Лекции.Орг


Поиск:




l Ваш ориентировочный прогноз относительно будущих отношений в родительской семье Татьяны.




Лера

Двери кабинета медленно приоткрылись, и в проеме показалось миловидное женское лицо. На нем — смешанное выражение смущения и настой­чивости.

— Вы позволите? — посетительница неуверенно вошла, оставив двери приоткрытыми. Я кивнул головой в знак согласия, приглашая. Женщина словно сомневалась. Но вдруг тихо и властно позвала: “Лера!”

— Простите, я сейчас, — скороговоркой выпалила она, и через секунду почти втолкнула в кабинет девочку-подростка лет четырнадцати-пятнадцати. После краткого обмена репликами шепотом, девочка еще глубже натянула на голову вязаную шапочку и села в кресло возле окна.

— Вот, моя дочь, — во взгляде женщины, в звучании ее голоса читалась какая-то недоговоренность, какой-то намек.

Тем временем я представился и снова перевел взгляд на девочку. Худая, высокая, на лице — напускное равнодушие. Глаза ее матери смотрели на меня предостерегающе. Я еще раз взглянул на Леру, затем на ее мать. Догадаться самому в такой ситуации о том, что происходит с ними, конечно же, невозможно. И я, начиная беседу и в то же время пытаясь сориентироваться в происходящем, как бы отстраненно проговорил:

— Вы не сразу, наверное, решились...

— К психологу обратиться? — тут же откликнулась мать. — Да уж... — она вздохнула. — Ведь вы же знаете, как люди все понимают. Им что психиатр, что психолог — один черт. По себе знаю, что легче к экстрасенсу какому-нибудь обратиться, хоть и понимаешь, что он шарлатан, чем к профессионалу. Страшно. Да вот, добрые люди посоветовали обратиться к вам. Ведь вы же не только с сумасшедшими работаете?

— Господь с вами! — воскликнул я. — Как, кстати, ваше имя-отчество?

— Вера Федосеевна.

— очень приятно, Вера Федосеевна. Так, значит, страшно было обратиться к психологу?

— Конечно! Ведь как думаешь: поставит диагноз. Дочку — в дурдом. И все. На всю жизнь знак. Что вы мне посоветуете?

— До советов нам с вами еще далековато.

Я устанавливал контакт. Ведь тот пласт сознания, который отвечает за принятие решений, часто вовсе не отражает настоящих жизненных ценностей. Поэтому с размаха совет не очень-то и дашь. Тем более, что часто как бывает: человек в сложном состоянии, в душевном смятении, а это состояние изменяет картину мира, представление о себе самом. Так что чужой совет не всегда бывает уместен применительно к душевным переживаниям.

Я постарался в нескольких словах сориентировать посетительницу в особенностях психотерапевтического общения. А в это время поневоле с горечью думалось о том, что наше телевидение, радио, газеты на протяжении последнего десятилетия отводили целые часы, полосы, месяцы пропаганде варварских, донаучных методов псевдолечения. Журналисты, не стыдясь своего высшего образования, забивали людям головы чепухой про черную и белую магию, глупостями о положительной и отрицательной энергиях, в то время как миллионы людей нуждаются пусть в элементарных, но достоверных знаниях о возможностях психологической помощи, о методах научной психотерапии хотя бы теперь, в конце ХХ в. Но куда там! Снова и снова нам прокручивают одни и те же видеосюжеты об НЛО, о снежном человеке. Вновь и вновь в прессе появляются сообщения об инопланетянах, о полтергейсте и других выдумках неуравновешенных, а иногда и очевидно психически нездоровых людей. Те же, кому и в самом деле требуется психологическая поддержка, достоверная психологическая информация, вынуждены довольствоваться разве что популярными книжками Владимира Леви да скороспелыми переводами американских поделок, авторы которых уже давно вошли в тот самый пресловутый рынок, к которому нас зовут нынешние идеологи...

А и вправду, что по силам психологу? Лекарствами он не пользуется. К пассам и заклинаниям не прибегает. Что же остается? Слово? Но слово настолько девальвировало в ХХ столетии, что вряд ли теперь обычный специалист может рассчитывать на столь уж высокий авторитет, придававший требуемый вес его словам. Остается одно: отказ от внешних авторитетов — мифичных ли, мистических ли, социальных ли — и поиск в потаенных глубинах души экзистенциальных ценностей, которые позволили бы самому человеку, самой личности, уловить, отыскать, выстроить те смыслы бытия, создающие, по выражению Павла Флоренского, условия для “духовной ортопедии”. Искусство психолога-психотерапевта, высший уровень его профессиональной подготовки состоят именно в том, чтобы суметь построить такое открытое, безоценочное, целебное общение, в котором клиент, чувствуя себя в полной безопасности, смог бы на время опереться на психолога в поисках смысловой опоры в жизни. Ведь слишком уж быстро рушатся искусственные авторитеты, и не так-то просто отыскать настоящие ценности. Это психотерапевтическое общение зачастую и является тем могущественным средством психологической помощи, тем горнилом, в котором расплавляются окаменевшие понятия, размягчаются твердые убеждения или прочные предрассудки и выковывается новая сердцевина личности, тот стержень самобытия, самостояния человека, без которого так легко оступиться и упасть, потерять себя в вихре повседневных тревог, соблазнов, стрессов и ожиданий.

Но возвратимся к Лере и ее маме.

— Скажите, — женщина посмотрела на Леру, — что мне с ней делать? Пусть учится в школе или пусть бросает?

Лера при этом подняла голову и с притворным вниманием принялась изучать потолок. В моих мыслях промелькнули возможные варианты отношений дочери с матерью, тип семейных отношений, личностный тип матери, вид и степень акцентуации подростка...

Понимая, что задавать вопросы, даже самые общие — не лучший способ для начала консультативной беседы, я просто отметил очевидное:

— Такое впечатление, что у вас происходит нечто, что больше беспокоит вас, чем Леру.

Девочка в это время равнодушно отвернулась к окну. Настораживала взвинченность матери. Я понял: если срочно, сейчас же, не структурировать ситуацию, между моими посетительницами вспыхнет ссора и никакой консультации не выйдет. Как же быть? Попросить Леру выйти, а с матерью побеседовать? А если девочка просто уйдет? Поступить наоборот? А если это еще больше обеспокоит и так расстроенную женщину?

— Вот что, — сказал я, обращаясь сразу к обеим. — Я боюсь, что вы сейчас разругаетесь здесь и мы не сможем нормально поговорить. А мне очень бы хотелось найти с вами взаимопонимание.

Я выделил голосом слова “очень бы хотелось” и “мне”.

— А вам-то что? — вдруг спросила Лера.

— Это моя работа. А я привык свою работу делать хорошо, — спокойно ответил я, глядя ей прямо в глаза.

— Ваша работа — взаимопонимание находить? — криво усмехнулась Лера.

— Пломбы ставить, — очень спокойно и очень серьезно ответил я.

— Как это? — не поняла девочка.

— Да вот, у вас с мамой кариес целую дырку выел в отношениях ваших. Знаешь, что по-гречески “кариес” означает? Гниль. Так что лечить надо. Чистить, пломбировать.

Обе — и мать и дочь — опустили головы. Вроде бы, пусть частичный, но контакт установлен. Спасительные метафоры! Один из универсальных ключиков к человеческому сознанию и подсознанию.

— Сначала, вероятно, неплохо было бы хотя бы сориентироваться в том, что происходит с вами, между вами. Согласны?

Обе утвердительно кивнули.

И в самом деле, для такой начальной ориентировки, для того, чтобы разобраться в том, что происходит с Лерой, нужна была информация, по крайней мере о семье. Полная ли семья, есть ли еще дети, дедушка, бабушка? Какие взаимоотношения в семье?

Из беседы все больше и больше прояснялось, что семья Веры Федосеевны дисгармонична. Каждый в ней предоставлен самому себе, эмоциональные отношения лишены близости и теплоты и характеризуются тем, что точнее можно назвать не общением, а взаимоотношением. Отец Леры занят исключительно собственным автомобилем и добыванием денег. Дома бывает недолго, часто “под мухой”. Его отношения с детьми, которых трое, носят поверхностный, формальный характер. Чтобы спасти семью от распада, Вера Федосеевна два года назад родила третьего ребенка — мальчика, здоровье которого требует постоянного внимания.

