Ю. Н. Солонин Дневники Эрнста Юнгера: впечатления и суждения 13 страница

В совершенно разрушенном Куринском я явился к генералу Де Ангелису, командиру 44-го егерского корпуса, австрийцу. Он показал мне на карте позиции. Бросок на линии Туапсе — Майкоп принес массу потерь, так как русские укрепились в бескрайних и густых лесах и защищают их с завидным упорством. Так случилось, что, почти по Клаузевицу,^{111} наступление застряло у водораздела и увязло перед стратегическими целями, В этом положении несчастья следовали одно за другим. После жестоких ближних боев на опушках мощные ливни разрушили мосты и сделали дороги непроходимыми. И вот войска уже несколько недель обитают в мокрых норах, измотавшись от холода и сырости, подвергаясь огню и частым атакам.

Днем в горном лесу, нависшем над хижинами Куринского. Подлесок его состоит из рододендронов с уже желто-зелеными почками. Назад я возвращался узкой долиной горного ручья, текущего в зеленом мергеле. Здесь в маленьких пещерах местные жители пережидали бои; еще были видны остатки и следы лагерного житья.

 

Куринский, 14 декабря 1942

Ясная звездная ночь. Я провел ее в голой каморке казацкой хижины, в которой из мебели не было ничего, кроме койки для сна. К счастью, большая, из красного кирпича сложенная печь была исправна, так что хороший огонь обогревал меня в течение нескольких часов. Прежде чем уснуть, я прислушался к сверчку за печкой, чей голосок был силен и мелодичен, скорее звенел, чем стрекотал. Утром заметно похолодало. Было слышно, как русские летчики кружили над долиной, а затем сбросили в отдалении ряд бомб, после чего мощно заработали зенитки.

Утром я присоединился к старшему лейтенанту Штрубельту, чтобы в ясную погоду осмотреть местность по обе стороны дороги на Туапсе. Мы ехали в машине с пробоинами в кузове — следами нападения партизан.

Долина Пшиша, в которую упиралась шедшая вдоль дороги железнодорожная линия, производила впечатление адского месива. Уровень воды, бывший еще несколько дней тому назад очень высоким, снова упал, так что между водоворотами светились галечные гряды. Там, где долина расширялась, пространство использовалось для батарейных позиций, командных и медицинских пунктов, складов вооружения. На этих местах колеса размололи дорогу в вязкую желто-бурую кашу, под которой, казалось, не было дна. Из нее торчали части машин и лошадей. Немного выше, на склоне, выстроились шеренги палаток и хибарок. Голубоватый дым овевал их; перед дверьми виднелись русские и туркменские пленные, занятые колкой дров. Все в целом производило впечатление караван-сарая, воздвигнутого на берегах бескрайней реки грязи, сообщавшей всему свойство своей материи в виде тусклых красок и сонновлачащейся жизни. Среди всего этого вспыхивал иногда огонь — артиллерия стреляла по позиции батальона, куда русские проникли утром.

Караваны измученных животных и колонны носильщиков с азиатскими лицами тянулись туда сквозь топь. Среди них были прежде всего армяне, с их темными пронзительными глазами, сильно загнутыми носами и оливковой, часто покрытой оспинами кожей. Тут же виднелись монголоидные типы туркмен с гладкими черными волосами и иногда прекрасные, статные фигуры грузин и прочих кавказцев из разных племен. Некоторые еле ползли; было видно их смертельное изнеможение. Действительно, Штрубельт рассказывал мне, что некоторые забивались в какую-нибудь нору, чтобы тихо скончаться там, подобно зверью.

Свернув с долины, мы поехали, постепенно поднимаясь, дальше в зимний лес. По дороге мы видели высокие горы, местами сверкавшие в просветах. Частично они находились в руках русских. То есть мы были на виду, но противники здесь берегли боеприпасы, с таким трудом доставлявшиеся по грязи на позиции. На мгновение вынырнул летчик и ловко увернулся, когда перед ним выросли два дымовых облака. Низ самолета сверкнул в развороте, словно тело форели, на котором советские звезды казались двумя красными точками.

