Критика «пятичленной» схемы 6 страница

Эти строки Пушкина написаны словно для тех современных исследователей, которым тоже приходится идти против «очевидности», доказывая, что феодальные отношения, которые иные «видят» в древней истории с первых же ее страниц, на самом деле — не феодальные.

Круг замыкается: «феодализм в древности» = азиатский способ производства

Выяснилось, что, беря феодальные отношения в нашем обычном понимании — как один из типов производственных отношений,—нелегко доказать наличие феодализма в древнем мире; в этом случае рабовладельческую и феодальную формации (будь то на Востоке или во всем мире) никогда не удастся слить в одну. Это вызывает у сторонников новых формационных гипотез естественное стремление изменить само понимание феодализма.

Уже в начале дискуссии некоторые более проницательные ее участники, например Л. В. Данилова, предвидели, что одним из центральных моментов спора станет вопрос, служит ли основой феодализма крупная земельная собственность или только внеэкономическое принуждение [см. 536, 154}.

В самом деле, если рабовладение и феодализм — разные формации, то основы их должны быть различны. До начала нынешней дискуссии в теоретических работах советских авто-

ров в качестве таковой для рабовладельческого способа производства называлось внеэкономическое принуждение, прямое насилие над личностью, для феодализма — экономическое и внеэкономическое принуждение. Говоря об экономическом принуждении в барщинном хозяйстве, В. И. Ленин указывал: «„Надел" крестьянина служил, таким образом, & этом хозяйстве как бы натуральной заработной платой (выражаясь применительно к современным понятиям), или средством обеспечения помещика рабочими руками» [72, 184].

Могут возразить, что высказывание Ленина относится к России конца XIX в., когда экономические формы эксплуатации в сельском хозяйстве были уже развиты. Можно согласиться, что соотношение между экономическим и внеэкономическим принуждением менялось на протяжении истории феодального способа производства: вначале—преобладание элементов внеэкономического принуждения, немало и прямых пережитков рабовладельческих методов эксплуатации, к концу же феодализма значительно возрастает удельный вес экономического принуждения, что отчасти отразило экономическую подготовку перехода, хотя бы в отдаленной перспективе, к капиталистическому развитию. (Бывают, правда, большие нарушения этой схемы, например крепостное право в России XVII—XIX вв.). В той или иной пропорции, но наличие как экономической, так и внеэкономической эксплуатации свойственно феодальному способу производства на всем его протяжении. Когда же мы устанавливаем, что внеэкономическая форма эксплуатации на всем протяжении развития какого-то общества господствует, это значит, что перед нами не феодализм, а рабовладельческий способ производства; напротив, когда эксплуатация является и по форме экономической — перед нами капиталистический строй.

Противники «рабовладельческой» концепции не раз пытались доказать, что в основе феодализма, как и рабовладения, лежит внеэкономическое принуждение. В этом случае,. конечно, рабовладельческий и феодальный строй сливаются в одну формацию. Так, Л. С. Васильев говорил, что «в обществе, основанном на эксплуатации общинного крестьянства, эксплуатация базируется на внеэкономическом принуждении крестьян-общинников» [686, 119]. И. А. Стучевский, говоря об отношениях феодализма, расшифровывал их как «внеэкономическое принуждение своих соотечественников» (686, 132}. Оба автора подводили теоретическую базу под свою гипотезу единой «вторичной формации». Ю. М. Кобищанов, развивая бескомпромиссную концепцию всеобщего и заполняющего всю историю между первобытностью и капитализмом феодализма, настаивал на том, что «феодальный способ производства заключается в эксплуатации мелкого

производителя путем внеэкономического принуждения» [686, 44]. Из этого он, по-своему вполне логично, заключал: «Экономическую основу римского общества составляла эксплуатация мелких производителей главным образом путем внеэкономического принуждения. Следовательно, римское общество было феодальным» [686, 45]

Теоретическое обоснование указанной точки зрения было в свое время предложено Л. В. Даниловой. По ее мнению, крупная земельная собственность не является основой феодализма, земля при феодализме принадлежит не только феодалам, но и крестьянам. «Даже в тех случаях, — писала она, — когда крестьянин юридически был совершенно лишен прав собственности на свое хозяйство (как это имеет место при крепостничестве), он оставался фактически его владельцем. Во многих обществах, которые оцениваются в нашей историографии как феодальные, крупное землевладение (ни в форме частного, ни даже в форме государственного) не обнаруживается либо вовсе, либо в течение длительных периодов. Тем не менее крестьянство и там подвергалось такого же рода эксплуатации, как и при манориальном режиме» (725, 50—51}.

