Глава 10. Истина, рациональность 2 страница

Для того чтобы понять, почему ситуация казалась

столь безнадежной, достаточно вспомнить хотя бы один

пример среди многих, а именно «Логико-философский

трактат» Витгенштейна с его удивительно наивной, об-

разной или проективной теорией истины. В «Трактате»

предложение понимается как образ или проекция того

факта, который оно описывает; факт и предложение

имеют одну и ту же структуру (или «форму»). Отноше-

ние между предложением и фактом у Витгенштейна ана-

логично отношению между звуком, и его граммофонной

записью, которая действительно представляет собой об-

раз или проекцию звука и обладает такими же струк-

турными свойствами (см. [41, утверждение 4.0141, а так-

же 2.161; 2J7; 2.223; 3.11]).

Другая бесплодная попытка объяснить это соответ-

ствие восходит к Шлику, который сначала дал удиви-

тельно ясную и поистине сокрушительную критику раз-

личных теорий соответствия, включая и образную, или

проективную, теорию истины (см. его замечательную·

работу [37, с. 56—57]), но затем сам в свою очередь

построил еще одну такую теорию, которая была не луч-

ше других. Интересующее нас соответствие он интерпре-

тировал как одно-однозначное соответствие между

нашимл обозначениями и обозначаемыми объектами,

хотя имеется чрезвычайно много контрпримеров (обоз-

начения применимы одновременно к нескольким объек-

там или к одному объекту относится несколько обозна-

чений), показывающих несостоятельность такой интер-

претации.

Ситуация изменилась после появления предложенной

Тарским теории истины как соответствия высказываний

фактам. Величайшее достижение Тарского и реальное

значение его теории для философии эмпирических наук

заключается, я думаю, в том, что он реабилитировал

теорию соответствия, то есть теорию абсолютно«, или

объективной, истины, к которой относились с подозре-

нием. Он показал, что мы вправе использовать интуи-

тивную идею истины как соответствия фактам. (Мнение

о том, что его теория применима только к формализо-

ванным языкам, мне представляется ошибочным. Она

применима к любому непротиворечивому языку, в том

числе даже к «естественному» языку, при условии, что·

мы, опираясь на анализ Тарского, можем освободить та-

кой язык от противоречий, для чего следует, по-видимо-

22—913 337

•злу, внести некоторую долю «искусственности» или осто-

рожности в использование такого языка; см. также |[32,

шрил. 5].)

Хотя я предполагаю, что у читателя есть некоторое

знакомство с теорией истины Тарского, я хочу пояснить,

каким образом эту теорию можно рассматривать — с

^интуитивной точки зрения — как простое выражение

идеи соответствия фактам. Мне хочется подчеркнуть

именно этот почти тривиальный момент, так как, не-

• смотря на свою тривиальность, он будет играть ключе-

вую роль в моей последующей аргументации.

В высокой степени интуитивный 'характер идей Тар-

ского становится еще более очевидным (как я обнару-

жил в процессе преподавания), если мы сначала явным

образом признаем «истину» синонимом «соответствия

•фактам», а затем (совершенно забыв об «истине») пе-

рейдем к определению идеи соответствия фактам.

Поэтому сначала мы рассмотрим следующие две

•формулировки, каждая из которых очень просто уста-

навливает (в метаязыке), при каких условиях опреде-

ленное утверждение (объектного языка) соответствует

фактам.

(1) Высказывание (или утверждение) «Снег бел»

соответствует фактам, если, и только если, снег действи-

тельно бел.

(2) Высказывание (или утверждение) «Трава крас-

.ная» соответствует фактам, если, и только если, трава

.действительно красная.

Эти формулировки (в которых слово «действитель-

но» употреблено только для облегчения понимания и

может быть опущено) выглядят, конечно, совершенно

тривиальными. Однако Тарскому удалось обнаружить,

что, несмотря на свою видимую тривиальность, эти

•формулировки содержат решение проблемы объяснения

идеи соответствия фактам, то есть проблемы истины.

