II. Конкретные психологические ужастики 5 страница

Проблему пытаются обойти, заявляя, что с помощью языковых знаков передаются значения.Так вводится важный термин, который, правда, все понимают по-своему и который очень трудно определить. Дело в том, что ни значения, ни смыслы нигде в мире не содержатся. В одном из своих самых известных афоризмов Л. Витгенштейн красиво написал: «Смысл мира должен лежать вне его. В мире всё есть, как оно есть, и всё происходит, как оно происходит. В нём нет никакой ценности, а если бы она там и была, то она не имела бы никакой ценности».[236] Н.Н. Трубников размышляет на эту же тему: жизнь не имеет никакого смысла: ни мудрого, ни глупого, ни абсурдного, ни трагичного, ни какого иного. Такой взгляд, по его мнению, не только более честный, но и более обнадёживающий, чем какой бы то ни было другой. Ибо он предполагает возможность не столько находить смысл, сколько созидать его, творить и сообщать жизни.[237] Только сами люди являются носителями смысла.

За невозможность дать значению хоть какое-нибудь внятное определение этот термин не любят ни бихевиористы, ни их выросшие на позитивистских дрожжах последователи. Впрочем, позиция бихевиористов естественна: они, как это им и положено, избавляются от "ментальных процессов" и сводят осмысленную языковую деятельность к бессмысленной формальной игре. Ведь даже Дж. Дьюи заявлял вполне в духе бихевиористской концепции: «значение не является психической сущностью, а является свойством поведения»[238]. (В.В. Знаков слишком оптимистичен и выдаёт желаемое за действительное, утверждая, будто «психологические исследования строятся на отказе от убеждения, что проблему понимания можно решить, не выходя за рамки систем манипулирования символами».[239]) Логика бихевиористской позиции понятна: мол, что есть значение – неизвестно, а потому его можно лишь конструировать по поведенческим реакциям. Даже у Л. Витгенштейна психическая составляющая у значения практически исчезает. Слово имеет значение лишь в потоке жизни, утверждает он, значение – это употребление. И уже совсем недавно за попытку избавиться от значений как от важного психологического термина Дж. Брунер обрушивается на порожденных им самим когнитивистов: «Сегодня уже просто неуместно отказывать значению в праве претендовать на центральное положение в психологической теории на основании его "туманности" или "неопределенности"».[240] 

Туманность, однако, вызвана тем, что значение любого слова, любого знака лежит за пределами самого языка, ибо язык выражает, пользуясь термином А.А. Потебни, «первоначальные доязычные элементы мысли».[241] И, логически говоря, вообще не может быть в полной мере выражено словами. Действительно, допустим, что значения некоторых слов можно определить посредством каких-то других слов. Но как определить значения этих самых других слов? Если с помощью определений пытаться описать все слова, то это значит, что мы всё далее и далее уходим в бесконечность или, что более вероятно, просто вечно двигаемся по кругу. Ни одно определение не может являться полностью исчерпывающим, ибо с необходимостью должно включать никак не определяемые слова. А. Вежбицкая пытается найти выход из этой безнадежной ситуации и создать список таких интуитивно ясных слов, названных ею семантическими примитивами (универсальными человеческими концептами), с помощью которых уже можно определить все остальные слова.

Семантические примитивы, по мнению Вежбицкой, можно обнаружить эмпирически – они обязательно присутствуют во всех языках мира. Среди наиболее достоверных претендентов на роль этих элементарных смысловых единиц она выбирает такие: я, ты, некто, нечто, этот, думать, хотеть, чувствовать, сказать. Исходно список содержал 13-14 примитивов, затем их стало 37, потом 55. Откуда же возникают эти примитивы? Ответ Вежбицкой прост: они врождены, являясь частью генетического наследства человека.[242] Стандартный и столь хорошо знакомый приём – объяснять неизвестное заведомо непонятным. Фантастическое утверждение о генетической обусловленности фундаментальных человеческих концептов вряд ли стоит подробно обсуждать. Оно настолько же доказуемо, как и утверждение о предопределенности этих концептов величиной гравитационной постоянной, свойствами бензола или числом спутников Юпитера. (Замечу, что такой замечательный исследователь, как С.С. Гусев, используя подобные объяснения, идёт ещё дальше. Допуская правоту гипотезы Дж. Пирса о том, что объём словарей у разных народов одинаков, Гусев поясняет: «Поскольку с анатомо-физиологической стороны все люди достаточно одинаковы, постольку и число словоформ, употребляемых ими, может быть сходным, выражая количество нервных ячеек, задействованных в интеллектуальных действиях».[243] Вот так, гг. анатомы и физиологи, а вы до сих пор об этом не знали и не удосужились найти и подсчитать эти ячейки!).