На перевале Елизаветы Польской мы сделали остановку у маленького кладбища или, скорее, группы могил, к примеру одного зенитчика, вокруг которой руками товарищей была устроена ограда из желтых узких картечин. Их воткнули в землю, словно донышки бутылок, как это делают для ограждения клумб в наших садах. Находящееся рядом место упокоения трех саперов было любовно, хотя и преходяще, огорожено шнурами с нанизанными на них дубовыми листьями. Могилу одного туркмена венчал деревянный столбик с чуждыми письменами, вероятно стих из Корана.

Мы поднимались по северному склону горы. Там лежал легкий снег, который подтаивал и за ночь замерзал опять. Перекристаллизация произвела на нем узор из широких, голубовато искрящихся игл. После длившегося три четверти часа подъема мы достигли гребня, откуда открылся необозримый вид на море горных лесов. Ближние были матово-зеленого цвета из-за покрывавших голые ветви лишайников, далее постепенно темнели голубые волны, и за ними в мягком свете вновь вставали острые грани снежных гор. Напротив нас торчал Индюк, длинный гребень которого, заканчиваясь двойным зубцом, завершал волнистую линию с тыла. Еще один заснеженный конус вздымался за ним. С правого фланга вставала Сарай-Гора, на вершине которой обосновался русский наблюдатель. Поэтому мы, как только развернули белые карты, отступили в кусты.

Мы достигли гребня в том месте, откуда лейтенант артиллерии направлял огонь на наши позиции, занятые утром русскими. Далеко внизу за нами, в густой чаще леса, слышалось тяжелое грохотание орудий, затем высоко над нами стали взлетать снаряды, с пронзительным свистом исчезая в пространстве, и наконец в зеленых ущельях звучал слабый, едва различимый гул взрывов. Затем из чащи ельника взвились белые облака и долго стояли в сыром воздухе.

Какое-то время мы наблюдали это действо на обширном пространстве. Затем я двинулся к южному склону, густые деревья которого защищали нас от глаз наблюдателей. Солнце пригревало его покрытый пятнами поблекшей листвы подъем, будто спину в прекрасный весенний день. В то время как северная сторона заросла замшелыми от ливней буками, покрытыми черными серповидными трутовиками, здесь преобладал дуб. Зеленели растения — пышные заросли чемерицы и нежные альпийские фиалки с их лепестками в светлых пятнах и фиолетовой сердцевиной.

В этом было что-то знакомое; будто я много раз находился на этих заросших дубами склонах. Кавказ — не только колыбель народов, языков и рас; в его ларце хранятся также животные, растения, ландшафты пространств Европы и Азии. В горах пробуждаются воспоминания; смысл земли выявляется отчетливее, до него, словно до руды или драгоценных камней, рукой подать, и воды берут отсюда свое начало.

 

Куринский, 16 декабря 1942

Со старшим лейтенантом Хойслером обход позиций, расположенных выше Шаумяна. Сперва мы присоединились к генералу Фогелю до командного пункта 228-го полка, карабкаясь вверх по узкому и крутому ущелью, почва в котором была глубоко размыта талыми водами. По обеим сторонам, подобно ласточкиным гнездам, лепились увязшие в глине хижины, выглядывая только своими фасадами. Внутри них было тесно и грязно, но сложенные из кирпича печи распространяли приятное тепло. В этом лесном море нет недостатка в топливе.

Далее мы поднимались густым, но лишенным листвы лесом и задержались на истоптанной в грязь вьючными животными и их погонщиками тропинке, которую с трудом прошли. К тому же она однажды уже была под гранатным огнем; снаряд вдавил в грязь прелестную черно-рыжую лошадку. В желто-глиняные следы ее подков стекла темная кровь и так и стояла в них.

