Для Вяземского как теоретика романтизма была харак-
терна попытка выразить карамзинизм в позднейших роман-
тических терминах. При этом происходил характерный
сдвиг: стремление к необычности, индивидуальной вырази-
тельности, ненормированности, присутствовавшее как один
из признаков еще в системе Державина и допущенное на
карамзинистскую периферию (то в виде фантастики или
"галиматьи" Жуковского, то как гусарщина Дениса Давыдо-
ва или полуцензурность "Опасного соседа") именно на
правах некоторой аномалии2, превращалось в сознании Вя-
земского в центр, основу системы. Однако вызывавшая
раздражение Пушкина застарелая его приверженность к
Дмитриеву (как и многое другое) выдавала в позиции Вя-
земского карамзинистский субстрат, противоречащий его
романтическим декларациям.
1 Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. С. 12.
2 Двойственность отношения к фантастике в литератур-
ной борьбе 1800-1810-х гг. отразилась, например, в том,
что в полемике вокруг баллад Жуковского и Катенина за-
щитник Жуковского Гнедич в статье, одобренной Дмитрие-
вым, Батюшковым и В. Л. Пушкиным, осудил фантастику ци-
татой из комедии Шаховского, а его оппонент Грибоедов
возражал: "Признаюсь в моем невежестве: я не знал до
сих пор, что чудесное в поэзии требует извинения" (Гри-
боедов А. С. Соч. М., 1956. С. 390). Ссылка на якобы
"классические" вкусы Гнедича здесь мало что объяснит.
Напомним свидетельство Жихарева: "В "Гамлете" особенно
нравилась Гнедичу сцена привидения";
"Он начал декламировать сцену Гамлета с привидением,
представляя попеременно то одного, то другого. Ка-
жется, сцена появления привидения - одна из фаворитных
сцен Гнедича" (Жихарев С. П. Записки современника. М.;
Л., 1955. С. 190, 422). А сам Жуковский в споре с Анд-
реем Тургеневым доказывал, что при переводе "Макбета"
на русский язык "чародеек" лучше выпустить.
Массовая поэзия карамзинизма строже следовала теорети-
ческим нормам этого направления, и поэтому она предс-
тавляет особенный интерес именно для реконструкции его
программы. Лицейский Пушкин, овладевая различными сти-
лями и усваивая их общие, типовые черты, гениально
схватил признаки карамзинизма как системы. Не случайно
в его стихотворениях этих лет последовательно проведен
взгляд арзамасцев на произведения их литературных про-
тивников как на бессмыслицу (ниже курсив в стихах мой.
- Ю. Л.):
Страшися участи бессмысленных певцов,
Нас убивающих громадою стихов!
("К другу стихотворцу". 1814)
Измученный напевом
Бессмысленных стихов,
Ты спишь под страшным ревом
Актеров и смычков?
("Послание к Галичу", 1815)
В ужасной темноте пещерной глубины
Вражды и Зависти угрюмые сыны,
Возвышенных творцов Зоилы записные
Сидят - Бессмыслицы дружины боевые.
Далеко диких лир несется резкой вой,
Варяжские стихи визжит Варягов строй.
("К Жуковскому". 1816)
Не дерзал в стихах бессмысленных
Херувимов жарить пушками...
("Бова", 1814)
Но Тредьяковского оставь
В столь часто рушимом покое.
Увы! Довольно без него
Найдем бессмысленных поэтов...
("К Батюшкову", 1814)
Мы выбрали примеры только из лицейской лирики Пушки-
на. Их можно было бы значительно умножить цитатами из
других поэтов. Итак, с одной стороны, "бессмыслица", с
другой - "здравый смысл". Не случайно Жихарев называл
арзамасцев: "Грозные защитники здравого рассудка"2.
Эта же антитеза могла реализовываться как противо-
поставление "слов" и "мыслей". Спор между шишковистами
и карамзинистами, с этой позиции, понимался как столк-
новение защитников пустых слов и современных идей:
1 Показательно, что к "бессмысленным поэтам" отнесе-
ны не только "беседчики", но и предромантик Клопшток
(ср. ниже. С. 337).
