Критика «пятичленной» схемы 4 страница

В другом отношении, правда, Ю. И. Семенов сделал попытку пойти вперед, заменив крайне неподходящий для древности термин «феодально-зависимые» термином «прафеодально-зависимые»; феодальный уклад, который он находил на всех стадиях развития древних государств, стал у него именоваться прафеодальным или протофеодальным. Автор, однако, по-прежнему не объяснил, чем последний отличался от средневекового феодального.

Он писал, что прафеодальный уклад с развитием общественного производства постепенно переходил в кабальный: незначительная часть земледельцев «богатела и превращалась в кабаловладельцев. Большая часть нищала, разорялась, лишалась средств производства и в конечном счете пополняла класс «кабальников» [750, 84—85]. Цитированный отрывок вполне отвечает мысли автора о кабальном (или рабовладельческом) укладе как основном и о прафеодальном — как переходном, размывающемся по мере прогресса экономики. Из так называемых прафеодально-зависимых получаются в итоге рабы (кабальники) и рабовладельцы (кабаловладельцы). Прафеодальные отношения предшествуют, таким образом, тем, которые можно назвать рабскими, кабальными. Исходя из этого единственно правильным было бы, очевидно, эти отношения, как предшествующие рабовладельческим, назвать «прарабовладельческими». Почему автор назвал их «прафеодальными», создавая впечатление, будто они непосредственно предшествовали средневековому феодализму? Не есть ли это некоторый логический перескок?

Семенов дает следующее объяснение тому, как он пришел к указанному термину: «Мелкие самостоятельные производители на Древнем Востоке подвергались жестокой эксплуатации государством, являвшимся верховным собственником земли. Они платили подати и несли повинности. Налоги, которые они вносили, по существу, представляли своеобразную форму феодальной земельной ренты (именно это положение требуется доказать; Ю. И. Семенов даже не пытается сделать это.—ß. H.). Поэтому данную формулу эксплуатации можно охарактеризовать как феодальную. Следовательно,

37

 

имеются определенные основания рассматривать мелкое самостоятельное натуральное хозяйство в обществах Древнего Востока как составную часть феодального общественно-экономического уклада, а мелких самостоятельных производителей как феодально-зависимых» [750, 84]. «Так как из-за незрелости (?— В. Н.) они значительно отличались (чем?— В. Н.) от феодальных отношений эпохи средних веков... мы будем называть их прафеодальными или протофеодальными, а образованный ими уклад общественного хозяйства соответственно прафеодальным или протофеодальным. В качестве прафеодала на Древнем Востоке обычно выступало государство» [750, 85].

Мы отмечали выше, что эксплуатация общины государственным аппаратом не может служить определяющим признаком производственных отношений: государственные формы эксплуатации встречаются во всех классово антагонистических формациях. Ю. И. Семенов, как видим, смотрит на этот вопрос совершенно иначе: он считает эксплуатацию населения господствующим классом через государственный аппарат, посредством налогов, разновидностью лишь одной формы эксплуатации — феодальной. Достаточно найти на древнем Востоке эксплуатацию населения государственной властью, как делается вывод: производственные отношения — феодальные.

Нам представляется, что, переименовав феодально-рабовладельческую формацию в кабальную, а феодальные отношения в прафеодальные, Семенов усугубил противоречия своей гипотезы.

- В 1966 г. автор внес в свою схему новые изменения. Он признал полное равноправие в кабальной формации двух составляющих ее укладов — кабального и прафеодального и переименовал ее в «кабально-прафеодальную общественноэкономическую формацию» [745, 100]. Ю. И. Семенов отказался тем самым от понятия ведущего уклада, видимо чувствуя, что признание одного уклада ведущим (а таким, как мы показали, можно было признать только кабальный уклад) неизбежно приведет к «рабовладельческой» концепции древневосточного общества.