Деревья, чаще дубы, густо поросли печеночником, с ветвей длинными серебристыми бородами свисали лишайники. Они мягко шевелились на ветру. На зимнем солнце с дерева на дерево перелетали дятлы и проворные поползни. С треском взлетела сойка. Она оживляла лес своей кавказской разновидностью, характерной черным гребнем на макушке. Но снова ощущал я, как дух времени пытался уничтожить в нас все прекрасное; все это воспринималось как сквозь решетку тюремного окна.

Мы поднялись, следуя зарубкам, к высотной позиции, словно нос выдавшейся вперед. Ни проволочные заграждения, ни общая траншея не отличали ее от нейтральной полосы; в лесу виднелась лишь группа кротовьих холмиков. В каждом таком холмике прятался маленький блиндаж — выкопанная нора, укрепленная стволами деревьев и вновь закиданная землей. В качестве жалкой защиты от дождя то тут то там были накинуты плащ-палатки.

Ротный командир, молодой тиролец из Куфштейна, показал нам свои владения. Совсем рядом на другом склоне устроились русские; по чуть заметной разнице в окраске мы отличали в серо-зеленом сумраке лесного ущелья их убежища. Словно в подтверждение, раздались резкие хлопки очереди в нашу сторону. Были слышны рикошеты, с треском проносившиеся сквозь сучья. Одним из них сорвало мушку пулемета.

Мы прыгнули в укрытие и переждали бой. Подобные положения видятся мне теперь полукомическими, полудосадными. Возраст или, скорее, состояние, в котором эти вещи кажутся увлекательными, когда стараешься превзойти самого себя, остались для меня в далеком прошлом.

Чтобы выкурить всех из блиндажей, русские притащили наверх противотанковую пушку. Маленькие снаряды, взрывающиеся рядом с целью, готовили много неприятностей. Множество наполовину обезглавленных деревьев подтверждали их силу.

Было тихо, сыро, тоскливо. Люди большей частью спали после бессонной ночи; несколько постов вглядывались в лес. Другие счищали свежую ржавчину со своего оружия. Маленький тюрингец намылился с ног до головы и подставил свое тело под теплую воду, которую его товарищ лил на него из котелка.

Я заговорил с ними, так далеко заброшенными сюда, на край света. Они выдержали тяжелые бои и продвинулись на шаг в этих горах, чтобы здесь окопаться после того, как спала сила атаки. Они давно под огнем и не ждут замены. Ранения, прямые попадания, болезни, вызванные сыростью и усталостью, косят их и без того малое число. Такова их жизнь на грани возможного.

Спускаясь в Шаумян, мы снова прошли мимо лошади, которую видели утром, разделанную ныне до самых костей и кишок. Этим занимаются туркменские солдаты, усердные едоки конины; на позиции было видно, как их желтые лица склонились над котлами с бурлящим гуляшом.

Шаумян сильно простреливается; местность ежедневно под огнем. Одного снаряда достаточно, чтобы развалить хижины, как карточные домики, так что можно изучать их строение; четыре стены — легкая коробка, обмазанная смесью глины с коровьим навозом, и прикрытая тоненькой дранкой крыша. Из бесформенной кучи мусора торчат два предмета: большая каменная печь и железная койка.

В местечке есть железнодорожная ветка; сюда носильщики стаскивают с гор раненых. Но кладбище с частично уже тоже обстрелянными крестами свидетельствует, что и на этой первой станции смерть взимает свою пошлину.

В медицинском пункте в восстановленной хижине мы встретили доктора Фукса, соединившего здесь свою службу с солдатской. Он гостеприимно предложил нам поесть. Пункт никак не помечен; красный крест не имеет здесь никакого авторитета. Только вчера разорвался снаряд в соседнем доме, тяжело ранив одного санитара.

