфизма человека и чело-
вечества:
все свойства человечества заложены в отдельном чело-
веке и всемирная история лишь повторяет судьбу индиви-
да. От этого - многочисленные робинзонады, опыты моде-
лирования свойств человечества на материале судьбы изо-
лированной личности. Поэтому роман XVIII в. получил со-
вершенно иной смысл, чем аналогичные жанры последующего
столетия. Повествование всегда дву-планово: в просвети-
тельской литературе двуплановость эта проявляется в
том, что бытовой сюжет, рассказывая о конкретных собы-
тиях из жизни героя, одновременно повествует о наиболее
общих закономерностях человеческой природы. Так постро-
ены "Робинзон", "Эмиль", "Новая Элоиза", "Отрывок путе-
шествия в... И*** Т***", "Житие Федора Васильевича Уша-
кова". Масонское повествование также двупланово, однако
смысл этой двуплановости иной: сюжетное повествование -
мифологическое или сказочное, чаще всего строящееся как
описание пути, странствия, - приобретает характер алле-
горического рассказа о нравственных исканиях. Одни и те
же эпизоды на одном уровне трактуются как элементы сю-
жетного повествования, а на другом - в качестве деталей
утонченного психологического анализа.
Результаты этого двупланового построения были проти-
воположны. В просветительской литературе свойства от-
дельной личности были заданы - это была склонность к
добру и собственной пользе, разумность, красота и тому
подобное. Человеческая личность бралась как конечная,
нераздробимая единица социума. Исследованию подвергался
не человек, а коллизии его общественного бытия.
Ключарев как поэт оценивался в некоторых кругах
очень высоко. Карамзин писал Лафатеру: "В господине
Ключареве мы имеем теперь поэта-философа, но он пишет
немного" (цит. по: Карамзин Н. М. Письма русского путе-
шественника. Л., 1984. С. 469).
Если в просветительской литературе сюжетное повествова-
ние об отдельной личности или небольшой группе станови-
лось моделью всемирно-исторических событий (рассказ о
бунте группы студентов - модель рождения революции в
"Житии Федора Васильевича Ушакова" Радищева), то в про-
изведениях масонов повествуется о всемирных событиях
(например, крещение Руси во "Владимире Возрожденном"
Хераскова), но подлинное значение текста - история
воскресения или гибели Человека. Человек перестает
рассматриваться как простое целое: душа его - арена
борьбы, столкновения противоборствующих враждебных сил.
Она-то и есть загадочный объект изучения.
Масонская поэзия была пропитана мотивами катастро-
физма, кратковременности и греховности жизни. Юнговские
мотивы "ночной" души, поставленной лицом к лицу со
смертью, с трагической непонятностью человеческого бы-
тия, находили широкий отклик в русских масонских изда-
ниях.
Хотя в философском смысле масонские идеи были основ-
ным оппонентом Просвещения (реакционно-правительствен-
ный лагерь, как это часто бывало в России, проявил пол-
ную теоретическую импотентность и никаких достойных
внимания идей не выдвинул), политически они были не ре-
акционными, а либеральными: отвергалась не только рево-
люция, но и деспотизм. И деспотизму, и революционному
насилию противопоставлялась постепенная эволюция, со-
вершаемая путем просвещения, умственного и нравственно-
го прогресса, деятельной филантропии и самоусовершенс-
твования. В разные моменты напряженной общественно-по-
литической жизни конца XVIII - начала XIX в. соотноше-
ние масонской и демократической мысли складывалось
по-разному:
от крайней враждебности до союза в борьбе с деспо-
тизмом и феодальным насилием.
По-разному складывалось отношение названных лагерей
к духовному наследию допетровской Руси, причем вопрос
этот не отделялся в XVIII - начале XIX в. от воззрений
на живую православную церковную традицию и стихию ста-
рославянского языка, несущую для человека тех лет целый
мир культурных и нравственных ассоциаций.
