Терапевтического потенциала клиента 13 страница

“Господи, да я же загнанная лошадь!” — промелькнуло в сознании. К горлу подступил комок, голову будто сжало обручем. “Нет, не буду распускаться”, — решила Татьяна Николаевна, но опять к сердцу подкатила, нахлынула жалость. “Боже мой, а мне ведь только двадцать семь! Чехов писал: лучший возраст женщины...” Она вспомнила, как три года назад пришла в школу, приняла свой первый в жизни класс. Милые, беспомощные дети, доверчивые глаза, чувство огромной ответственности за них... И чувство гордости — от того, что сама — мать, что ей доверили самое дорогое, что есть в жизни, — детей... Что же произошло с ней? Кто виноват? Что делать? Эти роковые русские вопросы сами собой всплыли в душе.

Татьяна Николаевна рассказывала потом, что с головной болью добралась домой, не раздеваясь легла на кровать и проспала почти до того времени, когда нужно было забирать дочку из детского сада. Уложив ребенка спать, совершенно случайно включила телевизор на кухне и... после передачи
о психологическом консультировании решилась: “Ладно, пойду еще к психологу. Хорошо, что у них беседа анонимная. Может, посоветует что-
нибудь...”

Дверь приоткрылась.

— Можно к вам? — в проеме показалось миловидное, слегка встревоженное женское лицо в обрамлении густых гладко зачесанных волос.

— Пожалуйста, проходите!

— С вами можно посоветоваться? — Молодая женщина подняла вопросительно брови и смущенно улыбнулась.

— Да, я психолог-консультант, хотя меня учили ни в коем случае не давать советов.

— А что же вы делаете тогда?

— Консультирую.

— Но ведь консультировать — разве не советовать?

— Меня учили, что консультировать — значит помогать, оказывать психологическую помощь.

— И чем же вы можете мне помочь? Может, денег дадите или радиатор отопления достанете? — в глазах посетительницы блеснули слезы.

Видно, дался ей этот радиатор и все, что с ним связано.

— Прошу вас, садитесь, пожалуйста.

Я представился, и повисла внезапная давящая пауза — будто что-то оборвалось. Посетительница не отрываясь и не мигая смотрела в окно. Вечереющее небо ранних мартовских сумерек было окрашено высокими розоватыми облаками. Приглушенно доносился привычный шум улицы, из-под крыши деловито чирикали воробьи...

— Так чем же вы можете помочь? — вдруг повторила свой вопрос женщина и посмотрела мне прямо в глаза не то что бы с вызовом, а скорее в раздумьи. Посмотрела оценивающе и в то же время с недоверием. Пожалуй, все-таки во взгляде было больше сомнения, чем надежды, но надежда все же была. Даже не надежда, а решимость довести начатое дело до конца.

— Чем могу помочь? — я задумался.

И в самом деле, чем может помочь психолог-консультант? Разве может он возвратить утраченных близких? Вернуть оторванную на войне руку? Или любовь? А исправить непоправимую ошибку? Да что там! Радиатор парового отопления, и тот я не смогу достать. Самому, кстати, нужен. Так что же я могу? Все это промелькнуло в голове за какую-то долю секунды, и я ответил:

— Я могу помочь жить.

— Жить? — женщина усмехнулась. — А если жить не хочется?

— Вам не хочется жить той жизнью, какой вы живете? — попытался уточнить я.

— Пожалуй, — и женщина взглянула на меня как бы со стороны.

— Пожалуй, — повторила она и снова задумалась.

— Послушайте, — через несколько минут заговорила она снова, — я ведь забираю у вас время.

Я молча взглянул на нее.

— Почему же вы молчите? Ведь так?

— Я молчу, потому что не знаю, что вам ответить.

— Вы боитесь меня обидеть?

— Я отметил про себя вашу нерешительность, когда вы вошли и, честно говоря, сейчас растерялся...

— Растерялись от чего?

— от таких резких перепадов в вашем настроении: от нерешительности
к агрессии, от агрессии — опять к нерешительности, а затем — к демон­страции.

— Что же я демонстрировала?

— Деликатность.

— А вы вредный! — вдруг каким-то другим голосом проговорила женщина и едва заметная улыбка тронула ее губы.

