Ю. Н. Солонин Дневники Эрнста Юнгера: впечатления и суждения 9 страница

Ночью мне снилось восхождение на гору; в одном маленьком водопаде я поймал зеленую рыбу с семью парами глаз, передние были голубые, следующие за ними, неясно выраженные, терялись в эмбриональных складках. Когда я поднялся выше к ледникам, она перестала шевелиться в моей руке. Затем я вошел в часовню на вершине горы.

 

Париж, 30 августа 1942

Днем с Шармиль в Багателе. Там желтая лантана с красной сердцевиной. Бархатистый цветок, распространяющий душный аромат, притягивает бабочек, особенно языкана обыкновенного, широко раскрывающего перед ним веера своих крыльев, пока его хоботок погружается в пестрый тигель цветка. Я видел их, правда фиолетовых, на Азорах, и до сих пор при виде этих бабочек меня охватывает тоска по этим местам. Там, на Канарах и в горах Рио, пережил я часы, открывшие мне, что существует рай на земле, — такой одинокий, торжественный в своей красоте; даже солнце светит там по-иному, ослепляя божественным блеском. В те мгновения одно лишь было плохо в этом мире: что им суждено пройти.

 

Париж, 31 августа 1942

Днем на рю Миромениль у Гоно, антиквара, открытого мной впервые. Новая антикварная лавка — это всегда новое увлечение. Особенно понравился мне квадратный, весь заставленный книгами кабинет. Я купил воспоминания барона Гримма,^{87} наряду с его перепиской всегда бывшие лакомым кусочком для знатоков: на обоих томах — экслибрис барона де Гризнуа: «Je regarde et je garde»^[89] — гордые слова.

Затем я приобрел подробное описание кораблекрушения американского брига «София», Париж, 1821 г. И наконец, «Искусство дуэли» Тавернье с его же собственноручным посвящением А. Гершелу, которого называет «королем фотографов».

Даже просто рыться во всех этих вещах небесполезно. Ум воспринимает, походя, массу имен и дат, они затем улетучиваются, оставляя, однако, все же своего рода гумус, дающий ему пищу, какое-то неопределенное знание, которое часто выше точного; оно оставляет на кончиках пальцев ощущение границ и переходов духовных форм. Ни одна из прогулок по набережным, в этом смысле, не была напрасной; так, прелесть охоты состоит в выслеживании красного зверя, а не в мертвой добыче.

 

Париж, 1 сентября 1942

1 сентября; на набережной Сены уже отпечатался узор желтых, сердечком, листьев тополя. Мы вступили в четвертый год войны.

Вечером у Валентинера поглядеть на опускающуюся на крыши ночь. Ласточки и черные стрижи улетели. Затем с Шармиль в Тюильри; сидя на скамье под искрящейся на небе Большой Медведицей, разговаривали о цветке с золотой чашечкой, цветке воображения.

Чтение: Поль Моран, «Жизнь Ги де Мопассана». Из тех букетов, где в цветах кишат разноцветные пауки и змеи. Вообще, не надо бы браться за биографии людей, которых не очень любишь.

 

Париж, 2 сентября 1942

Днем в Багателе. Листья желтеют, зацветают астры. Доверительный разговор в Павильоне.

Плохо спал ночью. Существуют сны, когда вместо образов возникают мысли, и тогда нам не проникнуть под низкие своды форм — не пробиться к разгадкам.

 

Париж, 8 сентября 1942

Вечером у Валентинера, там Анри де Монтерлан и Небель, приехавший с островов. Небель рассказал об одном пророчестве XVI века, согласно которому в наше время будет разрушен Кёльн. Он считает, что все исполнилось в точности, по букве и по месту, так как разрушен только центр города, соответствующий тогдашним его границам. Затем речь шла об американизации, к которой неминуемо ведет разрушение старых городов.

Также о Де Квинси,^{88} Небель принес такое его английское издание, что у меня потекли слюнки. О боях быков, из-за которых Монтерлан мальчиком убегал из дома. О герцоге Сен-Симоне и о воспоминаниях Primi Visconti при дворе Людовика XIV. Монтерлан рассказал анекдот о графе фон Гише, который он там откопал и упомянул затем в одной из своих книг.