Советская научная литература, утверждала Л. В. Данилова, механически перенесла на феодальное общество закономерности, свойственные капитализму. В этом автор видела причину появления тезиса об экономической основе феодализма (крупной земельной собственности). По ее убеждению, «общественный строй, квалифицируемый в нашей историографии как феодальный, зиждился на господстве мелкого натурально-замкнутого хозяйства непосредственных производителей — крестьян и ремесленников, эксплуатируемого внеэкономическими методами» [725, 50]. Как видим, эта мысль совпадает с точкой зрения Ю. М. Кобищанова ¹⁸.

Выше, когда речь шла о серьезных недостатках новых формационных схем, отмечалось, что их авторы, пытаясь основываться на изучении производственных отношений, изолируют экономику и от производительных сил, и от надстройки. В данном же случае перед нами другая крайность: игнорирование (невольное, конечно) экономического базиса общества.

Продолжение рассуждений цитируемого нами автора приводит к утверждению, что, хотя характер связей, господствовавших во всех докапиталистических формациях, был порожден соответствующим состоянием экономики, сами связи были неэкономическими [725, 59] и что «господствующие в додокапиталистических обществах сословия не являются господствующими экономически, т. е. монопольно владеющими -средствами производства. (Таковыми они становятся только

при капитализме, отделяющем работника от средств и условий производства)» (725, 62].

Подобный взгляд на докапиталистические формации разделялся А. Я. Гуревичем, по словам которого «механизм движения феодального общества в принципе не может быть сведен к одним экономическим категориям. Подобного рода попытки неизбежно ведут к искажению сущности феодального общества и к подгонке его к обществу капиталистическому» [524, 128]. Выше мы видели, что автор считает в принципе невозможным установление основного экономического закона феодализма, т. е закономерности различных укладов в. данном случае, по его мнению, «несводимы к одной» 524, 128).

Попробуем разобраться в этом. Да, конечно, механизм движения феодального общества нельзя сводить к «одним» экономическим категориям. Но это относится к любому обществу, не только к феодальному. Автор предупреждает против подгонки феодального общества к капиталистическому. Однако это сравнение неправомочно, тяте как и в последнем не все диктуется одной экономикой. Почему невозможно установление основного экономического закона феодализма? Разве «неоднородные уклады», из которых, согласно Гуревичу, складывается феодальный строй, не слиты друг с другом органически в одном социальном организме? Если феодализм — механическая сумма укладов, закономерности которых несводимы к одной, тогда он — не общественно-экономическая формация.

Некоторые авторы, стремясь найти структурообразующие факторы вне экономики и ссылаясь на положение Маркса о двух формах общественных* связей — вещных и личных [см. 7, 107), выдвинули теорию, по которой вещные отношения между индивидами господствуют будто бы только при капитализме; для докапиталистических же обществ, начиная с первобытного, характерно господство не вещных, а личностных отношений. Соответственно классы в полном смысле этого слова, т. е. социально-экономические категории, возникшие на основе «вещных» отношений, свойственны, якобы, только капитализму.