Решающим является открытие Тарского, что для

•того, чтобы говорить о соответствии фактам, как это

сделано в (1) и (2), мыдолжны использовать метаязык,

в котором можно говорить о двух, вещах: о высказыва-

ниях и о фактах, к которым, относятся эти высказыва-

ния. (Такой метаязык Тарский называет «семантичес-

•ким»; метаязык, в котором можно говорить об объект-

ном языке, но не о фактах, к которым он относится,

'Тарский называет «синтаксическим».) Как только была

338

осознана необходимость использования семантического»

метаязыка, все стало ясным. (Заметим, что, в то время

как высказывание (3) «"Джон закричал" истинно» при-

надлежит к такому метаязыку, высказывание (4)

«Истинно, что Джон закричал» может принадлежать то-

му же языку, которому принадлежит высказывание

«Джон закричал». Поэтому выражение «Истинно, что»,

которое, подобно двойному отрицанию, логически избы-

точно, существенно отличается от металингвистического

предиката «истинно». Последний необходим для утверж-

дений, подобных таким, как «Если заключение неистин-

но, то посылки не могут быть все истинными» или

«Однажды Джон произнес истинное высказывание».)

Несколько ранее я сказал, что теория Шлика была

ошибочной, однако мне представляется, что те коммен-

тарии, которые он высказал по поводу своей собственной

теории (см. [37]), проливают некоторый свет и на тео-

рию Тарского. Шлик отметил, что проблема истины

разделяет судьбу некоторых других философских проб-

лем, решение которых трудно увидеть именно потому,

что исходят из ошибочного предположения, будто эта

решение должно быть чрезвычайно глубоким, в то вре-

мя как оно лежит на поверхности и на первый взгляд не

производит большого впечатления. Решение Тарскога

действительно на первый взгляд может показаться не-

впечатляющим. Однако на самом деле его плодотвор-

ность и мощь чрезвычайно велики.

VIII

Благодаря работе Тарского идея объективной, или

абсолютной, истины, то есть истины как соответствия

фактам, в наши дни с доверием принимается всеми, кто

понял эту работу. Трудности в ее понимании имеют,

по-видимому, два источника: во-первых, соединение

чрезвычайно простой интуитивной идеи с достаточно

сложной технической программой, которую она поро-

дила; во-вторых, широкое распространение ошибочного

мнения, согласно которому удовлетворительнаятеория

истины должна содержать критерий истинной веры, то

есть обоснованной, или рациональной, веры. Действи-

тельно, три соперницы теории истины как соответствия

фактам — теория когеренции, принимающая непроти-

воречивость за истинность, теория очевидности, прини-

22* 339

мающая за «истину» понятие «известно в качестве исти-

жы», и прагматистская, или инструменталистская, тео-

рия, принимающая за истину полезность, — все они яв-

ляются субъективистскими (или «эпистемическими»)

теориями истины в противоположность объективной

{или «металогической») теории Тарского. Названные

теории оказываются субъективистскими в том смысле,

что все они исходят из принципиально субъективистской

точки зрения, которая истолковывает знание только как

'Особого рода ментальное, духовное состояние, как неко-

торую диспозицию или как особый вид веры, характе-

ризующийся, например, своей историей или своим отно-

.шением к другим видам веры.

Если мы исходим из нашего субъективного ощуще-

ния веры и рассматриваем знание как особый вид веры,

то мы действительно можем считать истину, то есть ис-

•тинное знание, некоторым более специальным видом ве-

ры— обоснованной, или оправданной, веры. Это озна-

чает, что должен существовать некоторый более или ме-

нее эффективный — пусть даже частный — критерий хо-

рошей обоснованности, определенный отличительный

^признак, который помог бы нам отделить ощущение хо-

рошо обоснованной веры от иных восприятий веры.

.Можно показать, что все субъективистские теории исти-

ны стремятся сформулировать такой критерий: они пы-

таются определять истину на основе происхождения или

источника нашей веры (см. [32, введение]), на основе

наших операций верификации, посредством некоторого

множества правил принятия веры либо просто через

особенности наших субъективных убеждений. Все они в

той или иной степени утверждают, что истина есть то,

что можно признавать или во что можно верить благо-

даря определенным правилам или критериям, относя-

щимся к происхождению или источнику нашего знания,

к его надежности или устойчивости, к его биологической

полезности, к силе убежденности или к неспособности

мыслить иначе.