 

Париж, 9 сентября 1942

Завтрак у Моранов, где кроме них я видел еще Бенуа-Мешена. Разговор о Мопассане по поводу биографии Морана. Он говорит, что у него есть еще много неизвестных писем этого автора. Затем о Д’Аннунцио,^{89} которого Бенуа-Мешен отыскал однажды на его острове. Как-то Д’Аннунцио, находясь на своем маленьком военном корабле, приказал палить из пушек всякий раз после того, как он произносил здравицы в честь различных наций. Наконец после особо сердечного тоста за Францию образовавшийся венец порохового дыма медленно поплыл в воздухе. После этого Д’Аннунцио обратился к гостю: «Ну, верите Вы теперь, что я поэт?»

Далее Бенуа-Мешен говорил о вербовке шестиста пятидесяти тысяч рабочих, которых Германия требует у Франции, о связанных с этим возможностях и убытках, Среди прочих он назвал усилившуюся опасность катастроф, которую несет с собой такая масса, о чисто технической надобности разобщенных людей для Центральной Европы, опасных и для Франции, хотя бы в силу их соседства.

Этот министр производит впечатление человека тонкого ума. Его ошибка в том, что, находясь на распутье, он сделал неправильный выбор и теперь стоит на тропе, становящейся все у́же и ведущей в тупик. Ему приходится прилагать бо́льшие усилия, тогда как результат становится все ничтожней. Таким образом растрачивается энергия; все это заставляет совершать отчаянные шаги и наконец приведет к краху. Европа похожа на прекрасную женщину, у которой нет недостатка в женихах; она же ждет своего суженого.

Затем в парке Багатель с Шармиль, которую встретил у Эйфелевой башни. Чудесно цветут астры, особенно одна, на кусте которой светятся мириады бледно-серых бутонов чуть больше булавочной головки. Цветок делает честь своему имени, словно отражая небо в своем микрокосме.

 

Париж, 10 сентября 1942

Вечером с Хуммом в «Рице» у корреспондента «Кёльнишер Цайтунг» Марио и его жены. Марио рассказал, что у него в сумятице этой войны в огне пропали все заметки и рукописи, результат тридцатилетнего труда, и сравнил свою жизнь с тех пор с существованием Петера Шлемиля — человека, потерявшего тень.

Его несчастная судьба заставила меня подумать, не следует ли мне многое из неопубликованного, например путевые дневники, издать раньше, чем я планировал. Печать дает гарантии от потерь такого рода.

Среди подводных рифов, препятствующих развитию моего мышления, особенно сильным стал в эти годы солипсизм. Это связано не только с обособлением, но и с соблазном презрения к людям, который трудно победить в себе. Среди этого множества лишенных свободы воли людей чувствуешь себя все более чужим и порой кажется, что они или вовсе не существуют, или что вокруг всего лишь бездушные схемы, проявляющиеся то ли в демонических, то ли в механических связях.

Активный солипсизм: охваченные им, мы видим мир как во сне. Нам грезится здоровье, пока мы не умрем; если грезить еще сильнее, мы вообще будем бессмертны. Соблазн велик. Следует, однако, постоянно думать об опасностях, увиденных еще Руйсбруком l’Admirable, описанных им в его «Зеркале вечного здравия»: «Бывают и такие, дурные и одержимые сатаной люди, говорящие, будто они — Господь: будто небо и земля сотворены их руками и принадлежат им со всем тем, что на них есть».

Это соблазны, лежащие в сфере теологического выбора, проявляющегося в отшельничестве. Каким крошечным кажется по сравнению с ним наш технический мир!

 

Париж, 13 сентября 1942

Воскресная прогулка в Сен-Реми-ле-Шеврез. Обычно я уютно завтракаю там в гостинице «У Иветты» и затем поднимаюсь на гору к большому парку, брошенному его владельцами. Хорошая сигара инвалиду — сторожу у ворот — открывает доступ в этот одичавший сад. Я отдыхаю на безлюдном, поросшем низкими каштанами склоне, откуда видны зеленые аллеи елей и дубов. Между ними снуют дятлы и сойки. Быстро пролетает в спокойном размышлении вся вторая половина дня.

 

Париж, 14 сентября 1942

Загадка жизни: разум трудится над ней, как над сложными комбинациями замка с шифром.

Невероятное в этой работе: содержимое сейфа меняется вместе со способами, какими его открывают. Когда замок взламывают, содержимое испаряется.