К. Маркс и Ф. Энгельс во всех работах (вспомним хотя бы «Манифест Коммунистической партии») доказывали, что предшествовавшая писаная история была историей борьбы классов. В отдельных случаях Маркс, правда, говорил о классовом делении как особенности капиталистического общества. Однако эти отдельные высказывания не противоречат всему марксистскому учению о классах и классовой борьбе: в них Маркс просто хотел подчеркнуть, что классовое деление в чистом виде, когда его экономическая сущность не

•скрыта патриархальными, сословными и иными покровами, проявляется только при капитализме. Неверно было бы, по нашему мнению, считать на этом основании, что Маркс четко различал классы буржуазного общества от аналогичных

•социальных образований докапиталистической эпохи; что понятие «класс» можно поэтому трактовать в двух- смыслах: в узком — как явление, присущее капитализму, и широком — как обозначение самых различных социальных слоев и групп, включая те, в которых индивиды связаны личностными узами. Такое толкование Маркса позволяет провести резкую грань между капитализмом и «личностными» формациями (речь идет об отсутствии классов на древнем Востоке, о принципиальной возможности доклассового государства и т. д. см. 725, 436—437)). Несомненно, однако, что в современной марксистской литературе прочно закрепилось одно определенное понятие «класс» — то, которое выше названо «широким». Поэтому писать сейчас об отсутствии «классов» в.древнем обществе, на наш взгляд, неправомерно. Путаница понятий порождает лишь нечеткость представлений о коренных различиях между докапиталистическими общественными формациями, ведет не только к слиянию воедино рабовладельческой и феодальной общественно-экономических формаций, но и к добавлению к ним первобытнообщинного строя, т. е. к смешению классовых обществ с бесклассовыми.

Ряд положений, свойственных «личностной» теории, находим также в монографии А. Я. Гуревича [529]. Мы не ставим здесь задачей дать ее общий обзор, поскольку книга не бы-

•ла посвящена специально Востоку и, кроме того, уже подверглась основательному обсуждению [см. 712}. Признавая ценность собранного в книге материала и остроту постановки проблем, выделим лишь некоторые моменты. Стремясь доказать, что экономические («вещные») связи не были при феодальном строе определяющими, автор книги ссылается на указание К. Маркса, что законченную форму вещные отношения приобретают только в буржуазном обществе [529, 21—22]. А. Я. Гуревич в этом месте смешивает, на наш взгляд, ярко выраженную экономическую, вещную форму, какую приобретают производственные отношения при капитализме, с той экономической сущностью, которая, так или иначе, содержится в общественных отношениях любой из формаций в истории человеческого общества ¹⁹.

Автор явно преуменьшает роль феодальной собственности на землю. Он пишет: «Если понимать частную собственность как средство эксплуатации непосредственных производителей, как условие присвоения их прибавочного труда обладателями средств производства, то это понятие безусловно применимо ко всякому антагонистическому классовому обществу» (529,

]. Автор не согласен с таким широким пониманием собственности, по его мнению, понятие «частная собственность на землю предполагает неограниченную свободу распоряжения землей» (529, 26—27}. Не находя, разумеется, в раннем средневековье господства таких именно форм собственности, автор склонен на место экономического фактора — феодального землевладения — подставить безраздельное господство внеэкономического принуждения, т. е., по его терминологии, господство «межличных» отношений. Он размышляет об относительности и двойственности понятий базиса и надстройки в феодальном обществе, о невычлененности сферы экономической из сферы политики, морали, религии. У читающего все это, пожалуй, может сложиться представление, будто, по мнению автора, общее для всех формаций закономерное взаимодействие экономического базиса и надстройки не относится к феодализму, а базис («сфера экономическая») является при феодальном строе «невычлененной» частью надстройки («сферы политики, морали, религии»). Таков результат неправильного исходного пункта, на который мы указывали выше: смешения экономического базиса общества с большей или меньшей четкостью экономических форм отношений между людьми.

Лежащая в основе «личностной» теории недооценка определяющей роли экономического фактора проявляется и в таких, например, рассуждениях: «Связь социального расслоения с отношениями собственности на средства производства — явление зрелого классового общества... возникновение социального расслоения опережает имущественную дифференциацию. С особой отчетливостью это обнаруживалось при изучении так называемых варварских, дофеодальных государств. Но и в древневосточных деспотиях, где отношения господства — подчинения, отношения эксплуатации достигали высокой степени развития, источником привилегий господствующих слоев и присвоения ими прибавочного продукта служило не только и не столько монопольное владение средствами производства, сколько восходящее к первобытности отделение от производительного труда организаторских функций (хозяйственных, военных, культовых и пр.). И в феодальном обществе сословное деление и связанное с ним распределение материальных благ отнюдь не определялось одним лишь землевладением. Большую, а на ранних этапах первостепенную роль играли происхождение, род занятий, положение на иерархической лестнице сюзеренитета — вассалитета и связанный с ними юридический статус» [725, 51—52].