Официальная культура по традиции, шедшей еще от Пет-
ра, имела отчетливо секуляризованный характер. От церк-
ви требовались лояльность и отсутствие собственной по-
зиции во всем, выходящем за пределы узкообрядовые. Зато
здесь она признавалась безусловным авторитетом. Поэтому
привнесение элементов православной церковности в поли-
тику и общественную идеологию, которое начали практико-
вать определенные круги в начале александровского царс-
твования, имело характер оппозиции правительству справа
и весьма настороженно воспринималось императором.
Литература Просвещения относилась к церковной тради-
ции отрицательно и если могла принять идею бога-разума,
то обрядность, в том числе и православную, отрицала.
Одновременно европеизированный стиль жизни ослаблял бы-
товые связи с православной обрядностью (столичный дво-
рянин мог годами не бывать у причастия, даже не по
вольнодумству, а просто по лени и нежеланию выполнять
утратившие смысл обряды, соблюдение постов в большом
петербургском свете уже к началу XIX в. считалось неп-
риличным ханжеством, не истинной, а показной набож-
ностью), а утвердившийся на вершинах общества обычай
проводить начальное образование по-французски - даже
Евангелие детям читали во французских переводах - осла-
бил знание старославянского языка. Уже А. Сумароков,
когда пожелал спародировать стиль В. Тредиаковского, не
смог составить грамотной старославянской фразы. После
Ломоносова старославянский язык в сознании образованно-
го дворянина секуляризировался, превратившись в опреде-
ленный - поэтический - стиль светской речи, причем
воспринимался не как язык, а как специфическая лексика
русского языка.
Иным было положение в образованных недворянских кру-
гах. Связь с церковной культурой здесь была органичес-
кой. Ее поддерживали и воспоминания детства (образован-
ный разночинец из крестьян, купцов или мещан - явление
в интересующую нас эпоху сравнительно редкое: основная
масса рекрутировалась из поповичей), и характер обуче-
ния: начального - по церковнославянским книгам, даль-
нейшего - в семинарии. Показателен анализ старославянс-
кого языка Радищева - писателя, стремившегося проник-
нуть в дух допетровской, в частности церковной, культу-
ры и сделавшего архаизацию языка программой. Анализ
убеждает, что знание языка церковных книг не было для
Радищева органичным - очень многое из того, что он счи-
тал архаизмами, было, по сути дела, неологизмами, не-
возможными в реальных памятниках2. Нормы старославянс-
кого синтаксиса в его сознании, видимо, сливались с ла-
тинскими в некий единый архаический строй речи.
Но тем более примечателен интерес Радищева к языку и
содержанию церковных книг. При этом, если Ломоносов,
свободно владевший церковной традицией, игнорировал со-
держание церковных книг, видя в них лишь источник лек-
сического обогащения языка, то Радищева привлекали сами
тексты. Не случайно два из его центральных произведений
писаны в форме житий, а в главе "Клин" из всех произве-
дений русского фольклора он избрал духовный стих об
Алексии, человеке Божием. Радищеву были необходимы об-
разы, проникнутые идеей самопожертвования, героизма,
готовности к гибели. Просветитель и гельвецианец, он
внутри своей системы находил идеалы общества, построен-
ного на интересах всех и каждого, разумно понятом
счастье отдельного человека. А идеал самопожертвования
ему, как позже Некрасову, приходилось искать в мире об-
разов и идей, выработанных церковной культурой.
Все больший отклик эта сторона идейно-литературной
программы русского Просвещения находила по мере того,
как мысли идеологов получали распространение, проникая
в ту разночинно-семинарскую среду, для которой образы
эти и языковая стихия были родными, органичными. Так
получилась та амальгама европейских идей XVIII в., рус-
соизма, культа Природы, в конце
По церковным книгам учились читать в конце XVIII
в. и провинциальные дворяне. 2 Ошибки, свидетельствую-
щие о неорганическом, поверхностном усвоении старосла-
вянского языка, допускал и Шишков. Карамзин, в годы ра-
боты над "Историей" овладевший им безукоризненно, в мо-
лодости спутал "кущу" и "рощу".
