Генерал-майор С. А. Ковпак 10 страница

Вот они, пригнувшись вдоль изгороди, подобра­лись к крайней хате и, постояв немного, скрылись в ней. Я стал нервничать. К чему эта затея? Она могла кончиться захватом наших людей противником. Я вспомнил, что мне говорили о Перевышко: исклю­чительно смел, но мало дисциплинирован. Мысленно я еще и еще раз оценивал значение дисциплины. Ее нужно было поднимать всеми средствами, не останав­ливаясь ни перед чем.

Вдруг что-то зачернело возле деревни, и на доро­ге показались фашистские велосипедисты. Они отъ­ехали около двухсот метров от деревни, когда из край­ней хаты выскочили Перевышко с Кривошеиным и бросились во всю мочь вслед за ними. Сбившись в группу, по два-три человека в ряд, велосипедисты представляли собой прекрасную мишень. Бойцы за­мерли в окопах. Мне хотелось проверить их выдерж­ку, и я приказал не стрелять без моего сигнала. Стоя на колене, я наблюдал из-за бруствера сквозь ветви кустов приближение не подозревавшего об опасности врага. Лишь бы не оглянулись случайно назад и не заметили бегущих позади... Тогда все пропало. План будет сорван.

Вот эсэсовцы уже в сотне метров от меня. Поло­жив маузер на бруствер, я взял автомат: сейчас за­трепещут ваши подлые душонки! Вот офицер огром­ного роста, ехавший впереди группы, стал въезжать «на мушку». Я нажал спусковой крючок, раздалась очередь, и офицер отскочил от велосипеда, упал и закорчился на обочине дороги. Бойцы поддержали ме­ня плотным огнем. Эсэсовцы побросали машины и кину­лись врассыпную. Их настигали наши пули. Вот еще один каратель, зажимая руками правый бок, свалил­ся посреди поля. Третий истерически кричал где-то слева от дороги. Я целился в спину четвертого, когда кто-то, обхватив руками за плечи, с силой прижал ме­ня к земле. Оглянувшись, я увидел над собой взволно­ванное, залитое румянцем лицо Захарова, и в ту же секунду автоматная очередь прозвучала совсем ря­дом, и пули просвистели над головой. Захаров при­крыл меня собою, но и его не задело. Я выпрямился. Из-за сосны неподалеку выглядывал каратель и на­водил на меня автомат. Я дал очередь— гитлеровец упал, но, падая, он тоже успел дать короткую оче­редь, и пули просвистели высоко над окопом. Из ямы, куда свалился каратель, понеслись душераздирающие вопли.

Перестрелка была в разгаре, но пулеметы молча­ли. Я пополз к одному, другому — устранить задерж­ку оказалось невозможным. Взглянул на яму, из ко­торой неслись крики подстреленного, оттуда тихо вы­двигался ствол автомата, как мордочка принюхиваю­щегося зверя. Я дал короткую очередь. Ствол автома­та исчез. Тронув за плечо лежавшего рядом пулемет­чика, я приказал:

— Подползи, кинь гранату!

— Нет их у меня, товарищ командир.

— Возьми у меня в левом кармане,— сказал я, не спуская глаз с ямы за дорогой.

Боец достал гранату и, пригнувшись, побежал через дорогу. Подбегая к яме, он выдернул кольцо. Одновременно прозвучал выстрел, и боец, падая на бок, бросил гранату. Она разорвалась вблизи, брыз­нув осколками. Пулеметчик дрогнул и вытянулся. Четверо фашистов вылезли из ямы, собираясь бро­ситься наутек. Я тщательно прицелился, очередь — и трое, корчась, заползали по земле.

Но вот из деревни на помощь своим выбежало человек двадцать фашистов, с ходу стреляя из автома­тов. Гитлеровцы перегруппировались и начали пере­бегать дорогу от нас слева, стремясь отрезать нам путь к лесу.

— Прицеливайся точнее и спускай не торопясь курок! — сказал я бойцу Шумакову, лежавшему слева и отличавшемуся снайперской стрельбой. — Начи­най с правофлангового!