— А вы? — спросил я.

— Вообще-то я тоже, — как-то по-домашнему произнесла она. — А вы знаете, мне уже немного легче стало. — она снова посмотрела в окно, и выражение ее лица тут же изменилось.

— Вы что-то вспомнили. И не очень приятное, да? — в моем голосе прозвучал полувопрос-полуутверждение.

— Да, а откуда вы знаете?

— Из психологии.

— Вы телепат?

— Нет. Просто ваши глаза двигались по-особому. Так бывает, когда че­ловек что-то вспоминает. И выражение лица изменилось. Неприятное
что-то?

— Да, — и она снова замолчала.

В комнате опять наступила тишина, в которую то громче, то глуше проникали шум улицы, крики воробьев, звуки далекой музыки.

— А знаете, — заговорила собеседница, — я детей не люблю.

И посмотрела на меня с какой-то ожесточенной решимостью. Она явно ждала моей реакции.

— Вы не любите детей, — как эхо отозвался мой голос.

— Да, не люблю! — повторила она громко и настойчиво.

— Мне кажется, то, что вы говорите, очень важно для вас, — заметил я.

— В каком смысле? — не поняла она.

— Вы так решительно утверждаете, что не любите детей, как будто хотите этим что-то доказать или отстоять. Для вас то, что вы говорите, что не любите детей, — ценность?

— В каком смысле? — опять удивилась она.

— В прямом. Что-то очень важное, дорогое, что вы готовы отстаивать, за что готовы платить дорогой ценой...

— Да, дорогой ценой... здоровьем... — как-то с надрывом сказала она.

Мы снова молчали. Задумались каждый о своем. Она, возможно, о себе. Я — о ней. О моей новой клиентке, о которой я почти ничего не знаю, кроме того, что она — человек. И ей — плохо. Ей тяжело. И я должен ей
помочь.

— Ну ладно, — проговорила женщина, — пойду я.

— Если можно, скажите мне, пожалуйста...

— Что вам сказать?

— На кого вы сейчас разозлились?

— Ни на кого.

— Значит, на себя?

— Слушайте, идите вы к черту! Психолог!

— Вы снова разозлились?

— А как вы думаете?

— Вам действительно интересно, как я думаю?

— А по-вашему, я что, играю?

— Вы злитесь, и это мешает нашему контакту.

— Да, я злюсь, злюсь, злюсь! Так что прикажете мне делать? Что?

— А как вы знаете, что вы злитесь? — вдруг спросил я.

— Как это, как знаю? Злюсь, и все.

— Простите, как ваше имя-отчество?

— Татьяна Николаевна.

— Спасибо, Татьяна Николаевна. Во-первых, я очень рад, что вы уже совершенно легко говорите о своих чувствах и открыто их выражаете. И, во-вторых, сегодня наше время истекло...

— Как истекло?

— Да, это так. Как правило, беседа с клиентом длится не больше часа. Мы беседуем ровно 55 минут. Как вы себя чувствуете сейчас?

— Необычно.

— То есть?

— Я успокоилась.

— Я очень, очень рад этому. Если хотите, давайте условимся о следующей встрече.

Так началась наша совместная работа с личностными проблемами и переживаниями этой молодой женщины, учительницы начальных классов одной из киевских школ.

Встреча вторая

В назначенное время дверь отворилась, и Татьяна Николаевна проговорила:

— Здравствуйте! Слава Богу, не опоздала! Сегодня муж из командировки возвращается, а я, понимаете, по психологам бегаю!

Поздоровавшись в ответ, я сразу же уточнил:

— Татьяна Николаевна, а это — юмор или все же агрессия, замаскированная под иронию?

— Слушайте, с вами невозможно разговаривать! Вы все время что-то выискиваете. То агрессию, то юмор! Откуда я знаю, что это? Что сказалось, то и сказалось!

Я удивился:

— Разве вам не важно понять, что вы делаете, когда вы говорите? Не важно понимать себя?

— Ваша работа — понимать. Вам, кстати, платят за вашу работу?

— Да.

— Ну вот и понимайте.

— А вы?

— А я хочу просто жить и чувствовать себя хорошо.

— А как вы сейчас себя чувствуете?

