Ю. Н. Солонин Дневники Эрнста Юнгера: впечатления и суждения 17 страница

Я слегка разочарован; виной тому — обостренная наблюдательность, за которую я расплачиваюсь так, как другие расплачиваются за чересчур тонкий орган обоняния. Слишком четко вижу я мельчайшие черточки, свойственные людям. В период недомогания и болезни это усиливается еще больше. Случалось, что приближающихся к моей постели врачей я видел так ясно, словно просвечивал их рентгеновскими лучами.

Хороший стилист. Он, собственно, хотел написать: «Я поступил справедливо», но вместо этого написал «несправедливо», потому что так оно лучше встроилось во фразу.

 

Париж, 4 апреля 1943

Воскресенье. Как только, отобедав в «Рафаэле», я переоделся, завыла сирена и в ответ сразу же загрохотала артиллерия. С крыши я видел высокую стену дыма на горизонте, хотя сами бомбардировщики к этому времени уже удалились. Кажется, что такие налеты длятся не более минуты.

Затем, поскольку метро не работало, пешая прогулка к Жоржу Пупе на рю Гарансьер. Стоял удивительно мягкий и наполненный синевой весенний день. В то время как в пригородах сотни людей утопали в крови, толпа парижан прогуливалась под зелеными каштанами на Елисейских полях. Я долго стоял перед группой магнолий, самой великолепной из всех, какие я когда-либо видел. Одна цвела ослепительно белым цветом, другая — нежно-розовым, третья — пурпурно-красным. Воздух по-весеннему трепетал, такое волшебство можно ощутить только раз в году как веяние космической энергии любви.

У Пупе я встретил супругов Мегрэ. Разговоры о войне и мире, об анархистах 1890 года, ибо в то время я как раз изучал процесс против Равашоля. Мегрэ рассказал, что однажды Бакунин, проезжая мимо дома, который сносили, выпрыгнул из кареты, снял сюртук и схватил мотыгу, дабы посодействовать. Это — гротескные предвестники мира уничтожения, на глазах у изумленных бюргеров устраивающие кровавый кордебалет.

Ненадолго в Сен-Сюльпис. Полюбовался фресками Делакруа с их потускневшими красками и изящным орга́ном Марии Антуанетты, клавиш которого касались Глюк и Моцарт.

Посредине церкви две старушки пели латинский текст; старик, подпевавший им, сопровождал их на фисгармонии. Прекрасные голоса, исходящие из изношенных тел, из иссохших глоток, где видна была игра хрящей и связок, из обведенных морщинами ртов, говорили о вечности мелодий, доступных и ветхим инструментам. Под этими сводами, точно так же как в церкви Святого Михаила в Мюнхене, царят рациональная теология и космическая духовная энергия. Как часто случается со мной в подобных местах, и здесь меня посетили мысли о плане творения, о духовной структуре мира. Кто провидит ту роль, какую подобная церковь играет в истории человечества?

Несмотря на то что времени у меня было в обрез, я все же поднялся по узкой винтовой лестнице, описанной Гюисмансом в «Là-Bas»,^[122] на самую высокую из двух колоколен, с которой вид на город открывается наиболее полно. Солнце только что зашло, и среди серебристо-серых стен великолепно светилась свежая зелень Люксембургского сада.

Способность на такое созидание всегда будет свидетельствовать в пользу человека, даже если его занятия и пристрастия весьма низменного сорта, В этом смысле искусно сотворенные и сверкающие жилища, производящие из своей слизи моллюсков и еще долго блистающие на морском берегу, диву даются, что населявшие их тела истлели. Они творят по ту сторону смерти и жизни, для некоей третьей силы.

 

Париж, 5 апреля 1943

К нынешнему полдню насчитывалось более двухсот погибших, Несколько бомб попали на ипподром Лонгшана, где была масса народу. Навстречу гуляющим, выходившим из шахт метро, ринулась толпа задыхающихся раненых, одни — в разодранных платьях, другие — держась за руку или за голову; мать с окровавленным ребенком на руках. Многие, чьи трупы теперь вылавливались, снарядом, угодившим в мост, были сметены в Сену.

Одновременно по другую сторону рощи фланировала веселая толпа нарядно одетых людей, которые наслаждались цветущими деревьями и ласковым весенним воздухом. Таково нынешнее время с его ликом Януса.