2 "Арзамас": В 2 кн. М., 1994. Кн. 1. С. 411.
Кто мыслит правильно, кто мыслит благородно,
Тот изъясняется приятно и свободно.
Славянские слова таланта не дают...
Нам нужны не слова, нам нужно просвещенье.
(В. Л. Пушкин. "К В. А. Жуковскому", 1810)
Не тот к стране родной усердие питает,
Кто хвалит все свое, чужое презирает,
Кто слезы льет о том, что мы не в бородах,
И, бедный мыслями, печется о словах!
(В. Л. Пушкин. "К Д. В. Дашкову". 1811)
Отрицательный пример отождествлялся также с "диким
вкусом", отсутствием изящества и благородства стиля.
Все это соединялось в представлении о том, что хорошая
поэзия - это поэзия понятная:
Разбирал я немца Клопштока
И не мог понять премудрого!
Я хочу, чтоб меня поняли
Все от мала до великого.
(А. С. Пушкин. "Бова". 1814)
Следствием этого было представление о том, что поэ-
тический текст не устанавливает новые, еще неизвестные
читателю правила, а реализует уже известные нормы. Со-
вершенство поэтического мастерства - в легкости, а не в
затрудненности для читателя. Это, в частности, отделяло
карамзинизм и от классицизма: представление о поэзии
как трудной науке, овладение нормами которой требует
значительных усилий, третировалось как "педантство".
Идеалом поэта был не ученый-труженик, знаток-филолог, а
беспечный ленивец, иногда светский человек, иногда бег-
лец, покинувший стеснительный свет ради тесного кружка
друзей и мирной праздности.
Связь со скептической философией конца XVIII в.,
сомнение в незыблемости истин, борьба с иерархическим
построением культуры, в частности с теорией жанров, от-
деляли карамзинистов от классицизма. Но как бы мы ни
повернули антитезу "классицизм - романтизм", она не
покрывает реальной ситуации, сложившейся в русской ли-
тературе интересующей нас эпохи. Это тонко почувствовал
Кюхельбекер. Касаясь литературных споров 1824 г., он
писал: "Явная война романтиков и классиков, равно обра-
зовавшихся в школе Карамзина". И далее: "Германо-россы
и русские французы прекращают свои междуусобия, чтобы
соединиться им противу славян, равно имеющих своих
классиков и романтиков! Шишков и Шихматов могут быть
причислены к первым; Катенин, Грибоедов, Шаховской и
Кюхельбекер ко вторым"'.
Идеал легкой для восприятия, правильной, незатрудни-
тельной поэзии, построенной не на нарушении литератур-
ных норм, а на виртуозном владении
1 Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи.
Л., 1979. С. 498, 500.
ими, не мог создать эффектного, поражающего, яркого
стиля. Соединение несоединимого - например, ритмических
интонации одного жанра и тематики другого - воспринима-
лось как свидетельство плохого вкуса. Пуризм становился
нормой литературного вкуса, а внимание критика сосредо-
точивалось на мелких и мельчайших оттенках. Более точ-
ное выражение воспринималось как глубокая мысль; незна-
чительное отклонение, подводящее к грани нормы, - как
литературная смелость.
Так, например, характерно одобрение следующего стиха
из послания В. Л. Пушкина арзамасцам:
Нет, бурных дней моих на пасмурном закате...
"Вот еще стих, достойный арзамасца: он говорит и во-
ображению и сердцу". Стих построен на мельчайших се-
мантических сдвигах: "дни" в значении "жизнь", а "ве-
чер", "закат" - "старость" представляли собой штампо-
ванные и семантически стершиеся перифразы. Присоедине-
ние к этому ряду эпитета "пасмурный" активизировало эти
значения, заставляя воспринимать компоненты фразеоло-
гизма в их реальном лексическом значении. Вносимый в
формально-языковое выражение элемент зримой картинности
воспринимался как смелость.