— отвратительно!

— Что значит для вас чувствовать себя отвратительно?

— С вами невозможно! Вы что, не понимаете русского языка? Отвратительно, отвратно...

— Вы раздражены?

— Ужасно!

— Вы злитесь?

— Да, злюсь!

— А какие еще чувства присутствуют в том букете, из которого вы назвали вначале только один цветок?

— Какой?

— отвратительно.

— Ну, если я стану все рассказывать...

— Давайте попытаемся не все, но обозначим хотя бы главные чувства. Итак, злость, раздражение, что еще?

— Не знаю.

— Упрямство, усталость, разочарование, недовольство собой, беспо­мощность...

При этом слове она вспыхнула.

— ощущение своей неудачливости, сожаления, жалости к себе, самоуничижения...

— Все. Хватит.

Татьяна Николаевна знакомым движением открыла сумочку, на щеках сверкнули две слезинки...

— Простите, я сама не понимаю, как так вышло, что я начала именно с самоуничижения... “Муж из командировки сегодня возвращается, а я по психологам хожу”, — так, кажется, я выразилась? — Я ведь совсем не то хотела сказать...

— У вас сработал привычный стереотип самоуничижения, агрессии на себя?

— Да, что-то в этом роде.

— А затем вы, когда я обратил на это внимание, перенесли свою агрессию на меня?

— Да, перенесла агрессию на вас, но, мне кажется, это уже была не та агрессия...

— Вам не понравилась моя реплика?

— Если честно, да. Признаюсь, я не ожидала, что вы сразу же с первых слов начнете работать...

— То есть у вас вызвало недовольство мое к вам отношение в ту минуту, и вы выразили его в виде возмущения, хотя и с долей юмора?

— Все-таки чуть-чуть юмора было.

— А чего больше — юмора или возмущения?

— Пожалуй, возмущения.

— А как сейчас вы себя чувствуете?

— Вы знаете, стало как-то легче... Да, легче!

— Татьяна Николаевна, мы с вами просто убрали из нашего общения ненужный груз. Хотите, вернемся к началу разговора и попробуем пообщаться, открыто выражая свои чувства, без подтекста и наслоений? Рискнем?

— А что мне делать?

— Просто встаньте, выйдите и зайдите снова, как будто вы только что
вошли.

Открылась дверь, Татьяна Николаевна вошла и сказала: “Здравствуйте! Я так боялась опоздать. Я рада, что вы меня ждете!”

— Я тоже рад вас видеть, садитесь, пожалуйста!

— Антон Владимирович, мы сегодня снова будем беседовать?

— Да.

— Знаете, сегодня возвращается из командировки муж. У меня еще столько забот. И мне неловко, что приходится тратить время не на дело, а на разговоры. Вы не обидитесь? Пусть даже и с психологом. Но все же разговоры.

— Как я вас понимаю, Татьяна Николаевна! И хотел бы, чтобы вы знали: я полностью разделяю ваши чувства. Действительно, неудобно тратить время на разговоры, тем более когда ждешь мужа. Мне кажется, совсем другое дело, когда тратишь время на что-то очень важное. Важное и для любимого человека, и для себя. Думаю, если вы решились на встречу с психологом, в этом для вас есть несомненно важный смысл. Более близкий — улучшение душевного состояния. Более отдаленный — возможно, даже углубление и улучшение отношений и с мужем, и на работе. А разве это не важно?

— Важно.

— Не станем же беспокоиться о времени, пока оно у нас есть. Каковы сейчас ваши чувства?

— Я не пойму, Антон Владимирович, мы еще проигрываем сцену нашей встречи или уже начали работать?

— Мое впечатление, что мы с самого начала работаем. Но вы не ответили на вопрос.

— Как? Я же сказала: не пойму...

— Но я спрашиваю вас о чувствах, а не о размышлении.

— А... чувства! Как я себя чувствую? Мне интересно и легко. Исчезла какая-то двойственность и неловкость...

— Двойственность?

— Да, мне кажется, я в первый раз не выразила прямо свои чувства. Я играла, пыталась их побороть, а они, как говорится, “вылезли боком”...

— Люди часто скрывают свои чувства...