Прозвучал выстрел, фашист растянулся на поле.

— Товарищ командир! Смотрите — руки поднима­ют,— обратился ко мне второй.

Я присмотрелся. Два гитлеровца бежали с ручны­ми пулеметами, поднятыми над головой.

— Видишь! — сказал я Шумакову, показывая на пулеметчиков.

Он кивнул головой, не отрываясь от прорези при­цела.

Перевышко и Кривошеин присоединились к нам. Я отдал приказ отходить в болото. Непрочный моло­дой ледок ломался под нашими худыми сапогами; отстреливаясь и ведя под руки раненого товарища, бойцы углублялись в чащу. Пули врагов настигали нас. Коротко вскрикнув, упал и замер, кусая губы, по­литрук Довбач. Бойцы подняли его на руки, но тут же провалились в болото. Он глухо застонал, и слезы полились из его словно побелевших от боли глаз. Мы отнесли товарища в сторону и спрятали в кустах.

Внезапно фашисты перенесли огонь в сторону. Те­перь они били по моему бедному немцу, который в страхе метался в кустах: они приняли его, очевид­но, за группу прячущихся партизан. Перед нами от­крылась небольшая сухая полянка, я расположил часть бойцов за кочками и подготовил людей для обстрела гитлеровцев. Но дальше они не пошли. Забрав убитых и раненых, фашисты вернулись в де­ревню.

Мы обогнули Веленщину болотом, вышли ко вто­рой нашей засаде и соединились с группой капитана Черкасова. Тут я построил людей и поблагодарил за храбрость трех отличившихся бойцов. Среди них бы­ли Захаров, Шлыков и Шумаков. Мне нечем было их наградить, и мы просто расцеловались перед строем.

Я послал связного к третьей группе. Но едва ус­пел он скрыться из виду, как снова защелкали вы­стрелы, и мы увидели, что из-за холма выскочил че­ловек, а за ним гнались пятеро вооруженных. Я при­смотрелся — связной! — и бросился наперерез кара­телям вдоль опушки. За мной побежали бойцы. И в этот момент по опушке ударил миномет, застучали два автомата, пули запели вокруг наших голов. От­дал приказ залечь. Залегли, но внезапно сбоку от ме­ня Шумаков вскочил и бросился вперед. Я крикнул на него, он обернулся, выронил винтовку и стал мед­ленно падать. Лицо его бледнело с необычайной быст­ротой, словно с него смывали краску, губы синели. Я понял, что он убит наповал,

Гитлеровцы под прикрытием огня отступили из Веленщины, увозя девять подвод, нагруженных ране­ными и трупами. Они отходили на Стайск не дорогой, а полупрогнившей греблей. Мы ликовали. Пусть фа­шистские мерзавцы испробуют партизанские тропы, перенося на себе повозки и раненых!

Мы вошли в деревню, отбитую у противника. Это была победа. Горсточка партизан напала на хваленых головорезов фашистской армии, нанесла им пораже­ние и вынудила позорно бежать.

— Получается, Григорий Матвеевич, получается!— кричал комиссар Кеймах, размахивая автоматом.

Вокруг комиссара собрались бойцы и мирные жи­тели. Он выступил с краткой речью:

— Вот видите, товарищи, враг не так уж силен. Два взвода отборных регулярных гитлеровских войск, вооруженных минометами и пулеметами, выбиты из населенного пункта примерно таким же количеством партизан. Врагу нанесен чувствительный урон...

Дружные аплодисменты немногочисленной группы людей покрыли слова комиссара.

— Вы подождите, товарищи. Это только начало... Сейчас не аплодировать, а воевать надо... Гитлеров­ская Германия насчитывает семьдесят миллионов, а вместе со своими фашистскими союзниками около двухсот миллионов. Но на нашей стороне симпатии всех честных людей мира. Под руководством великого Сталина мы боремся за демократию... за человеческую культуру, против фашистской коричне­вой чумы... И мы победим!

Опять раздались аплодисменты. Но времени не было ни аплодировать, ни произносить речи. Лепель на­ходился всего в пятнадцати километрах. А там стояла дивизия войск противника с артиллерией и танками. Можно было ждать нападения каждую минуту.