Согласно новому варианту гипотезы Семенова, кабальный и прафеодальный уклады теоретически равноценны, но соотношение между ними то и дело меняется: когда торжествует кабальный уклад, общество объединяется, когда соотношение меняется в пользу прафеодального уклада, общественный организм надолго распадается.

Последний вариант (с полным равноправием рабовладельческого и феодального укладов) докапиталистической классовой антагонистической формации выдвинут, однако, и

 

38

 

доведен до «классической» формы другими авторами, особенно Л. С. Васильевым и И. А. Стучевским ¹⁰.

По их гипотезе, разложение первобытнообщинного строя порождало три модели классового общества — рабовладельческую, феодальную, азиатскую Авторы исходили из идеи о параллельности этих трех тенденций, самостоятельности и равноправии соответствующих им укладов. Равноправие, очевидно, не только в том, что все три уклада могут возникать из первобытного общества при почти одинаковом уровне производительных сил, но и в том, что ни один из них в рамках докапиталистических классовых обществ, взятых в целом, не является ведущим. Как пишут Васильев и Стучевский, для них «рабовладение и феодализм не две противостоящие и даже стадиально различные формации, а две стороны одного и того же более общего явления — докапиталистических обществ, базировавшихся на внеэкономическом принуждении» [499, 86].

По какому пути пойдет то или иное общество, выйдя из первобытнообщинного состояния, зависит, по мысли авторов, от формы общины, а эта последняя определяется рядом факторов, прежде всего природными условиями (в различных природных условиях возникают общины античного, германского или азиатского типа). Три модели докапиталистических классовых обществ, считают они, составляют общую вторичную формацию, основанную на частной собственности и внеэкономическом принуждении.

Васильев и Стучевский радикально разрешили в своей схеме трудности, с которыми мы сталкивались, знакомясь с гипотезой Семенова (проблемы производительных сил и ведущего общественно-экономического уклада). Решение Васильева и Стучевского состоит в том, что они отбросили и то и другое.

Переход от первобытнообщинного строя не к рабовладению, а скажем, к феодализму не связан, по их мнению, с существованием более совершенных орудий труда ^п. Все различные типы производственных отношений — рабовладельческие, феодальные, азиатские — порождаются близкими друг к другу по уровню производительными силами [499, 89—90]. Возникновение феодализма у германцев или славян нельзя объяснить, считают авторы, заимствованием производственно-технических достижений рабовладельческой античности 499, 81—82].

Васильев и Стучевский, как мы видели, отвергли также понятие ведущего уклада; в их вторичной формации ведущих укладов три — рабовладельческий, феодальный и азиатский; точнее, поскольку азиатский уклад, по их мнению, представляет собой сочетание феодального и рабовладельческого

 

39

 

(лишь находящихся в состоянии полного равновесия), можно сказать, что ведущими укладами являются два. Таким образом, «вторичную» формацию Васильева — Стучевского можно было бы назвать феодально-рабовладельческо-азиатской или просто феодально-рабовладельческой. В этом — общее между ней и рассмотренной выше феодально-рабовладельческой формацией Семенова.

Правда, Семенов не вводил в свою гипотезу наряду с феодальным и рабовладельческим укладами третьего — загадочного «азиатского». Но и в схеме Васильева — Стучевского «азиатская» модель представляет самое слабое место. Она может самостоятельно существовать только при условии обязательного равновесия феодальных и рабовладельческих элементов. Иначе при преобладании феодальных элементов получается не особое «азиатское» общество, а феодальное с рабовладельческим укладом в нем. В случае же преобладания рабовладельческих отношений получим рабовладельческое общество с феодальным укладом. Но где в истории Васильев и Стучевский нашли бы общество, в котором рабовладельческие и феодальные элементы были бы идеально уравновешены? На каких весах они смогли бы это определить?