Объективная теория истины приводит к совершенно

иной позиции. Это можно видеть, в частности, из того,

что она позволяет нам высказывать утверждения, по-

добные следующему: некоторая теория может быть ис-

тинной, даже если никто не верит в нее и даже если

нет причин для ее признания или для веры в то, что она

шстинна; другая же теория может быть ложной, хотя

340

у нас имеются сравнительно хорошие основания для ее

признания.

Ясно, что такого рода утверждения показались бы

противоречивыми с точки зрения любой субъективист-

ской, или эпистемической, теории истины. Однако в

объективной теории они не только не противоречивы, но,

несомненно, истинны.

Другое утверждение, которое объективная теория

истины как соответствия фактам сочла бы совершенно

естественным, таково: даже тогда, когда мы наталкива-

емся на истинную теорию, мы, как правило, можем

только догадываться об этом и для нас может оказать-

ся невозможным узнать, что это и есть истинная теория.

Утверждение, аналогичное только что приведенному,

по-видимому, впервые было высказано Ксенофаном (см.

[32, с. 26 и 152]), жившим 2500 лет назад, что свиде-

тельствует о том, что объективная теория истины дей-

ствительно очень стара— она появилась еще до Аристо-

теля, который ее придерживался. Однако лишь работа

Тарского устранила подозрение относительно того, что

объективная теория истины как соответствия фактам

является либо противоречивой (вследствие парадоксов

типа «лжец»), либо пустой (как предполагал Рамсей),

либо бессодержательной, либо в лучшем случае излиш-

ней в том смысле, что мы можем обойтись без нее (как

когда-то считал я сам).

В своей теории научного прогресса я, возможно, до

некоторой степени могу действительно обойтись без нее.

Однако благодаря Тарскому я не вижу больше никаких

причин избегать ее. Если же мы хотим пролить свет на

различие между чистой и прикладной наукой, между

поисками знания и поисками полезных или эффективных

инструментов, то мы не можем обойтись без этой тео-

рии. Это различие как раз и состоит в том, что в своих

поисках знания мы стремимся найти истинные теории

или по крайней мере такие теории, которые ближе к ис-

тине, чем другие теории, иначе говоря, которые лучше

соответствуют фактам, в то время как в поисках эффек-

тивных инструментов мы во многих случаях используем

теории, ложность которых известна (см. анализ «второй

точки зрения» («инструментализма») ранее, в гл. 3).

Одно из важных преимуществ теории объективной,

Или абсолютной, истины состоит в том, что она позво-

ляет нам сказать (вместе с Ксенофаном), что мы ищем

341

истину, но не знаем, когда нам удается найти ее; что у

нас нет критерия истины, но мы тем не менее руковод-

ствуемся идеей истины как регулятивным принципом

(как могли бы сказать Кант или Пирс); что, хотя у нас

нет общего критерия, позволяющего нам отличить исти-

ну—-исключая, 'может быть, тавтологии, — существует

критерий прогрессивного движения к истине(что я сей-

час и намереваюсь объяснить).

Статус истины в объективном смысле-—как соответ-

ствия фактам·—-и ее роль в качестве регулятивного

принципа можно сравнить с горной вершиной, которая

почти постоянно закрыта облаками. Альпинист, восходя-

щий на эту вершину, не только сталкивается с трудно-

стями на своем пути, он может даже не знать, достиг

он вершины или нет, так как в густой пелене облаков

ему трудно отличить главную вершину от второстепен-

ных. Однако это не влияет на объективное существова-

ние главной вершины, и если альпинист говорит нам:

«У меня есть некоторые сомнения относительно того,

поднялся ли я на главную вершину», — то тем самым он

признает объективное существование этой вершины.

Сама идея ошибки или сомнения (в своем обычном,

прямом смысле) содержит идею объективной истины —

истины, которой мы можем не получить.

Хотя для альпиниста может оказаться невозможным

с уверенностью установить, достиг ли он вершины, ему

часто легко понять, что он не достиг ее (или еще не дос-

тиг), например когда, натолкнувшись на отвесную сте-

ну, он вынужден повернуть назад. Аналогично этому су-

ществуют случаи, когда мы с уверенностью знаем, что

не получили истины. Так, хотя когерентность, или не-

противоречивость, не является критерием истины — про-

сто потому, что даже системы, непротиворечивость кото-

рых доказана, в действительности могут быть ложны-

ми, — некогерентность, или противоречивость, системы

говорит о ее ложности. Поэтому, если нам повезет, мы

можем обнаружить противоречия и использовать их для

обоснования ложности некоторых наших теорий.

