Критики о метафизической поэзии и Джоне Донне

 

Самуэль Джонсон. Жизнеописания поэтов. Каули (1779)

Метафизические поэты были учеными людьми, и они не жалели сил, чтобы показать свою ученость. К несчастью, они решили показать ее в стихотворной форме, и вместо создания поэзии, они писали лишь стихи, причем часто такие стихи, которые скорее могли выдержать суд пальца, чем уха: их модуляция была столь несовершенна, что их принадлежность к стихам можно было определить, лишь сосчитав количество слогов.

Из этого описания их сочинений без труда можно заключить, что они не достигли больших успехов в изображении чувств или воздействии на них. Так как они полностью сосредоточены на неожиданном и удивительном, они не уделяли должного внимания тому единообразию чувства, которое позволяет нам постигать и переживать боль и наслаждение других умов; они никогда не занимались серьезным исследованием того, что им нужно было сказать или сделать; они писали скорее как созерцатели, чем соучастники человеческой жизни; как существа, бесстрастно и лениво взирающие на добро и зло; как эпикурейские божества, без интереса и эмоций делающие замечания о поступках людей и превратностях жизни. Их ухаживания лишены нежности, а жалобы – печали. Их единственное стремление – сказать то, что никогда не было, как они надеялись, сказано прежде.

Великие мысли всегда носят общий характер и в возможностях своих не ограничены исключениями, а в описаниях не опускаются до мелочей. Те литераторы, которые нацелены на поиски новизны, имеют мало надежды достигнуть величия, так как великие вещи не могут обойтись без предшествующих наблюдений. Их попытки были всегда аналитическими, они разбивали каждый образ на фрагменты и также не могли представить с помощью необычных сравнений и вымученных подробностей виды природы и сцены жизни, как тот, кто разлагает солнечный луч с помощью призмы, не может представить всю лучезарность летнего полдня.

Недостаток возвышенности они пытались восполнить гиперболами; их амплификации беспредельны; они забывали не только о рассудке, но и о фантазии и создавали столь пышные и усложненные комбинации, что в них было не только трудно поверить, но и вообразить.

Однако большие усилия, направляемые незаурядными способностями, никогда не бывают полностью потрачены впустую. Хотя часто они растрачивали свое остроумие на ложные сравнения, порой они изобретали неожиданные истины; и хотя их сравнения были искусственными, они нередко стоили потраченных сил. Чтобы писать на их уровне, необходимо, по крайней мере, читать и думать.

Если их величие редко возвышает, их проницательность часто удивляет; если их воображение не всегда доставляет удовольствие, то, по крайней мере, они использовали возможности размышления и сравнения; и в массе материала, который собрала вместе их абсурдная изобретательность, можно иногда отыскать подлинное остроумие и полезные знания, скрытые за грубостью выражений, но пригодные для тех, кто знает их цену; доведенные до ясности и отшлифованные до элегантности, они бы могли придать блеск работам более правильным, но лишенным богатства чувств.

 

Уильям Хэзлитт. Лекции о комических писателях (1818)

Литераторы, здесь упомянутые (такие как Донн, Дэвис, Крэшо и другие), не просто принимали ученость за поэзию, они считали, что поэзией является любая вещь, отличающаяся от обычной прозы и естественных представлений (о предметах), благодаря усложненности, искусственности и неправдоподобности. Их стиль был не столько ученым, сколько метафизическим, иными словами, всякий раз, когда, совершая насилие над своими идеями, им удавалось отыскать между ними отвлеченное сходство или почву для сравнения, они принуждали полученный образ – ученый или вульгарный – к служению музам. Все что угодно могло быть «сцеплено в стих», не важно, дерзкий или гармоничный, лишь бы он озадачивал читателя и побуждал к поискам смысла, а также содержал повод – пусть смутный и незначительный – для мнимых сопоставлений. Они сводили вместе идеи не более, а менее всего сходные; их столкновение порождало не свет, а мрак, который должен был не усилить смысл, а затемнить его. Их мистические стихи читаются как загадки или аллегории. Они не относятся ни к классу поэзии живописного стиля, ни к классу поэзии ясного стиля. У них нет ни яркости одного, ни силы другого; они – неудачный и неплодотворный союз двух этих стилей, в котором для серьезных предметов используется причудливый и аллюзивный стиль, более пригодный для тем незначительных и нелепых, и в котором самые трудные выводы строятся на основаниях фантастических и скудных. Цель поэзии воображения – вызвать или украсить одну идею с помощью другой более остроумной или прекрасной; целью же этих литераторов было сочетать одну идею с любой другой (что бы ни получилось, как мы говорим), и не имеет значения: выиграют ли они от подобной перемены положения. Цель поэзии страсти – раскрыть сильное чувство, дав его в связях с предметами и обстоятельствами более очевидными и волнующими; здесь же целью были деформация и искажение непосредственного чувства до состояния маловероятных следствий и темных аналогий, которые требуют предельного напряжения извращенного остроумия, чтобы отыскать мельчайшую связь с первоначальным впечатлением.