Как правило, когда слушаешь подобный монолог, точнее, нечто большее, чем монолог, скорее исповедь клиента, тяжело оставаться отстраненным, укрывшись за профессиональной позицией. Поневоле ловишь себя на том, что начинаешь идентифицироваться с состоянием, чувствами клиента, сопереживаешь ему, как бы раздваиваясь на собеседника и в то же время — специалиста-профессионала. Эту особенность психотерапевтического общения выдающийся психолог современности Карл Роджерс называл эмпатическим слушанием. Да, непростое это дело — эмпатичное слушание. Сопереживать и в то же время не сливаться с собеседником в его переживаниях, а, наоборот, хранить собственную позицию. Годы и годы профессионального обучения, опыт беспрестанных встреч-консультаций с разными людьми... А все же ловишь себя иногда на мысли, что выпал из сугубо профессиональной позиции балансирования между ощущением состояния клиента и в то же время стремлением отрефлектировать специфику этого состояния, постичь жизненный мир незнакомого человека. Вот и здесь я поймал себя на том, что стал поневоле сочувствовать Вере Федосеевне, когда она, жалуясь на супруга, вдруг нервно стала искать носовой платочек и, извинившись, на какое-то мгновение отвернулась, чтобы привести себя в порядок. Но сочувствие не всегда именно то, чего от меня ждут и что от меня требуется. Это как в хирургии. Конечно же, человеческое страдание вызывает сочувствие. Но от хирурга требуется не это, а прежде всего профессиональные качества, причем совершенно иного рода... Ах, если бы дело заключалось только в сочувствии!

После довольно продолжительной паузы мать сказала:

— Даже не знаю, с чего начать...

— А пусть Лера сама расскажет, — мне все же казалось, что будет лучше, если заговорит дочь.

— Ничего особенного не случилось, — сказала Лера. — Просто я побрила голову.

— Зачем? — мой вопрос прозвучал почти без паузы, спокойно и несколько отстраненно.

— Так, не хочу в школу ходить. И не буду. — На глаза девочки навернулись слезы.

Внезапно стали как-то очевидны ее незащищенность и отчаянная бравада, в которой сквозили безысходность и упорное желание отстаивать что-то свое, что-то очень важное в непонятной пока мне жизненной борьбе.

— Ты не хочешь ходить в свою школу или в школу вообще? — спокойно и рассудительно задал я следующий вопрос, пытаясь определить масштабы пораженного смысла.

— Вообще, наверное... не знаю, — тихо прозвучало в ответ.

Было видно, что Лера, возможно, только сейчас взвешивала действительную значимость выбора. В воцарившейся тишине каждый думал о своем. Я отметил про себя, что тишина не была гнетущей. Это были минуты, наполненные не враждебностью, не немым бессловесным страданием — так по крайней мере мне казалось, — о чем говорило выражение глаз и лица Леры и ее матери, а стремлением постичь, уяснить: что же, собственно говоря, произошло. Ясно, что каждый из нас постигал ситуацию по-своему, главное сейчас состояло именно в стремлении прояснить непроясненное. Постичь непостижимое.

Слово за словом, беседа стала пробивать себе дорогу, словно весенний ручеек, звонче и звонче журчащий среди льдов и снегов отчужденности. Внимательно слушая то мать, то дочь, я постепенно довольно отчетливо воссоздал картину того, как искаженные отношения между родителями привели к искажению отношений с детьми и к формированию искаженных черт характера у детей.

С рождением младшего брата, Миши, Лера все больше и больше ощущала себя в семье лишней, ненужной. Неуловимый отец; мама, занятая постоянно болеющим Мишей; сестра, вечно хнычущая по малейшему поводу; школа, в которой девочки бесконечно обсуждали одно и то же — мальчиков, модели, деньги. Когда мы заговорили об учителях, на Лерином лице появилось выражение такой неподдельной скуки, что у меня сжалось сердце. Всякий раз, когда думаешь о том, как тесно связана жизнь каждого из нас с окружающими людьми, становится особенно больно за состояние нашего отечества и душевное или духовное блуждание.

Итак, однажды ясным солнечным утром, когда отец уехал на работу, сестренка первой ушла в школу, а мама с Мишей отправилась в поликлинику, Лера, позавтракав и вымыв посуду, почувствовала, что она просто не в силах идти в школу. Настолько гадкими, отвратительными показались ей школа, учителя, сам воздух класса... Жаловаться или объяснять все это было и некому, и незачем. Кто выслушает? Кто поймет?

Чтобы исключить возможность каких бы то ни было объяснений или, что еще хуже, попыток насильно отвести ее в школу, Лера взяла большие, еще покойной бабушки, ножницы, пошла в ванную и коротко обрезала свои длинные волосы. Потом намылила голову и начала ее брить. Брила долго и трудно безопасной отцовской бритвой. Но все-таки порезалась. Очень уж неудобно было проделывать все это самой, особенно на затылке. Когда дело было сделано, она умылась, глянула на себя в зеркало и едва не потеряла сознание от ужаса и неисправимости сделанного.

Когда мама с братом вернулась домой, Лера стояла, вся в слезах, перед трюмо и искусственно улыбаясь, разглядывала свое отражение. После шквала ругани, наказаний, взаимных претензий и обид, когда наступила усталость и появилось ощущение безвыходности, решили обратиться к психологу.

В тот, первый раз, наша встреча закончилась тем, что мы договорились встречаться трижды в неделю на протяжении двух ближайших месяцев, то есть до Нового года. Началась будничная психотерапевтическая работа. Лера оказалась чрезвычайно сензитивной, чуткой натурой, способной остро ощущать состояние другого и эмоционально откликаться на него. Ей особенно тяжело дался разрыв с окружением в классе по мере взросления, она болезненно воспринимала равнодушие и отстраненность близких людей.

Чисто профессионально подобные черты характера в сочетании еще с некоторыми особенностями поведения принято обозначать термином “лабильная акцентуация”. Особенностью этой акцентуации, т.е. своеобразного выпячивания личностных свойств, является то, что если своевременно не прийти подростку на помощь, возможно возникновение реактивной депрессии, острых аффективных переживаний и даже невроза. Лабильные подростки особенно легко ощущают себя брошенными, ненужными. У них быстро возникает чувство нелюбимости, своей ненужности. Поэтому искренние, откровенные и эмоционально теплые отношения с ними — залог успешной психотерапевтической и коррекционной работы.

Прежде всего я постарался установить с девочкой доверительные дружественные отношения, пронизанные уважением и вниманием к ее жизненному миру, миру переживаний, мыслей, увлечений и опасений. Мы с Лерой открыли для нее возможность свободного обсуждения и анализа любых вопросов, в том числе и относящихся к жизненным целям, будущему, отношениям с близкими, а главное — к особенностям и цене собственных реакций, поступков, которые должны нести прежде всего конструктивную, а не деструктивную функцию. Мало-помалу в процессе развития рефлексии, т.е. умения рассуждать о себе и своих действиях, ценностях и смыслах поведения, Лера сформулировала вывод, что нежелание учиться в своем классе, даже в своей школе вовсе не тождественно нежеланию учиться вообще. Более того, демонстративное поведение (а Лера теперь уже отлично понимала, что ее поступок был ярким образом именно подобного поведения) может лишь оттолкнуть от нее серьезных и глубоких людей и, наоборот, приблизить к тем, кто бравадой, манерностью, поверхностной эмоциональностью маскируют собственную неспособность к настоящей содержательной жизни, наполненной глубокими чувствами, глубокими размышлениями и ощущением собственного достоинства.

Месяца через два после нашей первой встречи Лера снова пришла ко мне с мамой. Ее волосы немного подросли. Теперь она, худенькая, угловатая, напоминала подростка-мальчугана. Но выражение ее лица было вовсе не мальчишечьим. Оно было спокойным, приветливым, лишь в глазах угадывалась едва заметная грустинка. Конечно, трудностей оставалось достаточно. Это и проблемы в семье. Кстати, в этот раз Вера Федосеевна больше говорила о муже, чем о старшей дочери. Вставал и нерешенный вопрос о дальнейшем обучении. В свою прежнюю школу Лера возвращаться не хотела. Пока что она занималась, так сказать, приватным образом: благодаря помощи родителей и некоторых учителей. Но о дальнейшем систематическом обучении задумывалась все серьезнее и серьезнее.