По словам авторов, два равноценных, равных по силе способа производства, сосуществующие в рамках азиатского строя,—феодализм и рабовладение—«как бы тормозят друг друга» (499, 88}. Каким образом два параллельных, действующих строго в одном направлении фактора могут тормозить друг друга? По-видимому, Васильев и Стучевский понимают «торможение» как борьбу феодальной и рабовладельческой тенденций, причем то одна, то другая выходит на первый план (ср. с точкой зрения Семенова).

«Торможение», по мнению авторов, не ведет к прекращению развития: «Медленно развиваясь на протяжении тысячелетий, азиатская модель имеет, однако, вполне определенную тенденцию развития. Суть этой тенденции сводится к тому, что в конечном счете феодальные элементы в ней начинают постепенно преобладать над рабовладельческими. Выражаясь математическим языком, третья, азиатская, модель в своем развитии „стремится" ко второй, феодальной. Различия между обеими моделями в том, что „очищение" феодального способа производства от сначала очень значительных, а затем менее существенных примесей рабовладельческого способа производства во всех тех районах, где подобное сочетание имело место, шло столь медленными темпами, что к эпохе всемирного распространения европейского капитализма оно было еще очень далеко от завершения» [499, 88—89].

Из этого отрывка мы фактически узнали, что в «азиатском» обществе с начала до конца господствует феодальная

 

40

 

тенденция, что отличие такого общества от феодального европейского состоит лишь в темпах роста феодализма. Должно быть, это — медленно развивающееся феодальное общество, внутри которого просто сохраняется длительное время рабовладельческий уклад. Азиатская модель, таким образом, грозит выскользнуть из схемы Васильева — Стучевского, разрушив все здание.

А как обстоит дело с рабовладельческой моделью? Переходя к ней, мы сразу обнаруживаем, что авторы так и не справились с проблемой хронологической последовательности—или одновременности—формаций. Как примирить концепцию Васильева и Стучевского со следующим их рассуждением: рабовладельческая модель «встречается в истории очень редко», потому что «в силу присущих рабовладельческой формации органических пороков (!—В. Н.)... неизбежно заходит в тупик и деградирует»; когда рабовладельческий строй гибнет, общество «как бы возвращается к исходной точке классообразования, усиливая те тенденции феодализации, которые были ему свойственны еще в начале его становления, и тем самым совершая своеобразный виток спирали» 499, 88]. Получается, что тенденция феодализации предшествовала развитым рабовладельческим отношениям даже в рамках рабовладельческой модели. Феодализм как исходный пункт, феодализм как итог — не значит ли это, в соответствии с принятыми до сих пор представлениями, что речь идет просто о феодальном обществе с рабовладельческим укладом в нем? В итоге выходит, что из трех моделей, составляющих вторичную формацию Васильева и Стучевского, одна прямо является феодальной и две — одна в большей, другая, может быть, в меньшей степени — «стремятся» к феодализму. Иными словами, к феодализму «стремится» вся гипотеза Васильева — Стучевского. Недаром в заключительном абзаце их статьи говорится, что «из трех моделей наиболее совершенная и передовая — феодальная. Ее по праву можно считать главной и основной во вторичной докапиталистической формации, определяющей лицо этой формации» (499, 90]¹².

Прежде чем покончить с вопросом о «смешанной» азиатско-феодально-рабовладельческой формации, отметим тщательность, с какой некоторые авторы избегают в своих построениях всего, что могло бы осложнить их положение. Они, в частности, совершенно не касаются надстроечных явлений, хотя, казалось бы, можно ли писать о формации, не рассматривая общество в целом. Схема Васильева — Стучевского сугубо абстрактна, в их статье нет примеров из истории отдельных стран. Если бы авторы статьи включили в нее проблему надстройки и привлекли конкретные примеры, гипотеза их стала бы далеко не такой стройной.

41

 

Известно, что органическую часть всякой общественной формации составляет надстройка, например государство, создаваемое господствующим классом, чтобы закрепить, расширить и защитить тот способ производства, представителем которого этот класс является. А если ведущих укладов, как говорили авторы, два? Возникнут ли две самостоятельные надстройки или одна общая? Или надстройка будет общей у всех трех моделей, которые составляют, по мнению авторов, одну формацию? Васильев и Стучевский полностью обходят вопросы такого рода.