века уже окрашенного влиянием штюрмерства и молодого
Шиллера, гель-вецианской этики и древнерусской литера-
турной традиции, церковнославянской языковой стихии и
идеала готовности к героической гибели, мученической
смерти, почерпнутого из житийной литературы, которая
была присуща русскому массовому демократическому созна-
нию конца XVIII в. Типичным человеком этой среды был П.
А. Словцов. Словцов (фамилия его - семинарского проис-
хождения, родовая фамилия - Слопцев, от диалектного
названия детали охотничьего вооружения; Слопцевы проис-
ходили из крещеных охотников-вогулов) принадлежал к
наследственному сибирскому духовенству. Автор его руко-
писной биографии свидетельствует: "Род "Слопцевых" -
так писались дед и отец ученого мужа - один из самых
старинных между духовенством Ирбитского края и славился
издавна как бы наследственною даровитостию своих чле-
нов". Товарищ Сперанского по семинарии, Словцов рано
сделался вольнодумцем, поклонником философии Руссо.
Прежде чем ему удалось снять рясу, он прошел длинный и
мучительный путь инквизиторских преследований. Принад-
лежащая его перу ода "Древность" - один из наиболее ин-
тересных образцов русской вольнодумной поэзии 1790-х
гг.
Само слово "древность" употреблено в этом тексте
так, что соединяет значение времени (узко - прошедшего
времени, но шире - всякого) в семантическом употребле-
нии, свойственном масонским текстам конца века, и исто-
рии. Отношение к последней отражает всю сложность реше-
ния этой проблемы для просветителя.
В системе культуры всегда выделяется группа текстов
высшей авторитетности. На протяжении длительного перио-
да европейской культуры признаком такой авторитетности
считалась древность памятника, традиционность его со-
держания. На этом строилось средневековое чувство текс-
та, которое в XVIII в. продолжало жить в церковной
культуре. В антитезе "старое - новое" первое всегда бе-
зусловно оценивалось выше. В рационалистической системе
положение изменилось - "новое" стало синонимом хороше-
го. Масонство в этом смысле восстановило средневековую
традицию. Убеждение в синонимичности понятий "древ-
ность" и "истина" было столь глубоко, что породило мно-
гочисленные псевдоархаические документы. Отношение
Просвещения к этой проблеме было специфическим. Понятие
древнего (исконного) отделялось от исторического прош-
лого. Второе оценивалось безусловно отрицательно. Ему
противопоставлялось "новое", которое, однако, мыслилось
лишь как восстановление исконного порядка вещей, то
есть "древности". Весь этот круг проблем и привлекает
автора стихотворения. Он прежде всего отвергает отож-
дествление старины и истины:
Стоит, чтоб оракулом явиться,
Лишь на персях древности родиться.
Разве гений истины слетал
На сосцы вселенной тот лишь термин,
Вологдин И. Кое-что для биографии Петра Андреевича
Словцова // ИРЛИ. Ф. 265. Oп. 1. Ед. хр. 39. Л. 465.
В коем разум, первенец Минервин,
В сирой колыбели почивал?
Из этого делался крайне смелый в своем неприкрытом
вольнодумстве вывод:
можно ли полагать, что Библия сохраняет авторитет-
ность, когда все меняется (следует характерная ссылка
на изменения в космосе, выполненная на уровне астроно-
мии конца XVIII в.):
Должно ль, чтоб отцы столпотворенья,
Скрывши темя в сумраке небес
И вися над бездной заблужденья,
На истлевшей вазе древних грез,
Уцелели до всеобща труса...
"Старое" отрицается не только потому, что оно - оп-
равдание для отвергаемых разумом заблуждений. Ведь его
же привлекают как обоснование мнимых прав дворянства!
Кто ж присвоит право первородства?
Ты, остаток древния резьбы,
Сын наследственного благородства,
Тщетно режешь старые гербы,
Тщетно в славе предков ищешь тени...
