Генерал-майор С. А. Ковпак 12 страница

Этот человек продолжал вести двойную игру. Нем­цам он передал зарытые нами в лесу под Кушнеревкой неисправные пулеметы и получил за это денежную премию. С немецким комендантом у него началась большая дружба. Кулешов не скупился и на подарки для фашистского начальника района. И попрежнему скрывал в своей волости коммунистов.

В его волости находились Садовский, директор школы поселка Гили коммунист Колосов и многие другие.

Больше того, Кулешов сам стремился убрать неко­торых, вступивших в тайную полицию и пытавшихся информировать районные власти, минуя бургомистра. Приписников, проживавших в Кушнеревке, он зачис­лял к себе полицейскими и вооружал их. Кулешов де­лал это сам на свой риск.

Интенданта первого ранга Лужина Кулешов офор­мил к себе старшим полицейским волости. Я раза два передавал через своих людей приглашение Лужину уйти в лес, но он просил оставить его на месте, при этом по секрету передавал, что Кулешов-де требует постоянною надзора и пока он, Лужин, находится в Кушнеревке, бургомистр не сделает крутого поворота в своей двойственной игре.

Все эти и подобные им доводы с формальной сто­роны были логичными. Но мне стало известно, что интендант был утвержден старшим полицейским по­сле ареста и двухнедельного пребывания в гестапо в Чашниках. Поэтому я Лужину доверял меньше, чем самому Кулешову.

У Кулешова была семья. Он любил свою жену, де­тей, и, прежде чем стать на путь прямого предатель­ства, он должен был убрать семью в город Лепель или в другое место, недоступное для наших людей. В про­тивном случае члены его семьи могли быть выведены в лес в качестве заложников. Лужин был одинок, и его ничто не связывало.

Деморализован этот человек был не меньше Куле­шова. Иначе нельзя было бы ничем объяснить факт его отказа выйти в лес вместе с нашим отрядом. Та­кой человек был для гестапо находкой, и не могли они не заметить этого, когда он попал к ним в лапы, иначе они его бы и не отпустили.

Лужин же добился не только освобождения из-под ареста, но и назначения на должность старшего поли­цейского.

 

* * *

Тимофей Евсеевич вошел в горницу в своем армячке и больших подшитых валенках, Любуясь на него, я подумал: «Ну, кто скажет, что это «полпред» пара­шютного отряда?! Так, самый благонамеренный серый мужичок». А Ермакович сразу заговорил о главном:

— Приезжал сегодня на мельницу бургомистр наш, Кулешов, Тонкая бестия, — интересуется, как народ обслуживают, ну, и вроде сам помолоть, и молол со всеми в череду, сидел с мужичками, беседовал: что мол, и как, как жизнь протекает.

— Кулешов! — сказал я. — А он-то как раз мне и нужен.

— Ну вот, он вам, а вы ему,— Ермакович засмеял­ся. — Отозвал он меня в сторону и говорит: «Я про тебя все знаю, с партизанами путаешься». А я ему вроде как испуганно: что вы, мол, пан бургомистр, где мне такими делами заниматься! Здоровья слабого, опять же нога... А он: «Нога, нога... тут больше голова требуется. Ну, да ты меня не бойся, я сам с вашим главным, — да и называет вас по имени, — приятель. Он когда еще один ходил, у меня хоронился. Только потерял, говорит, я его за последнее время из виду, а человек он хороший. Вот, помог бы ты с ним связаться, очень нужен он мне».

— Ну, и что же ты ответил ему?

— А что я? Не знаю, говорю, и не ведаю. Слыхал, мол, про такого, люди говорят — ходит, а сам не ви­дал и не дай бог увидеть.

— Это хорошо, что ты осторожен, — сказал я. — Только на этот раз Кулешов мне нужен, и придется тебе за ним поехать.

— Сюда его везти?

— Думаю, что сюда.

Ермакович посерел.

— Всю деревню погубит, — с трудом выговорил он. — Жестокая бестия.

— Не погубит, — сказал я. — Он нас больше, чем немцев, боится. Да и не было пока случая, чтоб он вы­дал кого из наших.

— Воля ваша, — вздохнул Тимофей Евсеевич, — только боязно мне.

— Опасность в этом, конечно, есть, а поехать те­бе за ним все-таки придется.

— Что ж, так или не так, а коли нужно, так нужно.

Ермакович отвез Кулешову мое приказание явить­ся в Московскую Гору не более чем с двумя лицами охраны. Кулешов поломался, требуя доказательств то­го, что Ермакович прибыл действительно от меня. Но Ермакович твердо сказал: коли приказано, нужно ехать. И Кулешов согласился.

В день его приезда мы выставили заставы в трех ближайших деревнях, на всякий случай. Но все было в порядке: с бургомистром в санках сидел один поли­цейский, и ничего подозрительного на заставах мои бойцы не заметили.

Кулешов явился ко мне с полицейским Васькой, гор­дым своим новым «положением», но больше того испу­ганным и смущенным встречей со мной. Прохвост по­нимал, конечно, как командир партизанского отряда посмотрит на его карьеру.

Мы встретились с Кулешовым, как добрые прияте­ли. Он бросился меня обнимать, заверяя в своей преданности, пеняя, что я забываю старую дружбу. Я ему ответил, что старую, мол, дружбу помню, и вот как раз теперь я о нем соскучился и надеюсь на его помощь. Осведомился, почему он не захватил с со­бой старшего полицианта Лужина. Но Кулешов, ниче­го не подозревая, откровенно заявил:

— Он что-то вас побаивается. Я его пригласил, а он отказался поехать, сказался больным.

Кулешов мигнул на Ермаковича — дескать, можно ли при нем? — а Ермакович уже было и к двери по­шел, но я позвал его, усадил за стол,— а стол в та­ких случаях не бывает пустым,— и твердо сказал бургомистру:

— Имейте в виду, что товарищ Ермакович мой уполномоченный. Какое бы распоряжение от него вы ни получили, выполняйте. Это мое распоряжение.

Кулешов даже привстал от такого неожиданного сообщения, но быстро взял себя в руки, сел, и лицо у него приняло безразличное выражение.

— Так вот. А на первый случай нужно сделать следующее: отныне и впредь деревню Московская Гора от налогов и поставок всех видов освободить. Мой уполномоченный сам найдет способ, как употре­бить излишки продуктов в своей деревне.

— Что вы, товарищ командир, как это можно?! — взмолился Кулешов.— Разве я имею право отменять налоги! Я ведь только бургомистр, а не гаулейтер.

— Оттого с вас и спрос небольшой, товарищ Ку­лешов. В общем как хотите,— я в ваши способы ад­министрирования не вмешиваюсь,— но Московская Гора налогов оккупантам платить не будет. Я ее осво­бождаю, а ваше дело — оформить все это, как вы найдете лучшим.

— Уж так или не так, а коли нужно, так нужно, — весело проговорил Ермакович.

— Так-то. А теперь выпьем за дружбу,— предло­жил я.

Вошел Васька, дрожа от страха, остановился у по­рога. Я позвал его:

— Васька, чего там жмешься? Иди к столу.

— Пугливо озираясь, Васька несмело подошел и взял в руку налитый ему Ермаковичем стаканчик, расплес­кивая водку.

— Кулешов, выпив стаканчик-другой, заметно пове­селел.

— Вот дружба! Вот что значит дружба,— слегка захмелев, говорил он полчаса спустя, глядя на меня маслеными глазами,— жизнью рискуешь, а делаешь! Вы бы, товарищ командир, хоть бы подарили мне что- нибудь на память! Так, пустяк какой-нибудь, — писто­лет именной или автомат. Ходим все у смерти на краю. Может, придется и умереть с вашим оружием в руках.

— Ну, оружия у меня нет. Оружие вы сами себе, да и нам достанете. А вот часы, если хотите, я пода­рить вам могу.

Я снял с руки часы и преподнес их Кулешову. У меня к тому времени были еще одни — трофейные. Кулешов рассыпался в благодарностях, но мне пока­залось, что он был не очень доволен подарком, хотя часы были первоклассные и он, конечно, знал толк в хороших вещах. Договорившись о других делах, я отпустил Кулешова.

Через неделю мы получили от бургомистра восемь пар превосходных лыж и полицейские повязки. Наши люди ходили с этими повязками по деревням. Москов­ская Гора освободилась от немецких поборов.

— А все-таки я ему не верю,— твердил Тимофей Евсеевич.— Хожу возле него, ровно около трясины, и думаю: оступишься — ну и пропал.

— Вот что, Ермакович,— сказал я,— я ему тоже не очень-то верю, но он нам сейчас нужен, и мы дол­жны его использовать. А лезть в трясину зачем же? По краешку обойди.

* * *

Мы неустанно выискивали людей, способных вести борьбу с оккупантами. Все шире становились наши связи с населением.

В начале января я поручил Ермаковичу под каким- либо предлогом пригласить в Московскую Гору из де­ревни Заборье Зайцева, родного брата моего трагиче­ски погибшего друга, тоже председателя в своем кол­хозе; о нем я слышал много хорошего.

И вот Ермакович доложил мне, что Зайцев сидит у председателя колхоза Московская Гора. Мы отпра­вились туда. Я сразу узнал Зайцева. Такая же строй­ная фигура,' как у брата, такие же светлые волосы, открытый умный взгляд, тонкие черты лица и легкий румянец. Только ростом он был повыше брата и, как все высокие люди, чуть сутулился.

Два колхозных председателя выпивали, сидя за столом, но при нашем появлении встали и вежливо по­здоровались. Я сказал Зайцеву, кто я такой, а он рас­строился, заморгал быстро-быстро и вдруг заплакал, не скрывая и не стыдясь своих слез. Я вообще нелов­ко чувствую себя с людьми не совсем трезвыми, а тут еще эти слезы,— я уже готов был раскаяться, что пришел. Однако Зайцев быстро оправился и начал го­ворить о том, что он давно, еще через покойного бра­та, хорошо меня знает и что ему обидно: как это я до сих пор не позвал его, не помог ему мстить оккупан­там — ведь у нас одно горе и одна месть. Он говорил о своей готовности к борьбе, а я слушал его несколь­ко настороженно. Хозяин предусмотрительно вышел из комнаты, оставив нас втроем.

— Хотите нам помочь? — сказал я.— Мне извест­но, что в Заборье чуть не каждый день бывает бурго­мистр Таронковической волости Василенко со своими полицейскими. Вот и помогите нам его уничтожить.

Зайцев понурился и задумался, а я ждал его отве­та, испытующе глядя ему в лицо. И вот внезапно он поднял голову и глянул мне открыто в глаза умным взглядом брата, — странное это было ощущение: тот же взгляд, только на ином лице, — и сказал:

— Что же, это можно, конечно, сделать, но только будет ли от этого польза?

И хотя Зайцев как будто бы колебался, от этих его слов я ощутил к нему доверие такое же полное, какое испытывал к его брату. Однако, имея обыкно­вение всегда контролировать свои чувства, я реши­тельно сказал Зайцеву:

— Ну, как же, ведь Василенко — явный предатель.

— А вот я бы этого не сказал,— быстро возразил Зайцев.

— На это у меня имеются доказательства. Вот, например, когда мы в ноябре расстреляли предателя в Липках, кто как не Василенко докопался до того, что председатель колхоза Попков нам помогал? Попкова уже было и к стенке поставили.

— Но ведь Василенко же и устроил все дело так, что Попкова не расстреляли.

Оказалось, что Зайцев хорошо знал эту историю.

— Положим, что так,— согласился я.— Но есть и другие случаи. Может, слышали, каратели высылали в Ковалевичи на четырнадцати машинах двести чело­век? Это ведь Василенко их против нас вызвал. Они тогда метров шестьсот до «Военкомата» не дошли. Кабы не лесник из Добромысли — он гитлеровцев от­вел в сторону, — так разрушили бы нашу базу. Да разве это только? И еще факты найдутся. В Амосовке мы ликвидировали предателя, — я тогда старшего лейтенанта Ермоленко посылал. Предателя застрели­ли, а потом наш лейтенант надел полицейскую повяз­ку, да и вызвал Василенко как бы на расследование, а сам засаду организовал. Так ведь и тут Василенко пронюхал и вызвал полицейских из соседних районов. Мои ребята едва от него отстрелялись. По всем пра­вилам военного искусства осадил их в сарае.

— Так как же вы хотите? Ясно, что он постарал- ея себя защитить, — сказал Зайцев.—А к немцам Ва­силенко пошел потому, что ему на первых порах неку­да было податься. У него четыре брата в Красной Ар­мии, сам средний командир запаса. До него бы гитле­ровцы наверняка добрались. Парень он смелый, буй­ный, любит выпить и вообще пожить мастак. Его если в хорошие руки, толк может выйти большой.

— А откуда вы все это знаете? — Спросил я.

— Да я с ним беседовал не раз. И эти ваши исто­рии от него самого слышал. Если хотите, я с ним по­говорю, прощупаю, что и как. Убрать-то его, ежели окажется двурушником, всегда успеете.

Я дал на это согласие, и через несколько дней Зай­цев сообщил мне, что Василенко готов встретиться с моим представителем в Заборье. На встречу с бурго­мистром я послал того же Ермоленко — парня удало­го и находчивого.

Встреча состоялась у одного из колхозников в За­борье, пришел туда и Зайцев. Таронковическая поли­ция собирала в это время по селу теплую одежду для оккупантов. Василенко предложил выпить. Выпили. За­вязался разговор по душам, и Василенко заявил, что готов выполнить любое наше задание. В это время Зайцев заметил в окно полицейского, направляющего­ся к дому. Ермоленко спрятали на печке. Полицейский вошел; за столом сидели двое — выпивали. Василенко налил полный стакан и, подав его полицейскому, пред­ложил выпить за Красную Армию. Тот привык, что бургомистр во хмелю нет-нет да и скажет что-нибудь необыкновенное, и ответил: «Вы, господин бургомистр, пейте за кого вам угодно, а я не стану. Сюда часто наведываются красные бандиты. Вот и этот такой же,— он указал на Зайцева. Тот сидел, свесив голову, будто совсем пьяный.— Связь с ними имеет. А я не хочу попасть им в лапы живым. Трезвый-то я двоих- троих всегда уложу, да и вас вывезу, а если мы все напьемся, всякое может случиться». Василенко весь залился краской, но сдержался и возражать полицей­скому не стал, а просто отослал его заниматься своим делом. Как только полицейский вышел за дверь, Ер­моленко спустился с печи, и прерванный разговор во­зобновился.

— Вот видите,— сказал мой представитель, обра­щаясь к предколхоза Зайцеву,— вы заверили команди­ра о том, что Василенко наш человек и на него можно положиться... А слышали вы, как рассуждают eгo подчиненные — полицианты? Вот и предложи такому искупить свою вину перед родиной... Он тебе искупит!

Зайцев молча посмотрел в глаза бургомистру.

Василенко смутился пуще прежнего:

— Чорт паршивый, если бы знал, не связывался бы... Сначала бы наедине поговорил. Я знаю, что всех уговорю и они возражать не станут,— добавил он пос­ле небольшой паузы.

— Что будет — мы посмотри, а пока видно одно: с ними вы об этом никогда не говорили,— заключил Ермоленко.

— Подведешь ты меня, бургомистр... Имей в ви­ду, мы ответим перед советским народом, — сказал Зайцев.

— Не сомневайся, предколхоза: уговорить не смо­гу — перестреляю как собак, но мешать они мне не будут,— ответил Василенко.

Ермоленко предложил бургомистру дать письмен­ное обязательство о готовности работать на нас. Зай­цев подал бумагу и чернила, и Василенко без всяких колебаний размашистым почерком написал: «Готов служить родине, Сталину и выполнять любое поруче­ние командира особого партизанского отряда».

На этом и закончилась первая встреча. Вторая со­стоялась в присутствии одного таронковического по­лицейского, а недели две спустя мои люди ездили в Таронковическую волость, как к себе домой, и вся полиция их охраняла. Все мои задания бургомистр выполнял быстро и аккуратно. Та самая одежда, ко­торую собрали для фашистов, была передана в наш отряд, и впредь все, что получше, шло нам же. Васи­ленко доставал нам обувь, винтовки, лыжи, питание для радиоприемника, продовольствие, а самое глав­ное — систематически давал нам сведения о подго­товке облав на нас и вводил в заблуждение карате­лей ложными сообщениями о наших планах и место­пребывании.

Когда Василенко узнавал о намерениях наших людей побывать в каком-либо селении, он забирал по­лицейских и ехал в противоположном направлении. Докучливых доносчиков принимал, выспрашивал, а жалобы их уничтожал. Наиболее назойливых он гнал в шею, опытных убирал. Наши дела значительно улучшились.

Решившись на связь с нами, Василенко не вилял, как Кулешов. Ловкий, решительный и смелый, наш бургомистр мог добывать нам необходимые материа­лы и ценную информацию о намерениях врага. Теперь мы были не только в тылу у оккупантов. Мы проник­ли в их административный аппарат.

Мои ребята мастера были петь. Соловьем заливал­ся наш Саша Волков. Мы бывало сядем вокруг, а он запоет чистым высоким голосом: «В далекий край това­рищ улетает» или «Москва моя», и легче на душе ста­новится. С высоким мастерством и особой торжествен­ностью исполнялась песня о родной Белоруссии и братской Украине. Разучив эту песню в десантном от­ряде еще под Москвой, мы часто распевали ее и в глубоком тылу оккупантов. Слова «Белоруссия род­ная, Украина золотая, ваше счастье молодое мы стальными штыками возвратим...» звучали не только как выражение братской любви и солидарности вели­кого русского народа к своим собратьям — белорусам и украинцам, но и как боевой гимн, призывающий к отваге и мужеству в борьбе с ненавистными захват­чиками. При этом слово «возвратим» было вставлено в песню вместо слова «отстоим» Сашей Волковым и оставалось в ней до прихода Красной Армии.

Прошло семь с лишним лет, а в моей памяти неизменно возникает милый юношеский облик Саши Волкова, русского самородка. Он был душой парти­занского хора. Вместе с автоматом и гранатой била по врагу и наша советская песня хора москвичей.

Как сейчас вижу лесную чащу и в ней занесенные глубоким снегом землянки. У дымной печурки на бре­венчатых нарах — десятка три москвичей, окутанных мраком зимнего вечера. Люди разучились раздеваться и привыкли спать, не снимая с плеч автоматов. Ни га­зет, ни радио (оно у нас тогда временно не работало). Только слышен вой волков, треск гнущихся вековых деревьев да отвратительный крик филинов. И вдруг:

— Товарищ командир! Посты на дальних подсту­пах к базе выставлены. Время двадцать часов. Разре­шите?..

И словно радостный, ослепительный луч прожек­тора, рассекающий непроницаемый мрак ночи, вры­вается в душу песня:

 

Москва моя, страна моя, ты самая любимая...

 

Никакой оратор, даже обладающий волшебным красноречием, не мог бы так согреть сердце, как эти родные звуки советской песни. Или деревня под сапогом фашистского солдата. После шести на улице мертвая тишина. Только лаю­щая речь гитлеровских патрулей да дробные автомат­ные очереди. Люди не только забыли петь, но почти разучились говорить полным голосом. И в такую де­ревню, оставленную на несколько дней оккупантами, влетают десантники. «Была бы гитара да Саша Вол­ков, а слушатели найдутся»,— говорили тогда наши партизаны. Люди заполняют хату, обступают ее сна­ружи. И как нам близки были тогда слова:

 

Белоруссия родная, Украина золотая, Ваше счастье молодое Мы стальными штыками возвратим...

Вспоминается ночь под первое января сорок второ­го года. Бушевала вьюга, наша группа заскочила в деревню Замощье, Аношкинской волости, Лепельского района. Выставив надежные посты и организовав патрулирование, мы зашли к председателю колхоза. В хате встречали Новый год. Увидя на стене ги­тару, наши хлопцы попросили разрешения спеть. Ха­та наполнилась молодежью. Вокруг хаты собрался народ.

На улице менялись патрули и часовые, и песням, казалось, не было конца. Все новые и новые толпы народа подходили к хате. Только в четыре часа утра была подана команда: «По коням!»

В трех километрах от Замощья располагался ка­рательный отряд эсэсовцев. Но население, чтобы по­слушать боевые песни, помимо наших часовых, выста­вило свои — дополнительные дозоры.

Если в такой момент врывался враг и песня пре­рывалась треском автоматных очередей, разрывами гранат, то это только умножало наши силы и еще больше укрепляло нашу связь с народом.

А если песня обрывалась на устах сраженного бой­ца, то мелодия ее не умирала, а, казалось, продолжа­ла звенеть в воздухе, и уже не люди, а белорусские вековые сосны пели эту песню над селом, над до­рогой.

Укрепить веру наших людей в победу Красной Ар­мии и нейтрализовать тлетворное влияние фашист­ской пропаганды — в этом была одна из главных за­дач в первую военную зиму. И для решения ее мы использовали все имевшиеся в нашем распоряжении средства, в том числе и партизанский хор.

Кто кого

Фашисты систематически информировались тайны­ми полицейскими о том, в каких деревнях мы быва­ли и что мы там делали. Такой информации, между прочим, мы не особенно боялись. Как ни старались агенты гестапо, гитлеровцы не могли знать точно, где мы находимся в данный момент и, тем более, где мы будем завтра.

Мы обходили все их засады. Наши люди в деревнях имели много способов извещать нас об опасно­сти, не выходя даже за околицу. Каратели пытались всячески предупредить возможность общения с нами жителей деревень, но им это не удавалось. Прибыв в село, они не разрешали гражданам выходить из него. Но не могли же они помешать тому, чтобы где-ни­будь во дворе, в котором они расположились, повер­нулась скворечница дверцей в другую сторону или приставленный к сараю длинный шест оказался пере­несенным на другое место. Нас информировали граж­дане не только тех деревень, где останавливались гит­леровцы, но и тех, через которые они проходили. На­селение деревень, местечек, блокированных оккупан­тами, прибегало к различным условным знакам, наря­жало вестовых, и через них мы точно знали, что де­лает и что собирается делать враг.

С нами были все советские люди, ненавидевшие иноземных захватчиков. Нас во-время предупреждали и помогали нам выйти из трудного положения наши советские граждане. Мы представляли советскую власть на оккупированной врагом территории.

Разрушив однажды оставленные нами землянки, немцы бахвалились: «С партизанами теперь покончено». Но наши люди подсмеивались над врагом, так как знали, что мы не только в землянках, но и всюду. И деревня, и лес были партизанскими, и те, что жили в деревнях, всюду вредили гитлеровцам и ожидали приказа о выходе в лес.

Насмерть перепуганные полицейские и сбившиеся с толку каратели вскоре вынуждены были признать, что мы уцелели и причиняем им большие неприятно­сти. Некоторые из них вынуждены были заявлять уже другое: «Этих партизан не ноги, а черти носят. То они здесь, то там. Они везде и нигде. Удивительно, как они могут всюду успевать и все знать. От них никуда не скроешься. У них и радио. Их информирует Москва».

Наша центральная база с ноября переместилась в гущу лесных массивов березинских болот. Вспомога­тельные же наши точки размещались далеко на пери­ферии трех районов. Кроме того, во многих местах на­ходились сотни наших людей-одиночек.

Зная о расположении немцев, их намерениях, мы действовали внезапно и с такой решительностью, что они ничего не могли нам противопоставить. Бази­руясь все время под боком крупных карательных от­рядов, мы проскакивали ночью или в непогоду в та­ких местах, где нас не ожидали. Дневали мы на про­межуточных базах, появлялись сразу в нескольких деревнях, раскрывали амбары, раздавали хлеб насе­лению, уничтожали тайных и явных полицейских и уезжали. Гитлеровцы считали, что нас в десятки раз больше, чем было на самом деле.

К фашистским комендантам поступало много заяв­лений от населения о действиях партизан. Доносили тайные и явные полицейские. Жаловались на нас и по нашему же указанию связанные с нами люди. В сво­их заявлениях они просили защиты от вездесущих «мо­сковских агентов». И когда им удавалось «вымолить» карателей для облавы и прочесывания леса, нас во­время ставили об этом в известность и совместно с нами решали, в какой лес вести фашистов, где и ка­кие «наши» следы им показывать.

На нашей стороне немало было и бургомистров, полицейских и старост. Одни поступили на эту работу с нашего ведома и согласия, других мы вербовали, беря от них подписку, что они будут работать на нас. Тех, кто изменял и переходил к оккупантам, мы уби­рали.

Трепетали подлые душонки предателей. Не спа­лось спокойно и гитлеровцам.

В течение первой военной зимы против нас было выставлено в поселке Веленщина восемьсот отборных эсэсовцев. Постоянный гарнизон численностью до ба­тальона находился в Краснолуках. Гитлеровцы все время стоили в Лукомле, Волосовичах, Ляховичах и в других местах.

Фашистское командование понимало, какую угрозу могло представить партизанское движение летом. Ма­ленькая война должна была превратиться в большую. И поэтому оно зимой не жалело войск, чтобы покон­чить с нами до весны.

В то же время гестапо широко использовало метод шантажа и провокаций. Но в этот давно известный способ борьбы реакции с революционным народом гитлеровцы не внесли ничего нового, оригинального. Просто набрали разный сброд, проинструктировали его на скорую руку, переодели шпионов в старую красноармейскую форму и разослали по деревням. Эти агенты гестапо выдавали себя за бежавших совет­ских военнопленных, добивались, чтобы население по­могло им установить связь с партизанами. Все это было шито белыми нитками и вызывало у людей лишь улыбку.

Однако некоторым агентам гестапо удавалось обмануть неустойчивых одиночек и начать готовить черные списки на граждан, подлежащих изоляции.

Таких агентов мы быстро убирали, и в гестапо опять терялись. Работает осведомитель, информирует: «Все в порядке. Денька через два приеду — доложу. Карательный отряд готовьте. Опасности для себя пока не вижу...» И вдруг бесследно исчезает. Наши белорусские крестьяне, вроде Ермаковича, проявляли при этом такие способности, так запутыва­ли дело с загадочным исчезновением фашистских агентов, что гестапо начинало искать виновников сре­ди полицейских и своих агентов.

Таким образом, и этот фашистский прием прова­лился с позором. Едва ли не в каждой деревне у нас были свои люди, и это помогало нам при смелых дей­ствиях быть неуловимыми.

Вспоминается, как в одну из темных зимних ночей мы на восьми подводах въехали в деревню Годивля. Нигде не задерживаясь, подкатили прямо к окладу зерна. Старик, охранявший склад, был немедленно послан сзывать народ, а мы мгновенно сбили замки и забрали нужное нам количество хлеба. Колхозники, предупрежденные сторожем, сбежались к амбару. Бойцы широко распахнули двери: берите кто сколько хочет! Склад опустел в какие-нибудь полчаса, а мы, прихватив пару лошадей, скрылись.