Г. А. Меликишвили, развивающий взгляды, в основе близкие гипотезе Л. С. Васильева и И. А. Стучевского, попытался, в отличие от них, привести отдельные (к сожалению, немногие) конкретные примеры из истории восточных стран, но они, как нам кажется, сделали гипотезу еще менее ясной. Автор утверждает, например, будто в Финикии сложилась иная общественно-экономическая формация (именно — рабовладельческая), чем в окружавших Финикию ближневосточных обществах [643, 76], что в древней Индии существование господствующего класса основывалось «преимущественно на примитивной феодальной эксплуатации общинников» [643, 70], в то время как в других странах древнего Востока «могут существовать и существовали раннеклассовые» общества «с резким преобладанием форм азиатского способа производства» [643, 76] (ни одного такого конкретного общества в статье, правда, не было названо). Выделить Финикию в формационном отношении из ряда других стран древнего Переднего Востока, находившихся примерно на том же уровне развития производительных сил, можно, разумеется, лишь отрицая, что разница между формациями зависит от уровня развития производительных сил. Действительно, Меликишвили, подобно Васильеву и Стучевскому, не признает, что существование раннеклассовых, развитых рабовладельческих или развитых феодальных обществ обязательно связано «с определенным уровнем развития орудий труда», не согласен, что «феодальные социально-экономические отношения соответствуют обязательно... более высокому уровню» материального производства, чем рабовладельческие отношения. «Известно, — поясняет свою мысль автор, — что переход в Западной Европе от рабовладения к феодализму происходил скорее в условиях упадка, нежели подъема производства»

[643, 77].

С этим сходно и рассуждение А. Я. Гуревича: «На самом деле в поздней Римской империи наблюдался не прогресс производительных сил, которые должны были согласно упомянутому закону (закону перехода от одной общественной формации к другой. — В. Ы.) перерасти отживавшие рабо-

 

42

 

владельческие производственные отношения и прийти в конфликт с ними, а скорее застой и даже регресс производства, приведший римское общество в тупик» [526, 15]. Решив, что падение Римской империи «вряд ли объяснимо только кризисом рабовладельческого строя», автор упоминает о существовании множества противоречивых объяснений данного исторического явления и приходит к выводу: «каждая из теорий (кризис системы рабского хозяйства, упадок производства, варварские нападения, гипертрофия государства, народные выступления, сокращение численности населения, торжество христианства, партикуляризм провинций и т. д.) отражает какую-то реальную сторону исторического процесса». «Историческое явление,— делает он вывод,— многопланово как по своему генезису, по комплексности вызвавших его причин, так и по влиянию, которое оно оказывает: оно не имеет одной причины и поэтому не может быть однозначно объяснено» [524, 54]:.

Спрашивается, что внушило обоим цитированным авторам мысль, будто по закону смены общественных формаций в Римской империи накануне краха рабовладельческого строя должен был наблюдаться непрерывный прогресс производительных сил?

До сих пор большинство историков, изучающих древнюю историю, связывало с кризисом рабовладельческой формации в Риме длительный — занявший столетия — упадок производительных сил. Это ничуть не противоречит тому факту, что в конечном счете весь переход от рабовладельческой формации к феодальной и сам кризис античного мира были подготовлены и вызваны ростом производительных сил. Если не учитывать их определяющую (в конечном счете) роль, мы придем, как видно из приведенных цитат, к фактическому признанию равнозначности множества различных причин: и упадка производства, и «гипертрофии государства», и торжества христианства. Какой же из факторов был определяющим — автор не указывает. Историческая закономерность смены общественно-экономической формации становится не очень понятной. Не видя определяющей роли развития производительных сил, обращая внимание лишь на упадок производства в конце древнего мира, можно, конечно, не признать рабовладение и феодализм последовательными ступенями общественного прогресса. Г. А. Меликишвили смог поэтому найти на древнем Востоке равно развитые рабовладельческие и феодальные общества [см. 643, 79].