Сам замысел Вежбицкой – выделить слова, относящиеся к устойчивому общему ядру всех языков мира, и с их помощью попытаться описать весь словарный запас каждого языка – вызывает безусловное уважение. Он весьма трудоёмок, но даже его частичная реализация крайне полезна для составителей словарей. Её «"естественный семантический метаязык" оказался сильным инструментом для описания тонких смысловых оттенков».[244] Но всё же я попытаюсь показать, почему программа Вежбицкой не может быть в полной мере реализована. Значения существуют и формируются в сознании. Они, как пишет В.Ф. Петренко, «нераздельно связаны с другими образующими человеческого сознания: личностным смыслом, чувственной тканью, эмоциональной окрашенностью»[245]. Все части, образующие человеческое сознание, не исчерпываются никаким словесным описанием и далеко не всегда осознаются самим носителем сознания. И потому никакое словесное описание не способно передать то значение, которое вызывается словом в сознании. Да, что тут доказывать? Ведь словами можно вызвать у человека гипнотическое состояние! Какими семантическими примитивами это следует объяснять?

Осознаваемая часть значения сопровождается неосознаваемыми психическими обертонами, если воспользоваться термином У. Джеймса. Тайна значения в том и заключается, что оно «нигде не находится» – ни в слове, ни в идее, ни в понятии, ни в вещи, о которой мы говорим.[246] Точнее, значения знаков существуют только в воспринимающем их сознании (в изменении душевного состояния, по Аристотелю). Но и там не полностью осознаются. Многие авторы любят цитировать знаменитое: "мысль изреченная есть ложь", что именно и подразумевает: в наших вербальных изречениях всегда присутствует хоть и осознаваемый, но невербализуемый остаток. Ф.И. Тютчев в цитируемом стихотворении прямо пишет о невозможности "сердцу высказать себя". "Понимание – молчаливо, … настоящее – не называемо", – вторит ему А. Вознесенский.

Поэты – подлинные властители слова – всегда понимали, что и за самим словом стоит нечто невыразимое. Вот как об этом прямо сказал М.Ю. Лермонтов: «есть речи, значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно». А вот более развернутое описание О.Э. Мандельштама: «Разве вещь хозяин слова? Слово – Психея. Живое слово не обозначает предметы, а свободно выбирает, как бы для жилья, ту или иную предметную значимость, вещность, милое тело. И вокруг вещи слово блуждает свободно, как душа вокруг брошенного, но не забытого тела».[247] Филолог Е.Г. Эткинд выражает эту же мысль менее поэтично, но более точно. Значение слова, уверяет он, складывается из главного и вторичных смыслов, а также от различных семантических оттенков, зависит как от выбранного стиля изложения, так и от возникающих ассоциаций (обязательных и факультативных, отчётливых и зыбких, в форме смутного намёка, эмоционального сигнала или мистического символа, и т.п.). Более того, даже «звуковая материя слова участвует в построении содержания: длина слова и составляющие его звуки, место ударения, соотношение согласных и гласных, открытые или закрытые гласные, плавные или взрывные согласные, звукоподражательные свойства – все эти фонетические элементы оборачиваются смысловыми».[248] Поэтическое и филологическое чутьё подтверждается и в психологических исследованиях: так, например, было показано, что случайно присутствующие внутри слова осмысленные части, никак не связанные по смыслу с самим исходным словом (таковы, например, "мель" в слове "карамель"; "сталь" в слове "ностальгия", "стон" в слове "эстонец" и пр.) обычно испытуемыми не осознаются, но при этом всё же воспринимаются и влияют на их последующее поведение.[249] 