Потом было еще несколько наших встреч. Из разряда тех, которые называются “поддерживающей терапией”. Психологический и жизненный кризис подростка был преодолен.

Позже я узнал, что третью и четвертую четверти десятого класса Лера закончила в другой школе, потом устроилась уборщицей в поликлинике на половину рабочего дня. А еще через год поступила в медучилище. Хорошо, что среди людей, стоящих на страже нашего здоровья, будет работать чуткая и серьезная медсестра, которая тонко и глубоко ощущает ценность и уязвимость каждой человеческой жизни.

Вопросы для самостоятельной работы

В этом рассказе, как и во многих других, “за кадром” осталось существо психотерапевтической работы. Однако внимательному взгляду профессионала ее довольно легко реконструировать уже по первой встрече психолога с клиенткой.

l Сформулируйте ваше видение наиболее вероятной в описанном случае психотерапевтической парадигмы и направления, использованных автором.

l Какие другие парадигмы или психотерапевтические техники могли бы предложить в данном случае вы? Потребовалась ли вам для этого дополнительная информация о личности клиентки или достаточно указанной в рассказе?

l Видите ли вы возможные дальнейшие направления психотерапевтической работы в отношении главной героини рассказа?
Какие?

l Кто, помимо Леры, нуждается в психотерапии из упомянутых в рассказе персонажей?

l Каковы шансы и вероятность успеха семейной психотерапии в данном случае?

l Могли бы вы предложить свой вариант инициирования подобной работы с персонажами рассказа?

Владик-бизнесмен

— Где у вас можно протестироваться? — на пороге психологической консультации стоял симпатичный молодой мужчина, хорошо одетый, с кожаным кейсом в руках. — Любопытно мне, что я собой представляю на самом деле, — он улыбнулся обаятельной улыбкой и добавил: — А вдруг придется на работу в престижную фирму устраиваться? Я слышал, теперь компьютерную диагностику применяют. Надо подготовиться.

Пригласив его зайти, я поручил сотруднику поработать с клиентом. Когда Владик (он представился именно так и попросил, чтобы к нему обращались запросто, по имени) пробежал глазами расшифровку психограммы, вышедшей из-под ленты стрекотливого принтера, его взгляд не выражал ничего, а равнодушный тон голоса только усилил впечатление отчуждения, вдруг возникшего между нами.

— Ну, шеф, — приятным баритоном начал он, — такое можно написать о каждом. Что же тут такого особенного? — Он держал в руках распечатку и читал вслух: “Интеллект в пределах нормы... Недовольство отсутствием или недостаточностью признания, озабоченность своим престижем... Способность хорошо вписываться в роль...” Такое можно сказать о ком угодно, — повторил он, с некоторым вызовом глядя мне в глаза.

— Вот как! — ответил я одной из тех ничего не значащих фраз-заготовок, которые предназначались скорее для поддержания разговора, чем для развития контакта.

— И надо же мне было почти целый час уродоваться с вашим компьютером ради этих банальностей. Почти как гороскоп. Годится на все случаи жизни.

За изменившимся поведением и плохо скрываемым разочарованием угадывалась потребность в самоутверждении, настолько неудовлетворенная, что даже обычная процедура психодиагностики вызвала у этого рослого крепкого человека целую эмоциональную бурю. Пока он, еще раз перечитывая заключение, выданное компьютером, похмыкивал и наигранно улыбался, я пригласил его в соседнюю комнату и мы расположились в креслах для беседы. Теперь у меня была возможность рассмотреть клиента повнимательнее. Подвижное тонкое лицо с некрупными чертами, очень живое и выразительное, пожалуй, даже слишком живое, как мне показалось, карие глаза, плавные, чуть замедленные движения, по-юношески чистый голос — весь его облик совершенно не вязался с мыслями о каких-либо психологических проблемах. Тем более что, как выяснилось, Владик принадлежал к весьма пестрому племени так называемых бизнесменов. Я, надо признаться, пока еще весьма плохо представлял себе, что это за профессия — то ли под этим названием подразумевается коммерсант, то ли это новое гордое имя перекупщиков, но что так именуют себя бывшие комсомольские работники, а Владик весьма напоминал своим обликом, одеждой и манерами обычного инструктора райкома или комсорга большого предприятия, это бросалось в глаза. Особенно выдавала прическа. “Большевики должны научиться торговать” — почему-то вспомнился ленинский призыв времен Генуэзской конференции. Такие к психологам не ходят. Отогнав ненужные ассоциации, я кивнул на листок с распечаткой:

— Так вы говорите, это можно сказать обо всех?

— Именно, — саркастическая улыбка превосходства искривила его губы в привычной гримасе.

— Что же из этого следует? — спросил я.

— В каком смысле? — живо парировал Владик.

— В самом прямом, — спокойно ответил я. — Что вы умозаключаете, читая свое личностное описание? Хотите, скажу, — продолжил я. — “Какая гадость эта ваша заливная рыба”, верно?

— А что умозаключаете вы?

Видно было, что Владик уже настроился на определенный тон беседы и с присущим ему азартом игрока и обаянием сделал аналогичный ответный ход. Я был готов к нему.

— Я делаю умозаключение, противоположное вашему, — сказал я.

И после очень непродолжительной паузы добавил:

— Вы в ваших личностных чертах ничем не отличаетесь от всех других, тех, кого вы имели в виду.

Глаза собеседника сузились. “Не очень-то удачное начало беседы”, — пронеслось у меня в голове, когда я заметил, как замерла на вдохе грудная клетка клиента. Затем он выдохнул и, помолчав, произнес:

— В общем я, честно сказать, не знаю, зачем пришел к вам. Так, на всякий случай. Проверить себя, что ли? Не знаю. Вы же сами говорите, у меня все, как у всех. Да я и сам знаю. Бизнес, жена, ребенок, машина, собака, — он помолчал. — Любовница. В общем, все нормально.

Он помолчал еще немного. Потом поднялся, сложил распечатку.

— Сколько я должен за консультацию?

— Нисколько, — ответил я.

— Бросьте, шеф! — Владик вытащил из внутреннего кармана бумажник. — Компьютер работал, жег электричество. Ваш сотрудник напрягался, учил клавиши нажимать.

— Так консультации же не было, — ответил я. — А что сотрудник напрягался — так он зарплату получает.

— Бросьте, шеф, — повторил Владик.

Он вынул из бумажника зеленую иностранную банкноту, положил на журнальный столик и, застегивая черную кожаную куртку, направился к выходу. Я взглянул на деньги. На матовой поверхности стола лежала, покорно распластавшись, двадцатидолларовая бумажка.

— одну минуту! — я выговорил это безличное обращение почти задушевно. — Разве я заслуживаю подаяния?

При этом слове посетитель резко обернулся и остановился. Его живые глаза замерли, как будто он силился что-то вспомнить, на лице застыло выражение, которое скорее всего можно было бы определить словоми “сложное”. Еще какую-то долю секунды взгляд Владика оставался неподвижным. Затем пробежал по мне с тем наметанным выражением, какое бывает у официантов или продавцов. “В человеке все должно быть прекрасно...” — совершенно неожиданным образом сложилась при этом в моей голове чеховская фраза. Мне почудилось, что я также мысленным взором пробежал по собственной одежде: ботинки — 50 марок, джинсы — 80 марок, и то и другое куплено в Германии. Рубашка — настоящее голландское полотно, фирма, подарок московского приятеля. В Киеве на толкучке такую не купишь. Что еще? Легкая лайковая итальянская курточка. Это уже не подарок. За немалую цену по случаю (мужу не подошла) продала соседка. Подводили, пожалуй, только часы. Мой любимый, со звоночком, “Полет”, к тому же на ремешке из искусственной кожи. В то же мгновение мой взгляд метнулся к руке Владика. Так и есть. Настоящий “Rolex” на стальном
браслете.

Наши взгляды встретились. Появившееся при этом жалкое подобие улыбки на наших лицах, вызванное, по-видимому, одинаковым ходом мыслей, вдруг совершенно неожиданно прорвалось одновременным взрывом хохота. Первым, думаю, из вежливости, заговорил Владик:

— Нет, на нищего не тянете.

— Вот и отлично, — подытожил я. — Может, все же поговорим?

Живое лицо клиента вдруг опять мгновенно изменило выражение. Он прикусил нижнюю губу и как будто прищурился. Потом неожиданно быстро сел в кресло, вытянул ноги и сказал:

— Ладно, психолог — не уролог. Больно не будет.