Другая особенность стиха - в соединении элегической
лексики и синтаксической инверсии, которая была призна-
ком "возвышенной" поэзии. Поскольку оба жанровых вида
воспринимались как "благородные" и поэтичные, соедине-
ние это не рождало диссонанса, было допустимым, но явс-
твенно ощущалось при микростилистическом подходе к поэ-
зии.
Однако у поэтической системы этого типа была еще од-
на особенность:
она не могла существовать и развиваться вне поэти-
ческих альтернатив. Если кто-то ценится за выполнение
правил, то сама сущность такого подхода подразумевает
наличие рядом кого-то, кто этих правил не выполняет. В
этом смысле "Беседа" была абсолютно необходима карамзи-
нистам для определения собственной позиции. Это обусло-
вило значение полемики и пародии в литературной жизни
"Арзамаса" и одну специфическую трудность: культурный
масштаб литературных противников "Арзамаса", порой
весьма незначительный, оказывался для арзамасцев мери-
лом ценности их собственной поэзии. Это беспокоило ка-
рамзинистов, и жалобы на "ничтожность" занятий, посвя-
щенных высмеиванию "беседчиков", вскоре стали всеобщи-
ми. К счастью, структура карамзинизма как литературного
течения была сложнее его собственной программы, и это
обеспечило ему гораздо большую культурную значимость.
Как мы уже отмечали, литературная программа карамзи-
низма полнее всего реализовалась в его массовой продук-
ции2, а давление критики на поэтов неизменно проявля-
лось в виде стремления к сглаживанию резких черт свое-
1 "Арзамас". Кн. 1. С. 371.
2 В этом смысле показательно,, что именно Дмитриев,
даже в большей мере, чем Карамзин, стал классиком ка-
рамзинистов. Столь же показательно стремление Пушкина
возвысить авторитет Карамзина-поэта за счет Дмитриева.
образия каждого из них. Не случайно Пушкин считал, что
влияние записных теоретиков ортодоксального карамзиниз-
ма приводит к торжеству посредственности. Он писал Жу-
ковскому: "Зачем слушаешься ты маркиза Блудова? Пора бы
тебе удостовериться в односторонности его вкуса" (XIII,
167).
Но карамзинизм - это не только литературные суждения
Блудова и Дашкова или басни Дмитриева, послания В. Л.
Пушкина и Воейкова, не только элегии Жуковского и не
только то, что полностью соответствовало господствовав-
шим в "Арзамасе" вкусам. Система нуждалась в контрастах
и сама их создавала. Идеалу "здравого смысла" противос-
тояла не только "бессмыслица" "беседчиков", но и стран-
ность поэтических вымыслов Жуковского - "поэтическая
бессмыслица", с одной стороны, и "галиматья", дружеская
фамильярная поэзия, сатиры Воейкова, гусарщина Дениса
Давыдова - с другой (в кругу этих же представлений ос-
мыслялись послания Долгорукова, "исполненные", по сло-
вам Батюшкова, "живости"). Одни из этих произведений
были выше суда строгого рассудка, другие - ниже, но и
те и другие создавали представление о произведениях,
находящихся за пределами теоретической доктрины и обра-
зующих мир "поэтической бессмыслицы", к которой непри-
менимы литературные программы и нормы. "Есть два рода
бессмыслицы: одна происходит от недостатка чувств и
мыслей и недостатка слов для их выражения", - писал
позже Пушкин (XI, 53-54). Характеристика "бессмыслицы"
первого типа - почти дословное повторение арзамасских
упреков шишковистам ("и, бедный мыслями, печется о сло-
вах").
В эпоху романтизма и в последующие годы Пушкин неод-
нократно обращал внимание на разрыв, существующий между
"умом" и "поэзией":
"Байрон не мог изъяснить некоторые свои стихи" (XI,
53). О грузинской песне он писал: "В ней есть какая-то
восточная бессмыслица, имеющая свое поэтическое досто-
инство" (VIII, 457-458), а говоря о трудности перевода
Мильтона, указал на необходимость передачи языка "тем-
ного, запутанного, выразительного, своенравного и сме-
лого даже до бессмыслия" (XII, 144).