Аналогичный ход мысли встречаем и в работе другого автора. «В ранних государствах Востока,—утверждает он,—

чаще всего и прежде всего возникало такое общественное разделение труда, которое базировалось не на имущественном расслоении, а на социальной неравноценности». Тот же автор говорит о развитии государственности на Востоке «при отсутствии (или ничтожной роли) частной собственности» 725, 478].

По-видимому, сторонники «личностной» концепции не находят собственности на средства производства в обществах древности потому, что ищут лишь зрелые, высокоразвитые формы собственности. Но основой имущественного неравенства и классового расслоения в древности могла быть собственность не на землю, а на непосредственного производителя — раба, которая встречается с первых шагов классового общества. Кроме того, эксплуатация общины общиной (Спарта) — типичная, а возможно, преобладавшая форма эксплуатации в древнем мире — также являлась проявлением определенных отношений собственности.

При феодальном строе происхождение, род занятий, положение в обществе действительно имели большое значение, но, строго говоря, они играют немалую роль и при капитализме. Конечно, общественная психология была иной, нищий дворянин феодального общества мог с презрением смотреть на богача-купца. Но это не меняет того основного факта, что дворянству как сословию принадлежало при феодализме основное общественное богатство — земля. Эта собственность, юридически или фактически, находилась в частном распоряжении отдельных лиц или семей (в отличие от типичного для древности эксплуататорского объединения — общины-государства). Расслоение имущественное и социальное, даже сословное при феодализме в общем совпадали.

Выше было показано, что для некоторых авторов основу феодализма составляет не собственность феодалов на землю, а внеэкономическое принуждение. Мы цитировали высказывания, согласно которым земля при феодальном строе принадлежала не феодалам, а крестьянам или тем и другим вместе.

Допустим, что феодально-зависимые крестьяне имели свои участки. Феодалы «только» отбирали у них плоды их труда. Но если плоды земли так или иначе регулярно поступают к феодалам, то кому фактически принадлежит земля? «Исходя из основного марксистского определения собственности, — писал, касаясь рассматриваемого вопроса, академик С. Д. Сказкин,— мы не можем крестьянина, непосредственного производителя феодальной формации, как бы ни были прочны и широки его владельческие права, считать собственником» [756, 129}. Феодальная собственность, указывал автор, отличается от буржуазной: она зависит от места собст-

венника в феодальной иерархии, ограничена традицией, дающей крестьянину некоторые владельческие права, носит часто условный характер (например, в Западной Европе на протяжении большей части средневековья). Но собственник все же феодал, поскольку он — получатель ренты ²⁰.

Точка зрения С. Д. Сказкина в краткой форме хорошо передана М. А. Баргом в рецензии на книгу Сказкина «Очерки по истории западноевропейского крестьянства в средние века». Концепция книги, говорится в этой рецензии, «имеет принципиальное значение в связи с наметившейся в последнее время тенденцией отрицать самую возможность истолко- * вания отношений, выраженных в категории феодальной соб- ственности, в терминах экономических. И_тем_самым мы незаметно возвращаемся к тем временам, когда средневековый строй-ттдёнтйфицировался с „голым насилием". Считать внеэкономическое принуждение основой ренты столь же ошибочно, как, к примеру, считать „добровольный" договор о найме рабочего на фабрику основой капиталистической эксплуатации. Поэтому автор рецензируемых „Очерков" вполне правомерно подчеркивает роль экономического базиса феодальной эксплуатации. Феодальная рента есть экономическая форма реализации феодальной собственности. Монополия класса феодалов на основное условие общественного производства — универсальная форма, экономический базис феодальной ренты. Что же касается внеэкономического принуждения, то в нем представлен лишь способ, средство извлечения ренты, возможность ее получения от непосредственного производителя, ведущего свое самостоятельное хозяйство, благодаря чему он самостоятельно воспроизводит собственные средства к существованию» [459, 169}.