— Вы сейчас пытаетесь себя успокоить.

Моя реплика прозвучала полуутвердительно-полувопросительно. Наши глаза опять встретились. K этому моменту я уже расслабился и в то же время сосредоточился на клиенте. Я уже ощущал знакомое рабочее состояние, когда мимика, жесты, суждения, чувства другого человека, клиента, воспринимаются в едином целостном ансамбле, отражающем своеобразие и уникальность неповторимого человеческого существа. По-видимому, на моем лице отразилось что-то такое, что позволило сидящему рядом человеку отказаться от неуместной, хотя и понятной пикировки, и Владик каким-то совершенно иным тоном, гораздо тише и спокойнее, ответил:

— В общем, наверное, да.

Эти “в общем” и “наверное” говорили о многом. Например, о внутренней борьбе, о сомнениях. Или о прорывающемся в сознание желании наладить контакт с психологом. Но главное для меня было все же в самом чувстве беспокойства, о котором говорил клиент. А может, точнее, это чувство говорило о себе устами человека. И я обратился непосредственно к нему, к чувству.

— Что вас больше всего заставляет беспокоиться именно сейчас? Сейчас, когда мы с вами пытаемся найти пути друг к другу?

— А я могу задать вам такой же вопрос? — поинтересовался клиент.

— Простите, как все-таки ваше отчество?

— Петрович, — нехотя ответил Владик.

— Владислав Петрович? — уточнил я. Он кивнул головой.

— Видите ли в чем дело, — продолжал я. — Конечно, вы вправе задать мне любые вопросы, начиная с вопроса о том, что меня беспокоит и заканчивая вопросом о том, верю ли я в астрологию, но, в сущности, все такие вопросы, вопросы, которые не относятся к вам самим, будут проявлением одного и того же феномена, с которым мы столкнулись сегодня, с первых минут нашей встречи. И который, возможно, еще долго будет сопровождать нас в нашей совместной работе. Если вообще ее не сорвет.

— Что за феномен? — спросил Владислав. И тут же добавил:— Надеюсь, последний вопрос — уже из другой оперы.

— Вряд ли, — спокойно ответил я. — Этот феномен называется психологической защитой “Я”, иначе говоря, сопротивлением. Сопротивлением психотерапевтическому воздействию.

— Сопротивление? — Владислав задумался. — А что же я защищаю? — он с любопытством поглядел на меня.

Однако я уже включился в работу по-настоящему и, не позволяя клиенту втягивать меня и дальше в свои защитные игры, проговорил:

— Правильно ли я понимаю, что сейчас, когда мы с вами пытаемся на­ладить друг с другом контакт, вас больше всего беспокоит вопрос защиты, или, если хотите, неприкосновенности вашего собственного “Я”? Да
или нет?

— Нет.

— Что же тогда?

— Не знаю.

— Сказать, каким защитным механизмом пользуется ваше подсознание? — спросил я после короткой паузы доверительно и как-то буднично, даже чуть отстраненно.

— Каким?

— Механизмом отрицания, открытым еще Зигмундом Фрейдом.

В наступившем молчании было видно, как явственно, прямо на глазах менялось выражение лица собеседника. Мышцы лица разгладились, ушло напряжение, губы полураскрылись. Глаза как-то потухли. Вся фигура клиента обмякла, ссутулилась. Потом он откинулся на спинку кресла и через некоторое время хрипловато произнес:

— Устал чертовски.

Я ждал.

— А к вам пришел Бог знает зачем. Слышал от кого-то, что снимаете стресс, да? — Я едва заметно кивнул.

— Ну вот, собственно, и все. Черт его знает, что такое. Как-то не заладилось все. Вы понимаете?

Я вновь едва заметно кивнул.

— Курить можно? — рука клиента непроизвольно потянулась к карману.

— Курите.

Я видел, что Владислав Петрович разнервничался не на шутку. Правил без исключений не бывает. Пусть заслонится от психолога лучше дымом, чем рассуждениями. Несколько раз крутнув колесико зажигалки, он глубоко затянулся и произнес, глядя в окно.

— В общем, темнить не буду. Скажу прямо, по-мужски. Сможете помочь — помогите, не сможете — скажите откровенно. — Он еще раз глубоко затянулся. — Вот со мной что. Стыдно сказать. Не знаю, в общем, с чего начать. Влюбился я. Как мальчишка. И это при живой жене, при любовнице... — он запнулся. — Понимаете, какое дело? Перед глазами стоит —
и все тут. Не могу без нее. Но даже не в этом сложность. А, в общем, как сказать...

Он снова запнулся и сделал затяжку.

— Понимаете, что? Сказать кому — засмеют. Ну, о том, что я пробовал запить это дело, к экстрасенсу ходил, к бабке ездил — яйцо мне по животу катала... Об этом даже говорить не буду. Обхохочетесь. Другое меня мучает. Понимаете, когда я думаю о себе рядом с ней... Когда о ней думаю... Я настолько остро ощущаю свою, как бы это сказать... — он раздавил сигарету о пепельницу, — ненастоящесть, что ли? Вроде я весь насквозь фальшивый, искусственный, вы понимаете? Вроде синтетический я. Жесты, мимика, слова, поступки... Такое ощущение, что я — это не я, вы понимаете? Вот и эта психограмма. Как у всех...

Теперь в его взгляде читалось отчаяние затравленного человека и одновременно надежда.

— Да, в общем, я действительно не знаю, как и что рассказать... Просто... Вы понимаете, я абсолютно ясно вижу, что я ей со своими деньгами, возможностями... В общем, я ей, такой, какой я теперь есть... не нужен. Даже не так... — чувствовалось, что Владиславу Петровичу говорить тяжело. Он то и дело останавливался, чтобы собраться с мыслями, подыскать нужное слово. Было видно, что он, хотя и обращался ко мне, говорил сам с собой, как бы всматривался в самого себя.

— Понимаете, после встречи с ней я вдруг ясно увидел, что все то, чем был занят последние годы, чем жил — не мое. Главное, весь этот мой бизнес, — он криво усмехнулся, — в ее глазах не прибавил мне абсолютно никакой ценности. Ну, заработал я денег. Ну, купил дом. Еще строю. Автомобиль купил один, второй. Мебель там... Но, понимаете, после встречи с ней я понял, что все это — вовсе не предмет гордости. Как вам это объяснить? Все это — не я. Просто приняли меня в дружную компанию. Ну а там — закрутилось. А потом — она... Мне, собственно, что непонятно? Я, в принципе, могу позволить себе купить ту любовь, что за деньги продается. Я доступно выражаюсь? Ну вот. А эта... Эта меня насквозь просветила и увидела меня... Да что там... Я сам себя в этом свете увидел таким, каким, в общем-то, я был и есть... Ничтожеством... Понимаете, что мучает? Я наворотил на себя кучу обязанностей, забот, дел, отношений... зачем? Знаете, что она сказала? “Ты, — говорит, — хочешь казаться значительным. Из денег набивные мышцы себе приделал”. Да, дело, в общем, и не в этом тоже, — продолжал Владислав. — Сколько стоит любовь моей жены, мне давно уже ясно. Пара сотен долларов в месяц — и ее любовь обеспечена. И забота, и приветливость, и ласка. Любовница — чуть дороже, как водится. Но, сами понимаете, это — не принципиально. А здесь...

Он долго молчал, затем вынул сигарету и, не зажигая, продолжал тихо и раздумчиво.

— А здесь... Здесь — совсем другое. Здесь я почувствовал это: как будто что-то живое и по живому прошло. Понимаете, по живому. И больно, и сладко. И невозможно одновременно. Страшно подумать, что этого могло бы не произойти. Я просто жил бы и не догадывался, что такое бывает... Вы спрашиваете, что беспокоит больше всего. Как жить дальше — вот что беспокоит. Как? Мне страшно, понимаете? Я стал бояться, что жизнь даром пройдет, ни для кого. Я ясно выражаюсь?

Он смотрел на меня широко открытыми глазами, в расширенных зрачках отражались горящие по углам комнаты светильники. Белело лицо, покрывшееся матовой бледностью.

— Тоска заедает. Ничто, буквально ничто не мило... Чувствуете, как заговорил? — он виновато усмехнулся. — Такое ощущение, что сейчас не я, а оно, нутро мое с вами говорит. Не поверите, даже плакал по ночам. Проснусь, лежу, думаю, а тут как подопрет — слезы так и душат. И, главное, никому не расскажешь — засмеют же... Козлы...