Жители деревни тоже ликовали. В первый раз ви­дели колхозники, чтобы фашистский карательный отряд, вооруженный пулеметами и минометами, бе­жал от партизан да еще с немалыми потерями.

Когда мы вступили в Веленщину, Довбач уже был внесен в хату и лежал на постели. Он посмотрел на меня безразличным взглядом и зашептал что-то непонятное. Ни врача, ни фельдшера у нас не было, и я сам осмотрел его рану. Пуля вошла в живот и там осталась Я понял, что положение раненого безна­дежно, но все же спросил, хочет ли он, чтобы его от­везли в лагерь. Тень смерти прошла по его лицу. «Не надо, не надо, не трогайте», — зашептал он. Я попрощался с ним, прикоснувшись губами к пылаю­щему жаром лбу. Пора было уходить: с часу на час каратели могли вернуться с подкреплением. Преда­тели — староста и старшина — ушли вместе с эсэсов­цами, и ничто не грозило последним минутам умирав­шего политрука. Я попросил колхозников похоронить его как следует.

* * *

Взрыв моста в Годивле и особенно схватка с кара­телями в Веленщине не только окрылила наших лю­дей, но с молниеносной быстротой разнеслась по ок­рестным деревням и селам. К нам снова потянулись люди из лесов и деревень. Когда мы возвратились в свой лагерь, там оказался и Щербина с несколькими своими бойцами, пришедший поздравить нас с боевым успехом. С ним оказалось два человека из тех, кото­рые меня когда-то обезоружили. Им было совестно смотреть мне в глаза, и они держались поодаль. А Пашка, как я узнал потом, уже дружил с нашими бойцами. Он несколько раз приходил послушать свод­ку Совинформбюро по радио. И все искал случая из­виниться передо мной за свой проступок.

Щербина высказал много лестного в наш адрес, однако влиться в наш отряд отказался, сказал: «по­думаю».

Но мы и не настаивали. Желающих присоединить­ся к нам было хоть отбавляй, можно бы собрать ты­сячи в короткий срок. Но время было упущено, на­ступала зима. А мы не имели связи с центром, не по­лучали взрывчатки и боеприпасов. Я советовал од­ним— держаться до весны в деревнях, поддерживая с нами связь, другим — запастись продуктами и пере­базироваться в лес. Из состава тех и других мы по­полняли свой отряд в течение первой зимы, когда нам было это нужно.

Добрую половину ночи мы не спали, пытаясь пред­усмотреть, что гитлеровцы предпримут против нас. В деревню Терешки перед рассветом прибыли новые отряды карательных войск. Надо было принимать меры, чтобы предупредить нападение противника на центральную базу. Часовой, стоявший на заставе поч­ти у самого выхода нашей тропы на дорогу, видел группу вооруженных гитлеровцев, подходивших к са­мой тропе и надломивших возле нее несколько моло­дых осинок. Каратели делали отметки!

К утру я выслал две засады: одну, под командо­ванием капитана Черкасова, к памятному мне нешковскому мосту, — его не обойдешь и не объедешь, — другую, во главе с Брынским, на дорогу между Нешковом и Терешками.

Еще не светало, как со стороны нешковского моста донесся отзвук очередей доброго десятка автоматов. По плотности огня я сразу определил, что это стре­ляли каратели. Вывод напрашивался сам собой: если фашисты решились ночью проникнуть в такое глухое место, значит их было очень много. Подтверждения не пришлось долго ждать. Прибежал связной от Брынского. Весь в поту от быстрого бега, он доложил, что из Терешек на Нешково движутся регулярные гитлеровские войска. В течение сорока минут по до­роге прошло свыше тысячи вооруженных солдат в форме, с полной выкладкой и шанцевым инструмен­том, с большим количеством пулеметов, минометов и батареей легких полевых орудий. Открывать по ним огонь Брынский не решился и просил моих указаний. Спустя десять минут прибыл связной от Черкасова и сообщил, что в 6 часов 10 минут хутор Нешково был занят большой немецкой воинской частью. Едва за­брезжило, как из Нешкова напрямую прибежали че­тыре человека из еврейского лагеря и предупредили, что район занят карателями.