 

Париж, 10 апреля 1943

Во время воздушной тревоги на площади Терн. Пока мы беседовали возле маленького цветника на круглой площадке, мимо нас пробегали люди, устремившиеся в бомбоубежища. Риторические конфигурации; самые смелые дополнялись огненными снопами падающих бомб. Сквозь вымершие улицы — к Этуаль, пока по ту сторону леса поднимались цепи белых, красных и зеленых взрывов, рассыпавшихся в вышине, как искры от наковальни. Это был символ жизненного пути, путь Волшебной флейты.

 

Париж, 11 апреля 1943

Человеческие встречи и разлуки. Когда назревает разлука, в иные дни изнурительная связь снова становится тесной, кристаллизуется, — в эти дни она является в своей самой чистой, необходимой форме. Но именно такие дни и приближают неизбежный конец. Так, после целого ряда солнечных дней наступает неопределенная погода, и если случится какое-нибудь особенно ясное утро, когда все горы и долы еще раз явятся в своем полном блеске, оно возвещает о перемене погоды.

Я размышлял об этом, стоя утром в ванной, и, как и в тот раз, перед поездкой в Россию, опрокинул стакан — и он разбился.

Хорошая проза — как вино, она все время живет, все время развивается. В ней есть фразы, еще неистинные, но тайная жизнь доводит их до истины.

Свежая проза тоже еще сыровата, но с течением времени она покрывается патиной. Я часто замечаю это по старым письмам.

За обедом разговор с Хаттингеном о часах, в частности о песочных. В струении песочных часов вьет свою нить еще немеханизированное время, время судьбы. Это то время, которое мы ощущаем в шуме лесов, в потрескивании пламени, в накате морской волны, в кружении снежинок.

Потом, хотя было и пасмурно, ненадолго в Буа, рядом с Порт-Дофин. Я видел там играющих мальчишек в возрасте от семи до девяти лет; их лица и жестикуляция показались мне необыкновенно выразительными. Индивидуация просыпается здесь раньше и выявляется резче. Но, по моим наблюдениям, чаще всего их весна к шестнадцати годам уже угасает. Так, француз преждевременно переступает границу, за которой изнашивает себя, в то время как немец зачастую вообще до нее не доходит. Смешение по этой причине благотворно; два недостатка в сумме дают преимущество.

Я сел отдохнуть под вязом, окруженным пышно разросшейся бледно-сиреневой крапивой. Вокруг цветков вился шмель; пока он, жужжа, висел над чашечками, видны были коричневый бархат его корсета, слегка искривленная спинка, приподнятый хоботок, подобно черному роговому зонду что-то целенаправленно ищущий. На лбу выделялось желто-золотое пятнышко цветочной пыльцы — знак, возникший от бесчисленных прикосновений. Замечателен был самый миг погружения; ныряя в цветок, это существо обхватывало его обеими передними лапками и, как чехол, натягивало на хоботок, почти так же, как это проделывает шут на масленицу, примеряя себе искусственный нос.

Чай у Валентинера; там я встретил Геллера, Эшмана, Ранцау и докторессу; говорили о Вашингтоне Ирвинге,^{132} Эккермане и князе Шварценберге, по инициативе которого в Вене был собран огромный, еще не обработанный материал о европейских тайных обществах.

 

Париж, 12 апреля 1943

Чтение: «Carthage Punique»^[123] Лепейра и Пеллегрена. Завоевание этого города богато штрихами, подобающими великому событию. После того как римляне проникли внутрь стен, на крыше самого высокого из храмов оборонялись те, кто решил драться до конца, — и среди них прежде всего Гасдрубал с семьей и другие знатные карфагеняне, а также девятьсот римских перебежчиков, не рассчитывавших на милость.

В ночь перед решающей схваткой Гасдрубал оставляет своих и, с оливковой ветвью в руке, отправляется на поиски Сципиона. Наутро Сципион приводит его к храму и выставляет на обозрение защитникам, дабы их обескуражить. Они же, извергнув на изменника бесконечные проклятия, поджигают здание и бросаются в огонь.

Во время поджога жена Гасдрубала в одном из внутренних покоев храма надевает на себя лучшие одежды; затем, взяв детей, в полном блеске подходит к ограде и сначала обращается к Сципиону. Она желает ему на всю оставшуюся жизнь счастья, — она на него не гневается, ибо он действовал согласно законам войны. Затем от имени города, а также от себя и своих детей она проклинает супруга и богов, навечно от них отрекаясь. После чего душит детей и швыряет их в огонь, а потом и сама низвергается в пламя.