Поэзия "нижнего этажа", поэзия, выключенная из поэ-
зии, всегда занимала в творчестве карамзинистов значи-
тельное место. В бумагах Андрея Тургенева рядом с наб-
росками элегий находим наброски поэмы, построенной по
всем законам позже культивировавшейся в "Арзамасе" "га-
лиматьи", хотя и одновременно не без влияния травестий-
ной поэзии XVIII в.:
Блаженны времена седые,
Когда в пустынях вождь блуждал,
Когда источники златые
Из камня тростию качал,
Когда с небес барашки, каша
Валились в горло предкам нашим,
Кормили gratis их живот,
Когда квадрант остановляли
И сих безумцев уверяли,
Что солнцу "тпру!" сказал их вождь.
О Генрихи! О Людовики!
Петр Третий, Павел, Цесарь, Карл!
Вам снежны летом обелиски
Рабов сонм подлый воздвигал.
Вы много каши наварили
И так ее пересолили,
Что опились мы кислых щей...
Если в этих стихах встречаются и насмешки над Библи-
ей, и смелые антидеспотические выпады (поэма, видимо,
писалась при жизни Павла I), то рядом с ними находим
строки с демонстративной установкой на бессмыслицу. Бо-
напарт характеризуется так:
Бессмертну шапку не ломая,
Шандал с поставцем съединив,
Из капли океан глотает
Под тению берез и ив,
Смущенью зайцев веселится,
Жужжанью шершней не дивится
И средь изобранных зыбей
Министров кормит колбасами
И, залепив их рот блинами,
Смеется естеству людей.
В макаронических стихах И. М. Долгорукова, в буриме
В. Л. Пушкина, в "галиматье" Жуковского проявлялась та
же тенденция. Вспомним, в какой восторг привела Вяземс-
кого и Пушкина переделка одной из исполнительниц "Чер-
ной шали": "Однажды я созвал нежданных гостей". Вяземс-
кий писал Пушкину: "Это сочетание двух слов - самое
нельзя прелести!" Пушкин согласился: "Я созвал неждан-
ных гостей, прелесть - не лучше ли еще незвинных" (XI-
II, 201, 210).
"Галиматья" имела своих классиков. С этим же связана
специфическая слава Хвостова: создаваемые им всерьез
произведения воспринимались читателями как классика
бессмыслицы. Но при этом за ними признавалась своеоб-
разная яркость, незаурядность. Это были произведения,
возвышающиеся, в силу своей нелепости, над уровнем пос-
редственности. Пушкин писал:
"Что за прелесть его [Хвостова] послание! Достойно
лучших его времен. А то он сделался посредственным, как
Василий Львович, Иванчин-Писарев и проч." (XIII, 137).
Вопрос этот был более серьезен, чем может показать-
ся: механизм "бессмыслиц" представлял собой стилисти-
ческие и семантические сочетания, запрещенные здравым
смыслом и поэтическими нормами. Когда определились кон-
туры романтизма, именно периферия карамзинизма стала
восприниматься как наиболее ценное в его наследии. Даже
в "бессмыслицах" обнаружилось нечто имеющее серьезную
ценность. В частности, в них накапливался опыт неожи-
данных семантических сцеплений, основа метафоризма сти-
ля. Вспом-
I ИРЛИ. Архив бр. Тургеневых.
ним, что для Воейкова метафоризм "Руслана и Людмилы"
представлял собой бессмыслицу:
"Трепеща, хладною рукой
Он вопрошает мрак немой.
"Вопрошать немой мрак" смело до непонятности, и если
допустить сие выражение, то можно будет написать: "го-
ворящий мрак", "болтающий мрак", "болтун мрак", "споря-
щий мрак", "мрак, делающий неблагопристойные вопросы и
не краснея на них отвечающий: жалкий, пагубный мрак!"
С ужасным, пламенным челом.
То есть с красным, вишневым лбом".