Раненые прибывают скопом; как только вспыхивает бой, тогда много работы. Заболевшие выходят в темноте из леса и являются совершенно обессиленные или просто умирают по дороге. Сегодня утром доктор услышал снаружи: «Да помогите же мне!» — и увидел солдата, влипшего руками в глину и не имевшего сил освободиться.

После еды наш хозяин пожертвовал нам к кофе кусок рождественского пирога, присланного женой. Затем мы попрощались с этим скромным спасателем, само пребывание которого здесь овеяно созидающей силой, какую подобные натуры никогда не утрачивают.

О мифологии: тайна «Одиссеи» и ее влияние в том, что это парабола человеческого пути. За образами Сциллы и Харибды кроется архетип. Человек, над которым тяготеет гнев богов, движется между двух опасностей, каждая из которых страшней другой. Так и стоит он на поле сражения между смертью в бою и смертью в плену. Он знает, что может рассчитывать только на узкое, полное опасности ущелье между ними.

Захоти великий поэт в наше время выразить тоску по покою заброшенного на грань уничтожения человека, ему пришлось бы создать из «Одиссеи» другой эпос или придумать идиллию «Одиссей у Пенелопы».

 

Куринский, 18 декабря 1942

Подъем на Сарай-Гору, — высоту, вершина которой в руках русских. «Сарай» — слово татарского происхождения, «гора» — немецкое «Berg».

Это объяснил мне молодой переводчик, несший автомат Хойслера, так как местность кишит партизанами. Он — русский немец, отпрыск швабских эмигрантов. Его родители были зажиточными крестьянами в Крыму, под Евпаторией. Потом, как кулаки, они были отправлены в Омск, в Сибирь. Им пришлось оставить сына в возрасте девяти лет. С 1936 года он ничего о них не слышал.

Мы поднимались густым лиственным лесом, состоящим из молодых дубов, осин и буков. Время от времени пробирались сквозь кустарник с ярко-красными и светло-зелеными ветками, пересекали болотные островки с высокими кочками, с которых ниспадали бурые клочья мха. По дороге к нам присоединился один унтер-офицер с топором, отыскивавший себе рождественскую елку.

Спустя два часа мы достигли гребня горы, ниже которого протянулся ряд блокгаузов. Посты были расположены немного выше, чтобы можно было заглянуть по ту сторону склона. Мы обошли всю линию, расположенную в высшей степени удачно. На правом фланге зиял широкий просвет, далее находился туркменский батальон. Здесь унтер-офицер с топором отправился за добычей и через час вернулся с прекрасной елкой, иглы ее с изнанки были как будто покрыты воском.

Мы передохнули у командира роты, сводившего нас затем к еще более высоко расположенному пункту, где русским удалось прорваться две недели тому назад. При этом состав был уничтожен. Могильные кресты венчали высоту; они были обвиты рождественскими розами. Оттуда была видна вершина — лысая глава с бункерами в ближнем кустарнике. Как раз в это время группа снарядов с треском разорвалась рядом с ним. Они вспугнули мощного орла, чертившего спокойные крути над суматохой внизу.

Потом спуск, во время которого местный житель рассказывал о расстреле партизан. Я услышал сзади смех переводчика и внимательнее взглянул на него. Мне показалось, что стали заметнее пергаментный оттенок его кожи, неподвижность взгляда, которые я наблюдал у тех, кто стремится участвовать в таких кровопролитиях. Ставшая автоматической привычка к убийству в состоянии производить физиогномически те же разрушения, что и механический секс.

За чаем у генерала Фогеля, давшего мне конвой до Куринского, так как только вчера после наступления темноты двое связных были застрелены с тыла и ограблены вплоть до рубахи.

 

Навагинский, 19 декабря 1942

Днем попытка добраться до командного пункта 97-й дивизии. Ее командир, генерал Рупп, ожидал меня у взорванного моста через Пшиш. Мы перебрались через глинисто-желтую реку на надувных лодках. Чтобы добраться до штаба, пришлось пересечь крутой горный хребет, так как ведущий сквозь него туннель из-за взрыва стал непроходимым.