— А как же иначе, Антон Владимирович! Да попробуй я сказать своему
завучу, что она дура. Вы представляете...

— Простите, я вас перебью... Во-первых, так сказать — это не чувства выразить, а оскорбить человека, а во-вторых, это, опять-таки, не выражение чувств, а оценка.

— Но она в самом деле дура!

— Но это — в самом деле оценка! Разницу улавливаете?

Татьяна Николаевна задумалась, помолчала, потом как-то неуверенно произнесла:

— Понимаете, я ее презираю. Я не могу ее уважать, вы мне верите?

— Да, вы ее презираете, вы не можете ее уважать.

— Потому что...

— Простите, я опять вас перебью. Вы так уверены в том, что знаете, что именно в ней вызывает ваше презрение и ненависть?

— она...

— Начните фразу с “Я”...

— “Я” — последняя буква в алфавите.

— Это выражение протеста или декларация независимости?

— Я... Я... не знаю...

— Вам трудно говорить о своих чувствах к завучу?

— Да, мне трудно говорить об этом. Я ее физически терпеть не могу. Это выражение лица! Эта поза! Эта абсолютная уверенность в том, что она всегда и во всем права. А сколько лицемерия, фальши! “Добрый день, прекрасная Татьяна Николаевна!” — Татьяна Николаевна изобразила фальшивую улыбку. — Меня тошнит, как только я ее увижу! Она мне... Я... — несколько секунд Татьяна Николаевна подыскивала слова и вдруг громко заплакала, закрыв лицо руками.

Выдержав паузу, я тихо произнес:

— Мне кажется, мы с вами нащупали очень болезненную для вас проблему. Это — как язва желудка. Она не видна, но доставляет множество страданий. Эмоциональное неприятие другого человека — чрезвычайно болезненно. И я просто поражен вашей решимостью, вашей готовностью пойти на риск и преодолеть защитные механизмы...

— Защитные механизмы?

— Да. Психологическую защиту. Ведь люди сплошь и рядом подменяют реальную проблему мнимыми. Неосознанно маскируют свои настоящие желания, потребности и переживания. Чувства подменяются оценками. Свои личные мотивы — общественными. Свои личные проблемы — идеологическими мифами. Перед собой быть честным очень трудно, тем более что можно искренне заблуждаться. Психологическая защита и есть охрана своего “Я” от истинного знания, относящегося к нему. Сегодня вы смогли сделать важный шаг на пути к своему истинному “Я”, признать, что вас мучает ненависть и презрение к другому человеку. Признать эти чувства и принять их, не отторгать и скрывать за оценками — это...

Я очень рад за вас. И я думаю, что нам стоит на этом сегодня работу завершить. Как раз истекает наше время. Да, Татьяна Николаевна, у меня к вам просьба: пока не говорите мужу о том, что встречаетесь с психологом. Пусть это общение будет нашей маленькой тайной. Вообще, желательно, чтобы наша с вами работа была вашим личным секретом, ладно?

— Хорошо. Мне даже так больше нравится.

— Потом, попозже, если захотите, секрет откройте. А пока — нам важно абсолютное доверие и конфиденциальность.

— Я сама хотела вас об этом попросить. А почему вы не спрашиваете, как я себя чувствую?

— Да я и так что-то много сегодня говорю. Не хуже, надеюсь, чем в начале встречи?

— Спасибо вам! До свидания!

— До свидания. До следующего четверга, в то же самое время.

Когда Татьяна Николаевна ушла, я подошел к открытому окну. Огромный город дышал, ворочался, жил своей обыденной жизнью. Тысячи людей спешили по своим делам, волновались, радовались, уставали, выясняли отношения... Спешила домой Татьяна Николаевна... Сегодня она, возможно, будет меньше жаловаться своему мужу на неприятности, возможно, острее почувствует его состояние...

В дверь постучали.

— Вы уже освободились?

— Пожалуйста, проходите!

Встреча третья

Когда в открытой двери возникло знакомое лицо и Татьяна Николаевна, смущенно улыбаясь, кивнула, здороваясь, я обратил внимание на изменения в ее прическе и одежде. Волосы вместо прежней гладкой прически были взбиты, отчего лицо приобрело более независимый и утонченный вид, на ногах красовались новые сапожки, а возле воротничка тускло поблескивала серебряная брошь.