Я передал приказание в бой не ввязываться и отходить. У меня не было другого выхода, как уводить людей в болота.

С рассветом гитлеровцы начали прочесывать лес вокруг хутора, Напали на еврейские шалаши. Часть людей бросилась по направлению к нашему лагерю. Каратели начали их преследовать, оглашая лес оче­редями своих автоматов. Стрельба перемещалась по направлению к нам. Оборонять лагерь было бессмыс­ленно, но даром оставлять врагу не хотелось даже и пустых землянок. Я приказал выставить группу бой­цов в засаду на подступах к лагерю, остальных от­водить в глубь болота. Здесь были больные и ране­ные, которых мы еще не успели отправить на базу Басманова.

Шорох в лесу предательски выдавал людей, дви­гавшихся по почве, подернутой твердой морозной коркой. За ближайшими кустами послышался треск валежника. Бойцы привели в готовность гранаты и пулеметы. Но... меж кустов мелькнули две жен­ские фигуры, а затем послышался детский голос: «Мама!»

— Стой! Кто? — крикнул командир взвода, постав­ленного в засаду.

Перепуганные женщины шарахнулись в другую сторону, но в это время метрах в ста позади них раз­далось несколько очередей. Пули с визгом полетели над головами бойцов, сидевших в засаде.

— Роза! — крикнул пожилой еврей Примас, ле­жавший в цепи.

Женщины вместе с детьми бросились к засаде. Примас указал им, куда бежать, и они метнулись дальше за горку, к лагерю. Через несколько секунд из-за куста выскочил длин­ноногий гитлеровец и на мгновение остановился от неожиданной встречи с вооруженным противником. Сзади него, в кустах, показались головы в касках.

— Огонь! — скомандовал командир взвода и, при­целившись, выстрелил в живот длинноногому.

В кусты, через корчившегося на земле гитлеров­ца, полетели гранаты.

Шквал ружейно-пулеметного огня врезался в гро­хот разрывов гранат и перекатистым эхом огласил окрестности. Ответный огонь немцев, напоровшихся на засаду, был не опасен. Часть преследователей бы­ла покалечена осколками гранат и срезана первыми очередями. Уцелевшие стреляли, уткнувши головы в корни кустов и деревьев. Но враги были не только впереди, они шли с флангов, охватывая полукольцом убегавших женщин и детей. Огонь, открытый засадой, указал им позицию партизан. С флангов затрещали пулеметы и автоматы, заухали гранатометы. Нагор­ке, в двадцати метрах от партизан, лежали еще уце­левшие фашисты. Они сначала не поняли, кто бьет по ним, и открыли ответный огонь вправо и влево.

— За мной! — подал команду командир партизан­ского взвода.

Партизаны отошли и присоединились к своим.

Отряд двинулся в болото, ломая двухсантиметро­вый свежий лед. А гитлеровцы продолжали все усили­вавшуюся перестрелку между собой, заглушая треск ломавшегося льда под ногами отходивших партизан.

Часа через два мы выбрались на сухой остров. Я выслал на берег разведку.

Из болота выходили люди. У некоторых на ногах были одни портянки, кое у кого валенки. Впрочем, и те, у которых были крепкие сапоги, промокли до пояса и от пробиравшего до костей холода стучали зубами. Пришлось разрешить развести небольшие костры, чтобы дать людям обогреться и обсушиться.

Вернувшиеся через несколько часов разведчики доложили, что выходы из болота патрулируются фашистами.

Начавшиеся обильные дожди повысили уровеньводы на болоте. Ледяная вода подчас доходила до пояса. Но плохо это тогда было для нас или хорошо — сказать трудно. Очень трудно было раненым бойцам, которые шли вместе с нами. Но зато была гарантия, что здесь враг преследовать нас не будет.