Известно, что взгляды советских ученых на природу феодальной собственности различны: Б. Ф. Поршнев в меньшей мере считал ее условной, ограниченной²¹, тогда как С. Д. Сказкин подчеркивал, что феодальная собственность зависит от места собственника в феодальной иерархии, ограничена традицией, часто носит условный характер. Нам, однако, важно в данном случае указать на общий исходный пункт обоих ав- ^ торов: собственником земли является не крестьянин, а фео- \ дал, получатель ренты. В последнее время распространяется третья, идущая от А. В. Бенедиктова, концепция, согласно которой феодальная собственность характеризуется разделением собственнических прав между феодалом и крестьянином. Нам кажется, что и данная точка зрения не отличается коренным образом от первых двух, если только исходить из того, что крестьянин феодального общества распоряжается лишь какой-то частью прибавочного продукта, а главная масса прибавочного продукта присваивается помещиком. И в

этом случае основой феодального способа производства при знается помещичья, а не крестьянская собственность на землю, так как крестьянскую собственность придется рассматривать в качестве подчиненной, а собственность феодалов на землю — в качестве господствующей формы.

Рассматривая же в качестве основы феодализма мелкую крестьянскую земельную собственность, некоторые участники современной дискуссии именно поэтому вынуждены принять внеэкономическое принуждение за единственную основу эксплуатации при феодальном строе. Критикуя Б. Ф. Поршнева за сближение (иногда не такое уж значительное) феодальных отношений с буржуазными, они сами фактически сливают понятия «феодализм» и «рабовладение».

Очевидно, что особенностью феодального способа производства по сравнению с рабовладельческим и капиталистическим следует признать одинаково большую роль как экономических, так и внеэкономических методов принуждения. Как бы ни был различен на разных этапах феодализма удельный вес каждого из этих элементов, одно без другого не существует, в противном случае способ производства перестает быть феодальным.

Кстати, именно этот своего рода дуализм основы феодальной эксплуатации ввел, видимо, в заблуждение тех исследователей, которые конструируют «смешанную», феодально-рабовладельческую формацию.

Сомневаясь в определяющей роли крупной земельной собственности при феодализме, некоторые авторы ссылаются на то, что сами понятия «собственность», «частная собственность» неприменимы к феодальным земельным отношениям. Тем самым проблема переносится в плоскость различных толкований данного понятия (мы, конечно, везде имеем в виду фактическую, а не юридическую собственность).

Выше отмечалось, что общественно-экономическая формация (для многих участников дискуссии нечто раз и навсегда данное) на самом деле есть процесс. Но и собственность — процесс. Исследуя земельную собственность, можно установить, что даже простое пользование участком, которое не дает еще никакого права на него, содержит тем не менее какой-то зародыш собственности, создавая предпосылки, возможность последующего владения. Следующая ступень присвоения — владение — уже прямая разновидность собственности, хотя собственность здесь еще не является полной. Владелец земли может рассматриваться как частный (или — в общине — коллективный) собственник только в случае, когда основная доля продуктов земли поступает в его пользу. При испольной аренде собственником, разумеется, является не крестьянин, а феодал. Что касается капиталистического фермера, аренду-

ющего помещичью землю, то препятствием к превращению его в фактического собственника арендуемой земли служит юридическое закрепление земли за помещиком, гарантирующее последнему ренту.