В таких обстоятельствах люди приобретают зловещую меру; индивидуальные сосуды до краев наполняются символическим содержанием. В лице этой женщины в момент гибели сам Карфаген выступает на пылающую сцену, к приготовленному для последней жертвы алтарю. Она благословляет и проклинает с ужасающей, нахлынувшей на нее сакральной силой. Место, обстоятельства, человек — во всеоружии, и случайность отпадает. Древняя жертва Ваалу, сжигание детей, повторяется здесь в последний раз. Жертва свершается, дабы выстоял город; ее приносят затем, дабы город жил в веках. Пусть тогда вместе с плодами сгорает и корень; мать приносит в жертву самое себя.

 

Париж, 13 апреля 1943

«Carthage Punique». В те времена отношения между государствами были пластичнее, сила договора — прочнее. При знаменитом договоре между Ганнибалом и Филиппом Македонским присутствовали и боги обоих партнеров, в частности боги войны, представленные верховными жрецами.

После разрушения города место его проклиналось. В знак проклятия его посыпали солью. Соль, таким образом, служит здесь символом неплодородности. Обычно она считается символом духа; как во всяком символе, мы и в данном случае находим отрицательный и положительный полюс. Особенно это относится к цвету: желтый означает патрициев и плебеев, красный — господство и непокорность, синий — чудодейственное и ничтожное. Наверняка это разделение сопровождается различиями по чистоте, как замечает Гёте в своем учении о цвете, говоря о желтых тонах. Так, например, соль проклятия можно представить грубой и неочищенной, в противоположность соли аттической, которой за трапезой духа солят кушанья и тем самым надолго их сохраняют.

Кубин снова прислал мне из Цвикледта одно из своих иероглифических писаний, которое я хочу, когда будет побольше времени, расшифровать путем медитации. Грюнингер извещает о копиях последних писем оберлейтенанта Кроме из Сталинграда. По-видимому, на этих Потерянных постах происходит сильное обращение в христианство.

 

Париж, 14 апреля 1943

Визит художника Холи. Он передал мне привет от Жены Келлариса и сказал, что, несмотря на длительное заключение и тяжелую болезнь, тот не падает духом. Это вселяет надежду, что он еще увидит свет. Разговор напомнил мне тот страшный день, когда я приехал в Берлин и позвонил его защитнице, столь же мало надеясь найти понимание, как испить глоток воды в пустыне. Пока я стоял в телефонной будке, мне казалось, что Потсдамская площадь раскалена.

Вечером в «Комеди Франсэз» на премьере «Renaud et Armide»^[124] Кокто. Убедился, что хорошо запомнил оба сильных места этой пьесы, привлекшие мое внимание во время ее чтения на рю Верней: волшебное пение Армиды и молитву Оливье. На примере такого таланта, как Кокто, видишь, как время набрасывает на него свои мучительные петли; в противоборстве с ними самоутверждается сущность. Магическое дарование растет и исчезает соответственно тем слоям, по которым оно движется. В самых непрочных оно становится пляской на канате, буффонадой.

Среди публики знакомые лица, видел также Шармиль.

 

Париж, 15 апреля 1943

До полудня разговор с Радемахером о военном положении. Он надеется на Келлариса и Тауроггена. Вечером у Залманова.

— Если бы немецкая интеллигенция так же хорошо знала русскую, как русская немецкую, войны бы не было.

Потом о массовых захоронениях в Катыни, где найдены тысячи польских офицеров, попавших в русский плен. Залманов считает, что все это делается ради пропаганды.

— Но как туда попали трупы?

— Видите ли, у трупов нынче билетов не спрашивают.

Разговор об Аксакове, Бердяеве и русском писателе по фамилии Розанов. Залманов достал мне его книгу.

Обратный путь через Буа; полумесяц освещал свежую траву. Несмотря на близость большого города — полная тишина. Это производило отчасти приятное, отчасти пугающее впечатление, как, например, вид сцены перед спектаклем, полным ужасов.