В 1944 году, когда Тарский впервые опубликовал

на английском языке краткое изложение своих исследо-

ваний по теории истины [39] (в Польше эти исследова-

ния были опубликованы в 1933 году [38]), немногие из

философов отважились бы высказать утверждения, по-

добные упомянутым выше утверждениям Ксенофана.

342

В связи с этим представляет интерес то обстоятельст-

во, что в том номере журнала, в котором была опубли-

кована упомянутая статья Тарского [39], были помеще-

ны еще две статьи об истине, носящие субъективистский

характер.

Хотя с тех пор положение улучшилось, субъективизм

все еще распространен в философии науки, и особенно

в области теории вероятностей. Субъективистская тео-

рия вероятностей, интерпретирующая степени вероятно-

сти как степени рациональной веры, вытекает непосред-

ственно из субъективистского подхода к истине, в част-

ности из теории когеренции. Последняя все еще прини-

мается даже теми философами, которые признали тео-

рию истины Тарского. Я подозреваю, что по крайней

мере некоторые из них обратились к теории вероятно-

стей в надежде на то, что именно 0на даст им то, чего

первоначально они ожидали от субъективистской, или

эпистемической, теории достижения истины через вери-

фикацию, а именно теорию рациональной, или обосно-

ванной, веры, опирающейся на свидетельства наблюде-

ния (см. работу Карнапа [6, с. 177], а также мою рабо-

ту pi, разд. 84].

К сожалению, все эти субъективистские теории не-

опровержимы (в том смысле, что они легко могут из-

бежать любой критики). Это обусловлено тем, что всег-

да можно отстаивать ту точку зрения, что все высказан-

ное относительно мира или, например, относительно

логарифмов следует заменить высказываниями, относя-

щимися к вере. Так, высказывание «Снег бел» мы можем

заменить высказыванием «Я верю в то, что снег бел»

или даже высказыванием «В свете всех доступных сви-

детельств я верю, что рационально верить в то, что снег

бел». Возможность замены любого утверждения об

объективном мире субъективистскими парафразами по-

добного рода тривиальна, хотя для утверждений, содер-

жащихся в таблицах логарифмов, которые вполне могут

<5ыть выполнены вычислительной машиной, она несколь-

ко сомнительна. (Между прочим, можно упомянуть о

том, что субъективная интерпретация логической веро-

ятности соединяет эти субъективистские переформули-

ровки (точно так же, как это делает теория когеренции)

с таким подходом, который при более тщательном ана-

лизе оказывается, по существу, «синтаксическим», а не

«семантическим», хотя, конечно, его всегда можно пред-

343

ставить в виде некоторой «семантической системы».)

В заключение представляется полезным суммировать

взаимоотношения между объективной и субъективистс-

кой теориями научного познания с помощью небольшой

таблицы:

ОБЪЕКТИВНЫЕ,

ЛОГИЧЕСКИЕ ИЛИ

ОНТОЛОГИЧЕСКИЕ

ТЕОРИИ

истина как соответствие

фактам

объективная вероятность

(присущая ситуации и

проверяемая статистически)

СУБЪЕКТИВНЫЕ,

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ

ИЛИ

ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКИЕ

ТЕОРИИ

истина как свойство

нашего мышления —

знания или веры

субъективная вероятность

(степень рациональной

веры, основанная на всей

совокупности нашего

знания)

отсутствие знания

отсутствие знания

объективная случайность

(статистически проверяемая)

равновероятность

(физическая или ситуационная

симметрия)

Я склонен утверждать, что не только надо всегда раз-

личать указанные два подхода, но следует также реши-

тельно отвергнуть субъективистский подход как ошибку,

хотя, быть может, в чем-то и соблазнительную ошибку.

Можно построить, однако, аналогичную таблицу, в ко-

торой эпистемологическая (правая) сторона не основа-

на на ошибке:

истина

проверяемость

объяснительная илч

предсказательная сила

«правдоподобность»

предположение

эмпирическая проверка

степень подкрепления

(то есть фиксация

результатов проверок)

3. Истина и содержание:

правдоподобность вместо вероятности

IX

Как и многие другие философы, иногда я склонен

разделять философов на две основные группы: тех, с

которыми я не согласен, и тех, которые согласны со

мной. Первую группу я называю верификационистами,

344

.или джастификационистскими философами знания

веры), вторую — фальсификационистами, фаллибили-

.стами, или критическими философами знания(или пред-

положений). Можно выделить и третью группу филосо-

фов, с которыми я также не согласен. Философов этой

группы можно назвать разочаровавшимися джастифи-

кационистами, они иррационалисты и скептики*.