Doucement! Чем мягче наши прикосновения, тем все более удивительные возможности комбинаций открываются нам. Они также становятся проще, и наконец до нас доходит, что мы открыли собственную душу и проникли в самих себя и что загадка мира — это отражение загадки жизни. И бесконечный космос входит в нас.

 

Париж, 15 сентября 1942

Чтение: продолжаю Библию, регулярным чтением которой я захвачен вот уже год. Среди псалмов мне теперь особенно замечательным кажется 138-й, излагающий божественную физику. Ее можно назвать монистической, в том смысле как единый ствол несет на себе ветвящуюся крону противоположностей. Бог присутствует во всем, вплоть до бездн ада, и тамошний мрак становится светом, пронизывающим материю и весь состав зачатого в материнском лоне человека, чья судьба ведома Ему.

Этот псалом становится нам совершенно понятен, если вспомнить другие, как, например, мощный 89-й;^[90] он современнее так же, как Фукидид современнее Геродота. По сравнению с прочими древними песнями судеб он состоит из духовного вещества высшей пробы. Стихи 19–22 выпадают из него и принадлежат, должно быть, если я не обманываюсь, другому автору. Прекрасен 14-й стих, где человек благодарит Бога за то, как чудесно тот его сотворил. Очевидно, что подлинная набожность мыслима лишь как связь между чудесными существами. Звери восхваляют Творца многообразием своих форм, великолепием расцветки, человеку же дано для этого слово.

Затем рассказ Фонтане^{90} «Квиты». Это чтение снова утвердило меня в мысли, что незаурядный дар рассказчика легко может повредить автору, если в быстром потоке его речи не уживается тонкий духовный планктон. Причина в том, что талант рассказчика издревле связан с риторикой, и перу здесь некомфортно — слишком быстро его несет. Конечно, чаще всего это свидетельствует об отменном здоровье, но, быть может, именно потому талант соединяется с неким оптимизмом, слишком поверхностным в исследовании людей и вещей. Но если на высшей ступени поэтическая и повествовательная силы уравновешиваются, появляется тот, кому нет равных, например Гомер. У древних певцов риторическая и поэтическая силы не были расколоты и фабула рождалась крылатой. Поэзия — родной язык человеческого рода, как предполагал Гаман.

Наконец, Морис де Герен. В некотором отношении он не имеет себе равных, например его мысль, что язык — не только передатчик чувств и ощущений, он и сам по себе является некой насквозь пронизанной чувством одушевленной субстанцией, до последнего слога жаждущей обретения формы. Так как Герен обладает этим свободным дыханием, при котором глина превращается в плоть и кровь, его язык, как никакой другой, годится для изображения и описания пантеистически одушевленного мира.

Я заметил, что в своей дневниковой записи от 6 февраля 1833 г., приводя ряд имен немецких поэтов, он не упомянул Новалиса, с которым у него и в жизни и в творчестве много общего.

 

Париж, 16 сентября 1942

Днем в среду в Зоологическом саду. Среди копошащегося населения фазанника я обратил внимание на парочку суматранских курочек, черных, с глубоким зеленым отливом, чудесно сиявшим при ярком солнечном свете. Самец, сильный, с длинным волнистым хвостом, не торчащим серпом, как у нашего петуха, а преображенным в шлейф на восточный манер. Это украшение особенно идет сидящим на деревьях птицам — каскад из отливающей металлом зелени.

Почему восторг особенно оживает, когда что-нибудь давно знакомое, вроде нашего славного домашнего петуха, появляется в неожиданном обличье, сформированном на островах по ту сторону изъезженных морей? Этот восторг настолько силен, что временами перехватывает дыхание. В такие моменты нам открывается неслыханная плотность материи, проявляющаяся в сходных картинах. Каждая клетка этой субстанции плодоносна, и, распускаясь роскошным цветом в разных поясах, она выплескивает наружу это изобилие. Вот она, та первооснова, что выступает в этих волшебных играх! Вид ее кружит голову: ослепительная игра свойств бросает нас в объятья материи. Радужная лестница; думаю, и весь мир как целое сотворен по единому прообразу, поворачивающемуся разными гранями в мириадах солнечных систем.

Именно в этом прелесть коллекции, не в ее многочисленности. Речь идет о том, чтобы в многообразии наметить точки наблюдения, размещенные вокруг центра творческой энергии. В этом же смысл садов и, наконец, смысл всего жизненного пути вообще.

Затем чай в тени деревьев у павильона д’Арменонвиль на краю крошечного пруда с тем же названием. Тихие всплески рыб или падение спелого каштана морщат его поверхность маленькими кругами волн, при пересечении образующих легкую решетку, заключающую в себе отраженную зелень сада. Ее невод поднимается к краям пруда, а посредине листья большой катальпы заманивают рыбу в свои круги и овалы, смешиваясь затем у берега в зеленые полотнища, вздрагивающие точно опущенные в воду знамена.

Мысль: вот здесь, у этого отражения, на такой знакомой картине можно учиться, отыскивая совершенно новые оттенки. На этом замкнутом пространстве существуют более свободные законы. И разве это не верно? Новое всегда действует так, присоединяясь к уже существующему в виде мягкого сопротивления, некоего оттенка возможного, постепенно утверждаясь затем в предметах. То же самое и в истории живописи, — она складывается из теней, отражений, проблесков, прорывающих темноту. Впрочем, мы наблюдаем это и в истории вообще: новое гнездится в рефлексии, в придуманных пределах; оно развивается в духовных играх, утопиях, философемах, теориях, осмотически просачиваясь в реальное. Челны, несущие нам веление судьбы, таятся в тени неких отдаленных бухт.

Не забыть: пара голубых зимородков, кружащихся здесь, на окраине города, над водяной подушкой. Они гнездятся у маленького ручья, питающего пруд. Из всех движений этих похожих на ювелирные изделия птиц самое красивое, по-моему, то, как они показывают оперение хвоста, — ярко-голубая спинка мгновенно вспыхивает бирюзовой пыльцой.

 

Париж, 17 сентября 1942

Чтение: Гарольд Бегби, «Pots Casses».^[91] В этой переведенной с английского книге изображены судьбы некоторых лондонских пролетариев, физически, духовно и нравственно повергнутых на самое дно и обращенных затем на праведный путь. Книга со всей очевидностью показывает, до какой степени отдалился от выполнения свойственных ему задач институт англиканской церкви и насколько утрачена им техника оздоровления. В страшных водоворотах падения есть потребность в лоцманах, знакомых с нравом стихии, в которой борется за жизнь утопающий. Здесь можно поучиться у сект, прежде всего у Армии Спасения — самого позднего из известных крупных орденов. Как бенедиктинцы занимались строительством в горах, а цистерианцы — на болотах, так она выбрала для себя полем деятельности большие города, безрадостные пустыни которых определили ее устав и тактику.

Кроме мощного накопления совершаемого ими добра, работа этих мужчин и женщин еще важна и в том смысле, что она сравнима с работой саперов. Как саперы устраивают бреши для массированной атаки, так спасение и обращение отдельного человека предшествуют наступлению в борьбе за здоровье масс, жизнь которых проходит в отсутствии истинной природы. Чтобы лучше, чем любая экономика, накормить их, сегодня будет достаточно кусочка духовного хлеба.

Среди прочих мне, в частности, понравился раздел об алкоголе. Здесь в обширных, но, к сожалению, лишенных ссылок цитатах делается вывод, что непреодолимое влечение к алкоголю основано не на физическом наслаждении, а на его мистической силе. Несчастные находят в нем прибежище не из развращенности, а от жажды духовной силы. Нищему, необразованному человеку напиток дает то же, что другому музыка, библиотека, он одаряет его возвышенной действительностью. Он уводит его от пропасти реальности внутрь ее деятельной жизни. Для многих лишь забытье опьянения стало тем крошечным участком, где они могут ощутить дыхание бесконечности. Так что ошибается тот, кто считает пьянство своего рода обжорством, только направленным на жидкость.

Также эфир и закись азота названы ключами мистической проницательности. Они позволяют взглянуть в открывающиеся одна за другой бездны истины. Что совершенно верно и описано Мопассаном в его маленьком эссе об эфире, переведенном мною когда-то. Автор приходит к заключению, что есть не только одно состояние сознания, но множество их, замкнутых между мембранами, которые становятся проницаемыми в периоды опьянения.

Точно такие же мысли преследовали меня, когда я обратился к изучению действия наркотиков. Нормальное сознание я понимал как стекло, вертикально укрепленное на стержне. Одурманивающие вещества меняют, смотря по употребляемому наркотику, его угол — тем самым вспыхивают новые знаки и горизонты. Полный оборот заключает в себе сумму изменений и с ними духовное целое, образ шара. Если бы я объездил все моря наркотического опьянения, побывал бы на всех его островах, во всех его бухтах, в волшебных городах и на архипелагах, мне удалось бы совершить полный круг путешествия вокруг света в течение тысячи ночей, — я бы двигался по экватору моего сознания. Это неслыханный вояж, поездка в духовный космос, в котором затерялись бесчисленные приключения.

 

Париж, 18 сентября 1942

Днем кормил голубей, сидя на скамье на площади Этуаль; они были столь доверчивы, что трогали мою руку своими коралловыми коготками. Вид голубиного горлышка всегда возвращает меня в детство. Не было для меня тогда ничего более чудесного, чем эта игра зеленого, золотого и фиолетового, в которую складывались движения перышек, когда голубка клевала зерно с земли, а самец торжественно гулил перед своей дамой. В этих переливах обыкновенный серый вдруг превращался в благородный опаловый, вспыхивая таящимся в его глубине светом.

Затем по рю Фобур-Сент-Оноре в сопровождении Шармиль, заставившей меня приобрести карманную книжечку, выставленную там в витрине антикварной лавки, по-видимому, перевод из рукописи старого Брахмана. Беглый просмотр показал, что это действительно ценная находка. Затем приобрел «Histoire Générale des Larrons» d’Abricourt^[92] в первом издании 1623 года.

Потом мы сидели на площади Тертр в садике Mère Cathérine и затем обошли по спирали Сакре-Кёр. Этот город для меня — вторая духовная родина, он все больше становится воплощением всего, что мне дорого и мило в старой культуре.

 

Париж, 21 сентября 1942

В трехлетних детях выступает полная достоинства нравственная природа человека в ее соединении с радостью, это единство, которое мы с годами утрачиваем.

Днем в Венсене, где я при особых обстоятельствах обнаружил старую консьержку. Наши знакомые подобны пестрым нитям, вложенным нам судьбою в руку. Когда мы соединяем и переплетаем их, возникают узоры, ценность которых тем больше, чем больше мера отпущенной нам гармонии. Не всякий способен распорядиться этим богатством.

 

Париж, 23 сентября 1942

Прогулка с Шармиль в Венсенском лесу. Мы обсуждали с ней итоги последних лет и близость катастроф. Шел дождь; мокрые дорожки были усыпаны глянцевыми каштанами.

Ночью снилось, что я среди солдат. У всех на груди были маленькие круглые ордена за расстрел раненых. Я понял, что это международные знаки отличия, вроде Красного Креста.

«Совершенно верно, раненые это то, что вас еще связывает».

 

Париж, 24 сентября 1942

Пупе и Геллер навестили меня в «Рафаэле». Разговоры о мемуарах Кэлло, вышедших теперь у Плона. Пупе рассказал, что он недавно видел на каком-то обеде мадам Кэлло, которая в 1914 году застрелила редактора Кальмета. Она явилась в длинных красных перчатках, доходивших до локтя.

О прелести вещей, долгие годы впитывавших ароматы, таких как ступки, терки, мельницы для пряностей или целые дома, например старые аптеки или табачные склады, виденные мною в Байи.

 

Париж, 25 сентября 1942

Чтение актов и свидетельств современников о событиях французской революции. Судьба королевской семьи выглядит столь трагично, заставляет в таком безотрадном свете увидеть этот позор рода человеческого! Такое ощущение, будто несметные стаи крыс окружили беззащитные жертвы и кинулись на них.

Днем Клаус Валентинер зашел в «Мажестик» и подарил мне издание произведений Вико, выпущенное в 1835 г. Мишеле.

 

Париж, 27 сентября 1942

Воскресная прогулка под дождем в Венсенском лесу. Мы обошли вокруг озера Minime с его островами и на опушке понаблюдали за играющими в шары людьми, чьим неподражаемым хладнокровием я уже однажды вместе с Хёллем имел случай любоваться. Здесь можно встретить мужчин между сорока и шестьюдесятью, в основном это мелкие чиновники и лавочники. На бетонной площадке металлическими шарами, умещающимися на ладони, они целятся в меньший, размером с апельсин, шар, который они должны сбить. Впечатление такое, что падения империй и военные поражения воспринимаются здесь довольно смутно. Отдыхаешь, наблюдая, как катаются шары, словно вступаешь в круг философов.

Затем в конюшнях маленького цирка, где мы следили за манипуляциями помощника дрессировщика; там во дворе он надраивал щеткой трех слонов, готовя их к представлению. Дождь стекал по палатке, образуя по ее краям мутные лужи, откуда один из слонов хоботом ухитрялся выуживать нанесенную туда ветром сенную труху. Он скатывал добычу в маленькие шарики и с удовольствием отправлял их в рот. Когда туалет был закончен, помощник, чтобы сделать слонов окончательно презентабельными, заставил их опорожниться, хлопая кнутом и выкрикивая при этом «си-си-си». Славные животные поднялись на задние ноги и извергли мощное количество жидкости и помета.

Помощник, по-видимому, боялся не поспеть к началу представления, что еще более увеличивало комизм происходящего. Вообще, комизм, свойственный подобным абсурдным занятиям, вроде того как заставить какать слона, растет по мере серьезности исполнения. Собственно, в этом состоит комическое в Дон Кихоте, и комическая потенция тем более увеличивается, чем серьезней кажется рассказчик.

 

Париж, 29 сентября 1942

Бессонная ночь, полная лихорадочного возбуждения. И все же время летит; не спишь, но скользишь по поверхности сна, как по темному льду.

По привычке я перебирал в уме прогулки прошлых времен. В таких случаях я пристаю к какому-то острову и предаюсь воспоминанию. На этот раз я снова поднимался в горы Лас-Пальмаса. Как и тогда, сыпал мелкий теплый дождь и в чудесном свежем воздухе я глядел на фенхель; в изящнейших переплетениях его, точно в смарагдовых жилах, кружил зеленый сок. Вся внутренняя жизнь растения была явной. Это были, наверное, лучшие мгновения в этом мире, способные осчастливить больше, чем объятия прекрасных женщин, — мгновения, когда я склонялся над этим чудом жизни. У меня перехватило дыхание, меня вознесло на гребень поднявшегося из голубого моря вала. Звездочка цветка не меньше достойна преклонения, чем все небеса.

Мысль: ночь за ночью наше тело пребывает во сне все на том же месте, но духовно мы все время в новой чаще, в далеких чужих странах. Так и лежим мы в гиблых пределах, бесконечно далекие от нашей цели. Поэтому так часта необъяснимая усталость после глубокого сна.

Перпетуя пишет мне, что при последнем налете на Мюнхен разрушена мастерская Родольфа. К счастью, картины там не хранились. А портрета, для которого я позировал в Юберлингене, мне вообще не жалко.

Утром пришел Циглер, рассказавший о налете на Гамбург. Зажигательные бомбы сбрасывались связками по семьдесят штук; в каждую десятую, чтобы отпугнуть от тушения дежурных местной противовоздушной обороны, помещен взрывной заряд. Когда загорелась типография, в городе уже бушевало 150 пожаров.

Вечером доклад, сделанный одним из маленьких мавританцев, с циничным удовольствием распространявшемся о технике пропагандистской обработки масс. Такого сорта люди, без сомнения, — новое явление, хотя бы в сравнении с XIX веком. Их преимущества лежат целиком в сфере негативного и состоят в том, что они раньше, чем большинство прочих людей, отбросили соображения морали и внесли в политику законы автоматизма. Но в этом преимуществе их скоро догонят другие, — и это будет не нравственный человек, заведомо уступающий им в беззастенчивом пользовании силой, а им подобные, сидевшие с ними в школе за одной партой. И тогда последний дурак скажет себе: «Если ему на все плевать, как же он ждет уважения к себе?»

Это заблуждение — считать, что религия и религиозность восстановят порядок. Животные отношения существуют на почве животной, а демонические — на демонической, т. е. акулу схватит спрут, а черта — Вельзевул.

 

Париж, 30 сентября 1942

Корректура «Писем из Норвегии». При этом сомнения относительно «расплавленных свинцовых рек». Вероятно, они безосновательны, ибо реки могут быть и застывшими и замерзшими.

Недостаток, ощущаемый здесь мною, коренится в самом языке, в существующих в нем прорехах. В нем отсутствует существительное для понятия «застывшая река».

Нижняя часть тела многих живущих на земле животных неокрашена, например у камбалы, ресничных червей, змей; природа — экономная художница.

Днем в Национальной библиотеке. Зал каталогов. Как часто мне хотелось владеть этими фолиантами, в которых можно справляться о любой напечатанной книге! Здесь, однако, понимаешь, что существуют вспомогательные средства, которыми не подобает владеть отдельному человеку, как бы он ни был богат. Их масштаб годится только для Важной Персоны, т. е. государства. Вся система каталогов оставляет впечатление духовной машины, созданной методичным умом.

Я разговаривал также с доктором Фуксом, работающим над общим каталогом немецких библиотек. Этот каталог должен вобрать в себя все, что с пчелиным прилежанием создано человеческим разумом. Работа по накоплению и отбору материала уже началась; это некое мандаринское предприятие, новая Китайская стена, лишенная творческого характера. Такое занятие все же требует умения обращаться с выкристаллизовавшимися идеограммами. Тем самым в области музееведения возникает более строгая и скромная, но обещающая между тем массу наслаждений наука, по сравнению с которой наука XIX века носит анархический характер. Скорее, ее нити протянулись к XVIII веку, к Линнею, энциклопедистам и рационализму в теологии. С этими умами чувствуешь себя уютнее, они лучше поддаются контролю. В мире уничтожения они охраняют прошлое, им предстоит строительство пирамид и катакомб — требующее муравьиной деловитости занятие. Как в древние времена стремились уберечь от забвения фараона со всем его домашним миром, так теперь то же самое до последней мелочи совершают с методично организованным плодом познающего духа.

Затем в зале рукописей, где выставлены прекрасные вещи, например: Евангелие Карла Великого, Библия Карла Плешивого, Часослов герцога Берийского, из которого вырван календарь за август и сентябрь. Помещение похоже на шкаф, в воздухе его дрожат солнечные пылинки, будто входишь в картину Мем-линга. Музейная тщательность обретает высший смысл, когда раритет является еще и реликвией, — живущая в нем власть прошлого выше его стоимости. Здесь бы следовало, вопреки исторической последовательности, учредить новый тип музейного работника. Но этому должен предшествовать новый менталитет. Можно ли ждать его от государства, ставящего полицейского к могиле Неизвестного солдата?

Среди музыкальных произведений — партитура оперы «Пелеас и Мелисанда» Дебюсси, оставляющая впечатление невиданной точности, она напоминает чертеж электрического включающего устройства; ноты сидят, точно маленькие фарфоровые изоляторы на проводах.

Вечером с Циглером, чьи приезды в Париж всегда доставляют мне удовольствие, и Геллером в харчевне «Ник» на авеню Ваграм. Разговор о нашем положении, в оценке которого мы сходимся уже десять лет. Потом о знакомых, среди прочих о Герхарде, чья жена на четверть еврейка. Эта причина заставила ее вместе с детьми отказаться от пользования бомбоубежищем. Вряд ли инстинкт чистоты крови так обострен у гамбургских учителей, живущих в том же доме, — скорее, они нюхом чуют возможный объект для избиения.

Вечером читал Притчи Соломона, затем, как теперь часто бывает, плохо и мало спал. Сон не подвластен воле, так что чем больше пытаешься заснуть, тем больше бодрствуешь. Мысли же — целиком в нашей власти. Можешь думать, о чем хочешь. Хотя, впрочем, не можешь избавиться от того, о чем думать не хочется. По этому поводу о крестьянине, которому обещают сокровища, но, однако, с условием, что, выкапывая их, он не будет думать о медведе. Шутка глубже, чем кажется, она указывает на путь, ведущий к сокровищам земли.

 

Париж, 2 октября 1942

Перпетуя пишет мне, что конец этого столетия будет еще ужаснее, чем его начало и середина. Не хочется в это верить; я думаю, век уподобится Гераклу, задушившему змей в своей колыбели. Но она права, говоря, что в эти времена нужно, как ящерице, уметь находить и использовать редкие солнечные места. Это верно и в отношении войны; не следует бесплодно умствовать над тем, когда же она кончится. Эта Дата не зависит от нас, но в нашей власти — черпать радость для себя и для других хотя бы в погоде. Тем самым мы удерживаем в себе толику мира.

Далее она пишет, что уже некоторое время заметно отсутствие отца астролога; предполагают, что русские пленные убили его, позарившись на одежду. Это напоминает мне ужасную судьбу старого Кюгельгена. Впрочем, я уже давно предвидел появление банд грабителей, не предполагая, однако, как все будет выглядеть на самом деле, — я просто заключил это по некоторым априорным негативным признакам, по ставшим общегосударственными несправедливости и превышению власти.