 

Париж, 16 апреля 1943

На рассвете многозначительный сон о Кньеболо, перевитый событиями в доме моего детства. В связи с чем его ждали, не помню. Шли разные приготовления, а я, чтобы с ним не встречаться, скрывался в дальних комнатах. Когда я вышел, его уже не было; обсуждали подробности визита и среди прочих ту, что отец его обнимал. Проснувшись, это обстоятельство я отметил особо, вспомнив об одном зловещем видении, о коем рассказывал Бенно Циглер.

В разговорах о жестокостях нынешнего времени часто возникает вопрос: откуда берутся все эти сатанинские силы, эти живодеры и убийцы, которых никто никогда не видел и даже представить себе не мог. Но, как показывает действительность, где-то они скрывались. Новшество заключается в их зримости, в том, что их выпустили на волю, а это позволяет им причинять вред людям. В таком попустительстве — наша общая вина: лишая себя связей, мы одновременно освобождаем от связей и то, что лежит под спудом. Нечего тогда и жаловаться, что зло поражает нас индивидуально.

 

Париж, 17 апреля 1943

После полудня в парке Багатель. Жара, царящая в эти дни, сгущает все цветущее в симфонию — несметное число тюльпанов пылало на газонах и на островках небольшого озера. В некоторых соцветиях — как, например, фиалково-синих и шелковисто-серых или же в легких, как перья, и в то же время тяжелых своей красотой гроздьях глициний, свисающих по стене, — флора, казалось, переливается через край, продолжаясь в садах из волшебных сказок.

Я всегда воспринимаю это как обольщение, как обещание вечных блаженств, как луч света, искрящийся из сокровищниц, чья дверь на миг приоткрылась. Мгновенное увядает, и все же это цветущее чудо хранит символы жизни, не увядающей никогда. Оттуда приходит восторг, пробуждающий ее цвет и запах; разноцветными искрами сыплются они в сердце.

Я снова увидел своего старого приятеля, золотого язя; его спинка вспыхивала в зеленой воде гротов, Он тихо здесь обитал, пока я странствовал по России.

Об извращениях: не является ли их источником взаимная неприязнь отца и матери? Тогда в странах и социальных слоях, где царит брак по расчету, они должны встречаться чаще. Точно так же они должны преобладать у рас с холодной кровью, а не наоборот, как принято думать. Через брак наследуется ненависть, отвращение к другому полу. Он — основа всего, остальное присовокупляется; природа предпочитает плоды любовных зачатий. Возможно, однако, что индивидуальное возмещается духовным, — гениальные натуры представляют собой зачастую поздние плоды, например Бодлер; вспомним также смешной способ, которым папаша Шенди^{133} заводит часы.

Эти обстоятельства мало изучены и ускользают от научного взора. Следовало бы проникнуть в тайную историю целых семейств, целых родов.

На данное утверждение можно возразить, что есть крестьянские местности, где браки по расчету существуют с незапамятных времен. Однако индивидуация там тоже менее развита; каждый здоровый человек равен другому. Кроме того, вырождение в некоторых селах достигает уровня больших городов, но не так выявлено. Возможно, и проявляется оно иначе; содомия в сельской местности встречается чаще, чем в городе.

Впрочем, то, что мы рассматриваем как отклонение от нормы, может быть связано с более глубоким миросозерцанием, и именно потому, что взгляды меньше зависимы от условности, от брачных уз. Это бросается в глаза у гомосексуалистов, критерием для которых является духовное. Человеку духовному они всегда готовы услужить, хотя их обхождение и вызывает улыбку.

Дело Дрейфуса^{134} — часть тайной истории, т. е. такой истории, которая обычно не видна. Как правило, она расположена в лабиринтах, скрытых за политическими зданиями. При чтении возникает чувство, что занимаешься чем-то запретным. Прикасаешься, как в случае с мумией Тутанхамона, к сильно сгущенным субстанциям, поэтому та непринужденность, с какой молодые историки, например Франк, обращаются с подобным материалом, настораживает.

Выбор профессии. Я бы хотел быть звездным пилотом.

О самовоспитании. Даже если рожден хворым, можешь достигнуть значительной степени здоровья. Точно так же и в науке; можешь путем образования освободиться от влияния плохих учителей и тех предрассудков, которые господствовали в твое время. Гораздо труднее дается даже самый скромный прогресс в морали, если ситуация полностью продажна. Здесь недалеко и до дна.

Когда неверующий, например в атеистическом государстве, требует у верующих присяги, это похоже на действия шулера-банкомета, ждущего, что игроки выложат на его сукно чистое золото.