 

Томас Стернз Элиот. Метафизические поэты (1921)

... Донн, а часто и Каули, используют прием, который иногда считают типично «метафизическим»: развитие (в противоположность сгущению) фигуры речи до крайнего предела, которого может достичь изобретательность. Так Каули развивает в длинной строфе известное сравнение мира с шахматной доской («Судьба»), а Донн с большим изяществом в «Прощании, запрещающем печаль» – сравнение двух влюбленных с ножками циркуля. Но везде вместо простого пояснения содержания сравнения мы обнаруживаем развитие мысли с помощью быстрых ассоциаций, что требует от читателя немалой сообразительности.

Разница здесь не просто в различии уровней поэтов. Здесь дает о себе знать то, что случилось с английским сознанием между временем Донна или лорда Герберта и временем Теннисона и Браунинга. Это разница между интеллектуальным поэтом и размышляющим поэтом. Теннисон и Браунинг – поэты, и они мыслят, но они не ощущают свою мысль так же непосредственно, как запах розы. Для Донна мысль была переживанием, она видоизменяла его мировосприятие. Когда сознание поэта хорошо подготовлено к подобной работе, оно постоянно объединяет разрозненные переживания реальности. Переживание реальности обычного человека хаотично, непостоянно и фрагментарно. Последний влюбляется, или читает Спинозу, и эти два переживания никак не связаны друг с другом или со стуком пишущей машинки или запахом с кухни. В сознании поэта эти переживания всегда образуют новые единства.

Разницу можно выразить следующим образом: поэты XVII века, последователи драматургов XVI века, обладали механизмом мировосприятия, способным вбирать переживания любого рода. Они так же просты, искусственны, сложны или фантастичны, как их предшественники; но не более и не менее, чем Данте, Гвидо Кавальканти, Гвиничелли или Чинно. В XVII столетии произошло разрушение цельности мировосприятия, от которого мы так никогда и не оправились; этот распад был усугублен влиянием двух самых значительных поэтов столетия: Мильтона и Драйдена... Со второй половины XVII века разум и опыт становятся лишь средством познания, воображению перестают доверять, оно превращается в фантазию, мысль отделяется от чувства. Утрачивается духовное прозрение, метафизическое начало.

 

Литература

Тексты

Донн Дж. Избранное / Пер., предисл., коммент. Г. Кружкова. – М.: Худ. лит., 1994.

Учебно-критическая

1. Английская лирика первой половины XVII века / Под. ред. А.Н. Горбунова. – М.: Высшая школа, 1989.

2. Аникин Г., Михальская Н. История английской литературы. – М.: Высшая школа, 1985. – 546 с.

3. Западноевропейская литература ХVII века: Хрестоматия / Сост. Б.И. Пуришев. – М.: Высшая школа, 2002, – 686 с.

4. История зарубежной литературы ХVII века / Под ред. М.В. Розумовской. – М.: Высшая школа, 1999. – 254 с.

5. Наливайко Д. Искусство: направления, течения, стили. – К.: Книга, 1981. – 289 с.

Дополнительная

1. Нестеров А. К последнему пределу: Джон Донн: портрет на фоне эпохи // Лит. обозрение. – 1997. – № 5. – С.12-26.

2. Шайтанов И.О. Уравнение с двумя неизвестными: Поэты-метафизики Джон Донн и Иосиф Бродский // Вопросы литературы. – 1998. – Вып. 6. – С.3-39.

 

Темы докладов и рефератов

1. Донн и Шекспир.

2. Традиции средневековой философии в метафизической поэзии.

3. Поэтические ученики Джона Донна.

4. Поэзия Джона Донна в русских переводах.

ТЕМА 3: Поэма Джона Мильтона «Потерянный рай»

План

1. Стремление к универсализму как характерная тенденция английского поэтического мировидения XVII века.

- Описание Вселенной в поэме [III, 418, 541; V, 620-627];

- Представление о пространстве, способном творить новые миры [I, 650];

- Описание Земли как космического объекта [IV, 591; IX, 99-118], реагирующего на изменение природы человека [IX, 782-784].

- Изменения после грехопадения [X, 668-675, 710-712].

2. Опираясь на авторское жанровое определение поэмы как героической (IX, 40-41) и на установки, содержащиеся в Прологе, определите основной ее предмет, тему, идею.

3. Поэма как синтетический жанр, соединяющий черты драмы, лирики и эпоса. Основной конфликт произведения.

ДРАМАТИЗМ

- Традиции моралите: внешний, вынесенный по отношению к Человеку конфликт Добра и Зла.

- Переход от моралите к трагедии: перенесение конфликта внутрь Человека при грехопадении. Зло проникает в Человека. Конфликт Веры и Сомнения; разлад Чувства и Мысли.

- «Срединное» положение Знания в отношении к Добру и Злу.

- Шекспировские традиции в использовании риторических приемов в монологах: падшие ангелы на совете Сатаны [I, 244-249-264; IX,680-779]; монолог Змия, искушающего Еву.

- Авторские комментарии как ремарки.

- Характеристика персонажей через поступок.

ЭПИЧНОСТЬ

- Эпическая принадлежность к роду, желание и обязанность его защищать.