Члены первой группы — верификационисты, или

джастификационисты, — считают, грубо говоря, что все

то, что не может быть позитивно обосновано, не заслу-

живает доверия или даже серьезного рассмотрения.

Члены же второй группы — фальсификационисты,

или фаллибилисты, утверждают, говоря самым общим

образом, что то, что в настоящее время в принципе не

может быть опровергнуто критикой, недостойно серьез-

ного рассмотрения; в то же время то, что в принципе

опровержимо, но все-таки сопротивляется всем попыт-

кам нашей критики, вполне может быть ложным, одна-

ко в любом случае заслуживает серьезного рассмотре-

ния и даже доверия, хотя бы только и временного.

Я допускаю, что верификационисты полны желания

защитить наиболее важную традицию рационализма·—

борьбу разума с суеверием и произвольными авторите-

тами. Они требуют, чтобы мы принимали определенное

убеждение или веру только в том случае, если его или

ее можно оправдать позитивными свидетельствами, то

есть показать истинность или по крайней мере высокую

вероятность такого убеждения или веры. Другими сло-

вами, они требуют, чтобы мы соглашались с некоторой

верой только в том случае, если ее можно верифициро-

вать, или подтвердить, с некоторой вероятностью.

Фальсификационисты (группа фаллибилистов, к ко-

торой принадлежу и я) считают, как и большинство ир-

рационалистов, что им известны логические аргументы,

свидетельствующие о том, что программа первой груп-

пы невыполнима: мы никогда не сможем указать пози-

тивных оснований, оправдывающих нашу веру в истин-

ность некоторой теории. Однако в отличие от иррацио-

яалистов мы, фальсификационисты, считаем, что нам

Удалось обнаружить способ реализации старого идеала

различения между рациональной наукой и различными

формами предрассудков, несмотря на крушение перво-

начальной индуктивистской, или джастификационист-

Ской, программы. Мы считаем, что этот идеал может

345

быть реализован очень просто, если признать,что ра-

циональность науки заключается не в том, что она по

традиции прибегает к эмпирическим свидетельствам в

поддержку своих положений (астрология делает то же

самое), а исключительно в критическом подходе, кото-

рый, конечно, наряду с другими аргументами критиче-

ски использует также и эмпирические свидетельства

(в частности, при опровержениях). Следовательно, для

нас наука не имеет ничего общего с поисками досто-

верности, вероятности или надежности. Наша цель со-

стоит не в установлении несомненности, надежности

или вероятности научных теорий. Осознавая свою спо-

собность ошибаться, мы стремимся лишь к критике и

проверке наших теорий в надежде найти наши ошибки,

чему-то научиться на этих ошибках и, если повезет, по-

строить лучшие теории.

Учитывая различия в понимании роли позитивной и

негативной аргументации в науке, представителей пер-

вой группы — джастификациопистов — можно назвать

также «позитивистами», а представителей второй груп-

пы, к которой принадлежу и я, — критиками, или «не-

гативистами». Конечно, это только условные названия,

однако и они могут подсказать основания, объясняю-

щие, почему некоторые люди считают, что только пози-

тивисты, или верификационисты, серьезно интересуют-

ся истиной и поисками истины, в то время как мы,

критики, или негативисты, относимся к поискам истины

легкомысленно, склонны к бесплодной, разрушительной

критике и излагаем явно парадоксальные взгляды.

Это неверное изображение нашей позиции в значи-

тельной мере возникает из джастификационистской про-

граммы и ошибочного субъективистского подхода к:

истине, который я охарактеризовал ранее.