Язык, призванный явно выражать (эксплицировать) наши мысли, всегда опирается на нечто имплицитное, явно не выражаемое. Это тем более так, когда речь идёт не об отдельных словах, а о тексте в целом. Любая фраза понимается только при допущении многочисленных молчаливых допущений или, в лингвистической терминологии, пресуппозиций.[250] Как, например, можно понять фразу, наугад извлеченную мной из "Азбуки для родителей": «К плачу ребенка надо относиться как к шуму дождя»? Мало знать, что существуют дети, которые плачут, и что существует дождь, который издает шум. Надо ещё понимать, что человек не может повлиять на шум дождя, а потому и не должен пытаться этого делать. В общем, читатель придает этой фразе смысл только при весьма многочисленных допущениях – их даже невозможно перечислить. Среди них, наугад, такие: предполагается, что автор к кому-то обращается, а не просто рассуждает сам с собой; автор по каким-то причинам считает себя имеющим право давать советы родителям или иным людям, воспитывающим детей. По-видимому, читатель должен также думать: автор текста в этом предложении говорит о детях, которые часто плачут без всякого понятного повода; автор не предполагает, что читатели могут быть глухими и потому не понимать, что такое шум дождя; это высказывание в книге сделано на русском языке и что читатель с этим языком знаком. Предполагается также, что в прочитанном тексте нет опечаток (на самом деле автор мог сказать совсем иное: к плащу или к палачу ребенка, к плачу жеребенка и т.д.); что автор также полагает, что не все родители знают указанное им требование по отношению к плачу ребенка (в противном случае, зачем бы он об этом писал?). Читатель, к тому же, должен быть уверен, что в том мире, который описывает автор, существуют и другие правила, кроме им указанного, например, что 2+2=4 и что дети младше своих родителей; что он правильно прочёл фразу, а не явился жертвой собственной галлюцинации; что речь идёт о реальном правиле поведения с детьми на Земле, а не о вымышленной автором фантастической истории, происходящей где-то на летающей тарелке. Читатель, скорее всего, должен также предполагать, что эта фраза правильно выражает мысль конкретного автора, а не является, например, шифрованным сообщением или случайной комбинацией слов на компьютере, и т.п. Добавлю (вслед за Дж. Лакоффом[251]): поскольку все пресуппозиции сами является предложениями, то у каждой пресуппозиции есть свои пресуппозиции. И т.д.

Не удивительно, что, хотя мы и понимаем высказывания, сделанные на языке, но, тем не менее, не понимаем, как мы их понимаем. Снова исходный парадокс: с помощью языка можно выразить то, что с его помощью не может быть выражено. Так, мы пользуемся языком, но далеко не в полной мере осознаём его структуру, без знания которой мы, тем не менее, вообще не можем пользоваться языком. Дети, овладевая языком, научаются строить грамматически корректные предложения, еще не зная саму грамматику. (Позднее, в школе, они с большим трудом будут изучать грамматические правила, которыми сами до этого могли пользоваться безошибочно). Таким образом, носитель языка обладает умением отличать правильно построенные предложения от неправильных, даже не зная, как он умеет это делает.

Приведу пример, а читатель заодно сможет проверить свою языковую интуицию. Какого рода парное существительное "печка-нагреватель"? Носитель русского языка, как правило, поставит к нему глагол женского рода ("печка-нагреватель остыла"), определив, тем самым, род этого парного слова по первому элементу. Но точно так же он поставит глагол в женском роде к существительному "путь-дорога" («путь-дорога пролегла»), выделив, наоборот, второй элемент слова. А М. Булгаков может даже позволить себе в "Мастере и Маргарите" совсем уж потрясающую конструкцию, которую, тем не менее, тоже приемлет интуиция носителя языка: «Черная птица-шофёр на лету отвинтил правое колесо».[252] Как мы способны узнать правильность этих предложений, не имея правил определения рода парных существительных? Как вообще человек способен пользоваться грамматическими правилами, не зная оных?

Ответ самого популярного современного лингвиста Н. Хомского (так принято писать его фамилию по-русски, хотя на самом деле – Chomsky, т.е. Чомский) уже можно предугадать: люди способны пользоваться грамматическими структурами, потому что эти структуры врождены. Как мы только что видели, к подобному объяснительному приёму прибегает даже такой непримиримый оппонент Чомского, как А. Вежбицкая. Чомский преуспел в построении формальной грамматической теории и в поисках универсальной грамматики, которую он для простоты и трактует как врожденную. Индекс цитируемости Чомского выше всех ныне живущих ученых, он входит в мировую десятку, где идет сразу вслед за Марксом, Лениным, Шекспиром, Аристотелем, Платоном и Фрейдом.[253] Но его отсылка к врожденной грамматике, конечно же, не выдерживает серьезной критики. Она сродни рассмотренным выше попыткам описать в физиологических терминах и процессы заучивания, и научение, и творчество. Смею надеяться, читатель уже убедился, к какому логическому мраку это обычно приводит. Однако, пожалуй, даже опаснее (чтобы не сказать: смешнее) считать возникновение грамматических структур или универсальных концептов – без всяких на то генетических оснований – следствием случайных генных мутаций.

Я уверен, что проблема не в генетике, а в природе сознания. Да, действительно, человек осознанно оперирует языком, не осознавая, как он это делает. Но с подобным парадоксом мы уже сталкивались. Сознание не умеет осознавать процесс создания осознаваемого. А, значит, нет ничего удивительного, что оно не умеет осознавать и процесс вербализации собственных мыслей, в том числе, и процесс построения значений и грамматических конструкций. И до тех пор, пока не будут описаны механизмы сознания, процесс порождения и восприятия языковых высказываний просто не может быть понят.

Парадокс второй: для описания окружающих предметов язык использует понятия, но сами эти понятия отражают то, чего в окружающем мире не существует.  Утверждение Аристотеля, что душевные состояния определяются образами предметов, только всё запутывает.

Поясню, в чём ошибка античного философа. В древнеегипетском языке имелось несколько знаков, изображающих человека в разных положениях и выполняющего различные действия. Так, "человек, принимающий пищу", изображался одним иероглифом. Но при этом не было иероглифов для обозначения человека, принимающего пищу разного рода, равно как не было создано и отдельных иероглифов для изображения человека, откусывающего, жующего или глотающего пищу. Как замечает С. Гордон, «если изображать каждый конкретный предмет или действие, то это будет уже не письменность, а изобразительное искусство».[254] Люди всегда имеют дело с конкретной едой, а не с пищей вообще. В общем «язык представляет нам не сами предметы, а всегда лишь понятия о них, самодеятельно образованные духом в процессе языкотворчества», – писал один из основателей языкознания В. фон Гумбольдт.[255] Более современные авторы поясняют: «Если мы будем строго называть каждую вещь своим индивидуальным именем, то количество слов окажется неограниченным, и, следовательно, язык будет практически непригоден к использованию».[256] Наконец, любой конкретный объект, в свою очередь, может быть соотнесен с множеством понятий: В.А. Моцарт – это человек, композитор, гений, праздный повеса, великий труженик, вундеркинд, обладатель феноменальной музыкальной памяти, автор "Волшебной флейты", заимствовавший мелодию увертюры у М. Клементи, уроженец Зальцбурга, игрок в карты, муж Констанции, сын Леопольда, масон, пианист-виртуоз, герой многих художественных произведений, жертва зависти, и т.д., и т.п.

Упомянутые Аристотелем душевные состояния, вызванные словами, никак не могут являться образами конкретных предметов. И уж никак не могут в сознании возникать образы этих понятий. Попробуйте представить себе кошку как понятие, т.е. кошку вообще. Только не удивляйтесь, что не получается. Нельзя же, по-видимому, представить себе то, не знаю что. Речь ведь идет не о каких-то конкретных Мурзике, Диане или Барсике, не о кошке соседа, с которыми вы когда-либо могли столкнуться в опыте, а о кошке вообще, с которой вы никогда не встречались и которой, очевидно, в реальности не существует. По-видимому, нет и не может быть хороших описаний того, что такое кошка. Мы признаем некое существо кошкой, даже если у нее будут отсутствовать вроде бы необходимо присущие кошке общие признаки. Она может быть трехпалой, бесхвостой, лишенной шерсти и пр., но при этом всё равно останется для нас кошкой. Дети, не достигшие и двухлетнего возраста, реагируют на схематичный рисунок контура кошки, выполненный одними прямыми линиями, как на рисунок именно кошки. Как им это удаётся?

Ещё менее внятна природа возникновения абстрактных понятий. Известно, например, что никогда в опыте не бывает двух равных вещей (как мы помним, даже в одну и ту же реку нельзя войти дважды), но, тем не менее, у нас есть понятие равенства. Как возникают подобные понятия, если они вообще никак не даны нам в опыте? Мы каким-то образом можем всерьез рассуждать о различии между потенциальной и актуальной бесконечностями, хотя ни с одной из этих замечательных бесконечностей никогда реально в нашей жизни не сталкивались и не столкнёмся. Уже Платон хорошо понимал, что понятия не могут являться и, разумеется, не являются отражениями никаких конкретных предметов. Но его ученик Аристотель (случайно, конечно!) об этом забыл.

Понятия – результат работы сознания, мы можем даже связывать знаки в новые сочетания, создавая совершенно новые понятия, которых ранее не было. Так, на китайском языке слово "печаль" возникает из соединения иероглифов "осень" и "сердце", в немецком языке появляются бутерброды, а в русском – слова типа "пылесос" или "мореход". Именно таким приёмом создают новые слова дети. Даже обезьяны, обученные всего лишь сотне знаков языка глухонемых, способны образовывать новые понятия. Например, шимпанзе Уошо, воспитывавшаяся Р. и Б. Гарднерами, самостоятельно называла холодильник как " открыть еда питьё", а туалет – " грязный хороший", хотя обучавшие ее люди предлагали другие комбинации знаков: холодный шкаф и горшок стул. [257] Кстати, если Уошо действительно умела оперировать значениями (как это подтвердить или опровергнуть?), то следует ли из этого, что у обезьян тоже есть свои врожденные семантические примитивы?

Язык является средством выражения мыслей и намерений отдельного человека, которые в отсутствии языка остались бы только его личным достоянием. Но – поразительно! – поскольку язык содержит нечто невыразимое и способен к образованию новых понятий, то он делает возможными мысли, которые без него не могли бы возникнуть. Б. Рассел поясняет это примером: «Я могу в известном смысле знать, что у меня пять пальцев на руке и без знания слова "пять", но если я не усвоил языка арифметики, я не могу знать, что население Лондона приближается к восьми миллионам, как не могу иметь вообще никакой мысли, точно соответствующей тому, что утверждается в предложении: "отношение длины окружности круга к его диаметру равно приблизительно 3,14159"».[258] И дело, разумеется, не только в математических терминах. Разве смог бы, например, Ст. Ежи Лец создавать свои "непричёсанные мысли", не пользуясь языком? Думаю, никогда бы у него не возникла идея, словесно оформленная в виде призыва: "Не чавкай глазами!". Иначе говоря, с помощью языка, т.е. всего лишь инструмента для выражения “доязычных” мыслей, в наших мыслях может появиться то, чего в них не было. Именно это позволяет нам каким-то неведомым образом понимать метафоры и парадоксы, в которых сами слова используются в ином, ранее никогда не приходившем нам в голову смысле.

Формирование понятий происходит в результате работы механизмов сознания, однако сами понятия и образуются, и трансформируются совершенно неосознанно. Поэтому с развитием культуры многие понятия изменяются, хотя то, что описывается этими понятиями, казалось бы, остается неизменным. Современный человек, например, совершенно иначе, чем в средневековье, понимает такие универсальные для каждой культуры понятия, как время, пространство, изменение, причина, число и т.д.[259] Поскольку изменения происходят медленно, то люди обычно даже не замечают, что понятия, которыми они привыкли пользоваться, давно трансформировались в нечто совсем иное.

Парадокс третий: язык может передавать значения только в результате предварительной договоренности, но сама эта договоренность возможна только с помощью языка.    Аристотель, как мы помним, утверждал, что разные знаки (например, слова или письмена на разных языках) могут вызывать одни и те же душевные состояния, т.е. передавать одно и то же значение. В этом Аристотель, безусловно, прав: связь знак – значение, как правило, совершенно произвольна. Действительно, любое слово может выражать всё, что угодно. Как любят вслед за Ф. де Соссюром говорить лингвисты, появление того или иного конкретного слова в языке никак не мотивировано.

Но как же тогда одни и те же слова и письмена, коли они лишь условно связаны со значением, могут каждый раз вызывать одни и те же душевные состояния? Как изначально произвольно установленная связь оказывается устойчивой? Аристотель разъясняет: «имена имеют значения в силу соглашения».[260] Значит, слова вызывают данные состояния не непосредственно, как, правда, заявлялось им во фразе, с которой начинался этот раздел, а через предварительную договоренность между людьми о связи слов и душевных состояний. Современные лингвисты повторяют идею античного титана и говорят о конвенционализации – негласном коллективном соглашении выражать свои мысли определенным образом.[261] Как же, однако, такая конвенция могла состояться? Ведь сама возможность соглашения между разными людьми обеспечивается тем, что они обмениваются какими-то словами (знаками), а, значит, никакая договоренность никогда бы не могла состояться без заранее согласованного значения слов (знаков). Так и возникает логический круг!

Своеобразный вариант решения предлагает У. Матурана. Прежде всего, он точно (хотя и стилистически тяжеловато) ставит проблему: «Если бы биологическая функция языка состояла в передаче информации, то для того, чтобы он мог возникнуть в процессе эволюции, необходимо было бы предварительное существование функции денотации, из которой и могла бы развиться символическая система передачи информации. Но именно функцию денотации и требуется объяснить в первую очередь с точки зрения ее происхождения в процессе эволюции». Иначе говоря, для того, чтобы язык сообщал о чём-либо, надо заранее знать, что он способен о чём-либо сообщать; но последнее невозможно, если нет языка, на котором можно было бы об этом сообщить. Поэтому, полагает Матурана, «никакой передачи мысли между говорящим и слушателем не происходит». Что же происходит? Признаюсь, однозначно понять Матурану трудно – пишет он на своём собственном ˝птичьем˝ языке, еще труднее быть уверенным, что понял его правильно, но уж почти совсем невозможно его кратко пересказать. Чтобы быть максимально точным, буду предельно близок к тексту, а комментарии позволю себе только курсивом в скобках. И заранее прошу прощения у читателя за неизбежные при этом длинноты. Мне важно показать, какое громадьё рассуждений требуется, чтобы вырваться из обсуждаемого круга.

Итак, согласно Матуране, все живые системы (по-видимому, это и отдельные существа и группы существ, и отдельный вид, и всё живое) вступают во множество взаимодействий. Они растут, выделяют энергию, размножаются. «Всё это организовано в виде замкнутого каузального процесса, допускающего эволюционные изменения в способе поддержания кругообразности, но не допускающего утраты самой кругообразности». Пояснение самого Матураны: репликация молекул приводит к созданию полимеров, полимеры нужны для метаболизма, метаболизм же нужен для синтеза полимеров, который происходит благодаря процедурам репликации, – вот это всё и есть круговая организация, которая образует гомеостатическую систему. (Пример понятен, но остается совершенно загадочным, что такое гомеостатический процесс, допускающий эволюционные изменения). «Неявным следствием круговой организации оказывается предсказание, что взаимодействие, которое происходило однажды, произойдёт вновь». Если предсказание оправдывается, то система сохраняет свою целостность – с точки зрения наблюдателя, утверждает Матурана, это значит, что она идентична самой себе. (Ключевой и весьма тёмный момент: в каком смысле взаимодействие повторяется, если, согласно Матуране, постоянно возрастает сложность этого взаимодействия? Вообще ни одно взаимодействие никогда вновь не может быть тем же самым. Так возникает проблема признания одного взаимодействия тождественным другому, т.е проблема отождествления нетождественного – проблема сама по себе не менее загадочная, чем проблема возникновения языка. Наконец, какое именно взаимодействие повторяется? Любое? Это абсурдно!).

«Один организм может вносить модификации в поведение другого организма двумя основными способами». Первый – когда последующее поведение одного из них строго зависит от предыдущего поведения другого, например, «при ухаживании или в поединке». Матурана справедливо полагает, что этот способ к образованию социальной коммуникации не ведёт. Второй связан с тем, что организм каким-то образом особо реагирует на организмы своего вида (как и почему – неизвестно, но тут Матурана в потоке своих весьма абстрактных построений делает хотя и туманную, но единственную эмпирическую ссылку на приматов и дельфинов, у которых такое выделение, по его мнению, наблюдается). Поэтому, когда один организм что-то делает, то он автоматически привлекает внимание другого и, тем самым, ориентирует «поведение другого организма на какую-то часть его области взаимодействий, отличную от части, в которую входит данное взаимодействие». Ориентирующее действие одного организма – это действие, не требующее реакции другого организма, однако всё же побуждает ориентируемый организм как-то это действие интерпретировать (зачем и как?).

Анатомическая эволюция, в свою очередь, способствует развитию артикуляционного аппарата. Люди начинают пользоваться звуками в своём ориентирующем поведении. Важно, что интерпретация всех ориентирующих действий, в том числе, издаваемых звуков, происходит совершенно произвольно, без каких-либо реальных оснований (т.е. заведомо ошибочно!). Говорящий всегда совершает ошибку, ибо «молчаливо полагает, будто его слушатель тождественен ему, а значит и когнитивная область последнего тождественна его собственной когнитивной области». (Не понимаю: говорящий никогда не считает слушателя самим собой, о какой же тождественности идёт речь? Если же речь идет только о сходстве, то рассуждение Матураны теряет оригинальность, ибо не даёт критериев сходства и возвращает нас к конструкциям Аристотеля). В терминах Матураны, ориентируемый организм совершает выбор в своей когнитивной области, «не обращая внимания на когнитивную область ориентирующего». Это и есть «основа для любого языкового поведения». Ну, а далее уже всё просто. То, что однажды произошло, будет повторяться из-за стремления сохранить круговую организацию. Поэтому взаимосвязь ориентирующих действий и реакций на них сохраняется. Возникает своеобразная "ко-операция" между организмами. Так, мол, и возникает ложное впечатление, что в процессе ориентирующего поведения передается информация из когнитивной области одного в когнитивную область другого.[262] 

Уф! Тяжко излагать столь вязкий и абстрактный текст. Попробую ещё раз объяснить, как я понял, о чём идёт речь. Допустим, два организма одного вида нечто делают. Если эти действия физически или биологически зависимы друг от друга (например, распушил хвост в брачный период – привлёк самку или толкнул – упал), то речь не идёт о социальном взаимодействии (упавший падает как физическое тело, а не как представитель социума). Если они делают нечто, не зависимое друг от друга (например, один прыгает, а второй – сосет лапу), то каждый из них в силу принадлежности к одному виду обращает внимание на действия другого. И принимает эти действия другого за адресованное себе сообщение, хотя на самом деле каждый делал то, что делал, и никакого сообщения не передавал. В дальнейшем, когда один начнёт прыгать, то второй в силу неизбежности круговой организации начинает повторять свои действия (сосать лапу). Таким образом, устанавливается устойчивая связь: прыжок – сосание лапы. При этом организм сам для себя придумывает основания, приведшие к образованию связи. И, хотя у каждого эти основания свои, он приписывает в силу понимаемой принадлежности к одному виду  эти же основания и своему партнеру. Чем выше организм находится на эволюционной лестнице, тем больше у него анатомических приобретений, позволяющих реализовывать всё более сложные программы поведения, не вызванные физической или биологической необходимостью, тем больше каждый организм производит независимых действий и тем чаще устанавливаются устойчивые связи.