Историческому как отрицательному противопоставляется
"древность". Толкование ее несет явные следы поэтики
масонов, в особенности - С. Боброва. Катастрофические
картины, соединение мистики с естествознанием, нагнета-
ние антиэстетических образов гниения, гибели, разруше-
ния связывались в 1790-е гг. именно с поэтикой Боброва
(например, в полемическом предисловии Карамзина к "Ао-
нидам").
Однако этот налет сочетается в стихотворении с чисто
просветительским отождествлением исконно древнего с но-
вым, а позитивного прогресса - с восстановлением искон-
ных норм человеческого общежития. Характерен заключаю-
щий стихотворение образ радуги, объединяющий "бывшее -
будущее" (не-сущее) в противопоставлении настоящему
(сущему). Древность и будущее - царство разума и гения;
исторически сложившееся - область предрассудков, рели-
гиозных и политических:
Мирна радуга для них явилась,
Половиной в древность наклонилась,
А другой - в потомстве оперлась.
Стихотворение отражает настроения русской прогрес-
сивной интеллигенции конца XVIII в. в один из наиболее
мрачных исторических периодов. И именно поэтому следует
подчеркнуть такую особенность: резко выраженное сочувс-
твие Польше, разорванной европейскими монархами, и в
первую очередь Екатериной II. Печатная литература сох-
ранила нам лишь панегирики на взятие Варшавы (осмеянные
Дмитриевым в "Чужом толке"), - только литература руко-
писных сборников могла выразить подлинные чувства, ко-
торые испытывала по этому поводу лучшая часть русского
общества, - чувства горечи и стыда. Герцен в XIX в.
своими выступлениями в защиту Польши, по словам Ленина,
"спас честь русской демократии". Строфа в стихотворе-
нии Словцова говорит о том же.
Иначе строилось отношение к древнерусской культуре в
масонской поэзии. Хотя церковная обрядность и отверга-
лась масонами и отношения с православной церковью у них
были более чем натянутыми (церковники были главными го-
нителями масонства и доносчиками на него), связи с
древнерусской культурой, церковной письменностью в их
среде были глубоки и постоянно поддерживались. Интерес
этот питался прежде всего убеждением, что истина скрыта
в древних текстах. Она дается не путем изобретения но-
вого, а умелым чтением старого. Поиски сокровенной муд-
рости для масонов складываются из разыскания забытых и
утерянных текстов (чем древнее, тем истиннее) и поисков
"ключей" к обнаружению скрытого в них содержания. Сама
непонятность документа в этом случае делается привлека-
тельной - она залог наличия в нем тайного смысла.
Идеи кружка Новикова - Кутузова широко проникли в
сознание молодежи 1790-х гг., особенно группировавшейся
вокруг Московского университета. Они определили лицо
таких журналов, как "Покоящийся трудолюбец", "Беседую-
щий гражданин", журналов, которые можно назвать зерка-
лом массовой, еще не успевшей профессионализироваться
литературы той эпохи. Целое поколение русской интелли-
генции конца XVIII в. - писателей, переводчиков, журна-
листов, педагогов, преподавателей Невской семинарии и
морских офицеров Балтийского флота - выросло в атмосфе-
ре идей кружка Новикова - Кутузова.
Однако обстановка конца XVIII в. вызвала идейную пе-
регруппировку: с одной стороны, правительственный ла-
герь и тяготевшие к нему литературные силы, с другой -
все группировки, искавшие путей социального, политичес-
кого, морального возрождения общества. Внутри каждого
из лагерей границы размывались и теряли четкость по ме-
ре усиления правительственной реакции. В реальной дейс-
твительности происходили сдвиги и потрясения. В связи с
этим менялась функция и общественная оценка существую-
щих идей. Просветительство, бывшее в течение второй по-
ловины XVIII в. наиболее прогрессивным историческим
направлением, обернулось новыми сторонами: стал очеви-
ден утопизм прямолинейно-оптимистического взгляда прос-
ветителей на природу человека, раскрылись отрицательные
стороны исторического прогресса, резко обострились мо-
ральные аспекты политических проблем. Революция в Пари-
же и реакция в России о многом заставили подумать русс-
кого человека на рубеже двух веков. В этих условиях де-
ятели Просвещения стремятся найти ответы на новые, выд-
винутые историей вопросы. На протяжении 1790-1800-х гг.