Метафора, семантический и стилистический сдвиг, ко-
торые сыграли столь значительную роль в формировании
поэтики романтизма, завоевывали себе место в периферий-
ных жанрах карамзинистов. В рецензии на перевод С. Вис-
коватовым трагедии Кребильона "Радамист и Зенобия" Жу-
ковский писал, что поэтическая выразительность достига-
ется "не одними словами, но вместе и расположением
слов"2. Искусство, построенное на эффекте соположения
несополагаемых единиц, было органически чуждо карамзи-
низму с его культом меры, поэтического приличия, соот-
ветствия. Поэзия несоответствия карамзинизму была чуж-
да. Но культ "соразмерностей прекрасных" (Баратынский)
нуждался в дисгармоническом фоне. И фон этот создавался
не только "дикой" поэзией литературных противников. Ли-
тература, стремящаяся к строгой нормализации, нуждается
в отверженной, неофициальной словесности и сама ее соз-
дает. Если литературные враги давали карамзинистам об-
разцы "варварского слога", "дурного вкуса", "бедных
мыслей", то "галиматью", игру с фантазией, непечатную
фривольность и не предназначенное для печати вольномыс-
лие карамзинисты создавали сами. Все это находилось вне
литературы и одновременно было для нее необходимо. Так,
вопреки всему, создавалось то соположение несополагае-
мых текстов, которое позволит романтикам, изменив ак-
центы, присвоить карамзинизм себе.
В. Л. Пушкин и Воейков принадлежали к старейшим поэ-
там в той литературной группе, которая к середине
1810-х гг. сплотилась вокруг "Арзамаса". Несмотря на то
что каждый из них, как человек и литературный деятель,
обладал достаточно яркой индивидуальностью (а именно
своеобразие личности, как показал Г. А. Гуковский, яв-
лялось для современников ключом, при помощи которого
интерпретировались тексты), творчество этих, весьма
различных, литераторов строится по некоторой общей схе-
ме. И именно это обстоятельство позволяет увидеть в та-
кой схеме некоторую типическую для карамзинистов систе-
му организации творчества.
Поэзия В. Л. Пушкина и Воейкова отчетливо членится
на две части. Одна - предназначенная для печати - отли-
чалась тяготением к норматив-
1 Сын Отечества. 1820. № 37.
2 Жуковский В. А. Эстетика и критика. С. 260.
ности, ориентацией на стиль и вкусы, господствовавшие
во французской поэзии в предреволюционную эпоху. Оба
они культивировали "высокое" дидактическое послание,
нормы которого в русской поэзии строились в явной зави-
симости от поэтики XVIII в. (в частности, от ломоно-
совского послания И. И. Шувалову "О пользе стекла").
Если в такое послание вносились социально-обличитель-
ные, сатирические или литературно-полемические мотивы,
им придавался благородный и обобщенный характер. Из-
вестная неопределенность места послания в жанровой сис-
теме классицизма делала его идеальной нейтральной фор-
мой. Н. Остолопов в своем труде, обобщившем среднюю
норму литературных вкусов и представлений начала XIX
в., писал:
"Известно, что каждый род поэзии имеет особенное
свойство, как то: ода - смелость, басня - простоту, са-
тира - колкость, элегия - унылость и пр. Но в эпистоле,
которая бывает и поучительною, и страстною, и печаль-
ною, и шутливою, и даже язвительною, все роды смешива-
ются вместе, почему и принимает она тон, сообразный с
заключающимся в ней содержанием". При этом, как указы-
вал тот же автор, "сей род поэзии требует для разнооб-
разия пиитических вымыслов, высоких изображений и, во-
обще, чистого и правильного рассказа"'. Сочетание этих
черт сделало поэтическое послание любимым жанром карам-
зинистов - это был жанр, привлекавший именно своей не-
окрашенностью, отсутствием какого-либо жанрового значе-
ния, кроме общей семантики поэтического благородства.
Воейков присовокупил к посланию описательную поэму -
переводил "Сады" Делиля, сочинял описательные поэмы сам
и старался увлечь на этот путь Жуковского. Описательные
поэмы не случайно возникали в сознании карамзинистов
всякий раз, как только речь заходила о необходимости
освоить эпические жанры. Не только Воейков, но и В. Л.