Сливая, как это делали до него Семенов, Васильев и Стучевский, рабовладельческий строй с феодальным, Меликишвили, в отличие от перечисленных авторов, придал своей «смешанной» формации более ярко выраженный «феодаль-

 

43

 

ный» оттенок. Как и для Семенова, Васильева и Стучевского, отправным пунктом для него послужила мысль, что «дань, государственные налоги, общественные работы» могут рассматриваться лишь в качестве форм «примитивной феодальной эксплуатации» [643, 70], что «суть феодального строя именно состоит в присвоении господствующим классом прибавочного продукта труда непосредственных производителей путем налога или ренты, превращения в дальнейшем (только в дальнейшем. — В. Н.) в его собственность земли и личности производителя» [643, 72]. Мы пока не останавливаемся на том, как автор представляет себе «присвоение прибавочного продукта» при отсутствии каких-либо элементов собственности эксплуататора на землю или на личность эксплуатируемых. Отметим лишь, что для Меликишвили эксплуатация подданных государством есть основная форма эксплуатации в большинстве древневосточных стран. Поскольку же он считает эту форму исключительно феодальной, в странах древнего Востока должен был, согласно его теоретическим посылкам, господствовать феодализм. Меликишвили утверждает, что рабовладельческий строй в древних государствах мог «создаться лишь в исключительных случаях», что после падения Рима «общество возвращается (! — В. Н.) к магистральной линии своего развития — на путь феодализации» [643, 76].

«Из всего вышесказанного становится понятным,— резюмирует автор,— почему феодализм является столь распространенной, универсальной антагонистической формацией: феодальное общество фактически и есть наивысшая реально существовавшая форма развитого докапиталистического классового общества. Именно в силу этого оно и сделалось исходным для формирования нового, более высокого этапа общественного развития, базой перерастания в буржуазное, капиталистическое общество. Теоретически, с точки зрения развития антагонистических классов, дальнейшей (после феодализма. — В. Н.) ступенью в движении общества могло быть превращение крепостных в рабов (!!— В. Н.), однако это не только не осуществляется, поскольку находится в резком противоречии с потребностями развития производительных сил, но, наоборот, мощный натиск последних совместно с революционной борьбой порабощенной части населения победоносно ломает оковы созданного веками правового и экономического неравенства, водворяя сперва правовое, хотя бы формальное, равенство (капитализм), а затем и экономическое, фактическое равенство между людьми (социализм)»

1643, 77}.

Любопытно, что автор, отрицавший роль уровня производительных сил для перехода от первобытнообщинного строя

 

44

 

к рабовладельческому или к феодальному, выдвигает этот фактор на первый план, когда пришлось коснуться несравненно лучше изученного наукой перехода от феодализма к капитализму. Не случайно также Меликишвили, приводя в своей статье отдельные примеры рабовладельческих и «феодальных» обществ на древнем Востоке, не упоминает ни одного основанного на азиатском способе производства: ему, очень хорошо знакомому с фактами, сделать это необычайно трудно.

Вообще «азиатский» строй занимает в гипотезе Меликишвили еще более скромное место, чем у Васильева и Стучевского. У тех все три модели равноправны, по крайней мере в теории, Меликишвили, разделив с самого начала докапиталистические общества на раннеклассовые, развитые и позднеклассовые, включает в число раннеклассовых наряду сраннерабовладельческими и раннефеодальными также и азиатские — «то есть с осуществлением обеих форм эксплуатации и обоих социально-экономических укладов, без особо выраженной тенденции к превращению в общество рабовладельческого или феодального типа» [643, 76}. До этого момента ход рассуждений Меликишвили совпадает с гипотезой Васильева и Стучевского. Но, переходя к развитым классовым обществам, Меликишвили не находит здесь азиатского способа производства. «Азиатское» общество для него — всегда раннеклассовое, развитое же классовое докапиталистическое общество может быть только рабовладельческим или феодальным — как на Западе, так и на Востоке [см. 643, 79].