Каратели, загнав нас в болота и закрыв нам выход к деревням, считали нас приговоренными к мучитель­ной и неминуемой смерти. Тогда они еще не знали, на что способен русский человек. Всякий другой, по­пав в такую обстановку, безусловно бы погиб, в луч­шем случае надолго бы вышел из строя. У нас это вынесли не только здоровые, но и больные.

Отступление

Как ни тягостно было, но я принял решение: рас­средоточить силы и частями пробиваться через бло­каду карателей. Было приказано разделить отряд на три части. Командиром одной я назначил капитана Черкасова, во главе другой поставил комиссара Кеймаха и поручил ему вывести своих людей на базу Басманова, остальных решил вести сам обратно в Ковалевические леса, к Московской Горе или Кажарам.

Мы обнялись на прощанье. Черкасов шел со мной. Мы решили выступать немедленно, пока не сошло нервное напряжение у бойцов и они не начали ва­литься с ног от усталости. Быстро распределив бой­цов по отрядам, мы двинулись в путь. Кеймах предпо­чел переждать. Я снова повел отряд болотом на пе­ресечение дороги Нешково — Терешки.

В густом мраке черного пасмурного вечера мы подошли к дороге, патрулируемой гитлеровцами. При­слушались. Невдалеке справа послышались прибли­жающиеся шаги и немецкий говор. Мы притаились. Фашисты поровнялись с нами, прошли дальше. Мы подвинулись к дороге вплотную. Снова — говор, шаги. Залегли. Мокрая одежда начинала обмерзать. До патрулей еще метров триста, а лежать дольше станови­лось невмоготу. Я приказал тихонько, рассыпным строем, переходить дорогу. Шел снежок. Он прикрываявселегким своим по ­ крывалом, и трудно было разобрать, где грязь, где вода. Вода ледяная, но мы уже перестали чувствовать стужу, а итти по воде было легче, чем по грязи. Зато в грязи ногам было теплее. От усилий, которые дела­лись для того, чтобы вытащить ногу и тотчас снова ее погрузить по колено, вода, натекшая в сапоги, согре­валась, а от одежды начал валить пар.

Часа через три болото сменилось низким, набух­шим водою лугом. Здесь ноги тонули в мягкой траве. Нам казалось, что под нами пушистый ковер.

Время шло. Бледная луна начинала пробиваться сквозь тучи. Мы вышли на отлогий сухой скат, покры­тый густым ельником. Осмотрелись. Неподалеку тем­нели стога сена, кругом ни души. Я разрешил перета­щить сено в ельник и развести костры.

У нас не было ни курева, ни еды, но люди хотели только одного — согреться и спать, спать. А я не мог спать, тревога за людей продолжала держать нервы в предельном напряжении. Я лежал у костра и смот­рел, как засыпал лагерь, как гасли костры и зажига­лись звезды. Я думал о Москве, о родине, о вожде, о том, сколько еще надо пройти болот, чтобы добраться до победы. Даже в такие страшно тяжелые моменты мы непоколебимо верили в победу. Отнять у нас завоеванное социалистической революцией — значило отнять жизнь.

Над головой с отвратительным криком прошмыг­нул какой-то пернатый хищник. Потом потянул пред­рассветный ветер, звезды начали меркнуть, горизонт посветлел. Я повернулся другим боком к костру. Ря­дом лежал Захаров, по-детски сложив пухлые губы и тихонько посапывая. Он всегда старался быть вблизи меня, и я чувствовал его за собой каким-то особым, отцовским чувством, словно какую-то часть самого себя. Рядом с Захаровым — его неизменный дружок, совсем молодой, широкоплечий парень. Бойцы про­звали его за удаль «Чапаем». Лица ребят были изма­заны грязью, скорбные морщинки легли у губ, но и во сне эти лица цвели юностью.

Я подумал: «Где-то там, на Большой земле, спит мой сын... Любимая, может, проснулась, охваченная тревогой за меня... Как хорошо, что они не видят нас,

не знают наших бед и тягот...»