Деревенская устная «газета» на другой день раз­несла по округе слух, что через Годивлю проходила Красная Армия с танками и опустошила немецкие склады. Лепельское гестапо, несомненно, поняло, что это были мы и не на танках, а на санках. В Годивлю прибыл отряд карателей в пятьдесят человек. Наибо­лее рьяным «агитаторам» гестаповцы отсыпали гуммов (резиновых палок), потом собрали полицейских со всего района и, разбив их на несколько групп, бро­сились разыскивать нас по разным направлениям. Одна часть карателей напала на наш след и на дру­гой день нагрянула в деревню Заборье, где мы также успели очистить немецкий оклад и провели остаток ночи у председателя колхоза Зайцева. Немцы кину­лись прежде всего к нему.

Но Зайцев, как и его покойный брат, был челове­ком весьма сообразительным и находчивым. Он под­твердил, что в деревне были партизаны, взломали склад, забрали все зерно и, точно, ночевали у него, у Зайцева, и сам он целую ночь был под арестом, ему никуда не разрешалось выходить. «Что ж поделаешь против вооруженных людей с голыми руками?» — го­ворил председатель колхоза и обстоятельно описывал, сколько нас было и как мы были вооружены. Он пре­увеличил количество партизан по меньшей мере в де сять раз и, будто бы не зная, что такое автомат и ручной пулемет, показывал, что у каждого партизана была короткая винтовка с толстым стволом и с кру­гом, а у каждой подводы стояло ружье на ножках со «сковородкой». «Подвод было сорок или пятьдесят, считать-то я не мог, до ветра выводили под ору­жием,— врал председатель колхоза,— говорят, в каж­дой хате человек по десять стояло. Уж вы будьте ми­лостивы, добрые паны, не оставьте нас без защи­ты. Они, проклятые, в ночь вернуться к нам собира­лись».

Немцы проверили слова Зайцева кое у кого из кол­хозников. Все были так или иначе замешаны в раз­громе склада, у каждого из них дома лежало по меш­ку-другому «немецкого» зерна, — и мужички врали с упоением: нету, дескать, от партизан никакого спасе­ния, ночь на двор, и они во двор. И все, как один, просили: не оставьте, мол, защитой, ночуйте; да хо­зяйки, мол, уже растапливают печи, чтобы жарить и печь угощение. Фашистам стало не по себе от «рус­ского гостеприимства», и они, отказавшись от обеда, ускакали в Волотовку. Однако и в Волотовке мы успе­ли побывать и оставить свои инструкции. Председа­тель колхоза Азаронок нарисовал карателям ту же устрашающую картину, что и Зайцев, и так же стал упрашивать карателей остаться на ночь для защиты деревни от партизан.

Наступивший вечер не дал гестаповцам уехать, и они, продрожав всю ночь, не раздеваясь и не ложась, на заре убрались в Лепель. За все наши операции пришлось расплатиться бургомистру Демке и старше­му полицейскому Мацыцкому. Вечером их видели в тех деревнях, где мы появлялись ночью, и оккупанты расстреляли их за связь с партизанами.

Мы советовали почаще жаловаться «панам», что от партизан нет житья. Председатели колхозов заяв­ляли на нас жалобы фашистам не только по поводу тех коров, которых мы у них действительно брали, но и тех, что крестьяне резали и ели сами и с нашего разрешения относили на наш счет. У нас были прямотаки артисты по части таких «заявов». И тут Зайцев отличался своим неподражаемым уменьем прикиды­ваться простоватым мужичком.

Взяв добрый ком масла и ломоть «шпека», предсе­датель колхоза ехал к немецкому коменданту, смирен­но преподносил свои дары, долго и скучно расписы­вал «обиды», якобы чинимые деревне партизанами, и просил защиты. Нередко растроганный комендант объяснял жалобщику истинное положение дела. Он говорил, что подобных «заявов» поступает к нему так много, что решительно нет никакой возможности вы­сылать по ним карателей и что никакого войска нехва­тает на этих проклятых партизан