Последние слова он выговорил с такой ненавистью и горечью, что у меня екнуло сердце. Человеческая боль, в какой бы форме она ни проявлялась, время от времени пробивает любое профессиональное отстранение.

— Что делать, шеф?

Вопрос Владислава, тот, которого я подспудно ждал, прозвучал все же не­ожиданно. Так уж повелось у нас, что с легкой руки то ли революционных демократов, то ли малообразованных талантов-самородков мы привыкли тяжелые непереносимые вопросы бытия, его смысла и содержания переиначивать в простые. И вместо ужасного “чем жить?” задаваться ложно-спасительным “что делать?” Вместо честного библейского “куда идешь?” подыскивать извинительное “кто виноват?” Вот и сейчас. Что ответить этому тридцатичетырехлетнему человеку? Что в таком состоянии делать что-либо бессмысленно? Что надо задаваться не этим вопросом, а тем, который на самом деле его мучает, — чем жить? Что он далеко не сразу сможет найти, если вообще станет искать, ответ на этот действительно роковой вопрос. Как сказать ему, что в любом случае плата за выбор судьбы столь высока, что самое простое — не делать ничего и продолжить свой путь по накатанной колее, отнесясь к посетившему его чувству как к простой эмоциональной травме?

— Что делать, — сказал я, — не ваш вопрос. Это мой вопрос. Ваша проблема — в другом. Какую жизнь вы хотите прожить, кем стать, с кем жить. У вас сейчас есть шанс. Как и каждый шанс, ваш ничем не обеспечен и мимолетен. Это — мгновение вашего бытия. Давайте с вами договоримся так. Вы попытаетесь сосредоточиться на том, что для вас, в сущности, наиболее важно: семья, бизнес, любовь, поиски вашего подлинного “Я”, эта женщина или то, чем и для чего лично вы хотите жить. Если решитесь сделать свой выбор, я возьмусь помочь вам на вашем пути, каким бы ваш выбор ни был. Если вы решите, что надо жить прежней жизнью, я вас поддержу. Если вы решитесь переменить жизнь, я помогу вам в вашем саморазвитии. Если вы не решитесь ни на что, я избавлю вас, по крайней мере на первое время, от острого страдания. Если вы, наконец, соберетесь с духом, чтобы разобраться в себе самом, можете на меня рассчитывать. Я буду ждать вашего звонка.

На этом мы попрощались. Больше он ко мне так и не пришел.

Вопросы для самостоятельной работы

В описанном случае не вполне очевидна сущность переживаний клиента: подлинный ли это ценностный конфликт или минутная слабость.

l Изложите ваше понимание действий психолога в описанной ситуации: в начале и в конце встречи.

l Изложите ваше понимание проблемы клиента.

l Какие психотерапевтические парадигмы и техники угадываются за репликами психолога?

l Какие личностные проблемы психолога угадываются за течением его мыслей по поводу ситуации?

l Насколько, на ваш взгляд, профессионально целесообразен за­ключительный монолог психолога? Каковы его возможные отрицательные последствия?

l Отчего, по вашему мнению, Владик так и не пришел больше к психологу?

Дочки-матери

Когда Стелла Филипповна вошла в кабинет — нарумяненная, с высокой прической в стиле 50-х годов, с каракулевой муфтой в руках, — невольно подумалось о ее возрасте. Словно читая мои мысли, Стелла Филипповна начала беседу именно с того, о чем обычно женщины говорить избегают.

— Мне 65 лет. Я на пенсии. Недавно вот, полгода примерно, вышла замуж.

Я спокойно и внимательно смотрел на клиентку. Интеллигентное лицо, искусно подкрашенные волосы, добротная, со вкусом подобранная одежда, красивые и ухоженные руки с изысканным маникюром. Шестидесяти пяти лет этой даме никак нельзя было дать. Даже едва заметная полнота шла ей, подчеркивая женственность и свежесть кожи лица.

— Не скажешь, что вам шестьдесят пять, — не удержался я от компли­мента.

— Благодарю вас. Я знаю, — спокойно и по-деловому ответила Стелла Филипповна.

— Так вот, я продолжаю, — чувствовалось что она знает себе цену, привыкла повелевать и не склонна к лишним разговорам и сентиментальностям. — Полгода тому я вышла замуж. Вторично за своего первого супруга, с которым мы развелись около тридцати лет назад. К вам у меня вот какое дело... Видите ли, он у меня вызывает такое раздражение, что временами я готова его... — она помолчала, но пальцы рук слегка сжались, очевидно рефлекторно. В этот момент мы оба, вероятно, подумали о том, какого слова она не произнесла.

— Понимаете, меня раздражает в нем все: выражение лица, походка, жесты, то, как он выдавливает пасту из тюбика, как говорит, ест... Вы понимаете — все! Иногда это раздражение настолько переполняет меня, что я чувствую: не могу идти домой. Ну просто ноги не идут, как вспомню, что он дома, — и все. К тому же он курит. Но это все эмоции. Дело же в том, что мне необходимо с ним жить. Он любит меня. А я — я материально обеспечена благодаря нашему браку — и, как говорится, дай Бог! К тому же у нас есть дочь, наша с ним. Таким образом, я пришла к вам как заказчица. Мой заказ вот какой: сделайте со мной, ради Бога, что-нибудь такое, чтоб он по крайней мере меня не раздражал. Чтобы я могла спокойно, понимаете, совершенно спокойно, индифферентно к нему относиться. Короче говоря, чтобы я могла позволить себе сосуществовать с этим человеком.

Она помолчала.

— Я бы не хотела вдаваться в подробности, это мое личное дело, зачем мне нужен этот брак. Я все обдумала. Знающие люди посоветовали обратиться к вам. И вот я пришла. Я знаю что такая психологическая операция — дело не дешевое. Поверьте, деньги для меня значения не имеют, — ее губы дрогнули. И после небольшой паузы она завершила монолог:

— Главное — сделать дело. Ну, что скажете? — она взглянула на меня оценивающим взглядом темных глаз и нервно стиснула пальцы. — Не буду вам рассказывать, к кому я обращалась. Повторяю, это и мое личное дело. Но должна вам сразу же сказать: гипноз меня не берет.

Она поднялась с кресла и подошла к окну. Энергичная, целеустремленная. Раньше, особенно весной и летом, когда окно в моем кабинете было рас­творено и кто-нибудь из клиентов внезапно подходил к нему, я поневоле подхватывался с места, сердце начинало стучать. Иногда даже нарочно закрывал окно. Все же девятый этаж. В конце концов попросил столяра сделать так, чтобы створка окна открывалась лишь на четверть оконницы. И сейчас я просто проводил взглядом Стеллу Филипповну. Она некоторое время оглядывала предзимний город, который уже начал погружаться в ранние декабрьские сумерки, потом, глубоко вздохнув, повернулась ко мне и снова взглянула на меня. В ее глазах стояли слезы.

Я предложил клиентке сесть и задумался. Проблематика психологической помощи предстала сейчас передо мной во всей ее многосложности и глубине. Вспомнились мудрые слова моего московского коллеги и друга, тонкого психолога и психотерапевта Федора Василюка о том, что психолог — вовсе не специалист по житейским ситуациям. Больше того, психолог-психотерапевт должен уметь подчинять непосредственные этические и эмоциональные реакции профессиональным установкам, а не потакать любым желаниям клиентов, поскольку за формулировками просьб, суждений, притязаний могут таиться неведомые неосознанные факторы, не только не полезные, но и просто вредные и опасные и для клиента, и для его близких. Вот и теперь: одно дело — то, что говорит Стелла Филипповна. Другое — то, что она думает. А совсем иное — что она при этом чувствует. И уж вовсе неясное дело — неосознаваемые желания, мотивы, влечения и потаенные смыслы. Было над чем задуматься. Ведь моя профессиональная компетентность, между прочим, предполагает в том числе и умение избегать вовлечения в неоговариваемые психологические игры клиентов, потакания их манипуляциям с другими людьми и с самими собой. Просто услышать сказанное и понять его подлинный смысл — не одно и то же. Так же как понять, что говорит человек — далеко не всегда тождественно пониманию самого человека в его сущности, то ли выраженной, то ли скрытой за произнесенными словами.