На самом же деле мы также рассматриваем науку

как поиск истины и по крайней мере со времен Тар-

ского больше не боимся говорить об этом. Действи-

тельно, только в отношении этой цели — обнаружения

истины — можно говорить, что, хотя мы способны оши-

баться, мы все-таки надеемся научиться на наших

ошибках. Именно идея истины позволяет нам разумно

говорить об ошибках и рациональной критике и делает

возможной рациональную дискуссию, то есть критиче-

скую дискуссию, направленную на поиски ошибок, са-

мым серьезным образом стремясь по возможности

346

.устранить большинство из них, чтобы приблизиться к

истине. Таким образом, сама идея ошибки и способ-

ности ошибаться включает в себя идею объективной

истины как стандарта, которого мы, возможно, не до-

стигаем. (Именно в этом смысле идея истины является

регулятивной идеей.)

Таким образом, мы признаем, что задачей науки

является поиск истины, то есть истинных теорий (хотя,

как учил уже Ксенофан, мы никогда не можем полу-

чить их или узнать, что они истинны, даже если мы их

.получили). Вместе с тем мы подчеркиваем, что истина

не является единственной целью науки. Мы хотим боль-

шего, чем просто истины: мы ищем интересную исти-

ну — истину, которую нелегко получить. В естествен-

ных науках (в отличие от математики) нам нужна

.истина, обладающая большой объяснительной силой,

то есть логически невероятная истина.

Итак, ясно, что нам нужна не просто истина, мы

хотим иметь более глубокую и новую истину. Нас не

устраивает «дважды два равно четырем», хотя это

истина; мы не обращаемся к повторению таблицы умно-

жения, сталкиваясь с трудными проблемами в тополо-

гии или в физике. Одной истины нам недостаточно, ибо

мы прежде всего ищем ответа на наши проблемы.

Эта мысль была хорошо сформулирована немецким

поэтом и юмористом Бушем в небольшом детском сти-

.хотворении, которое можно назвать, так сказать, стихо-

творением детской эпистемологии:

Дважды два четыре — верно,

Но давно неинтересно.

Я хочу узнать такое,

Что сегодня неизвестно4.

Только в том случае, если имеется ответ на некото-

рую проблему — трудную, плодотворную, глубокую про-

блему, ·— истина или предположение об истине приоб-

'ретают значение для науки. Так обстоит дело в чистой

математике, так обстоит дело и в области естественных

наук. В последнем случае мы имеем нечто аналогичное

4 Из книги: B u s c h W. Schein und Sein, 1909 (см. с. 28 издания

Insel, 1952). Мое внимание к этому стихотворению привлекло иссле-

дование о Буше как философе моего покойного друга Крафта, опуб-

ликованное в работе «Erziehung und Politik» (Essays for Minna

'Specht, 11960, S. 262). В моем переложении четверостишие стало, мо-

Жет быть, более детским, чем хотел Буш.

347

V?

А

логической мере глубины или важности проблемы в хо-

де возрастания логической невероятности или объяс-

нительной силы нашегонового ответа по сравнению с

наилучшей теорией или предположением, которые име-

лись в данной области ранее. Эта логическая мера пред-

ставляет собой, в сущности, то же самое, что ранее я

охарактеризовал как логический критерий потенциаль-

ной приемлемости или научного прогресса.

Мое описание данной ситуации может побудить не-

которых людей сказать, что у нас, негативистов, истина

даже в качестве регулятивного принципа не может иг-

рать большой роли. Они скажут, что негативисты (та-

кие, как я), несомненно, предпочтут попытку решить

интересную проблему с помощью смелого предположе-

ния, даже если вскоре обнаружится его ложность, пе-

речислению истинных, но неинтересных утверждений.

Поэтому в конце концов остается неясным, каким об-

разом негативисты могли бы использовать идею истины.

Наше понимание научного прогресса и предлагаемое

нами решение научных проблем кажутся не очень тесно

связанными с этой идеей.

Я убежден, что такое представление о позиции на-

шей группы является совершенно ошибочным. Называй-

те нас негативистами или кем угодно, но вы должны

понять, что истина нас интересует не меньше, чем всех

других, например членов суда присяжных. Когда судья

говорит свидетелю, что тот должен говорить «истину,

всю истину и ничего, кроме истины», то его интересует

та истина, которая имеет отношение к делу и которую

свидетель может сообщить. Свидетель, склонный от-

влекаться от сути дела, будет плохим свидетелем, даже

если он высказывает трюизмы, являющиеся частью

«всей истины». Совершенно очевидно, что, когда судья

или кто-либо другой говорит о «всей истине», он имеет