Мы шли густым подлеском, потом по скалам, на которых олени объели все длинные сочные листья. Сотни носильщиков, русских и азиатов, встретились нам на узкой тропе, нагруженные провиантом, материалами и боеприпасами. На склоне при спуске лежал мертвец, облепленный глиной с головы до ног, с которых были украдены сапоги. Лицо его было закрыто длинными черными волосами. Его едва можно было отличить от окружавшей его грязи. Генерал наклонился над ним и пошел дальше, не говоря ни слова. Никогда еще не видел я мертвого человека, по отношению к которому любое пришедшее на ум замечание выглядело бы таким неуместным, как здесь. Предмет, выброшенный на берег морем человеческого безразличия.

В долине мы снова наткнулись на Пшиш. И здесь высокий железнодорожный мост был взорван. Наводнение до тех пор копило принесенные деревья, пока вся конструкция не двинулась в сторону долины. В пролетах ее висели деревья, передки орудий, в ветвях дуба — лошадь с хомутом на шее, кажущаяся в соседстве с этой титанической массой крошечной, как утонувший котенок.

Штаб расположился в будке путевого обходчика. Я остался у генерала, любезного, застенчивого, немного меланхоличного. Мне показалось, что, несмотря на некоторые странности, офицеры его любили. Как Чичиков в «Мертвых душах» объезжал помещиков, так разъезжаю я здесь среди генералов и наблюдаю их превращение в рабочих-исполнителей. Надежды, что среди них появится Сулла или хотя бы Наполеон, следует оставить. Они умеют только приказывать, их можно переставлять и заменять, как части в машине, используя любую деталь, какая покажется лучше.

Ночью в домике офицера-ординарца. Щели между толстых дубовых балок заткнуты мхом. Три койки, карточный и рабочий столы. Два телефона звонят время от времени. Шум суматохи снаружи: люди и животные увязают в грязи. Возле печи сидит на корточках русский пленный, «Иван», и подкладывает дрова, когда гаснет огонь.

 

Навагинский, 20 декабря 1942

Подъем с майором Вайраутером на наблюдательный пункт, лежащий высоко над долиной. В сыром тумане прошли мы галереями мощных буков с растущими на них черными древесными грибами. Меж ними возвышаются дубы и дикие груши со светло-серыми потрескавшимися стволами. Дорога была помечена зарубками; шаги вдавливали в ее жирную глину плоские островки альпийских фиалок.

Достигнув нашей цели, спрятанной под срубленными ветвями хижины, мы разожгли костер и направили бинокли на покрытую лесом местность. В ее долинах вяло полз густой туман, хоть и мешавший глазу, но делающий рельеф более отчетливым. Поле обзора замыкают длинные полосы водораздела. Сегодня тоже был виден огонь на позиции у подножия Индюка, возвышающегося справа со своим двойным рогом и крутыми гранями. Слева — Семашхо, самый высокий купол, откуда видно Черное море. Он уже принадлежал немцам, но был сдан из-за трудностей с продовольствием. Подходы к таким вершинам сразу усеиваются трупами носильщиков и вьючных животных.

На голой, покрытой снегом площадке бинокль различил группу русских, казалось, бесцельно окружавших ее то с одной, то другой стороны, как муравьи подползавших к ней. В первый раз, сам того не желая, я наблюдал за людьми, как в телескоп, наставленный на луну.

Мысль: в первую мировую войну отдали бы приказ стрелять в них.

 

Навагинский, 21 декабря 1942

Рано утром отправился с Наве-Штиром вдоль долины Пшиша. Деревья у обрыва на вершине стоят в инее; их припудренные серебряной пылью ветки выделяются в отдалении на темном фоне нижних деревьев. Как странно, что незначительное изменение установившейся температуры, разница в несколько градусов, рождает такое волшебство. В этом есть что-то, вносящее надежду в жизнь и даже в самую смерть.