- Повествовательность, образ автора.

- Гиперболизм как показатель эпичности: пространственно-временной масштаб повествования; титанизм образов [VI, 220].

ЛИРИЗМ

- Внимание к внутреннему состоянию персонажей, миру чувств и эмоций.

- Соотнесенность состояний Человека и Природы.

- Традиции английской поэзии в лирических отступлениях поэмы.

- Сочетание описательности с авторской оценкой как разработка эмблематизма в поэзии.

- Грехопадение — переход от пасторали к трагедии (возможность комического выхода: антипастораль как пародийный жанр XVII века).

- Сочетание образов христианской и языческой мифологии как показатель признания единства и историчности поиска Истины человечеством.

- Система сравнений и противопоставлений в поэме. Параллелизм образов. Природа и Хаос [II, 1051]. Физическая слепота и внутреннее прозрение [IV, 50-60].

- Соотнесенность образа автора с образом сказителя гомеровского эпоса.

- Разработка шекспировских парадоксов: внутреннего прозрения ослепленного Глостера и обретения понимания потерявшим рассудок Лиром.

- Сомнение и Вера. Сомнение как путь к измене [IX, 1140-1142].

- Творящее Слово Божества [VII, 171-242] и рукотворность созданий человека и Сатаны.

- Строительство дворца Сатаны [I, 670-675]. Создание оружия Сатаны [I, 725; VI, 472-491]. Щит Сатаны [II, 282-290]. Сатанинская боязнь небытия [I, 253- 263] и готовность Сына Божия пожертвовать собой ради спасения Человека.

- Сон Евы, внушенный Сатаной [V], и сон, навеянный Богом [XII, 611-614].

- Слово и Музыка. Седьмой день творения.

5. Слово, Имя, Число и Время в поэме.

- Творящее Слово [VII, 171-242]. Невыразимое [V, 564-566, 571-576; VII, 113-118]. Кто дает названия вещам: Бог.

- Имена, стертые для Вечности [VI, 373-385].

- Человек [VIII, 349-356].

- Неназываемость Божества [VIII, 351].

- Миф о Вавилонской башне в поэме [XII, 13-62].

- Число [VIII, 36-38]. О парности, единичности и одиночестве [VIII, 364-366, 369-375, 380-391, 419-421-430].

- Непередаваемость божественной скорости через Число и Время [X, 90-91].

- Связь Времени со Смертью [X, 606].

6. Разработка ренессансной проблематики в поэме.

- Проблема разграничения и узнавания Добра и Зла [II, 624-629].

- Обсуждение способов борьбы со Злом [IX, 756-759, IV, 846-847].

- Опасность Сомнения. Проблема острого ума.

7. Концепция греховности. Лики Зла. Совет Сатаны.

 

Консультация

СЮЖЕТНЫЕ ХОДЫ. КЛЮЧЕВЫЕ МОМЕНТЫ

Книга I. Начало первой книги выполняет роль Предисловия к поэме, в котором определяется ее проблематика и временные границы: там говорится, что в произведении будут рассмотрены события от грехопадения Человека до искупления его вины Христом, принявшим смерть во имя спасения Человечества. На самом деле временные рамки поэмы оказываются сдвинутыми по сравнению с заявленным планом. Повествование в ней начинается с низвержения с небес восставшего против Бога Сатаны, а далее и эта граница сдвигается к моменту сотворения мира (кн. VII) — вот самое раннее из описываемых событий. Заканчивается действие в поэме изгнанием из Рая Адама и Евы (XII), а самые поздние сведения о жизни на Земле содержатся в рассказе Архангела и едва доходят до Великого потопа. Таким образом, можно предположить, что, во-первых, автор воспринимал «Потерянный рай» и «Возвращенный рай» как дилогию, которой предпослал общий Пролог; во-вторых, ему было важнее определить в первых строках суть происходящего — от падения до спасения, — а не его хронологию.

Стремясь определить, с чего же началось грехопадение, автор обращается к моменту низвержения Сатаны и тому, как, придя в себя после многодневного беспамятства от удара, падшие ангелы проводят совет о дальнейших действиях.

Книга II. В ходе совета, который проводит Сатана, вырабатывается новая тактика противостояния Небесам: вести скрытую войну, попытаться разрушить гармонию Божественного замысла, склонив к сомнению и непослушанию новое творение Бога — Человека. С этой целью Сатана начинает свой путь к новому миру. Пробравшись к воротам ада, которые охраняются Смертью, представленной в мужском обличий, и Грехом, явленным в обличий женщины-змеи, он обещает вызволить обоих, отдав им новый мир, который обещает отыскать. Полет Сатаны начинается с падения в бездну, из которой его выталкивает пролетающая комета, лишь получив этот сильнейший импульс, он справляется с неизмеримым, непреодолимым пространством и с величайшим напряжением своих огромных крыл выравнивает полет. Приближаясь к Божественному миру, он попадает из мира Хаоса в мир Природы, идея которой у Мильтона сопряжена с гармонией и порядком.