В атеистической государственной системе есть только один сорт присяги, которая является достоверной, — лжесвидетельство. Все остальное — святотатство. А вот если имеешь дело с турком, то ему можно и клясться, и обмениваться с ним присягами; это сделка без обмана.

Вечером Книгой пророка Малахии закончил читать Ветхий Завет, начатый 3 сентября 1941 года в Париже. Завтра начну апокрифы.

Начал также «Esseulement»^[125] Розанова. Тотчас же понял, что Залманов навел меня на мыслителя, который если и не возбуждает новых споров, то приводит к разрешению старых.

 

Париж, 18 апреля 1943

Чай у Мари-Луизы Буске, на площади Бурбонского дворца, выделяющегося римской строгостью своей архитектуры. Эти старые и обставленные наследными вещами квартиры в течение десятилетий и столетий приспособились к человеку и его обитанию, как платье, после долгого ношения прилегающее к телу каждой своей складкой. Они становятся теплицами в смысле высшей зоологии. Там я встретил также Геллера, Пупе, Жироду и мадам Оливье де Прево, правнучку Листа. Мадам Буске — в обращении с которой я обычно проявляю некоторую осторожность, как химик в обращении с веществами при неопределенной реакции, — показала мне библиотеку, маленькую, квадратную и всю обшитую деревом. Я рассматривал рукописи, посвящения и изящные переплеты. Частично они были сделаны из тисненой кожи, прикосновение к которой удваивает наслаждение жизнью, и выдержаны в тонах, угадываемых сквозь золотую лакировку, — от мягкого сиреневого, сгущающегося в черный, до его более светлых оттенков, и от темного злато-коричневого до образцов, высвечивающихся золотыми блестками и огнями.

Вечером назад, через Елисейские поля. Был великолепный солнечный день. Собой я тоже был доволен, что и записываю, ибо такое могу о себе сказать редко.

Закончил: Розанов, «Esseulement», не частый в наше время случай, когда удалось сохранить и авторство, и собственное оригинальное мышление. При таких знакомствах у меня всегда появляется ощущение, будто заполняется одно из бесцветных мест в своде, покрывающем наше пространство. Примечательно у Розанова его родство с В. З.; так, он употребляет слово «семя» в точном ветхозаветном смысле. Слово это, относящееся к человеку как символ его сущности, было для меня с давних пор неприятным, я испытывал к нему отвращение, подобное тому, какое Геббель испытывал к слову «ребро», вычитанному им из домашней Библии. Вероятно, здесь действуют древние представления о табу. Сперматический характер В. З. вообще, по сравнению с пневматическим характером Евангелий.

Розанов умер после 1918 года в монастыре; говорят, от голода. О революции он заметил, что та провалится, ибо не оставляет места для мечты. По той же причине рухнет и все ее здание. Привлекает в нем и то, что его летучие записи, подобия плазматического движения духа, случались у него в моменты досуга, — когда он разбирал свою коллекцию монет или же загорал после купания.

 

Париж, 19 апреля 1943

Нойхаусу, большому любителю цветов, пришла в голову разумная мысль — оставить на часок контору и отправиться со мной в Ботанический сад Отёй, где цвели азалии. Большая холодная оранжерея была разодета в тысячи цветущих кустов, так что походила на зал с пестротканым ковром и пестрыми стенами. Большего разнообразия, большей живости нежных красок, казалось, невозможно было достигнуть. И все же я не отношу себя к любителям азалий, чья окраска лишена для меня метафизичности; они демонстрируют тона только одного измерения, хотя именно в этом и кроется причина их успеха; они радуют глаз чистотой, но в выжатой из них тинктуре не хватает капли arcanum arcanorum supracoeleste.^[126] По этой же причине нет у них и запаха.

Мы подошли также к глоксиниям и кальцеоляриям. Кальцеолярии образуют одну из эластичных форм жизни, где разнообразие имеет наибольшую сферу действия, — среди миллионов единичных экземпляров не найдется двух совершенно одинаковых цветков. Самые красивые — темно-пурпурные и тигровожелтые; чтобы насладиться глубиной этих полных жизни чашечек, нужно уметь превращаться в шмеля. Это соображение, которое я высказал Нойхаусу, весьма развеселило сопровождавшего нас шофера, и я догадался почему. Из орхидей цвели только немногие, тем не менее мы прошли и мимо этих культур, ибо ими занимается Нойхаус. Раскрашенная зелеными и сиреневыми полосами адамова голова обратила на себя внимание темными пупырышками, украшавшими ее верхнюю губу; с каждой стороны игриво торчали три или четыре колючих волоска. Это напомнило мне улыбку одной умершей приятельницы, ее темную родинку.