Мы отдохнули у капитана Мергенера, командира боевой группы. Его командный пункт оказался белым домом, точно лесничество, одиноко лежавшее на утонувшей в грязи поляне. Посреди этой заваленной военным мусором пустыни я заметил ряд содержавшихся в чистоте могил, украшенных к рождеству ветками падуба и омелы. Участок был окружен воронками, но жильцы еще не выехали; слишком велика была разница между теплым жильем и бесприютным болотом.

Боевой отряд двадцатишестилетнего командира состоял из саперного батальона, мотоэскадрона и нескольких групп. После чашки кофе мы поднялись на позицию к саперному батальону. Здесь дело обстояло несколько лучше, чем на других участках. Между деревьями перед постами дозорных по крутому склону тянулась скромная проволочная сетка. Перед ней находилась тройная цепь мин.

Установка мин, особенно ночью, — опасное дело. Мины ставят по шаблону, с тем чтобы их снова можно было обнаружить. Они должны быть хорошо спрятаны, так как бывало, что русские их извлекали и закапывали перед своими позициями. Чаще всего здесь применяют противопехотные выпрыгивающие мины, которые, когда их задевают, взлетают на высоту человеческого роста и затем взрываются. Срабатывание происходит или за счет рывка, когда нога задевает провод, или контакта с одним из трех усиков, торчащих из земли. Минное заграждение тщательно обходят, особенно в темноте, но все равно часто что-нибудь случается.

Так, недавно один фенрих с унтер-офицером и еще одним ефрейтором проверяли здесь мины. Они следовали глазами за натянутой проволокой, но не заметили, что она примерзла к кому земли, дернувшему проволку, когда на него наступили. Унтер-офицер вскрикнул: «Ну, вляпались!», и, бросившись на землю, остался в живых, тогда как взрыв разорвал его товарищей. Прежде чем мина выскочит, раздается шипение, еще есть время бросится на землю. Взрыв вызывают иногда также зайцы или лисы. Несколько недель тому назад на воздух взлетел крупный олень, бродящий в поисках самки между двумя позициями.

Капитан Абт, с которым мы все это обсуждали, наступил недавно на мину и успел броситься на землю. Он не пострадал.

— …так как их уложили не по моим указаниям. — Добавил он в дополнение к длинному непечатному выражению. Эта тирада доставила бы истинное удовольствие старому прусскому вояке.

Итак, позиция была лучше, но состав был без сил. Живут по трое в штольне, здесь же и крошечный командный пункт. Один из троих стоит на посту, к тому же еще служба, раздача пищи, шанцевые работы, установка мин, чистка оружия и рубка дров. И так без замены с конца октября на сильно обстреливаемой позиции, устройству которой предшествовали долгие и тяжелые бои.

То, что сильно стреляли, видно по лесу. В нем зияет множество воронок, среди них новые, свежие, с краев которых осыпается земля. В них еще чувствуется удушливая гарь. Снесены верхушки деревьев. Так как русские не жалеют гранат, из рядов вырывает то одного, то другого постового.

Визит к капитану Шперлингу, батальонному командиру, в его блиндаж, сложенный из дубовых жердей. Потолок подперт толстыми стволами. Двое грубых нар, на стенах полки, на них консервы, котелки, винтовки, одеяла, бинокли. Командир устал, небрит и выглядит, как человек, проведший без сна целую ночь, и не только эту. Он прыгал от дерева к дереву в темном лесу, где капало сверху, и ожидал удара, пока ревущие сталинские орудия заставляли взлетать фонтаном землю, а листву — с шумом валиться вниз. Еще убитый, еще раненый. И так ночь за ночью. К тому же и собственная артиллерия влепила снаряды в его позицию с тыла.