Все обдумав, я вынужден был сказать самому себе, что не вполне понимал клиентку. Я видел, чувствовал, осознавал, что ей плохо. Что она по-своему страдает, но мне было непонятно, ради чего она обрекала себя, как мне показалось, совершенно сознательно, на все эти мучения — неужели только ради денег? Непонятно. А ведь подлинные мотивы очень часто скрывают в себе движущие силы переживаний.

Глядя клиентке прямо в глаза, я честно сознался:

— Боюсь, я вас не вполне понял. Вот что я от вас услышал: вы хотите жить с человеком, которого вы не хотите. Это так?

Стелла Филипповна ответила вопросом.

— Прошу прощения, сколько вам лет?

Я оставался совершенно серьезным:

— Вы считаете меня недостаточно взрослым для обсуждения жизненно важных вопросов?

Стелла Филипповна некоторое время о чем-то размышляла. Затем сказала:

— Хорошо. Попытаюсь быть более откровенной.

Я кивнул головой в знак понимания и согласия.

— Не знаю, с чего начать, — дама явно колебалась.

В такие минуты следует поддержать клиента в его стремлении быть открытым с самим собой. И весьма немаловажно при этом делать акцент на том, что в установлении честных, бескомпромиссных отношений с самим собой не может быть никакого принуждения, никакого давления. Мне думается, важно помочь клиенту осознать одну простую вещь: наиболее полезной личностной позицией в подобных ситуациях может явиться позиция свидетеля. Именно так: не прокурора и не адвоката, а свидетеля. Возможно, свидетель и не всегда ясно понимает, что происходит у него на глазах. Ведь истинные причины и смысл событий могут быть скрыты. Но и просто увидеть, так сказать, открытыми глазами, что происходит, да еще и описать это как можно точнее — очень и очень немало для того, чтобы потом, отстранившись от непосредственного созерцания событий, уяснить их динамику, разглядеть то, что скрыто за внешними эффектами, и, возможно, составить представление о возможных движущих причинах событий.

Ощущая и понимая борьбу мотивов клиентки и в то же время пытаясь помочь ей избежать ненужного обострения защитных механизмов сопротивления, которые именно на начальных этапах консультативной и психотерапевтической работы могут весьма осложнить ее течение, я высказался примерно так:

— Стелла Филипповна, поскольку с первого взгляда почти никогда невозможно определить, что в самом деле главное, что менее важно, а что, в сущности, совсем неважно, не имеет никакого значения, с чего именно вы начнете. Это как распутывание клубка. Вначале ведь совершенно неважно, за какую ниточку потянешь. Это потом уже проясняется, что к чему.

Клиентка благодарно улыбнулась.

— Ладно. Тогда я и начну с того, что очень не люблю вязать. Хотя вяжу прекрасно. Это у меня с детства. От мамы. Кстати, мама моя была, все это, конечно, до революции еще происходило, да... Так вот, мама была одной из лучших портних в Киеве. Как тогда говорили, модисток. Своей мастерской у нее не было, но люди знали, какой она была мастерицей и приносили ей заказы на дом. А мама не только на удивление чудесно шила, по самым модным тогда выкройкам, — тогда ведь, кстати, пошить платье было совсем не то, что теперь. Очень сложные модели — выточки разные, всякие там сборки, манжеты... Она также прекрасно вязала. Я помню ее “Зингер”, дореволюционные журналы мод, тончайшие, просто удивительные кружева, которые она вязала. Потом, после гражданской войны, когда я уже родилась, — а я у мамы была четвертой дочерью, — мама, конечно, не могла уже работать, как раньше. Сами понимаете, советская власть, дом отобрали, оставили комнату и кухню. Один ребенок умер от тифа, другая сестра в голод погибла. А там — отца забрали...

Но я знаю одно: выжили мы только благодаря маме. На ее иголочке. Не на тех фабричных заработках и пайках, что иногда давали ей, а на ее бессонных ночах, на воспаленных от постоянного напряжения глазах мы выжили. Стрекотание ее “Зингера” я помню и в тридцать третьем году, и в тридцать седьмом, и в сорок третьем. Да что говорить! Войну пережили благодаря маме. Золотые руки, золотая душа!

Стелла Филипповна вздохнула. Время продолжало свой неумолимый бег, и мы договорились с ней таким образом: она будет приходить ко мне трижды в неделю на полтора часа на протяжении месяца. За это время мы попытаемся сориентироваться в том, что происходит с ней, и принять решение о возможных перспективах курса психотерапии.

Уже первая беседа показала, что в сложном переплетении чувств, мотивов, отношений, семейных и внесемейных связей, в которые была погружена клиентка, невозможно было разобраться не то что за одну, но и, наверное, за добрую дюжину встреч. С каждой минутой, по мере того как длился разговор, становилось все яснее и яснее, что здесь необходима длительная психотерапевтическая, точнее — даже реконструктивная, чтобы не сказать, психоаналитическая работа.

И такая работа началась. С каждой нашей встречей в Стелле Филипповне происходили едва заметные перемены. Уже остались позади долгие тяжелые минуты и даже часы напряженного молчания, приступы обиды и немотивированной агрессии, слезы беспомощности и отчаяния, недоверия и разочарования. Прошли мы уже и стадию резонерства, когда человек беспрестанно ищет все новые и новые доводы для своих поступков и действий, и вот где-то в конце нашей одиннадцатой встречи, пока Стелла Филипповна уже привычно и как-то запросто сидела в кресле, отвернувшись к окну, а я, как и прежде, расположился у нее за спиной, она промолвила раздумчиво и горько:

— Антон Владимирович, вчера накануне нашей сегодняшней встречи, я полночи не спала. Думала... О вас. И о себе. Думала: что меня сюда тянет? А ведь тянет. Вы же со мной почти не разговариваете. Да и вообще, я же вас не вижу. Только и того, что здороваемся да прощаемся. Но, знаете, все-таки тянет. Неужто, думала, психология? Да нет, с другой стороны, думаю, не может быть. Глупости вся эта ваша психология. Какая там психология, когда жизнь-то уже прожита. Дожить бы ее еще надо. Дожить бы как-то, потому что и так напрасно прошла. Ни для кого. А потом — додумалась таки. Вы знаете на кого похожи? На первого мужа моего. На того, за которого я самый первый раз замуж вышла. Сорок лет назад он был таким же высоким, спокойным, в очках. Кстати, не курил. Влюбилась я тогда до одури. Без памяти влюбилась. А ведь знаете, как оно бывает: я к нему — он от меня. Я — к нему. Он — от меня. Нет, не избегал, конечно, а так отстраненно, как вот вы сейчас со мной. А был он тогда молодым журналистом, стильным таким парнем. Помню, куплю газетку, а там — материал с его фамилией. Сердце так и забьется. Я ведь и сама была девица хоть куда. Итак, мое самолюбие взыграло. Заело просто. “Нет, — думаю, — будешь ты мой, хоть в самой “Правде” печатайся”. Не знаю уж, что там такое со мною было тогда, но тянуло к нему, как в водовороте. Сейчас уже мне кажется, после бесед с вами, — так как-то открылось мне, — что, возможно, внешне это было обусловлено тем, что отец у меня был человеком очень интеллигентным, рассудительным и талантливым. Инженер-железнодорожник. День и ночь на работе. С нами, с детьми, редко удавалось ему побыть. Мы всегда скучали по нему. А меня, как меньшую, он выделял как-то. Теперь-то я уже догадываюсь — какая-то неуловимая тоска по отцу, любовь к нему, которая не нашла выхода для себя, ведь его арестовали, так и погиб — вот это чувство примешивалось к восхищению Михаилом. Я, видите ли, недотрогой была. Считала, что замужество — глупости. А потом смотрю: одна подруга вышла замуж, другая... Годы-то бегут... Да что говорить! Все это очень сложно. Теперь-то я понимаю... И вот что должна я сама себе сказать: тогда Михаил то ли был, то ли стал для меня воплощением всего мужского в жизни: силы, надежности, рассудительности, ума. Теперь-то я понимаю, что тогда я ощущала себя рядом с ним девчонкой-дочкой, к тому же ревнивой дочкой, с такой боязнью, знаете, именно с боязнью, чтоб он не бросил меня. Ведь я же самая-самая... Смесь детской самоуверенности и женского самолюбия. Кстати... — Стелла Филипповна помолчала, — не кажется ли вам, что и сейчас, в наших с вами отношениях происходит нечто весьма похожее, срабатывает тот же механизм притязаний к вам, как и тогда, в юности... Неужели эти детские переживания... Я имею в виду мои прерванные отношения с отцом... Неужели они могут так впечататься в жизнь и судьбу...