Для таких садов важно, чтобы садовники оставались невидимыми; разрешается смотреть только на их произведение. Следы, которые оставляешь на песке, должна бы тотчас стирать рука невидимых духов. Только так полностью насладишься растениями и их языком, сущность которого можно запечатлеть в девизе: «Praesens sed invisibilis».^[127]

Прообразом всех садов является сад волшебный, прообразом всех волшебных садов — рай. У профессии садовода, как и у всякой простой профессии, — культовая подоплека.

В Библии закончил Книгу Юдифь, вещь в манере Геродота. Описание Олоферна вводит в один из роскошных покоев Вавилонской башни; в балдахин его постели вотканы драгоценные камни. Накануне той ночи, которую Юдифь проводит в его шатре, Олоферн обменивается с ней восточными любезностями. Край чаши обсыпан сахаром, на дне ее покоится смертельный яд.

Юдифь была избавлена от того, чтобы отдаться Олоферну, но она была к этому готова. В этой книге властвует красота, она сильнее целых армий. И вот — победный гимн над головой Олоферна; в своей высшей зоологии, в главе о танцах победителей, следующей за «роением», я хочу описать лежащую в его основе прафигуру.

«Юдифь и Шарлотта Корде, сравнительное описание», «Юдифь и Орлеанская дева как национальные героини». Две темы для школьников и школьниц старших классов, но прежде им нужно вкусить от древа познания.

 

Париж, 20 апреля 1943

Днем мавританский часок у Банин, Она имеет обыкновение пить кофе в постели, которую покидает так же неохотно, как рак-отшельник оставляет свою раковину. Окна ее студии выходят в сторону высокого бассейна, на улицу Коперника. Перед ними, пока еще без листьев, цветет большая павловния. Высокие матово-лиловые чашечки, в чьи амурные углубления погружаются пчелы, резко, но и легко, выделяются на фоне бледной голубизны весеннего неба.

Разговор о южном типе, и в частности о лигурийцах и гасконцах. Затем о законе и мистике в религии. В мечетях явно присутствует закон. Думаю, что это относится и к синагогам. Под конец — о словесном выражении страха в различных языках и связанных с этим нюансах.

Вечером у Радемахера, который теперь время от времени наезжает в Париж и живет на улице Франсуа I. Там, всего на несколько минут, я встретился с Альфредом Тёпфером, вернувшимся из Испании и собравшимся ехать в Ганновер. Я попросил его присмотреть для меня в районе Танцена, в пустоши, небольшой домик. Разговоры о политике, затем воспоминания о Келларисе и о времени первых националистов. Особенно запомнилось тайное сборище в Айххофе в 1929 году. История тех лет с их мыслителями, деятелями, мучениками и статистами еще не написана; мы обитали тогда в чреве Левиафана. Преуспевала Мюнхенская школа, самая пошлая из всех; ей это давалось даром. В моих письмах и бумагах того времени выступает множество лиц, среди которых выделяются Никиш, Хильшер, Эрнст Саломон,^{135} Крайц и Альбрехт Эрих Гюнтер, недавно почивший. Единомышленники убиты, эмигрировали, разочаровались или же занимают высокие посты в армии, в абвере, в партии. И все же те, кто еще остался жив, охотно говорят о тогдашних временах, когда все были одержимы идеей. Таким я представляю себе Робеспьера в Аррасе.

Продвигаясь в чтении Библии, начал «Премудрость» Соломона. Смерть имеет совершенно разное значение, в зависимости от того, кого она поражает, — глупца или мудрого. Одному она несет уничтожение, другого же очищает, испытывая в горниле, как золото. Такая смерть — только кажущаяся: «Ибо хотя они в глазах людей и наказываются, но надежда их полна бессмертия».

При этих словах я вспомнил прекрасное изречение Леона Блуа, согласно которому умереть намного легче, чем мы думаем, — может быть, так же легко, как стереть пыль со стола или дивана.