— Мы тут на склонах тоже не бездельничаем, так еще и наши снаряды валятся на нас в лесу.

Старый, классический спор между артиллерией и пехотой.

— Люди больше не сволочатся. Апатия. Это-то и хуже всего.

Он говорит о своем балочном перекрытии, которое не боится мин, но не выдержит тяжелых снарядов. О потерях: «Бывает, что за день никого». Болезни: ревматизм, желтуха, воспаление почек, когда все члены опухают; люди умирают на пути к медицинскому пункту.

Все эти разговоры я уже слышал в первую мировую, однако ныне ощущение страдания притупилось, стало принадлежностью войны, скорее правилом, чем исключением. Мы здесь в одной из самых больших в мире мясорубок, какие были известны со времен Севастополя и русско-японской войны. Мир автоматов, техники испытывает силу земли, ее жизнеспособность, так все это и возникает. По сравнению с этим Верден, Сомма и Фландрия — лишь эпизоды, и невозможно себе представить, что эти картины разыгрываются в других стихиях — на море или в воздухе. В истории идей вторая мировая война совершенно отличается от первой; по-видимому, это величайший со времен персидских войн спор о свободе воли. И вновь фронты протянулись совершенно по-другому, чем это видишь на карте. Первую мировую немцы проиграли вместе с русскими, возможно, что вторую они проиграют вместе с французами.

Около двенадцати часов спуск. Артиллерия, чтобы захватить подносчиков пищи, начала обстрел ущелья тяжелыми снарядами, теми самыми, которых, глядя на свой блиндаж, опасался Шперлинг. И действительно, их звук был мощным, словно рушились горы, с грохотом взлетавшие на воздух.

Обратно долиной Пшиша. У самой воды облепленная грязью фигура — мертвый русский, лежащий лицом вниз, уткнувшись, словно во сне, в правую руку. Видны черный затылок, черная рука. Труп так разбух, что все туго слилось в сплошной, раздутый, с натянутой оболочкой предмет, вроде кожи на тюлене или на большой рыбе. Так и лежал он здесь, вроде прибитой волнами кошки, ужас и кошмар этих мест. На Урале, в Москве или в Сибири дети и жена еще долго будут Ждать его. В дополнение к этому разговор на «такую» тему, и вновь меня поразило всеобщее отупение даже среди образованных людей. Люди чувствуют себя частью машины, в которой на их долю выпало только пассивное участие.

Вечером читал в армейских новостях странный пассаж, где речь шла об опасности с фланга. Намек, по-видимому, об угрозе Ростову, ибо он является, без сомнения, стратегической целью наступления русских. Так всегда есть шанс быть втянутым в массовую катастрофу, подобно рыбе в стае, хотя сеть и ставят вдали от нее. Однако лишь от нас зависит, станет ли массовая смерть — смерть, когда правит ужас, — также и нашим уделом.

 

Куринский, 22 декабря 1942

Утром назад в Куринский. Снова мимо снесенного железнодорожного моста, где по-прежнему видна мертвая лошадь, крошечная, висящая на одном из деревьев, украшающих мост, как букеты.

Как раз подломилась средняя доска на дощатом настиле, отодранная зацепившим ее передком орудия, так что ездовая лошадь провалилась в отверстие и болталась на постромках вниз головой над пенящимся потоком. Сначала она на мгновение, потом со все более краткими паузами с ноздрями уходила под воду, пока едущие и возницы наверху с беспомощным ужасом суетились вокруг нее. Тогда один унтер-офицер со штыком в руке прыгнул на мост и перерубил ремни; животное сразу же ринулось в воду и, поплыв, спаслось. Атмосфера беспокойства, неустроенности окружала это место — настроение на перевале.