— У вас, случайно, не день рождения? — спросил я, пораженный пере­менами.

— Нет, просто весна! Весна! — улыбнувшись, ответила Татьяна Никола­евна.

— Весна! А это, — она показала на брошку, — мой Саша привез. Из Магадана. Там еще можно украшения купить.

Опять легкая полуулыбка тронула ее губы. Она о чем-то вспомнила, но, видимо, отогнала приятное воспоминание, потому что нахмурилась и сказала:

— Я все эти дни почти совершенно не вспоминала нашу последнюю встречу. Вылетела из головы — и все. А вчера ночью вдруг проснулась — и все у меня перед глазами. Что я говорю, что вы говорите. Снова — что я говорю. Снова — что вы. И мне стало как-то страшно. Муж мой, он у меня хороший, видно, почувствовал что-то, спрашивает: “Ты себя как чувствуешь? Тебе плохо?” — Психолог мой! Я говорю: “Да нет, что-то приснилось”, а самой страшно... И сейчас сюда шла, а мне страшно было. Такое чувство, что... Не знаю... Переживаю я очень... Ведь, понимаете, в тот раз я сказала, что эту женщину я ненавижу. Но ведь это ужасно! Ведь ненависть к другому — это же... Я знаю, что вы скажете: “Это оценка!” Да, “ужасно”, — это оценка, но ведь нельзя жить, не оценивая. Вот и Маяковский писал: “Что такое хорошо и что такое плохо”. Да! А! Вот! Вот, что я сейчас поняла! Осенило меня! Знаете, чего я боюсь? Я боюсь, что я уже после этих встреч не такая буду. Я чувствую, я могу измениться, вы понимаете? Я всегда знала, что эта Ольга, завуч наш — дура, это все знают, разве я только? Просто и ясно. Как говорится, “дурак — он и в Африке дурак”, а теперь... А теперь я на мужа своего смотрю и вижу: он сложный человек. Как вам это объяснить? Сложный, понимаете? Я это чувствую! А сегодня на Ольгу глянула — вижу: она же изо всех сил хочет свой авторитет отстоять! И знаете, мне так жалко ее стало! Ведь ей уже скоро пятьдесят! Учителя у нас молодые в основном. Ее не очень-то любят. Она из таких, знаете, идеологически выдержанных, макаренковский “мажор”. Я, собственно, вот что поняла: их ведь тогда учили подавлять в себе все личное, все человеческое. Ведь это же считалось слабостью, буржуазными предрассудками... А ведь человек без чувств жить не может. Он же уродуется... Ведь нельзя же детей прямо с первого класса превращать в каких-то солдат! Знаете, мне кажется, сколько во мне души есть, я бы ее всю детям отдала, только чтобы они стали настоящими! Чтобы были богатыми! Чтоб не плоскими были, без этого искусственного “мажора”, без этой заброшенности всеобщей... Вот, говорят, школа, школа... да что, у нас школа — из другого теста сделана? Бедность — вот что страшно. Бедность чувств, бедность мысли... Я вот радиатор не могла никак купить. Ну нет в магазине, и все. Муж говорит: “Давай я тебе его достану”. Знаю я, как. Даст на лапу — и достанет. Понимаете, я не хотела так. А он говорит: “А ты не считай, что это взятка. Считай, что реальная цена для простых людей — такая, за какую этот радиатор ты можешь купить, а не за какую продают”. Он ведь прав. Потому что показуха везде. Начиная от искусственной улыбки и фальшивого мажора до цен фальшивых... Да ради чего фиглярничать? Видимость эту создавать. Обманывать самих себя? Зачем? Вы тогда говорили про психологическую защиту. Да ведь у нас все общество защищается так. И знаете от чего? Да от стыда! Стыдно всем нам! Стыдно, что мы так живем, вот и защищаемся... Ко мне сегодня приходит Леночка Карчина и спрашивает: “Татьяна Николаевна, а вы меня любите?” Я говорю: “Люблю, Леночка, люблю!”. Она на меня смотрит, а я чувствую — у меня слезы к глазам подступают. Она говорит: “А Володя Колесов, — есть у меня такой шалопай, — все мои карандаши переломал”. Я ей: “А знаешь что, ты подойди к нему и попроси его так: Володя, помоги мне, пожалуйста, у меня не получается карандаши починить”. Она: “А если он не захочет? “А я говорю: “А ты попроси его ласково, сумеешь?” Понимаете? Надо учиться нам общаться друг с другом, видеть и понимать другого. Я вот за дочку свою боюсь. Не знаю, что ждет ее, понимаете? Смешно: ей только три годика, а я думаю, какой ей муж попадется. Какая семья у нее будет? Господи, жизнь-то короткая! Вот весна... Я на каникулах родительское собрание проводила, перед нашей второй встречей, как раз пришла завуч, так знаете, что мне один папа сказал? “Я, — говорит, — Татьяна Николаевна, вас особо попрошу: вы мне больше на мою Наташку не жалуйтесь. Вам деньги платят, вот и занимайтесь! — Помните, я вам тогда выдала о деньгах? А кстати, ведь у вас консультации платные. Сколько я вам должна?