Казалось бы, общественный строй, при котором так называемое равноправие двух укладов наблюдается лишь на ранних этапах и который в зрелой форме приходит либо к рабовладельческой, либо к феодальной формации, сам рассматриваться как отдельная общественно-экономическая формация ни в коем случае не может. Однако Меликишвили объявляет его особой классовой формацией [643, 78}. Определения, даваемые автором в этой связи, явно противоречивы. С одной стороны, «азиатское» общество — только один из типов раннеклассовых обществ, «переходный характер» которых подчеркивает сам Меликишвили [643, 72], с другой — его «можно выделить» в особую формацию.

Аналогичным образом азиатский способ производства Меликишвили определяет и как сочетание «труда рабов и протофеодального типа эксплуатации широких слоев местного населения» [643, 78), и как самостоятельную форму эксплуатации, правда близкую «то к феодальным и протофеодальным, то к рабовладельческим формам» (643, 79]. Причем на следующей странице утверждается нечто третье: «азиатский» уклад, «азиатские» формы эксплуатации «вполне мо-

 

45

 

гут быть рассмотрены и в качестве протофеодальных» 643, 80].

Что же представляли собой «протофеодальные» отношения: нечто независимое от «азиатских», или тождественное им, или часть их?

Непонятно также, в чем автор видит разницу между феодальными — в его представлении — отношениями и азиатским способом производства. Он то пишет, что в «азиатском» обществе, в отличие от рабовладельческого и феодального, «господствующая прослойка выступает в лице государства, его аппарата и всех связанных с ним лиц» (643, 78], то утверждает, что «суть феодального строя именно и состоит в присвоении господствующим классом прибавочного продукта труда непосредственных производителей путем налога или ренты» [643, 72]. В то же время Г. А. Меликишвили считает, что «неправильно... рассматривать „азиатский" уклад и „азиатскую" формацию в качестве разновидностей феодального уклада и феодальной формации» [643, 79}! Тогда «суть» какого же строя — азиатского или феодального — составляет эксплуатация государством общинников? Два тезиса исключают друг друга.

При всех противоречиях в статье Меликишвили верх безусловно берет концепция феодализма в древности: вывод, что феодальный путь представляет «магистральную дорогу», воспринимается как главный. Эта работа в еще большей мере, чем статьи Семенова, Васильева и Стучевского, может служить иллюстрацией того, каким образом из азиатско-рабовладельческо-феодальной концепции «испаряется» азиатский способ производства, оставляя в «осадке» чистый феодализм.

Вариант третий: нет азиатского способа производства, есть феодализм

Но теория «феодализма в древнем мире» по природе своей не может применяться к истории одного Востока. Страны греко-римского мира также не знали такого «рабовладения», явное отсутствие которого в древней Азии и Египте вызвало все споры. Даже в Римской империи (если брать не одну Италию), в период наивысшего в мировой истории расцвета рабовладения, было, вероятно, больше земледельцев-общинников, чем рабов, т. е. труд -рабов «классического типа» в «основйых отраслях производства» не преобладал. Естественно поэтому появление среди последовательных противников «рабовладельческой» концепции воззрений, согласно которым в древности и в средние века во всем мире, кроме

 

46

 

стран, где по-прежнему господствовали первобытные отношения, существовала одна общественно-экономическая формация — феодализм, рабовладельческие отношения определяются лишь как существовавший внутри нее уклад, в одних случаях более (Рим, Афины), в других—менее развитый. С самого начала в выступлениях некоторых участников дискуссии можно встретить фразы в защиту «вечного» феодализма или единой «формации внеэкономического принуждения». Первое цельное изложение таких взглядов дал Ю. М. Кобищанов.