* * *

Погода смягчилась, и выпавший снежок снова рас­таял. Мы продолжали искать подходящее местечко, где бы обосноваться хоть на время — подсушиться, добыть продукты, накормить людей, передохнуть. Но в прилегающих деревнях были расквартированы вра­жеские части. Это уже не каратели: их слишком мно­го,— произошло что-то новое, о чем мы пока не зна­ли. Только на подходе к Ковалевическим лесам мы набрели на деревню, где не было противника.

Жители Черной Лозы еще не видели партизан и вышли нам навстречу. Я дал на привал час двадцать минут. Хозяйки развели бойцов по домам. Тащили на стол все, что было в доме: хлеб, картошку, сало, мо­локо, и молча дивились аппетиту гостей. Бабы жалели нас, грязных, обросших, голодных.

— Может быть, и мой дед где-нибудь так-то хо­дит. Чай, трудно тебе на старости лет? — сказала мне пожилая хозяйка.

Который раз уже меня называли дедом, а ведь мне только сорок с небольшим!

Часам к шести утра мы благополучно вступили в район Ковалевических лесов. У нас не было ни отстав­ших, ни больных: советский человек, борющийся на­смерть с врагом, обладает такой выносливостью, о ка­кой в мирной обстановке и мечтать невозможно.

В ближайших деревнях гитлеровцев не оказалось, и я решил выбрать место для базирования в лесу не­подалеку от деревень Волотовка и Реутполе. Лес здесь был смешанный, поросший густыми зарослями. Не­смотря на близость населенных пунктов, в нем води­лись дикие козы, кабаны и даже медведи. Жители Волотовки и Реутполя редко посещали этот лесной мас­сив. Большую часть лета он был отрезан вязкой про­токой, залитой водой, и попасть сюда можно было только обходным путем через Ковалевичи, совершив путь в добрых два десятка километров. Но в одном месте эта протока была наполовину завалена ствола­ми деревьев, сваленных когда-то буреломом. Обследо­вав это место, мы притащили сюда еще несколько полусгнивших стволов и часть водкой поверхности перекрыли кладками, погруженными в воду. Удоб­ная переправа по стволам сваленных деревьев и по кладкам, скрытым под водой, исключала всякую возможность обнаружения нашей базы по следам. В лесу были возвышенности, позволявшие рыть зем­лянки.

Я разделил отряд на две части. Одну, во главе с Черкасовым, направил к деревне Липовец, где была наша вторая группа народного ополчения, а человек пятьдесят отборных людей оставил с собой для актив­ных действий. На связь к Басманову еще утром вы­шла пятерка бойцов во главе с Захаровым; разумеет­ся, и Чапай не отстал от дружка. Распределив между людьми задания по устройству лагеря, снабжению и разведке, сам я с небольшой группой бойцов напра­вился в район Сорочино — Кушнеревка для проверки работы подпольщиков на местах и завязывания новых связей. В Московской Горе меня ожидал тяжелый удар.

— Не ходите в Кажары, — предупредил Ермако­вич, — там гестаповцы шарят. Зайцева, председателя колхоза, убили.

— Как убили? — У меня было такое ощущение, точно кто-то внезапно ударил меня.

— Да так... Это они для отвода глаз «расследу­ют». Подослали тут подлеца одного из Пасынков, они застрелил человека ночью через окно. И дочку его пятилетнюю, может знали, тоже убили.

Я стиснул зубы и молча поборол волнение.

— Что еще? — спросил я, видя подавленное со­стояние своего собеседника.

Ермакович рассказал, что в Чашниковском райо­не разместилась целая дивизия, пришедшая с фронта, что все деревни за Кажарами будто бы заняты гитле­ровцами.

Обстановка усложнялась. Попрощавшись с Ермаковичем, я пошел дальше, к Сорочину, чтобы прове­рить полученные сведения. Но уже в первой деревне председатель колхоза сообщил мне, что его в Гилях чуть не задержали вражеские посты.

— Кругом гитлеровцев полно, стоят в каждой деревне.

Дальше итти было незачем. Я вернулся в лагерь.

Первый, кого я увидел, спустившись в землянку, был один из пятерки, высланной на связь к комиссару под командой Захарова.

— Ты что тут? — спросил я его, и сердце у меня дрогнуло от нехороших предчувствий.