 

Париж, 21 апреля 1943

Днем меня навестил старожил Нижней Саксонии, полковник Шаер. Обсуждали ситуацию. Оливковой ветви пока нет. Из всего, о чем он рассказывал, особенно жутким было описание расстрела евреев. Он слышал о нем от одного полковника, кажется Типпельскирха, которого для изучения происходящего послало туда его войсковое соединение.

При таких свидетельствах меня охватывает ужас, горло сжимается от предчувствия чудовищной опасности. Я говорю об этом в общем смысле и нисколько бы не удивился, если бы земной шар — от падения ли кометы или от взрыва — разлетелся на куски. В действительности меня не оставляет ощущение, что эти люди собираются просверлить Землю и что не случайно в качестве главной жертвы они выбрали евреев. Верховные палачи обладают даром зловещей прозорливости, которая зиждется не на интеллекте, а на демонических инстинктах. На каждом перекрестке они определяют направление, ведущее к великому разрушению.

Впрочем, расстрелов больше не будет, ибо их сменили газовые камеры.

Днем у Грюэля. По дороге я снова сорвал свежий лист со смоковницы у храма Вознесения, чьей зеленью любуюсь уже третий год. Это — одно из моих самых любимых деревьев в городе; другое — старая стриженая акация в саду дворца Почетного легиона. Третье — пожалуй, павловния в саду у Банин.

 

Париж, 22 апреля 1943

Завтрак у Моранов, там графиня Пальфи, Селин, Бенуа-Мешен. Беседа склонялась к анекдотическим несчастным случаям; так, Бенуа-Мешен рассказал, что как-то в гололед его машину занесло, и он вдавил в дерево женщину, шедшую с супругом по улице. Он посадил супружескую пару к себе в машину, чтобы доставить в больницу, и заметил, что муж вздыхает и стонет куда больше своей жены.

— Надеюсь, Вы не пострадали?

— Нет, но перелом бедра — — это же по меньшей мере три месяца клиники — какая неудача! Кто же все это время будет готовить для меня диэту?

Осмотр показал, что, к счастью, это был просто ушиб, но заживление потребует восьми недель. По истечении этого срока министр нанес женщине визит, чтобы справиться о здоровье, и застал ее в трауре. Муж тем временем скончался от несварения желудка. Министр уже было собрался выразить ей соболезнование, но она прервала его:

— Ах, оставьте. Вы не представляете себе, какую услугу мне оказали.

Далее о женах военнопленных. Подобно тому как Троянская война есть мифологическая модель исторических войн вообще, так и трагедия возвращенца и образ Клитемнестры будут повторяться всегда. Жена, услышав, что ее муж освобожден из плена, отправляет ему вслед за этой вестью посылку — дар любви. Между тем муж возвращается раньше, чем она ожидала, и застает не только ее, но ее любовника и двоих детей. В Германии, в лагере для военнопленных, товарищи делят между собой содержимое посылки, — четверо из них умирают, отведав масла, в которое был подмешан мышьяк.

К этому Селин добавил кое-что и из своей практики, отличающейся нагромождением ужасных случаев. Между прочим, он — бретонец, это объясняет мое первое о нем впечатление, по которому я причислил его к каменному веку. Он вот-вот собирается посетить меловые захоронения в Катыни, служащие предметом нынешней пропаганды. Очевидно, что такие места его притягивают.

На обратном пути моим спутником был Бенуа-Мешен, снедаемый неким демоническим беспокойством. Мы вели с ним беседу, неизменную от сотворения мира: в каком аспекте усиление власти сопряжено с высшим удовольствием — в аспекте ли политической практики или же в скрытом, духовном.

Вечером читал статью Кокто о смерти Марселя Пруста, ее принесла мне Мари-Луиза Буске. Вычитал в ней фразу о великом безмолвии, в которое спускаются мертвые: «Il у régnait ce silence qui est au silence ce que les ténèbres sont à l’encre».^[128]

Вспомнил при этом леденящее душу описание мертвеца в нью-йоркском метро у Томаса Вулфа.^{136}

 

Париж, 23 апреля 1943

Страстная пятница, Утром заходил Эшман — от Валери. Разговор о снах; беседа шла о вещах, касаться которых я бы не стал. И все же в ней были прозрения, словно я рассматривал себя в чистом зеркале. Самые чистые зеркала, собственно, мутны — в них есть сновидческое измерение. В него можно войти. Вместе с аурой.