Пушкин считал автора "Садов" высоким авторитетом и в
ответ на упрек шишковистов, что он учился "благонравию
и знаниям в парижских переулках", восклицал:
Не улицы одни, не площади и домы,
Сен-Пьер, Делиль, Фонтан мне были там знакомы.
("К Д. В. Дашкову". 1811)
Описательная поэма, как и послание, принадлежала в
системе классицизма к допустимым, но не ведущим жанрам
и позволяла сравнительно широко варьировать стилисти-
ческие средства. Поэтому предромантизм воспринял ее вне
каких-либо ассоциаций с представлениями о жанровой цен-
ности предшествующей эпохи. Употребление оды, эпопеи, с
одной стороны, баллады, с другой, уже само по себе было
значимо, определяло позицию поэта. Обращение к описа-
тельной поэме, элегии, посланию, басне в антитезе
"классицизм - борьба с классицизмом" не означало ниче-
го. Именно это привлекало к ним карамзинистов старшего
поколения. Их стремлениям соответствовала установка на
нейтральные жанры, нейтральные поэтические средства,
нейтральную стилистику. С этим же, видимо, был связан
вызывавший впоследствии недоумение Пушкина культ вто-
ростепенных французских поэтов
Остолопов Н. Словарь древней и новой поэзии. СПб.,
1821. Ч. 1. С. 401, 404.
переходной эпохи, чье творчество в равной мере могло
связываться и с классицизмом, и с отходом от него: Мар-
монтеля, Флориана, Делиля, Колардо и других, вплоть до
мадам Жанлис, чьи повести усиленно переводились Карам-
зиным в "Вестнике Европы"'.
Поэзия, возникавшая на основе тяготения к нейтраль-
но-благородному стилю, умеренности, владения литератур-
ными нормами эпохи, должна была воплотить пафос куль-
турности, идею непрерывности успехов человеческого ума,
в равной мере противостоявшую и шишковистским призывам
вернуться к истокам национальной культуры, и якобинс-
ко-руссоистическим лозунгам возвращения к основам при-
роды человека. В обоих случаях идее возвращения проти-
вопоставлялся пафос дальнейшего движения по намеченному
пути, идее полного разрыва со вчерашним днем (ради фео-
дальной утопии возврата к позавчерашнему или радикаль-
но-буржуазной утопии построения завтрашнего дня на ос-
нове "природы человека") - непрерывность культурного
развития.
Однако по таким нормам строилось не все творчество
этих поэтов, а лишь его "верхний этаж". Он существовал
не сам по себе (в этом случае текст был бы слишком
серьезным, лишенным той доли интимности, которая обяза-
тельно присутствовала в поэзии карамзинистов), а в от-
ношении к той части творческого наследия поэта, которая
не предназначалась для печати. Эта вторая часть выпол-
няла своеобразную функцию. С одной стороны, она не вхо-
дила в официальный свод текстов данного поэта, ее не
упоминали критики в печатных отзывах (введение в текст
"Онегина" Буянова было сознательным нарушением этого
неписаного, но твердо соблюдавшегося поэтического риту-
ала). Однако, с другой стороны, именно она не только
пользовалась широкой известностью, но и была в глазах
современников выражением подлинной индивидуальности по-
эта. Этому способствовало то, что "верхний пласт" соз-
нательно абстрагировался от индивидуальных приемов
построения текста - они входили в него против намерений
автора, как внесистемные элементы. "Нижний" же пласт
должен был производить на читателя впечатление непос-
редственности (это достигалось отказом от требований,
обязательных в официальной литературе). Для следующих
читательских поколений, когда эти поэты были преданы
забвению и утратилась двухступенчатая иерархия их текс-
тов, возникла задача заново реконструировать поэтику
начала XIX в. уже как историческое явление. Произошло
забавное перераспределение ценностей: систему стали
строить на основании наиболее известных произведений -
таких, как "Опасный сосед" или "Дом сумасшедших", тем
более что они легче укладывались в литературные нормы
Ориентация карамзинизма на среднюю, "массовую" ли-