это выразилось в стремлении пополнить свои воззрения
тезисами, идущими из других идеологических систем. Раз-
вивается тенденция к своеобразному эклектизму - пере-
ходному этапу на пути выработки нового
1 Ленин В. И. Памяти Герцена // Полн. собр. соч. Т.
21. С. 260.
монизма. Частным случаем такого эклектизма было взаи-
мопроникновение просветительских и масонских идей. Ти-
пичным героем этой переходной эпохи, отразившим сложное
переплетение идей, был Семен Бобров.
Хотя, с одной стороны, поэзия Боброва ярко выражала
этот эклектизм (можно добавить к этому отчетливое
стремление поэта отвернуться от современной ему поэзии,
обратиться к более ранней традиции - Ломоносову и Тре-
диаковскому), с другой стороны, она представала как
внутренне единая система. Из разнообразных материалов,
само соединение которых оказалось возможным только в
силу особого стечения исторических обстоятельств, Боб-
ров построил внутренне органическую систему, представ-
ляющую яркое явление в истории русской поэзии.
В основе поэзии Боброва лежит отрицание того направ-
ления, которое выразилось в создании "легкой поэзии". С
Боброва начинается русская "поэзия мысли". Понятие "по-
эзия мысли" определяется не глубиной философских идей
(очевидно, что не глубина мысли, не значимость фило-
софской концепции позволяет определить Боброва, Бара-
тынского или Шевырева как "поэтов мысли", в отличие от
Державина, Пушкина или Лермонтова'), а особой авторской
установкой на философскую значимость художественного
текста. Границы между этими типами текстов снимаются:
философия таит в себе поэзию, и поэзия обязана быть фи-
лософией.
Мысль у Боброва - это неожиданное сближение понятий.
Глубокая мысль в поэзии - это мысль поражающая, неожи-
данная. А неожиданность создается нетривиальными,
странными сочетаниями слов и образов. От этого принци-
пиальная странность поэзии Боброва. Неудивительно, что,
с позиций карамзинистов, это был "дикий" поэт: вся поэ-
тика карамзинизма строилась на выполнении некоторых
норм (например, норм "вкуса"), стиль Боброва - принци-
пиальное нарушение норм и правил. Неожиданность семан-
тических сближений фигурировала в качестве риторическо-
го приема еще в системе Ломоносова. Это знаменитое
"сопряжение далековатых идей". Вообще новаторство Боб-
рова не отрывает его поэзию от культуры XVIII в., а,
наоборот, парадоксально ее с нею связывает: это наруше-
ние системы, которое ощутительно, художественно значимо
лишь до тех пор, пока художественно активна, жива в
культурном сознании и представляет ценность сама эта
система. Новаторство такого типа всегда комбинаторное:
оно строится как новые, до сих пор запретные сочетания
в пределах данной системы элементов.
Однако то, что в системе Ломоносова допускалось лишь
в одной сфере - метафоризма - и касалось собственно се-
мантической (в лингвистическом значении) области текс-
та, у Боброва возводится во всеобщий принцип. Помимо
принципиальной установки на неожиданную, смелую метафо-
ру, Бобров
1 Понимание этого термина как некоего комплимента,
характеризующего философскую значимость мыслен поэта,
проскальзывает в работах, определяющих как "поэтов мыс-
ли" и Пушкина, и Кольцова, и Некрасова. Наше определе-
ние "поэзии мысли" приближается к тому, которое дал в
ряде работ Е. А. Маимин (см., например, статьи:
Державинские традиции и философская поэзия 20-30-х
годов XIX столетия // XVIII век. Л., 1969. Сб. 8. С.
127-143; Философская лирика поэтов-любомудров // Исто-
рия русской поэзии. Л., 1969. Т. 1. С. 435-441).
вступает на путь сближений, примеров которым мы уже не
найдем у Ломоносова: сопрягаются не "далековатые" в се-