На этот раз мы со Стеллой Филипповной сошлись на том, что наши встречи продлятся еще по крайней мере месяца два, причем по прежнему расписанию: четыре раза в неделю. Прощаясь она сказала:

— Чем больше я общаюсь с вами, тем больше мне кажется, что жизнь моя — захватывающий детектив. Куда там Агате Кристи, разве только убийства не хватает, — она невесело улыбнулась, — жаль только, что я так поздно решилась его прочитать.

Между тем, зима мало-помалу стала подаваться, и дыхание весны чувствовалось все заметнее. Вот и в этот день, когда Стелла Филипповна пришла в очередной раз, веселое чириканье воробьев и стук звонких капель с крыш громко и бесцеремонно напоминали о неуничтожимости весны и всего живого, о том, что... Впрочем, о чем только не напоминает чудесный предвесенний день.

Когда же я увидел опухшее от слез лицо Стеллы Филипповны, мое настроение резко изменилось.

— Что случилось? — поневоле вырвалось у меня, прежде чем я успел настроиться на психотерапевтический сеанс.

— Ни... ничего не случилось, — едва сдерживая слезы, не сразу ответила Стелла Филипповна и вдруг разрыдалась так сильно, с таким надрывом и отчаянием, что я едва сдержался, чтоб не броситься к ней с утешениями и с холодной водой в стакане.

За годы психологической практики я выработал привычку к слезам — и обильным женским, и скупым мужским, слезам от обиды, от горя, от отчаяния и безысходности. Вот только слезы радости слишком уж редкое событие, чтобы к ним привыкнуть. Одно из классических правил психотерапевтических отношений состоит в том, чтобы не мешать клиенту в процессе эмоционального отреагирования, когда его постигает то, что на профессиональном языке именуется “абреакция”. Если исстрадавшаяся душа внезапно обрывает безмолвие холодного отчаяния горячим дождем слез, не следует их сдерживать, они не нуждаются в утешении, точно так же, как не требует утешения первый весенний ливень, первая летняя гроза.

Вот и сейчас было видно, что эти громкие рыдания, от которых все тело вздрагивало, словно из него выходил некий злой дух, а лицо, искаженное вначале страдальческой гримасой, постепенно разглаживалось и приобретало совсем иное выражение, по-моему, детской обиды и беспомощности, эти судорожные всхлипывания выполняли важную подспудную работу. Складывалось явственное представление, что именно в этих рыданиях клиентка избавлялась от тех тяжелых переживаний, которые изводили ее, искажая поведение и взаимоотношения, вызывая потаенную и явную боль и в ней самой, и у ее близких.

Наконец Стелла Филипповна немного успокоилась и проговорила:

— Это у меня уже третий день так. Как позавчера вечером началось, так и до сих пор. И страшно и стыдно.

Я молчал. Уже привыкшая к моему отстраненному поведению, клиентка продолжала.

— Я ненавижу ее. Горе мне, горе! Что ж такое со мной делается? Из ума выжила совсем, что ли? Но я ее ненавижу. Предательница. Предательница! Я же все отдала ей. Все! Я же замуж ради нее никогда больше не выходила. Я надрывалась на трех работах. И что я имею в конце жизни? Что она его любит больше, чем меня? Вы понимаете, она его любит! Его, который бросил меня с ней, когда ей не было и десяти лет. Его, который побежал за чужой юбкой. Его, от которого я отказалась даже алименты получать. А ведь тогда, между прочим, алименты были совсем не то, что теперь. Да я даже разговоров о нем избегала...

Лицо Стеллы Филипповны покрылось матовой бледностью. Глаза потемнели еще больше и лихорадочно вспыхивали в ответ на какие-то невысказанные думы. Какие страсти кипят в душах людей! Какие загадки и тайны кроются в глубинах подсознания!

— Вот, взгляните, — Стелла Филипповна достала из сумочки фотографию и протянула мне.

С фотокарточки на меня смотрели огромные глаза, чарующее выражение которых, таинственное и в то же время с вызовом, притягивало и манило, будто вновь и вновь приглашая продолжить немой диалог, возникавший тотчас же, стоило только вглядеться в фотографию. Тонкий овал лица с правильными чертами, тонкая улыбка... Красота лица захватывала.

— Красивая, правда же? — не то спросила, не то восхитилась Стелла Филипповна. — она. Художница. Суриковское художественное училище в Ленинграде закончила. Муж тоже художник. Золотой парень. Внучке уже четыре года. А ведь я в ней, в дочке-то, души не чаяла...

В тот раз наша беседа вышла далеко за рамки отведенного времени. Хорошо, что она была запланирована в этот день последней. Возможно, я не случайно именно так выбрал для нее время.

Слова клиентки журчали и журчали, неудержимо, как весенний ручей, своим пульсирующим ритмом вырисовывая, словно вывязывая причудливые кружева отношений матери с дочерью. И по мере того как длился и длился монолог Стеллы Филипповны, мне, а главное, ей, все яснее и яснее становилось, что центр ее бытия — именно дочь и отношения с ней. Дочь, ради которой Стелла Филипповна не поступилась своей гордостью, отказавшись от алиментов, дочь, которую она любила больше жизни, ради которой вторично вышла замуж за первого и единственного своего мужа, когда тот овдовел, чтоб поддержать ее, дочку же, материально, и то, что вдовец был не просто, как принято говорить, “материально обеспеченным”, а попросту богатым (После смерти второй супруги ему досталось значительное наследство). Ведь дочь-то — художница... Пока еще придет то самое признание...

А дочь, как оказалось, всегда любила отца! И не просто любила, а восхищалась им, обожала его. Да разве это объяснишь! У них, оказывается, были свои тайны, свои особые отношения. Они, оказывается, никогда и не прекращали своих отношений и, более того, умудрялись поддерживать их таким образом, что занятая на своих работах с утра до вечера Стелла Филипповна даже догадаться об этом не могла. Да и не в этом дело! Разве же все объяснить словами? Где отыщешь такие слова, чтобы выразить всю материнскую боль, всю женскую обиду, когда Стелла Филипповна вначале даже не то что почувствовала, а скорее необъяснимым образом осознала, что и сам ее повторный брак с прежним мужем устроен именно дочкой. Получилось, что там, где она чувствовала себя героиней, она оказалась жертвой. А там, где, как она думала, ее мучило раздражение против мужа, на самом деле проявлялась неосознанная ненависть к дочери, смешанная с ревно­стью к ее отцу и обидой за свои неоцененные жертвоприношения. Именно неосознанная ненависть к собственному ребенку, ненависть, которую не может принять разум, сознание, что эта ненависть, перенесенная вполне объяснимым образом на человека, испортившего ей жизнь, и вызывала столь сильные приступы раздражения, которые, кстати говоря, являются одной из форм агрессии.

Да, осознать свою ненависть к собственному ребенку — задача не из легких. Но иногда это так же необходимо, как бывает необходимо острым скальпелем вскрыть нагноившийся карбункул. Именно для того, чтобы выпустить гной, отравляющий весь организм.

Со Стеллой Филипповной у нас было еще несколько встреч... Мы говорили об искусстве быть матерью и об искусстве быть отцом. Говорили о том, что, возможно, жертвенность ее матери передалась Стелле Филипповне, а ее собственная боязнь потерять мужа и в его персоне — вновь обретенного отца — дочери. И дочь сохранила себе отца даже ценой обмана матери. Да и можно ли взвешивать на весах любовь супружескую и любовь материн­скую и отцовскую? Живая жизнь. В какие схемы ее затолкнешь?

Когда Стелла Филипповна прощалась со мной в последний раз, ее глаза смотрели ласково и умиротворенно. Но все же чувствовалась тревога: в движениях рук, в мимолетном подрагивании губ.

Как сложится ее дальнейшая жизнь? Какой выбор сделает она теперь? Мы успели на прощание немножко поговорить о внучке. В начале лета она как раз должна была приехать к бабушке с дедушкой.

Когда мы говорили о внучке, лицо Стеллы Филипповны освещалось нежной и благодарной улыбкой.