По его словам, «эксплуатация мелких производителей путем голого принуждения, без посредства обмена, это и есть феодальная эксплуатация... Феодальный способ производства заключается в эксплуатации мелкого производителя путем внеэкономического принуждения... Что касается так называемого рабовладельческого способа производства, то его никогда и нигде не существовало» [686, 43—45).

Последовательность этой точки зрения выгодно отличает ее от многих концепций, при разборе которых много времени уходит на выявление их внутренних противоречий. Прямолинейность суждений Кобищанова привела к тому, что его взгляды раньше других стали объектом критики, хотя принципиальной разницы между ним и, скажем, Васильевым и Стучевским, по существу, не было.

В ходе первых устных обсуждений 1965 г. была высказана мысль, что «опровергнуть существование в древности феодализма, пожалуй, труднее, чем отрицать существование некоей особой азиатской формации. Труднее, так как в данном случае речь идет о реально существовавшем в истории способе производства, причем весьма сходном с рабовладельческим, иногда настолько, что их трудно различить» [686, 238]. Это предположение лишний раз подтверждено, как нам кажется, выходом в свет в 1970 г. брошюры В. П. Илюшечкина [569]. Правда, автор не хочет называть единое (как он считает) докапиталистическое классово антагонистическое общество феодальным, предпочитая термин «вторая основная стадия общественной эволюции». Он трактует этот строй менее упрощенно, чем Ю. М. Кобищанов, подчеркивая все время, что рассматривает его как смешение с самого начала двух укладов — крепостнического и рабовладельческого. Но в основном констатируемая В. П. Илюшечкиным формация не отличается от варианта Кобищанова, так как ведущим укладом в ней придется признать крепостнический.

В. П. Илюшечкин, надо отдать ему должное, привлек множество конкретно-исторических примеров, которые, несомненно, доказывают, что рабство и крепостничество сосуществовали как в древнем мире, так и в средние века. Деление всемирной истории на древнюю и средневековую автор поэтому

 

47

 

объясняет «целой горой различных условностей» (569, 65]. Он не видит разницы в уровне развития производительных сил в древнем и средневековом мирах, а также грани между ними в виде какого-нибудь революционного переворота (победа же в средние века мировых религий не может служить доказательством смены общественно-экономической формации). В. П. Илюшечкин полагает, что «пятичленная» концепция не в силах объяснить, как он говорит, «очень деликатный и щекотливый вопрос о переходе первобытнообщинного строя в одних случаях в рабовладельческую, в других — в феодальную формацию» [569, 77], поскольку, по его мнению, не было воздействия каких-либо более передовых стран на государства раннего средневековья.

Мы могли бы сказать: подлинный спор начинается только· отсюда. Точка зрения Илюшечкина — Кобищанова выгодно отличается от «смешанного» варианта «азиатской» гипотезы своей логичностью, от «французского» ее варианта — тем, что· не подменяет сути спора, от классической теории азиатского способа производства — тем, что апеллирует к фактам.

В чем же разница в подходе к периодизации В. П. Илюшечкина и сторонников «рабовладельческой» концепции? По нашему мнению, в том, что Илюшечкин подходит к проблеме периодизации с позиции негибких, законченных категорий, под которые он хотел бы подогнать реальный исторический процесс, в то время как последователи В. В. Струве, плохоли хорошо ли, исходят из фактического хода истории.

Начнем с деления всемирной истории на древность и· средние века. Неужели все дело в «горе условностей» и границу между этими эпохами можно было бы провести где угодно? Ведь речь идет об основной периодизации, принятой несколько столетий назад и разделяемой до сих пор всеми историками, не только марксистами. Почему они от нее не откажутся? Потому что факты, запас которых все время пополняется, удобно ложатся в нее. Мы, таким образом, исходим не из того, что имеются понятия «рабовладение» и «феодализм», которые надо (или не надо) применять к какому-то периоду, а из существования реальных эпох всемирной истории, которые требуется объяснить.