Автор монографии о собственности в докапиталистических формациях М. В. Колганов внес предложение последовательно проводить различие между собственностью на землю и землевладением, вовсе отказавшись применять термин «частная собственность» к докапиталистическим земельным отношениям. Автор проявил односторонность, утверждая, что «установившийся взгляд на то, что будто бы в эпоху первобытнообщинного строя господствовала общественная, а в эпоху рабовладельческого и феодального строя — частная собственность, упрощает и искажает действительное положение вещей» (177, 493]. Увлекшись последовательным проведением разницы между терминами «собственность» и «владение», М. В. Колганов не заметил, что, привязывая первый исключительно к капиталистической эпохе, он упраздняет общее обозначение отношений собственности всех времен, не предлагая ничего взамен. Специфика осталась, общее исчезло. Вместо преодоления путаницы это еще более усилило ее, так как возник еще один повод для отрицания частной собственности на землю в докапиталистических формациях ²².

Термин «собственность на землю» трудно чем-нибудь заменить не только в качестве общего определения отношений присвоения во всех формациях, но, видимо, и для обозначения реально существовавших в средние века и особенно в древности отношений, некоторые из которых не могут быть определены как владение. Кроме условной собственности в феодальной Европе, например, имелась полная собственность на землю как крестьян, так и крупных землевладельцев — настолько полная и безусловная, насколько это вообще возможно при господсгве добуржуазных отношений. Конечно, аллод крестьянина, сохранял связи с общиной, а вотчина феодала — связь с иерархической структурой феодального землевладения, и все же они были их частной собственностью. Владение предполагает наличие рядом с владельцем формального собственника, а ведь такового не было (разве только мы станем считать собственником всей земли государство, но верховная собственность государства на землю в странах средневекового и древнего Востока в настоящее время оспаривается).

Некоторые участники современной дискуссии признают наличие частной собственности в докапиталистических обществах, но делают существенную оговорку — что она не являлась там первоосновой знатности, а, «наоборот, знатность и

привилегированное положение становятся предпосылками богатства» [798, 7} ²³.

Иными словами, признается, что правящий класс докапиталистических обществ обладал не только властью, но и материальными богатствами — землей, рабами, но в то же время отрицается определяющая роль в этих обществах экономического фактора. Согласно этой концепции, в древности и в средние века человек сначала получал власть и лишь потом становился крупным собственником; господствующее сословие (не класс!) сформировалось не из собственников и только спустя столетия обзавелось землей; пока же этого не произошло, государство нельзя считать представителем экономически господствующего класса. Такое неклассовое государство стали искать в самые разные исторические периоды, главным образом на раннеклассовых и переходных этапах общественного развития.

Между тем в истории до сих пор не обнаружено неклассового государства, т. е. такого, в котором господствующий слой не владел бы средствами производства. На ранних классовых стадиях имущественное расслоение внутри правящего слоя менее заметно, но оно, несомненно, существует наряду с общей собственностью эксплуататоров на землю, на рабов, на доходы от завоеванного населения (спартанская община и илоты, Рим и провинции). В варварских королевствах Западной Европы государство содействовало росту класса феодалов, было активным проводником феодализации и, следовательно, тоже никак не может считаться внеклассовым.

Общества, не подчиняющиеся экономическим законам или подчиняющиеся каким-то необычным образом; отсутствие классов или классы, которые в то же время не классы; неклассовое государство — обо всем этом, как мы помним, писали и сторонники теории азиатского способа производства, с рассмотрения которой мы начали. Даже тот же преимущественный интерес к цитатам и то же невнимание к реальным фактам истории...

Как видим, невозможность доказать существование в древности обычных, признанных всеми феодальных отношений вынудила некоторых авторов к поискам особого феодализма, который на поверку оказывается все тем же азиатским способом производства. Мы и раньше отмечали, что феодализм в древности, «азиатский» строй, единая докапиталистическая формация, основанная на внеэкономическом принуждении, в принципе весьма схожи.

Мы последовательно рассмотрели теории: «азиатскую», «феодально-рабовладельческую», «феодализма в древности», «личностную».

В попытках отыскать в них внутреннюю логику мы в ито-

re вернулись к «азиатской» концепции, да еще в расширенном виде: все общественные стадии, предшествующие капитализму, стали сливаться в нечто бесформенное. В результате задача — отыскать в докапиталистической истории этапы и закономерности — должна решаться с самого начала. Оказалось, что все новые гипотезы вертятся в порочном круге.