Вопросы для самостоятельной работы

Выбор психодинамической парадигмы психотерапевтической работы со Стеллой Филипповной легко объясним.

l Приведите аргументы “за” и “против” психотерапевтической парадигмы для данного случая.

l Назовите техники психодинамической парадигмы, использование которых было бы уместно в работе с данной клиенткой.

l Укажите направления психодинамической парадигмы, в русле которого протекала работа со Стеллой Филипповной.

l Какой, на ваш взгляд, феномен, описанный З. Фрейдом, мог бы послужить в данном случае причиной стойкой привязанности дочери Стеллы Филипповны к ее отцу?

l Как можно прокомментировать влияние последствий травмы лишения ребенка отца на будущие отношения между мужчиной и женщиной и вообще жизненные отношения личности?

l О каких защитных механизмах в поведении героини рассказа можно говорить с достаточной степенью уверенности?

l Какие защитные механизмы срабатывали в конце концов, способствуя разрешению внутриличностного конфликта Стеллы Филипповны?

Когда мама влюбилась

Никогда, никогда еще Аленка не чувствовала себя такой покинутой, такой одинокой. Бабушка далеко, отец день и ночь на работе. А мама... Мама всегда говорила, что больше всего любит именно ее, Аленку. И тогда, когда они жили в одной комнате в старой коммуналке, где было еще несколько таких же, как Аленка, девочек и мальчиков. И потом, когда Аленка пошла в школу, а вся семья переехала в огромный девятиэтажный дом, где на высоком седьмом этаже они вселились в чудесную светлую двухкомнатную квартиру. Мама всегда говорила, что Аленка — самое дорогое, что есть у нее в жизни.

Иногда, когда мама пораньше возвращалась домой, а Аленка заканчивала делать уроки — мама гордилась ее самостоятельностью, — они включали проигрыватель, усаживались у окна и под чарующие звуки негромкой небесной музыки смотрели на закат, на огромный золотисто-оранжевый солнечный шар, который сиял, струился, переливался неуловимо-неповторимыми красками. И Аленка чувствовала, как хорошо, как уютно, когда рядышком мама. Она ощущала, как бьется мамино сердце, ощущала теплое мамино дыхание, нежное прикосновение маминой ладони к своей голове, и вся переполнялась чувствами радости и любви. Хотелось, чтобы солнце никогда не садилось, а музыка не стихала. Хотелось, чтобы так было всегда: огромный солнечный шар, ласковая мелодия и теплое мамино дыхание.

А летом они с мамой поехали на юг. Алена впервые увидела море. Раньше она думала, что море синее-синее. Хоть и называется Черным. А оказалось, что море совершенно разное. Оно бывало голубым и зеленым, свинцово-серым и темно-синим. Волны то тихонечко ластились у ног, то обжигали солеными холодными брызгами, а море словно дышало — то глубоко и прерывисто, когда сердилось, то легко и беззвучно, когда замирало. Мама так и говорила: “море сердится”, “море замерло”.

Отец не смог поехать с ними, так как был занят на работе. Целыми вечерами вызванивал он то Москву, то Николаев, что-то там утрясал, о чем-то договаривался. Алена не вслушивалась в телефонные разговоры родителей, но слова “командировка”, “поставки”, “заказчик” так часто повторялись, что она узнавала их, как старых знакомых. Вообще, Алена понимала уже, что слова всегда что-нибудь означают, что-то такое, что не исчерпывается их простым, буквальным значением. Например, Алена понимала, что отец вовсе не строгий, хотя мог говорить очень строго и требовательно. И наоборот, с некоторыми людьми (он называл их “руководством”) отец мог разговаривать на редкость вежливо и непринужденно, но Алена замечала, что его лицо и глаза становились напряженными, а смех, хотя звучал весело и приветливо, утомлял его. И после подобных бесед отец проводил ладонью по лицу, словно разглаживая морщины, которых прибавили ему эти служебные разговоры.

Итак, отец не смог поехать с ними, и, когда поезд тронулся, он шел еще некоторое время рядом с вагоном, что-то говорил маме, улыбался и махал рукой. А потом вагон поехал быстрее и быстрее, и вот уже остался позади вокзал, а поезд уже грохотал по мосту над Днепром, а дальше уже начинались леса и поля... Утром, когда Алена проснулась и припала к вагонному окну, она даже отодвинулась от неожиданности: поезд шел словно по самому морю, по самой кромке берега, лишь тонкая полоска земли отделяла вагон от воды.

— Не волнуйся, это еще не море, — засмеялась мама. — Этот пролив называется Сиваш. А к морю нам еще ехать и ехать. Сначала троллейбусом, потом катером.

Так оно и было. Все происходило именно так, как говорила мама.

Они приехали в Симферополь. Там сели на троллейбус и доехали до Ялты. А уже от Ялты до Мисхора плыли на морском катере. Дух захватывало! Чайки летают, кричат. Катер плавно покачивается на волнах. С одной стороны — бескрайнее море, с другой — изумрудный берег.

Всегда, когда Алена вспоминает то лето, она вспоминает именно эту, первую поездку, точнее, плаванье на катере. Она смотрела вокруг, смотрела на счастливое мамино лицо и думала: “Как я люблю мамочку! И лето! И папочку!”

В пансионате, где они поселились, жили родители с детьми. Все было, как в сказке. Утром на море. Потом — обед и тихий час. Потом — игры на площадке и снова — море. А кукольный театр! А экскурсии в Ботанический сад! А праздник Нептуна! Каждый вечер, пока Алена укладывалась спать, мама ходила на вечерние купания. Она рассказывала Алене, как серебристая лунная дорожка разбивается на хрустальные звездочки и как мерцающий шлейф сияющих подводных пузырьков захватывает пловца в свои щекочущие объятия. Они спали с открытыми окнами, и спокойное, мирное дыхание моря убаюкивало девочку.

Алена не помнит, где они познакомились с дядей Юрой. Кажется, на пляже. А может, на прогулке в парке? Дядя Юра был совсем не такой, как папины знакомые. Всегда спокойный, не суетливый, он и говорил как-то иначе: неспешно, негромко и очень мало. Алена заметила, что и слова, произносимые дядей Юрой, почти не касались всего того, о чем говорила мама с отцом: еды, одежды, денег, отношений со знакомыми и друзьями. Дядя Юра не задавал фальшиво вежливых вопросов, которые обычно задают взрослые: “Как ты учишься?”, “Маму слушаешься?”. Зато дядя Юра чудесно плавал. Он мог бы заплыть далеко-далеко, но не хотел нарушать правил. И сильный, стройный, нырял в прибрежные волны, а выныривал где-то почти у самого красного буйка. И еще: он не курил. Аленка вначале даже удивлялась: взрослый дядя, а не курит.

А однажды, когда он поднял Алену на руки, а затем закружил ее вокруг себя так, что сердце вначале поднялось и замерло, а затем опустилось, Аленка почувствовала, как вначале вспыхнувшая радость сменилась неясной тревогой. Ей почему-то вспомнился всегда озабоченный отец, его усталое лицо, запах сигаретного дымка от его рук.

— Мама, а мы скоро домой поедем? — спросила она тогда.

— Скоро, дочка, скоро, — ответила мама, и Алена заметила, как мамины глаза погрустнели, а уголки губ едва заметно опустились.

— Тебе не хочется домой? — удивилась тогда Аленка.

— Не хочется? С чего ты взяла? — переспросила мама.

И посмотрела на дядю Юру каким-то незнакомым Алене взглядом. Алена вдруг обратила внимание на то, что мама и дядя Юра держатся за руки,
как мальчик и девочка. Она схватила маму за руку и отчего-то закаприз­ничала:

— Хочу к папе!

А вечером, когда мама, как всегда, собралась на вечернее купание, Алена сказала:

— Мам, я не хочу, чтобы ты сегодня купалась.

— Почему? — удивилась мама.

— Так, не хочу и все, — ответила Алена.

— Вот еще глупости! — вспыхнула мама. — Будешь ещ





Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2018-10-14; Мы поможем в написании ваших работ!; просмотров: 214 | Нарушение авторских прав


Поиск на сайте:

Лучшие изречения:

В моем словаре нет слова «невозможно». © Наполеон Бонапарт
==> читать все изречения...

777 - | 729 -


© 2015-2024 lektsii.org - Контакты - Последнее добавление

Ген: 0.012 с.