— Не прошел, возвернулся, — ответил боец.

— А Захаров?

— Убитый он, и Чапай убитый. — Парень словно нехотя встал, и я заметил у него перебинтованную ру­ку под шинелью внакидку. — Двое-то новеньких не захотели с нами итти. Они еще около Волотовки сгова­ривались: пойдем, мол, в деревню, чего, мол, по ле­сам-то лазить. Ну, а тут возле моста через Эссу напо­ролись мы на засаду. Они сразу в кусты и ходу. Мы залегли, стреляем. Чапая в живот ранили, Захарова— в обе ноги. А меня вот —в правую руку. Чапай упал, да и просит: пристрелите, мол, меня, чтобы не измы­вались они надо мной. Захаров-то, хоть и раненый, скатился на лед и начал отстреливаться, а я без руки! Гитлеровцы осмелели, стали к берегу подбираться. «Рус, сдавайсь!» — кричат. Захаров патроны-то рас­стрелял, одной пулей Чапая добил, а последнюю — себе... Убил он, Захаров-то, двоих, одного офи­цера.,

— Ну, ладно, проверю, сядь, — я прошел в свой угол и лег, подавленный всем, что услышал за день.

Я вспомнил Захарова. Стройный, красивый, голубоглазый, сильный, ловкий, дисциплинированный, смелый. Как он плакал, обнимая меня при нашей встрече, и говорил: «Теперь не пропадем!..» Вот уже и нет его. Герой был и умер героем. Расстреливая по­следний автоматный диск в гитлеровцев, он кричал: «Все равно, гады, мы разобьем вас и выбросим с на­шей земли...» Сколько еще погибнет? И Зайцев встал передо мной как живой. Я долго горевал, не в силах примириться с тяжелой утратой.

Своим ординарцем я назначил Сашу Волкова. Он был так же молод, прямодушен и чист. Как-то подо­шел он ко мне в самую тяжелую минуту на походе и, застенчиво улыбнувшись, сказал:

— А знаете, товарищ командир, сегодня мой день рождения — девятнадцать исполнилось. Теперь меня мама вспоминает: где, мол, он? живой ли? Вер­но ведь?

Я поздравил его, обнял и поцеловал. Мне тоже стало легче от этих слов. Он чем-то напоминал мне родного сына.

На поиски части отряда, ушедшей с комиссаром, я направил Библова и Серпионова. Район был пере­полнен карателями, но связь нужно было восстановить во что бы то ни стало. С комиссаром ушли прекрас­ные люди — Валентин Телегин с товарищами, отваж­ные, но слишком юные. Не имея достаточного опыта, они могли стать легкой добычей карателей. Комисса­ра нужно было разыскать и вывести людей в более безопасные лесные массивы.

Днем я выслал разведку в Ковалевичи. Деревня оказалась занятой гитлеровцами. Они обстреляли на­ших людей и преследовали их вплоть до тропы в ла­герь. Положение для нас с каждым днем становилось все более угрожающим. Это было пятого или шестого ноября сорок первого года. Гитлеровцы тогда уже по­чувствовали, какой урон мы можем нанести им с ты­ла, поэтому они твердо решили с нами покончить, как только выпадет первый снежок. Мы ожидали их из Ковалевичей, а они подошли со стороны Красавщины, в сопровождении полицейских.

На следующий день каратели подошли к самому лагерю. Я вывел отряд из землянок, когда передовые разведчики-немцы показались в ближайшем кустар­нике. Обходя лагерь зарослями, мы слышали, как они бьют по нашим пустым землянкам из автоматов. Ухо­дить нам было некуда, и я водил бойцов вокруг по­кинутых землянок, стремясь запутать следы. Был еще путь на Липовед, но я не хотел наводить врага на базу Черкасова. Метрах в двухстах от лагеря, у под­ножья небольшой горушки, мы залегли и стали слу­шать, как смеются и гогочут фашистские молодчики, хозяйничая в наших землянках. «Вероятно, они сфото­графировали нашу покинутую базу», — подумал я и при мысли о том, что эти фотографии будут помеще­ны в их мерзких листках как доказательство «блестя­щих успехов» в борьбе с партизанами, стиснул зубы и дал себе слово как можно скорее показать на деле, что мы живы и продолжаем действовать. Еще когда мы строили свои землянки — знали, что жить в них мы можем до тех пор, пока не обнаружат нас фаши­сты. Обида была не в том, что мы оставили теплый угол, вышли полураздетые на мороз под открытое небо, — обида горькая и злая раздирала сердце по­тому, что враг не был наказан.