Снова о туннеле на высоте. Омар, добродушный азербайджанец, заботившийся обо мне в эти дни, позади нес мои вещи. Все так же лежал там в грязи мертвый носильщик, хотя ежедневно сотни людей проходили мимо. Брошенные трупы, видимо, становятся системой — не для людей, но для демона, хозяйничающего в таких местах. Злая необходимость погоняет всех.

Чуть повыше я увидел еще двух мертвых, новых, из которых один был по пояс раздет. Он лежал в русле лесного ручья, откуда вздымалась его мощная, посиневшая от мороза грудная клетка. Правая рука, будто он спал, была у него закинута к затылку, на котором зияла кровавая рана. С другого трупа, по всем приметам, тоже хотели стащить рубашку, но это не удалось. Однако она была так высоко вздернута, что открылось маленькое бледное входное отверстие от пули в области сердца. Мимо них торопливо двигались горные стрелки с тяжелыми рюкзаками и вереницей носильщиков, груженных балками, мотками проволоки, провиантом, боеприпасами. Все давно не бритые, в заскорузлой глине, распространяющие запах людей, неделями не видевших воды и мыла. Их взгляд вряд ли замечает мертвецов, но они сразу вздрагивают, если снизу, как выплеск из большого котла, до них доносится выстрел тяжелой пушки. Тут же вьючные животные, в корке грязи, точно огромные крысы со свалявшейся шкурой.

На канатной дороге через Пшиш. Качаясь на узкой доске высоко над рекой и вцепившись обеими руками в трос, я объемлю всю картину пейзажа — момент из тех, что полезнее всяких штудий. Волны внизу кажутся отсюда затвердевшими, иногда совершенно неподвижными, точно чешуя со светлыми краями на теле змеи. Я раскачиваюсь у одной из высоких опор моста — сохранившейся здесь вздыбленной башне с романскими окнами. Из трещины в ней смотрит — точно так у Босха из полых яиц и диковинных машин выглядывают люди — какой-то офицер и выкрикивает Цифры обслуге тяжелого орудия. Внизу видны канониры, столпившиеся у серого чудовища, затем они отступают назад и зажимают уши, когда красный огненный сноп разрывает воздух. Сразу же из стены вновь появляется орущая цифры голова. Раненых в белоснежных повязках переправляют через реку и тащат затем на носилках к скопищу санитарных машин. Замазанные красные кресты. Сотни и тысячи носильщиков, точно муравьи, с помощью длинных цепей подносят доски и проволоку. Неземными голосами тут же наполняют этот чудовищный котел мелодии рождественских песен: громкоговорители одной пропагандистской компании передают: «Тихая ночь, святая ночь». И при этом — выстрелы тяжелой пушки, которым отвечают горы.

 

Куринский, 23 декабря 1942

Вечером первая почта, привезенная де Марто из Майкопа. Пакетик с рождественскими пирожными, испеченный Перпетуей праздничный кекс с орехами из пасторского сада. Письма от нее, от матери, от Карла Шмитта. Он пишет о нигилизме, считая, что при прохождении через четыре стихии ему соответствует огонь. Стремление дать себя сжечь — своего рода бунт. Но из этого пепла возникает птица Феникс, иными словами, стихия воздуха.

Карл Шмитт относится к немногим, кто пытается измерить мировой процесс категориями, не столь преходящими, как национальные, социальные, экономические. Просвещение только увеличивает слепоту, человек блуждает в световом лабиринте, власть тьмы более неведома ему. Например, ее величие, завораживающее зрелище которого открылось мне вчера с троса канатной дороги, — величие, царственно утвердившееся в своем логове. То, что порою извлекаешь из этого ада глубокое наслаждение — это очевидно.

Чтение: «Оборотень» Лёнса, которого я не читал давно, с детства. Я нашел его здесь, в бункере, валявшимся среди книг. В нарочито-грубоватой, словно топором рубленной манере чувствуется влияние древних саг и притчей. И все же чтение захватило меня, так как действие происходит совсем рядом, собственно в окрестностях Кирххорста.