Книга III. Приближение Сатаны к новому миру видит Бог и сообщает Сыну о том, что ему известно о замысле Врага и что Он позволит этот замысел осуществить: Сатане будет позволено проникнуть в мир Человека, совершенство которого следует подвергнуть испытанию. Сразу же известно, что Человек не устоит. Но как бы ни было жаль новое творение, вмешаться в события значило бы подвергнуть сомнению неукоснительный закон свободы воли. Человеку предстоит пережить грехопадение и стать смертным. Вновь обрести Небо он сможет только при условии, что кто-нибудь добровольно отдаст за него свою жизнь. Бог Сын, не задумываясь, предлагает свою жизнь в обмен на спасение Человека и восхищает своим величием Отца.

Приближающийся к новому миру Сатана поражен его гармонией. Он размышляет о том, как устроен мир, какую роль в нем играет Солнце и о том, какой из блещущих шаров назначен Человеку.

В книге содержится авторское отступление о физической слепоте, которая не мешает, но даже способствует внутреннему прозрению (51-55).

Книга IV. Сатана поражен видом Рая на Земле. Красота рождает в нем раскаяние. Но он упорствует в своем высокомерии и нежелании уступать. Второе сильнейшее впечатление на него оказывает вид первых людей. Он сознается себе в том, что готов их полюбить за совершенство, но считает, что его долг как предводителя падших ангелов довести до конца задуманное. Сатана слышит разговор людей у Древа Жизни, растущего рядом с Древом Познания, обдумывает связанный с ним запрет и останавливается в своих планах на том, чтобы разжечь в людях жажду Знания. Первая его попытка воздействовать на Еву через сон, внушив ей смутные думы и досаду, оказывается не доведенной до конца. Его вторжение обнаруживают Ангелы-хранители. Сатанинская попытка склонить их на свою сторону, обвинив в раболепстве перед Богом, встречает решительный отпор: в ответ его обвиняют в раболепстве, соединенном с лицемерием:

О лицемер коварный! Ты сейчас Борца за вольность корчил; но скажи: Кто в пресмыканье пред царем Небес, В униженном холопстве превзошел Тебя? Но ты хребет покорно гнул, В надежде, свергнув Бога, самому Господствовать.[1]

And thou, sly hypocrite, who now wouldst seem Patron of liberty, who more than thou Once fawned, and cringed, and servilely adored Heaven's awful Monarch? Wherefore, but in hope To dispossess him, and thyself to reign? [957-961].

Книга V. Ева рассказывает Адаму сон, в котором Сатана ей обещал, что она станет богиней, вкусив плод с Древа Познания. Адам рассуждает о роли Воображения в союзе с Разумом и в оппозиции к нему:

Когда Природа спит и Разум на покой В укромный удаляется тайник, Воображенье буйствует, стеремясь, Пока он отлучился, подражать Ему, однако, образы связав Без толку, представленья создает Нелепые, тем паче, — в сновиденьях; И путает событья и слова Давно минувших и недавних дней. Сдается мне, что на вчерашний наш Вечерний разговор твой сон похож, Но с прибавленьем странным… Порой в сознанье Бога и людей Зло проникает, но уходит прочь Отвергнутое, не чиня вреда, Не запятнав.

In thee can harbour none, Created pure. But know that in the soul Are many lesser faculties, that serve Reason as chif. Among these Fancy next Her office holds; of all external things, Which Reason, joining or disjoining, frames All what we affirm or what deny, and call Our knowledge or opinion; then retires Into her private cell when Nature rests. Oft, in her absence, mimic Fancy wakes To imitate her; but, misjoining shapes, Wild work produces oft, and most in dreams, I’ll matching words and deeds long past or late [99-113].

К первой чете приходит Архангел Рафаил, чтобы ответить на вопросы Адама об устройстве мира и природе Человека. Он рассказывает об ангельской сущности, о том, что ангелы имеют обоняние, осязание, слух и зрение. Пищу они сжигают, устраняя все ненужное, «претворив / Телесное в бесплотное».

Рафаил произносит ключевые слова о природе Человека:

Ты создан совершенным, но превратным, Ты создан праведным, но сохранить В себе добро - ты властен только сам, Зане свободной волей одарен, Судьбе не подчиненной или строгой Необходимости. Желает Бог Покорства добровольного, отнюдь Не показного, никогда Господь Его не примет.

God made thee perfect, not immutable And good he made thee; but to persevere He left it in thy power, ordained thy will By nature free,not over-ruled by fate Inextricable, or strict necessity[524-528].

На расспросы Адама о Враге Архангел рассказывает о споре Сатаны с Серафимом Абдиилом о природе Власти и возвышающей, достойной и унижающей подчиненности:

Природа и Господь

Один закон гласят: повелевать

Достоин Тот, кто подданных превысил

Достоинством. Но истинное рабство

Служить безумцу или бунтарю, Который на

Владыку восстает, Его превосходящего во всем. [853-871]

Сатанинское сомнение в мудрости Божественного закона основано на том, что никто не помнит своего рождения, и сводится к неверию в то, что Ангелы созданы Богом, а не самозародились и не равны ему своей первозданностью.

Книга VI. Единственная книга, написанная по законам классической героической поэмы, описывает сражение небесных ратей с армией Сатаны. Архангел Рафаил рассказывает Адаму о сатанинском замысле создания сверхмощного оружия из частиц вещества, добытых из огненных недр Земли, и его реализации [472—494]; о том, как на подмогу Архангелам, чьи силы пришли в смятение под напором нового оружия, пришел Бог Сын, как была одержана победа и Сатана низвержен с Небес. Так происходит возврат кначалу поэмы.

Кто созерцал бы эту красоту

Поверхностно и сразу не смекнул,

Что в недрах зарождается оно

Глубинных, из частичек вещества,

Из черных, грубых зерен и семян,

В духообразной пене огневой

Возникших? Но где небесный луч

Коснется их, смягчив и оживив,

Они, пробившись вверх, во всей красе

Волшебно расцветают на свету.

Вот эти-то частицы, что огнем

Насыщены подспудным, нам достать

Потребно из глубоких мрачных недр,

Забить поглубже в длинные стволы,

Округлые и плотные, поджечь

С отверстия другого, и тогда,

От малой искры, вещество частиц,

Мгновенно вспыхнув и загрохотав,

Расширится и, развивая мощь

Огромную, метнет издалека снаряды.

Книга VII. Архангел Рафаил рассказывает Адаму о возникновении замысла сотворения нового мира и его осуществлении после низвержения Сатаны. До того, как Бог начнет творить мир Словом, Бог Сын выполнит общеинженерный замысел:

Вот, прекрати пылающих колес

Вращенье, взял он циркуль золотой, –

Изделие Господних мастерских, –

Чтоб рубежи Вселенной очертить

И прочих созидаемых вещей;

И, в центре острие установив,

Другим концом обвел в кромешной тьме

Безбрежной бездны – круг, и повелел:

– До сей черты отныне, мир, прострись!

Твоя окружность и граница – здесь! [224-231].

Бог Словом творит мир, отделяя Свет от Тьмы [242-248], Твердь от Вод, населяет мир растениями, рыбами и животными. В седьмой день творения вместо Слова звучит музыка [592-599].

Заканчивается книга славословием Всевышнему, в котором одним из наиболее великих его качеств называется способность обращать зло во благо.

Книга VIII. Адам рассказывает Архангелу о своих первых впечатлениях от мира, о том, как знание о мире и природе вещей входило в него. Он задается вопросом о сущности Знания. Архангел говорит ему о мудрости устройства мира, о непостижимости Божественного замысла и о бесполезности попыток познать то, что не дано узнать Человеку Богом, о мудрости неведения, умении «не отравлять / Тревожным суемудрием — услад / Блаженной жизни». Бог позволяет лишь догадываться людям об устройстве мира и приоткрывает свои секреты, смеясь над потугами людей разобраться в них:

Все мирозданье предоставил Он

Любителям догадок, может быть,

Над ними посмеяться возжелав,

Над жалким суемудрием мужей

Ученых, над бесплодною тщетой

Их мнений будущих, когда они

Исчислят звезды, создавать начнут

Модели умозрительных небес

И множество придумывать систем,

Одну другой сменяя, им стремясь

Правдоподобность мнимую придать [72-82].

В разговоре с Богом Адам, наблюдая парность всех существ, спрашивает о своем одиночестве и получает ответ о том, что создан по подобию Божию, а он един. Адам сомневается в справедливости услышанного (но сомнение это находится в пределах веры) и утверждает, что Божественная природа совершенна и самодостаточна, а человеческая ищет подобного себе. Бог творит для него Еву. Адам размышляет о природе земной Любви, ее человечности.

Книга IX. Автор определяет свою поэму как героическую и трагическую [29-30,40-41].

Сатанинское рассуждение об обретении Власти в корне отличается от того, что говорил о природе Власти Серафим Абдиил:

Жаждущий достичь Вершины власти должен быть готов На брюхе пресмыкаться и дойти До крайней низости.

Who aspires must down as low As high he soared, obnoxious, first or last, To basest things [IX, 169-171].

Вживаясь в Змея, Сатана встречает Еву и лживо сообщает ей о том, что вкушал плоды с Древа Познания и не только не умер, но и обрел дар Слова. Ева поддается искушению. Более всего ей хочется стать мудрой. Она собирается скрыть свой поступок от Адама, блаженствовать одна и быть знающей. Но ее существование отравляет мысль о том, что она, вероятно, как это было обещано, стала смертной, может умереть, а для Адама сотворят другую жену. У нее вызревает решение: Адам должен разделить ее участь. Адам сражен признанием Евы, но готов умереть вместе с ней. Земля стонет при грехопадении [782-284].

До грехопадения Адам определяет сущность природы человека и говорит о невозможности проникновения Зла помимо его собственной воли:

Опасность в нем самом, в душе людской, Но он же властен отвести беду. Без воли Человека - злу нельзя Его настичь, а волю эту Бог Свободной создал, но свободен тот, Кто разуму послушен.

The danger lies, yet lies within his power; Against his will he can receive no harm. But bid her well beware, and still erect, Lest, by some fair appearing good surprised, She dictate false, and misinform the Will To do what God expressly hath forbid [349-356].

Книга X. На Небесах печалятся о грехопадении Человека, но скорбь растворяется в глубоком сострадании и не нарушает блаженства. Изменения происходят в человеческой природе:

Love was not in their looks, either to God

Or to each other, but apparent guilt,

And shame, and perturbation, and despair,

Anger, and obstinacy, and hate, and guile [111-114].

Бог провозглашает вечную вражду между людьми и змеями, назначает Адаму участь добывать хлеб в поте лица, а Еве рожать в муках. Бог Сын одевает людей в шкуры умерщвленных животных.

Разделенные огромными расстояниями с Сатаной Грех и Смерть чувствуют, что им пора покинуть Ад и двинуться на Землю и выстраивают крепчайший мост, соединяющий Ад и Землю. Грех считает, что, отвергнув мир, Творец отдал его во власть Сатаны и теперь ему придется делиться своей властью.

Сатана возвращается в Ад, держит речь в тронном зале и ждет рукоплесканий, но вместо этого слышит шипение обратившихся в змей своих соратников.

Бог говорит о том, что должен впустить в мир Смерть, чтобы «всю мерзость вылизать и грязь пожрать» [629-632]. С приходом Смерти в мир «зверь восстал / На зверя, птицы кинулись на птиц, / И рыбы ополчились против рыб». По повелению Бога ангелы сдвигают на 20 градусов ось Земли, отчего меняется климат, воцаряются засухи и стужи.

Адам казнится своей участью и упрекает Бога в том, что не просил его о своем создании, и готов молить о превращении в прах. Но он понимает, что ему придется принять теперешние условия жизни, которые он считает безмерно трудными. Он сознает, что не принял бы подобных упреков от собственного сына, так как производил бы его на свет не желанием, а естеством: «Yet him not thy election, / But natural necessity, begot» [764-765]. Адам пытается осознать, что такое небытиеи каковы соотношения между Богом и Смертью: если Бог — творец всего сущего, мог ли он произвести на свет Смерть: «lest all I cannot die (...) / who knows / But I shall die a living death? / Can he make deathless death?» [783, 787-798]. Приходит осознание того, что стать смертным — не значит перестать существовать в момент грехопадения, а жить с ужасающим чувством конечности собственного бытия: «death be not one stroke as I supposed, / Bereaving sense, but endless misery» [819-820].

Ева готова умолять Небеса о том, чтобы наказана была лишь она одна. Она предлагает Адаму не иметь потомства, «прожорливую Смерть перехитря» или покончить с собой без малодушного ожидания Смерти. Но Адам вспоминает: Богом назначено, что потомство Евы размозжит главу Змия, значит, чтобы отомстить Сатане, нельзя отказываться от наследников.

Книга XI. Сердца четы просветляются. Бог Сын говорит о том, что плоды, выстраданные и рожденные сердцем человека, ценнее плодов на любом из райских деревьев [22-30]. Бог дает понять, что лишает Человека блаженства не из жестокости, а для того, чтобы уврачевать тот изъян, который возник при грехопадении [57-71]. И Смерть отсрочена для того же: «Много дней / Даровано тебе, дабы ты мог, / Раскаявшись, посредством добрых дел / Исправить зло» [254-255]. При этом Человеку дается совет: «Чересчур / Не прилепляться всей душой к вещам, / Которыми не вправе обладать» [288-289].

Чтобы научить Адама быть мудрым в земном бытии, Архангел Михаил являет перед ним картины будущего, жизнь на Земле до Великого Потопа, пороки, которым станет предаваться человечество, множество смертей, которое придется пережить. И рассказывает об искусстве жить. Самое жестокое, что ждет Человека — необходимость пережить свою молодость, красоту и силу. Жизнь из него будет уходить по капле. Научиться жить — значит уметь не влюбляться в жизнь, но и не ненавидеть ее: «Nor love thy life, nor hate, but what thou liv'st / Live well» [553-554]. Главное — помнить, что он «создан / Для высшей цели, чистой и святой» (to nobler end, / Holy and pure, conformity divine) [607-608]. Архангел показывает Адаму жизнь стана «мастеров и чтителей искусств», которые между тем «пренебрегают / Своим Творцом» и отвергают его дары. Архангел видит их «источник бед / В изнеженности женственной мужчин, / Которым нужно (...) / Врожденное достоинство хранить» [634, 636]. Затем Адаму предстоит увидеть племя воителей, которые совершают «дела великого геройства, но отвергнув правдивые достоинства», и как справедливый акт он воспринимает насылаемый Богом Великий Потоп.

Книга XII. Архангел Михаил продолжает свой рассказ о земном существовании людей, о сути грехопадения и новых прегрешениях перед Богом. Он говорит о том, как люди задумают штурмовать Небеса, возжелав сравняться с Богом, начнут строить Вавилонскую башню, за что Бог накажет их, смешав языки, послав многоязычье и разноголосье непонятных слов [370-379].

Архангел объясняет Адаму, что врачеванье изъянов, порожденных грехопадением, будет болезненным. В ответ на то, что Человек отверг дарованную ему высшую истинную Свободу добровольного служения силам Небес, «Бог / В расплату подчинит его извне / Тиранству самозваных вожаков». Людей «Лишат свободы внешней, вслед за тем, / Когда они утратят, согрешив, / Свободу внутреннюю».

Законы, установленные Богом, лишь высвечивают греховность Человека, но не искореняют грехов и не искупают их. Искупление может принести только праведная кровь, пролитая за грешников [284-290]. Законы существуют только для земной жизни и готовят к восприятию извечной Истины при переходе от плоти к духу [297-299], когда вся Земля вновь станет Раем, который превзойдет Эдем [463-465].

Архангел Михаил и Адам утверждают и восхваляют способность Бога, названную в конце VII книги, преображать Зло в Добро. [487-489, 565-573]. Адам признает высшим благом «Повиновение, любовь и страх /Лишь Богу воздавать (...) только от него / Зависеть» [561-564]. Понимание этого Архангел Михаил объявляет высшим Знанием:

Постигнув это — знаньем овладел

Ты полностью и не питай надежд

На большее, хотя бы имена

Всех звезд узнал и всех эфирных сил,

Все тайны бездны, все, что создала

Природа, все, что в Небе, на Земле,

В морях и воздухе сотворено Всевышним [575-581].

И призывает Адама подкрепить это Знание делами и Любовью к ближним – «она — душа / Всего» [583]. Архангел называет качества, с помощью которых Человек, утративший Рай, сможет обрести «иной / Внутри себя, стократ блаженный Рай»:

Прибавь к этому знанию дела И ту любовь, что будет зваться впредь Любовью к ближнему; она - душа Всего. Тогда не будешь ты скорбеть, Утратив Рай, но обретешь иной, Внутри себя, стократ блаженный Рай.

Only add Deeds to thy knowledge answerable; add faith; Add virtue, patience, temperance; add love, By name to come called Charity, the soul Of all the rest: then wilt thou not be loth To leave this Paradise, but shalt possess A Paradise within thee, happier far [581-586].

Ева рассказывает о сне, навеянном ей Богом, дарующем успокоение [611-614]. Она считает благом покинуть Рай вместе с Адамом, «Остаться же одной — равно / Утере Рая». Адам и Ева «Как странники (...) рука в руке» покидают Рай: «They, hand in hand, with wandering steps and slow, / Through Eden took their solitary way» [648-649].

ТЕМАТИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

1. Концепция Бога в поэме. Справедливый [IV, 997-1000]. Всемогущий [II, 362-366; III, 372-374, 377]. Всевидящий способный обращать Зло в Добро [VII; XII, 561-573]. (Об этом же говорится в ходе совета Сатаны: «наш мятеж / Его владений не преуменьшил, / Напротив, — ад прибавил... / Но проставленью вещему / Творцу Их заговор коварный послужил».

2. Концепция Человека [IV, 287, 321, 360; V, 497,524-534; IX, 344-356].

- Человеческое достоинство [IV, 489-491, 618-619; XII, 69-71].

- Свобода воли [XII, 79-95, 561-573].

- Законы, данные Богом [XII, 284-290, 297-299].

- Предназначение женщины [IV, 635-648].

- Человеческая красота [IX, 452-465].

- Назначение сна [IV, 801-817; V, 107-123; XII, 595-596, 611-614].

- Значение молитвы [V, 471-490].

- Отношение к Власти [VI, 176-186; IX, 168-171; XII, 575-582].

- Отношение к Знанию [VII, 103-106, 121-130; VIII, 66-69-80, 100-110, 120-140, 182-187].

- Человек осознает себя [VIII, 251-280]. Человек обретает речь [VIII, 271].

- Отношение к Любви [I, 567-620; IX, 483-487; X, 111-114, 145;XII, 581-589].

3. Изменение в природе Человека при грехопадении [IX, 1053-1058].

4. Изменения во взаимоотношениях полов [X, 898-908].

5. Природа Смерти. Приход Смерти в мир [X, 710-715]. Адам о Смерти [Х,783-820].

КОНЦЕПЦИЯ СЛОВА В ПОЭМЕ

Кто дает имена вещам

Слово в поэме становится самостоятельным персонажем. Принадлежа Богу, оно, как и Свет, является его атрибутом. В VII книге Архангел Рафаил рассказывает Адаму о том, как Бог Словом творил мир, одновременно давая имена важнейшим вещам и явлениям.

Да будет свет! - Господь сказал, и свет Эфирный, первородный воссиял... И увидал Господь, что свет хорош, И полусферой отделил его От темноты, и Днем его назвал.

«Let there be light!» said God; and forthwith light Ethereal, first of things, quintessence pure, Sprung from the deep, and from her native East To journey through the airy gloom began, Sphered in a radiant cloud — for yet the Sun Was not; she in a cloudy tabernacle Sojourned the while. God saw the light was good; And light from darkness by the hemisphere Divided: light the Day, and darkness Night, He named [VII, 243-252].

Таким образом, оказывается, что Божественное творящее Слово качественно отличается от имени, дающегося вещи, — того слова, которое даруется Богом разумным существам и, в том числе, Человеку.