Но вот раздался треск, и высокий столб пламени поднялся над кустарником. Это каратели подожгли на­ши землянки. Затем раздалась команда: «Форвертс!» и немцы двинулись нас преследовать. Я приказал не­скольким бойцам занять ямы от выкорчеванных пней в низине и обстреливать карателей, как только они покажутся, а основное ядро отряда отвел метров на двести дальше.

Прошло минут десять. Вот трое самых прытких из карателей выскочили на высотку. Один из них держал на сворке собаку. Залп — двое фашистов, мертвые, ткнулись в снег, третий выпустил сворку и, вопя, за­ползал, пачкая снег и тщетно силясь подняться. Пес с визгом кинулся прочь. Мои бойцы выскочили из ям и перебежали к нам. Застучали автоматы, рой пуль запел в воздухе, но враги больше не показывались из-за бугра. Прыть у них исчезла. Двоим карателям мы уже выдали деревянные кресты за их «подвиги». На душе у меня стало легче. Ребята тоже повеселели. Я тихонько поднял людей и повел их в глубь леса.

С полкилометра мы шли, даже не оглядываясь, потом я выбрал подходящее местечко и снова устроил засаду. Залегли. Карателей не было слышно, но мо­роз крепчал. Одежда наша не годилась для засад, и холод пробирал нас до костей.

Солнце уже садилось, когда вновь загремели выстрелы. Однако гитлеровцы не рисковали показы­ваться. Стреляли наугад, ориентируясь на собачий нос. Впрочем, уцелевший пес стал тоже осторожней. Он делал стойку издалека и при первом же выстреле с нашей стороны быстро удирал обратно.

Темнело. Фашисты ушли. Но наутро они могли вернуться в удесятеренном количестве и попытаться окружить нас. Поэтому за ночь нам надо было уйти на такое расстояние, чтобы они не могли его покрыть и за несколько коротких зимних дней. Нужно было также предупредить комиссара и Черкасова о том, что произошло. Я не сомневался, что гитлеровцы раструбят по всей округе об «уничтожении крупного отряда партизан», а это могло внести дезорганизацию в работу наших людей.

Тщательно продумав маршруты, я поедал двух товарищей в Липовец, чтобы они известили Черкасо­ва через группу народного ополчения, а одного бойца, который уже поморозил ноги в худых сапогах, отослал в Московскую Гору к Ермаковичу, Мы распрощались. Но прежде чем выйти на путь к Ольховому, куда я решил выводить людей, я около шести часов петлял с ними вокруг деревень Реутполе, Воблочье и Волотовка, как петляет старый заяц-русак, стремясь сбить с толку охотника, Это было с пятого на шестое ноября, самое тяжелое время для нас в тылу фа­шистских оккупантов,

В полночь, утомленные шестичасовым лазаньем по чащобе, мы вышли на дорогу к мосту через Эссу. Мороз забирал все сильнее, и луна стояла высоко в небе, окруженная сияющим кольцом. В ее свете мы увидели тела Захарова и Чапая. Захаров выше колен вмерз в реку. Чапай лежал на берегу, широко разбро­сав руки. Видно было, что они не дались живыми врагу. Нам нечем было вырыть им могилу, да и нель­зя было задерживаться: у моста могла быть засада. Молча, без команды, все, как один, мы обнажили го­ловы у их тел. Может быть, мне, как командиру, следовало что-то сказать в эту минуту прощания с боевыми товарищами, но слезы стояли в моих глазах и острая спазма сдавила горло. Молча надел шапку и тронулся в путь. Бойцы последовали моему при­меру...