— Да, консультации платные. Но не в этом дело. И я бы не хотел, чтобы ваш монолог прервался. Я чувствую: то новое, что родилось в вас, не только страшит вас, как вы вначале сказали, но и радует, и заботит...

— Да, да, верно! Хотя это оценка, но именно это слово! Не страшит, именно заботит. Забота... Да, мне кажется, что после наших встреч у меня появилась какая-то новая забота... Но знаете, Антон Владимирович, это не из тех, тягостных мытарств, а именно — Забота. Мне кажется: во мне какой-то смысл появился... Нет в душе пустоты... И, знаете, спасибо вам! А еще, хотите, скажу что?

— Скажите!

— У вас профессия, как у сапожника! Только вы чините не обувь, а душу и лицо. Похоже?

Я улыбнулся в ответ на улыбку.

— Похоже.

— Желаю вам всего доброго, и чтобы у вас было поменьше работы.

— Спасибо, Татьяна Николаевна! Я вам тоже желаю настоящих забот, которые приносят радость...

Вот и все. Легкая щемящая грусть. Три встречи — коротких, как вспышки. Чужая жизнь, выхваченная в трех мгновениях... Хотя, почему чужая... Это — наша общая, наша единственная жизнь. Учиться жизни... Есть ли более достойная человека забота?

Вопросы для самостоятельной работы

В рассказе “Три встречи” явно просматриваются техники психотерапевтической работы, применяющиеся в НЛП и в гештальт-терапии.

l Укажите конкретные высказывания, отражающие применение этих техник.

l Какие действия с семантикой высказываний клиентки осуществлял психолог-психотерапевт?

l В чем, на ваш взгляд, состояла проблема клиентки?

l Насколько, на ваш взгляд, было бы уместно в этом конкретном случае применение поведенческих техник (например, релаксационных)?

l Как бы вы оценили степень уместности обсуждения с клиенткой вопроса о конфиденциальности и об оплате услуг в данной конкретной ситуации? Предложите свои варианты.

l В русле какой психотерапевтической парадигмы завершилась личностная работа с Татьяной Николаевной?

Татьянина любовь

Все началось однажды осенним днем с обычнейшего телефонного звонка. Алексей Гаврилович, так представился собеседник, просил проконсультировать его по поводу сложной ситуации с дочкой-старшекласницей. Договорившись о встрече, я почти не возвращался в своих мыслях к этому будничному профессиональному разговору с возможным клиентом до тех пор, пока не подошел оговоренный срок. В назначенное для приема время передо мной предстал немолодой уже человек, сухощавый, с выразительным лицом, обтянутым загорелой кожей, и серыми умными глазами.

Когда мы после взаимного приветствия сели в кресла, я заметил, как быстро пульсирует жилка на виске Алексея Гавриловича. Пока длилось молчание перед нелегкой для отца беседой, я остро ощутил обеспокоенность собеседника, тяжелую ношу ответственности, озабоченности, которая навалилась на него, пригибая плечи и заставляя ускоренно биться немолодое уже сердце. Еще немного помолчав и, по-видимому, собравшись с духом, Алексей Гаврилович проговорил: