Ю. Н. Солонин Дневники Эрнста Юнгера: впечатления и суждения 15 страница

Дело не в фактах, как бы ужасны они ни были сами по себе, не в морозе и снеге, не в гибели среди массы трупов и умирающих. Речь идет о состоянии людей, верящих, что разгром неизбежен.

В штабах лучше всего слышно шуршание набрасываемой сети, почти ежедневно кто-нибудь попадает в ее петли. Темпераменты отчетливее выявляются в недели, когда паника подкрадывается незаметно, как тихие струи воды на реке предвещают еще невидимое, но уже близкое наводнение. В этой фазе люди обособляются Друг от друга; они становятся молчаливы, задумчивы, как подростки в пубертатный период. Но по самым слабым уже заметно, чего следует ожидать. Это наиболее уязвимые точки; так, маленький старший лейтенант, которого я нашел в его кабинете, сотрясался в истеричных рыданиях.

Население тоже неспокойно; на рынке появились припрятанные товары, цена денежных знаков растет.

Русских денег жаждут остающиеся крестьяне, немецких — часть горожан, собирающихся присоединиться к отступающим. Такое уже происходило на территории 1-й танковой армии, а также и то, что люди, собравшиеся в дорогу с семьями, на второй или третий день не могли уже двигаться дальше и были обозлены еще больше, так как теперь на них стояло клеймо.

Разумеется, русские стараются, чтобы все мосты и железные дороги взлетели на воздух, и посылают с этой целью многочисленные диверсионные группы, проникающие частично через бреши во фронтовой полосе, частично на парашютах. Офицер абвера армейской группы войск рассказал мне подробности об одном таком отряде, состоявшем из шести человек: трех мужчин и трех женщин. Из мужчин двое были офицеры Красной Армии и один — радист; из женщин — одна радистка, другая — разведчица и стряпуха, третья — медсестра. Их захватили, когда они ночевали в стогу. Они не смогли выполнить задание по взрыву моста, так как парашют с взрывчаткой приземлился в деревне. Женщины-гимназистки служили в Красной Армии и были направлены на курсы диверсантов. После окончания курсов их посадили в самолет и вытолкнули за немецкой линией фронта, не ознакомив с заданием. Экипировка состояла из автоматов — один из них был и у медсестры, — а также рации, консервов, динамита и санитарной сумки.

Человеческая черта: при аресте одна из девушек кинулась к русскому врачу, сопровождавшему бургомистра и немецких солдат, пытаясь его обнять и обращаясь к нему как к отцу. Затем она заплакала и сказала, что он похож на ее отца.

В этих людях оживают старые нигилисты 1905 года, разумеется в других обстоятельствах. Те же средства, те же задачи, тот же стиль жизни. Только взрывчатые материалы им теперь предоставляет государство.

 

Ворошиловск, 8 января 1943

С утра на рынке, полно народу. Ситуация располагает к продаже, так как легче увезти деньги, чем товар. Еда обильна; растранжиривают припасы. В садах я видел солдат, коптящих гусей; на столах громоздятся горы свинины. Я ощущаю панику, предвещающую близость Восточной армии.

Днем у главнокомандующего, генерал-полковника фон Клейста, которого я нашел озабоченно склонившимся над картой. Хорошо, что прямо из рыночного переполоха я шагнул сюда, в центр происходящего. Ситуация для главнокомандующего чрезвычайно упростилась. Эта ясность носила, однако, демонический характер. Частные судьбы исчезли из поля зрения, присутствуя в то же время незримо в виде сгустившейся, невыносимо давящей атмосферы.

В соседней комнате офицер-связной протянул мне телеграмму; отец тяжело болен. Одновременно распространились слухи, что сообщение с Ростовом прервано. Случайно я встретил старшего лейтенанта Краузе, с которым мы связаны по прошлым распрям, особенно со времени тайного заседания в Айххофе. Он ожидал самолет из Берлина и предложил мне вернуться вместе с ним. Пока мы об этом говорили, начальник отдела кадров при главнокомандующем сообщил мне, что в курьерском самолете, вылетающем завтра утром из Армавира, оставлено место для меня. Машина идет туда через два часа.

 

Киев, 9 января 1943

Возвращаясь, живо вспоминал отца. Я не видел его с 1940 года, когда после французской полевой кампании отдыхал в Лайсниге. Пару раз я все же говорил с ним по телефону. И вот в безмерной усталости ранних утренних часов я увидел на темном небе его глаза, сияющие и голубые, еще более глубокие и живые, чем прежде, — глаза, какие были у него одного. Я видел их, они, наполненные глубокой любовью, остановились на мне. Когда-нибудь мне удастся отдать ему должное как человеку, соединившему мужской интеллект с сердечной материнской любовью.

В два часа прибытие в Армавир, где я немного подремал на туго набитых почтовых мешках. Сонные секретари разбирали письма и посылки, пока на город падали бомбы. Посреди этой беспокойной дремы я ощущал всю тяжесть ночной стороны войны, непременной принадлежностью которой является бессонница, все эти бесконечные ночные бдения на фронте, на родине, в тыловой службе.

В шесть часов отлет в блестевшей зеленым лаком машине, носившей название «Globetrotter» и управляемой принцем из Кобург-Готов. Через два часа мы перелетели Дон, зеленый, замерзший, покрытый белыми ледяными торосами. На дорогах виднелся поток отступающих колонн. В Ростове мы приземлились на краткий миг на аэродроме, где стаи бомбардировщиков загружались огромными ракетами.

В Киеве я остановился в старом отеле, казавшемся мне теперь очень комфортабельным. Все относительно, Я делю комнату с офицером еще первой мировой войны, прибывшим из сталинградского котла. Кажется, там уже даже аэродромы находятся под прицельным огнем. Они заполнены разбитыми машинами. Обитатели большого лагеря заключенных, запертые там, питались вначале кониной, затем занимались каннибализмом и в конце концов умерли от голода. Котел оставляет след на всю жизнь; его покидают в шрамах, меченными, — быть может, это стигматы будущего возрождения.

 

Лётцен, 10 января 1943

Днем прибытие в Лётцен, тут же заказал разговоры с Кирххорстом и Лайснигом. В семь часов узнал от Перпетуи, что мой добрый отец, как я и предчувствовал, скончался. В среду его должны похоронить в Лайсниге; итак, я еще успеваю, что меня очень успокаивает.

Как часто в последние дни я подолгу думал о нем, о его судьбе, его характере, его человечности!

 

В спальном вагоне, 11 января 1943

Хлопоты в Лётцене, где резко похолодало. Вечером отъезд в Берлин. В поезде полковник Ратке, шеф управления армии. Разговор о положении под Ростовом, которое он считает поправимым. Потом о войне вообще. Первые же три оценки выдают сторонника другого лагеря, и разговор вежливо касается общих мест.

 

Кирххорст, 21 января 1943

Взгляд назад. Во время поездки в Лайсниг 12 января я глядел на лица соседей в вагоне — бледные, неестественно опухшие; такая плоть — приманка для злостных, разрушительных болезней. Большинство дремали, измотанные до крайности.

«Немецкое приветствие», главный знак добровольного принуждения, или принудительной добровольности. Человек совершает его при входе в купе или выходе из него, проявляясь, так сказать, индивидуально. Но окружающие, оставаясь при этом анонимными, не отвечают. Подобная поездка — достаточное поле Для изучения уловок, на какие способна тирания.

В Лайсниге после краткой встречи с братьями сразу отыскал кладбище, где привратница дала мне ключ от склепа. Были уже сумерки, когда я раскрыл ворота. В открытом гробу на возвышении, во фраке — отец, чужой, торжественный. Я медленно приблизился, зажег свечи справа и слева от изголовья. Долго всматривался в сильно изменившееся лицо. В особенности нижняя часть — подбородок, нижняя губа — были чужими, незнакомыми. Отойдя влево, я разглядывал лоб и щеку, на которой был виден хорошо знакомый мне шрам от сабельного удара в виде красной черты; и мне удалось все вновь соединить — я видел его, как уже бесчисленное множество раз, разговаривающим в своем кресле после еды. Радость видеть отца, прежде чем земля скроет его от меня. Мысль: знает ли он что-нибудь о моем присутствии? Я коснулся его похудевшего плеча, холодной руки, на которую упала слеза, чтобы растаять на ней. Что означает это всепоглощающее молчание, которое окружает мертвых?

Затем возвращение и чай в старой, так хорошо знакомой столовой с разговорами о нем. Он заболел в первые дни Рождества и лег в постель, проведя до того несколько дней на софе. «Ну, вот видите, дело идет к концу», — сказал он вскоре. Состояние быстро ухудшалось, так что врач велел отвезти его в больницу, где поставили диагноз: двустороннее воспаление легких.

У Фридриха Георга было ощущение, что там он полностью погрузился в себя и не находил времени, чтобы принимать посетителей. «Садитесь» и «Воды» — были последние слова, которые он от него услышал. Он видел его еще в пятницу днем. По словам медсестры, он умер в час ночи. То есть это было в тот же час, когда во время поездки в Армавир мне показалось, что я вижу его глаза. Меня также поразило, что, перелистывая теперь свои дневники, я обнаружил, что год тому назад именно в это же время проснулся от тоски, так как мне приснилось, что он умирает.

Он умер в семьдесят четыре года, будучи на десять лет старше своего отца и на десять лет моложе своей матери, и это вновь подтверждает мое мнение, что один из методов, каким можно вычислить конечный возраст человека, состоит в том, что берут среднее между датами жизни родителей, при условии, что они умерли своей смертью.

Вечером я спал в его комнате, где он охотно читал в постели при уютном свете лампы или играл в шахматы. Еще лежали книги, которыми он занимался в последние дни, на ночном столике — «История греков» Егера,^{112} труды о чтении иероглифов, шахматные задачи. Здесь я чувствовал себя близким ему, ощущал сильную боль, разглядывая всю эту благоустроенную домашность, библиотеку, лабораторию, подзорные трубы и аппараты, — так, уже в последние дни жизни он велел установить в особой комнате в подвале дома рентгеновский аппарат для просвечивания грудной клетки. Дом — продолжение нашего естества, это оболочка, которую мы организуем вокруг себя. Когда мы умираем, теряется и его форма — точно так же, как и тело ее теряет. Но тут все еще было свежо, каждый предмет еще помнил прикосновение его рук.

На следующий день состоялось погребение, в котором, как он и желал, участвовала только его семья. Мы еще раз, как я до того, коснулись его руки. «Какая холодная», — сказала мама.

Записываю, что по возвращении домой меня охватила неистовая веселость. Эта древняя человеческая черта существует в порядке следования мистерии, которую мы давно забыли.

В субботу я поехал на несколько дней в Кирххорст. В поезде нас четырежды проверяли, один раз — криминальная полиция.

 

Кирххорст, 22 января 1943

Я углубился в новые работы Фридриха Георга, которые мы обсуждали с ним на прогулках в Лайсниге: «Титаны» и «Ветер с запада», в котором я нашел много не известных мне стихотворений, среди них «Зимородок» и «Автопортрет». В его стихах о животных царят магическая проницательность и покой, совершенно отличные от импрессионистического восприятия этих существ его непосредственными предшественниками. Здесь в лирике выступает принцип, давно воплотившийся в живописи.

Среди почты письмо от одной корреспондентки под псевдонимом Огненный цветок, сообщающее о новогоднем сне, в котором ей явилось название города Тодос или Тодсо. Памятуя о сне, она отказалась от поездки в Ганновер 3 января в определенном поезде, потерпевшем затем крушение. Тосдо она расшифровывает как «so Tod».^[106]

 

Кирххорст, 23 января 1943

Чтение: «Les Aventures de Lazarille de Tormes»^{[107] {113}} — прекрасно иллюстрированное Рансоннетом и в 1801 году в Париже напечатанное у Дидо-младшего издание. Бумага, печать, переплет и гравюра — все способствует наслаждению содержанием.

Затем продолжение «Histoires Desobligeantes»^[108] Леона Блуа. Здесь я нашел следующее предложение, вторящее основной мысли «Мраморных скал»: «Я сильно подозреваю, что этот мир устроен на манер гнусной живодерни».

Но это означает также и его задачу.

 

Берлин, 24 января 1943

Со вчерашнего дня краткое пребывание в Берлине, где я снова остановился у Карла Шмитта и принимал сегодня участие в обычном возложении венка кавалерами ордена «За мужество» у памятника Фридриху Великому с тем ясным чувством, какому суждено проявиться здесь в последний раз. Прекрасное высказывание Мюрата — «Я ношу орден, чтобы в меня стреляли» — мне хочется употребить, когда я обдумываю свое положение, в перевернутом виде. Еще это талисман.

Сильные разрушения в Далеме. В последний налет разрушило не только дома, но и сорвало крыши и разбило тысячи оконных стекол. Воздушные потоки ведут себя довольно странно; так, в соседнем доме воздушную волну протянуло под балконной дверью, оставшейся незадетой, а внутри комнаты ею разнесло табурет у рояля.

Прогулка в темном парке. Разговор о смерти Альбрехта Эриха Гюнтера, потом обсуждали сон. Карл Шмитт — вовлеченный во сне в разговор о некоторых запутанных обстоятельствах, проявивший при этом осведомленность, вызвавшую у многих одновременно как восхищение, так и недоверие, — сказал мне на это:

— Да разве вы не знаете, ведь я — Дон Каписко!

Прекрасно сказано, ухвачен весь риск и в то же время дурачество, сопутствующее состоянию истинной проницательности.

Вчера оставили Триполи.

 

Кирххорст, 9 февраля 1943

Снова в Кирххорсте, где я в отпуске до 18 февраля. С заметками дело застопорилось. Уже несколько недель меня мучает легкая мигрень, какой никогда раньше не было. Она связана со значительными сдвигами, каких ни в коем случае не может избежать дух, даже при самом замкнутом образе жизни. Их действие простирается как на сферу стихийного, так и на самый центр ментальной жизни. Это не говоря уже о просто грубом натиске, несущем с собой беду.

Совершил сегодня прогулку по местности: Моормюле, Шиллерслаге, Ольдхорст и Нойвармбюхен, что и быстрым-то шагом составляет три часа.

Справа на полях — хранилище с вывеской «Бургдорфские плантации спаржи», далеко видной, словно газетный заголовок, так что само здание за ней едва заметно. Такую вывеску можно сменить на любую, пока ветер и непогода не сотрут ее и за ней не обнаружится старый, честный сарай, несший ее на своем горбу, точно послушный осел. Так истинная мера вещей выживает в ходе времени.

Мысль об отношениях вдохновения и методичного труда. Будучи невозможными одновременно, они все же не могут существовать друг без друга, как открытие и обработка результатов, разведка недр и география. Вдохновенный ум проникает дальше, непосредственнее, этот процесс более увлекательный. Такой ум черпает свой опыт в безграничном. Без такого опыта невозможна поэзия.

Впрочем, импульс, ведущий к созданию стихотворения, не следует путать к вдохновением, — первый подобен перестройке молекул перед кристаллизацией. Так начинается акт любви; раскачивание настраивает нас на переход к высшему аккорду.

При взгляде на Моормюле я подумал о Фридрихе Георге и разговоре, который мы вели в 1939 году об «Иллюзиях техники». Так как книга эта взывает к духу покоя, я вижу знак судьбы в том, что она тогда не вышла. Слишком противоречила бы она всему окружающему.

Затем о Шопенгауэре и его «Метафизике половой любви». Хорошо, что магнетизм эротического акта он видит в ребенке, а не в индивидуумах. Но, в сущности, и ребенок — всего лишь символ высшего обретения, происходящего здесь. В этом смысле слияние — более значительный и непосредственный символ, еще Платон видел в акте любви, скорее, не пир плоти, а мистерию духа. У Шопенгауэра страдает уже биология. Вилье де Лиль-Адан глубже проникает в суть не знающего времени и красок ядра любовного огня. Вейнингер^{114} по праву восторгался «Акселем».

Наконец, о записи некоторых данных из моей жизни в связи с заметками, которые я сделал о своем славном отце. Среди них некоторые сокрыты от меня; их темный смысл все еще мне неясен. Для прояснения таких мест вовсе не необходима, как считал Руссо, честность. Честное признание, естественно, не следует презирать, но, в сущности, все зависит от того, обрел ли автор свободное дыхание в отношении своих умозрительных построений. Это удастся ему лишь в той мере, в какой он сумеет стать выше своих собственных индивидуальных проявлений.

В стремлении совершить этот путь и прошла, наверное, прогулка болотом от Шиллерслаге в Нойвармбюхен.

 

Кирххорст, 10 февраля 1943

Завтрак вместе с толстой Ханной и Перпетуей. Затем чтение Рембо, «Пьяный корабль» которого — последний маяк не только в поэзии XIX века, но и во всей поэзии коперниканского мира. Всякой поэзии суждено с этого конечного пункта входить в новый космос, независимо оттого, открыт он физикой или нет. В этом аспекте ужасный Исидор Дюкас^{115} только кажется соответствующим нашему времени, на самом деле он соответствует только своим собственным вкусам. С тропическими лихорадками покончено; отныне пути ведут в ледяные океаны.

Работал с коллекцией, особенно над размещением семейства galeruca, представителей которого в изобилии находишь на влажных болотах этой местности. Родственные виды встречаются по большей части на сходных жизненных пространствах или, говоря языком охотников, на сходных участках. Но бывают исключения, как со сцимнусом, маленькая группа которого существует не за счет сока растений, а за счет тли. Теории об этом, исходящие либо из условий жизни, либо из характера, так как это — лежащее в основе struggle for life^[109] качество. Обе они односторонни; ведущаяся здесь борьба умов напоминает спор о бороде императора. Все эти теории соответствуют лишь частям, слоям действительности. Их следует, точно кальки, накладывать друг на друга, тогда сквозь них проступает пестрая карта природы. Естественно, для этого требуется свежий взгляд; я описал этот процесс в «Сицилийском письме».

Вечером в центре округа у парикмахера. Он повторил байку о злобности русских, отнимающих корм у собак, и присовокупил мысли на этот счет: стоит им что-то отдать на сохранение, они это сразу сжирают, а спаржу жрут просто сырой. И вообще, всякое дерьмо им на пользу. И этот парикмахер еще довольно добродушный малый!

 

Кирххорст, 13 февраля 1943

Чтение: «Мертвые души» Гоголя спустя большой промежуток времени. Без рефлексии этот роман был бы еще сильнее, без слишком часто демонстрируемого автором убеждения, что он создает жанровые картины.

Утром я долго оставался в постели, так как был сильный ветер и дождь, даже завтракал там, размышлял над средствами защиты у травоядных, обычно такими заметными у представителей многих классов животного мира. Вегетативный характер этих образований; они даже ветвятся, как, например, у оленей и многих питающихся древесиной насекомых. Сбрасывание этих рогов тоже носит вегетативный характер, у хищников нет ничего подобного. Боевое назначение этих наростов, по-видимому, вообще вещь вторичная, это можно заключить из того, что они по большей части относятся к половым признакам и существуют у видов, вообще не использующих их как оружие, например у навозных жуков или у насекомых, наблюдаемых в древесине или в древесной трухе. Наросты — часть их облика, они образуют не только челюсти, но и другие части хитинового скелета. Может, эти вегетарианцы вообще стараются казаться более грозными, чем есть на самом деле. Образ нашей жизни, весь уклад нашего существования — это арсенал, из которого мы черпаем по мере надобности средства защиты и нападения. Мысль эта важна в качестве противовеса к схематизму принципа «борьбы за существование». Здесь действуют другие законы.

«Приставленный к делу Господом от него же получает и разумение свое».

Есть хищники с повадкой и характером травоядных, — вроде китов, обирающих с обширных пастбищ свою добычу.

 

Кирххорст, 14 февраля 1943

Порывистый ветер с дождем. В комнате раскрылись цветы на ветке сливы, которую я принес из сада, чтобы прорастить. На голой ветке полно белых звезд.

Растущая мигрень, по-видимому — атмосферное давление.

 

Кирххорст, 15 февраля 1943

Вчера русские взяли Ростов. В почте письма от сестры Эдмонда, уже думающей бежать из Польши. Мы предложили ей и ее детям кров.

Затем Фридрих Георг из Юберлингена: «Может быть, мы попадем в такую ситуацию, когда противникам вместе с нами придется обдумывать создавшееся положение, и если они из чувства мести этого не сделают, то сами окажутся в глубокой черной яме».

 

Кирххорст, 17 февраля 1943

После нескольких дней бурной и дождливой погоды сегодня солнечно и чудесно. Утром рвал свежую петрушку, зеленую, мохнатую, покрытую корочкой замерзшей росы.

Гонкуры пишут о Домье,^{116} что в изображении людей он достиг степени реальности, впадающей в фантастическое. Это наблюдаешь всюду, где действительность достигает пика; последние взмахи кисти наносят фантастические оттенки.

Вчера русские заняли Харьков. Мы ждем Фрици Шульц, бежавшую с детьми из Александрова, где ее предки жили более ста лет. Перед отъездом я намереваюсь спрятать часть моих рукописей, для которых кроме опасности налетов и пожаров возникает еще возможность грабежа и обысков. Когда думаешь, как трудно найти надежное убежище, становится странно, что вообще все старое наследие дошло до нас сквозь водоворот времен.

Второй парижский дневник

 

Париж, 19 февраля 1943

Вчера после полудня отъезд в Париж. Перпетуя проводила меня на вокзал и долго махала, пока я не скрылся из виду.

В поезде беседа с двумя капитанами, которые полагали, что Кньеболо применит в этом году новые средства, может быть и газ. В их голосе не слышалось одобрения, но они ограничились моральной пассивностью, столь свойственной современному человеку. Технические аргументы здесь убедительнее всего, например тот, что при слабости воздушных сил подобная затея равносильна самоубийству.

И когда Кньеболо планирует нечто подобное, то для него, как и во всех его концепциях, определяющими являются внутриполитические соображения. В данном случае его цель — создать пропасть между народами, которую не преодолеть никакой воле. Это отвечает характеру его гения, проистекающего из раскола, размежевания, ненависти. Такие трибуны хорошо известны.

Высветим его на мгновение: когда подобным личностям рассказывают о злодеяниях противника, на их физиономии отражается не возмущение, а демоническая радость. По этому признаку можно судить, что Диффамация врага входит в придворный культ в царстве тьмы.

Париж после таких городов, как Ростов, предстал предо мною в новом, неслыханном блеске, хотя оскудение коснулось и его. За исключением книг, встречу с которыми я праздновал, добыв прекрасную монографию о Тёрнере.^{117} Я нашел в ней описание его достопримечательной жизни, прежде мне неизвестной. Не часто зов судьбы проявляется столь настойчиво. В последние годы он не рисовал, а только пил. Всегда будут существовать художники, пережившие свое призвание; чаще всего это бывает в тех случаях, когда дарование проявилось рано. Тогда они напоминают чиновников на пенсии, наконец-то получивших возможность предаться своим склонностям, как, например, Рембо — добыванию денег, а Тёрнер — запою.

 

Париж, 21 февраля 1943

Днем с Геллером и художником Купом в «Тур д’Аржан». Разговор о том, что книги и картины оказывают свое действие, даже если их никто не видел. «Все деяние — внутри». Эта идея неосуществима для современников, стремящихся расширить круг своих общений и связей, т. е. заменяющих духовные отношения техническими. Не дойдет ли до того, что моления монахов будут слушать лишь те, кому они на пользу? Это знал еще Виланд;^{118} он говорил Карамзину, что на необитаемом острове сочинял бы не менее ревностно, будь он уверен, что его произведения слушают музы.

Затем «Мёрис», где Куп, служащий ефрейтором у коменданта, показал нам картины, из которых мне особенно понравился пестрый голубь, чьи розовые и темные тона сливались на заднем плане с красками города: «Городские сумерки». По пути домой мы говорили и об этом, и о сумерках как настроении, и о том воздействии, какое они оказывают. Они творят из индивидуумов силуэты, лишая лица деталей и выявляя их общее значение, например: мужчина, женщина, человек. Они уподобляются художнику, в котором тоже есть много сумеречного, темного, что и дает ему возможность видеть силуэты.

Вечером листаю номер «Верв» за 1939 год и обнаруживаю там фрагменты из незнакомого мне автора, Пьера Реверди.^{119} Выбираю и записываю следующее:

«Я защищен броней, выкованной из ошибок».

«Être ému c’est respirer avec son coeur».^[110]

«Его стрела отравлена; он окунул ее в собственную рану».

На стенах парижских домов часто появляется мелом написанный год — 1918. А еще — «Сталинград».

Кто знает, не окажутся ли и они там, среди побежденных?

 

Париж, 23 февраля 1943

Утром рассматривал папку с фотографиями, сделанными отделом пропаганды при взрыве портового квартала Марселя. Опять превратили в пустыню место неповторимое, к которому я привязался всем сердцем.

Во время обеда я теперь всегда отдаю должное зрительной закуске. Сегодня, например, перелистывал Тёрнера, в морских пейзажах которого с их зелеными, синими и серыми тонами стынет великий холод. Они создают видимость глубины, возникающей через отражение.

Затем на маленьком кладбище в Трокадеро, где я снова увидел надгробную часовню Марии Башкирцевой^{120} и вновь ощутил непосредственное присутствие покойной. Уже цветут некоторые травы, например желтофиоль и пестрый мох.

В книжной лавке на площади Виктора Гюго обнаружил целую серию произведений Леона Блуа, коего хочу изучить основательней. Всякая великая катастрофа влияет также на мир книг, легионы их она ввергает в забвение. И только когда лихорадка уже позади, видно, на что опирался автор в устойчивые времена.

Вечером совершил небольшую прогулку. Такого тумана я не помню, — он был таким плотным, что лучи, падавшие из отверстий затемненных окон, казались мне крепкими, как балки, и я боялся на них натолкнуться. Многие спрашивали у меня, как пройти на Этуаль, но не получали ответа, а мы стояли прямо на ней.

 

Париж, 24 февраля 1943

Истинные размеры нашей значимости: рост других силою нашей любви. По их росту мы узнаем свою весомость и то, зловещее: «Исчислен, взвешен, разделен»,^[111] которое открывается нам в отречении.

Есть умирание, которое хуже смерти и которое состоит в том, что любимый человек умерщвляет в себе наш образ, живший в нем. В нем угасает наш свет. Это может произойти из-за темного свечения, которое мы посылаем от себя; цветы тихо закрываются перед нами.

 

Париж, 25 февраля 1943

Бессонная ночь, нарушаемая мгновениями дремы, в которые снятся сны; сначала кошмар, где я косил траву, а потом — сцены, как из театра марионеток. Мелодии, вливающиеся в грозовые молнии.

По законам тайной эстетики морали благородней падать вниз лицом, нежели затылком.

 

Париж, 28 февраля 1943

Докладываю о своей роте. Тем временем пал Сталинград. По этой причине ужесточилось казарменное положение. Если, согласно Клаузевицу, война есть продолжение политики другими средствами, значит — чем совершенней ведется война, тем меньше в нее вмешивается политика. В бою не ведут переговоров; там нет свободы действий и на нее не хватает духу. В этом смысле война на Востоке приняла тот абсолютный масштаб, который Клаузевиц после опыта 1812 года не мог себе и представить, — это война между государствами и народами, война гражданская и религиозная с зоологическим уклоном. На Западе есть еще некоторая свобода маневрирования. Это одно из преимуществ войны на два фронта, в которой все решает судьба, постоянная угроза центру. 1763 год — тоже явная звезда надежды для тех, кто несет ответственность. Колонками этой даты они ночью исписывают стены, а «1918» и «Сталинград» зачеркивают. Но смысл тогдашнего чуда заключался в том, что старый Фриц^[112] пользовался симпатией всего мира. Кньеболо же почитается за всемирного врага, и умри трое из его великих противников, война все равно бы продолжилась. Их заповедное желание не в том, чтобы кто-нибудь протянул руку, а в том, чтобы Кньеболо потерпел крах. В результате мы замерзаем все больше и больше и без посторонней помощи не можем оттаять.

На столе стояли импортные кубинские вина в длинных узких бутылках. Их выменивают в Лиссабоне на французский коньяк, коего высокие штабные господа другой стороны лишить себя не могут, — как-никак еще один способ коммуникации.

К моим служебным обязанностям добавляются наблюдения за сторожевыми постами на оккупированной территории, — шутовское и во всех отношениях сомнительное занятие.

 

Париж, 1 марта 1943

Вечером размышлял над словом «роение». Так мог бы называться один из разделов в книге по естественной истории человека. Для «роения» нужны три вещи: повышенная пульсация жизни, собирание и периодичность.

Жизненная пульсация, или вибрация, в том виде, как ее, например, можно наблюдать у мотыльков, есть сверхиндивидуальная сила; она поднимает тварей до уровня рода. Их жизнедеятельности — браку, сбору урожая, странствию, игре — служит собирание.

Ритм роения в прежние времена был совершенно естествен, он определялся Луной, Солнцем и их влиянием на Землю и на произрастание растений. Большие цветущие деревья, пронизанные жужжащими насекомыми, чудесным образом дают нам почувствовать, что значит роение. Свою роль играет здесь и разное время суток, например сумерки, или электрические явления, например грозовая атмосфера. Эти природно-космические знамения суть подоплека исторических эпох и их смены, они запечатлеваются в датах празднеств, значение которых, казалось бы, изменяется вслед за сменой культов и культур. Но меняется только культово-сакральная часть, природная же — остается неизменной. Отсюда языческие элементы в каждом христианском празднике.