Архангел объясняет Адаму словами, как создавался мир, но его слова, в отличие от Божественного Слова, не творят, а лишь описывают сотворение. При этом Архангел признает, что словом, данным Человеку и понятным Человеку, невозможно описать ту мощь, которой обладает Божественное Слово, ту связь, которая существует между Словом Творца и называемым им предметом или явлением. Ни числом, ни словом нельзя описать скорость, с которой Слово обращается в предмет или явление:

The swiftness of those circles attribute,

Though numberless, to his omnipotence,

That to corporeal substances could add

Speed almost spiritual [VII, 107-110].

Об этой же внезапности (sudden apprehension [VIII, 354]) говорит Адам, рассказывая о том, как в него входило понимание вещей при знакомстве с миром. И так же, как Архангел, Адам утверждает, что не все Божественное может быть выражено словом: Адаму дано ощущать счастье бытия, но не дано выразить свое состояние в слове (I... feel that I am happier than I know [VIII, 282]).

Та же трудность возникает, когда Архангелу нужно рассказать по просьбе Адама о битве Небес с полчищами Сатаны:

Как я передам Уму людскому о незримых Бесплотных Духах?

How shall I relate To human sence th'invisible exploits Of warring Spirits? [V, 564-566].

Мильтон заставляет Архангела найти выход в сравнениях — поэтическом приеме, активно разрабатывавшемся поэзией средневековья и Возрождения. И использовать при этом знакомое и отработанное обоснование:

А то, что Человеку не постичь, Я разъясню, духовное сравнив С телесным, ведь возможно, что Земля Лишь тень Небес.

what surmounts the rich Of human sense I shall delineate so, By likening spiritual to corporal forms, As may express them best — though what if Earth Be but the shadow of Heaven, and things therein Each to other like, more than on Earth is thought? [V, 571-576].

Разделение Слова на Божественное и Человеческое, видимо, служило воплощению общего замысла Творца, который умышленно отделил Небесное от Земного для того, чтобы, по словам Рафаила, не искушать Человека и пресекать его самонадеянность в стремлении к пониманию того, что им не может быть осознано:

Творец От человека скрыл Свои пути, И Небо от Земли он отделил, Дабы самонадеянность людей В предметах высочайших, для ума Людского недоступных, потерялась И не выгадывала б ничего.

God, to remove his ways from human sense, Placed Heaven from Earth so far, that earthly sight, If it presume, might err in things too high, And no advantage gain [VIII, 119-122].

Архангел говорит Адаму, что мудрость состоит в том, чтобы «Не отравлять / Тревожным суесловием услад/ Блаженной жизни, от которой Бог / Заботы и волненья удалил,/ Им повелев не приближаться к нам,/ Доколе сами их не привлечем / Мечтаньями пустыми и тщетой/ Излишних знаний. Суетная мысль,/ Неукрощенное воображенье» [VIII], — вот что мешает Человеку быть счастливым. Рафаил пытается научить Человека правильному обращению со словом. И основой его поучения становится совет не задавать себе ненужных вопросов.

Придя с поручением ответить на вопросы Адама, некоторые сведения о строении мира Архангел передает в вопросительной форме, как догадку, которую стоит осмыслить, додумать:

Что если Солнце в центре мировом Находится, а сонмы прочих звезд, Двум силам притяженья подчиняясь, — От Солнца исходящей и от них Самих, — окрест него, за кругом круг Описывают?

What if the Sun Be center to the World, and other stars, By his attractive virtue and their own Incited, dance about him various rounds? [VIII, 122-124].

Архангел пользуется человеческим словом, не творящим, а описывающим. И делает это мастерски: в его рассказе творимые Создателем предметы обретают движение, динамику, цвет, запах. Его умение рассказывать о виденном, насыщенность рассказа Архангела деталями, с одной стороны, делают очевидным, что он присутствовал при Творении Мира, все происходило на его глазах, с другой стороны, сближая позиции Адама-слушателя и читателей поэмы, позволяет им в подробностях представить процесс создания Земли. Живописность рассказа Архангела божественна: он не играет Словом, но стремится быть точным.

Творец не только одаривает Человека словом, но и доверяет ему право давать названия вещам. Адам рассказывает о своих первых ощущениях и впечатлениях о мире, о потребности говорить и ее обретении:

Пытался молвить — и заговорил; Всему, что пред глазами, мой язык Послушный нарекает имена.

То speak I tried, and forthwith spake; My tongue obeyed, and readily could name Whater'er I saw [VIII, 271-273].

Вместе с называнием, утверждается в рассказе Адама, приходило и понимание сути вещей, дающееся Богом:

По мере приближенья имена Я им давал и постигал их свойства, Внезапно Всемогущим вразумлен.

I named them as they passed, and understood Their nature; with such knowledge God endued My sudden apprehension [VIII, 352- 354].

Адаму не удается назвать лишь Творца, поскольку ни одно из приходящих к нему имен не объемлет всей его сути, не вмещает его полностью. И Адам обращается к Создателю с вопросом о том, как следует его именовать:

О, by what name — for thou above all these,

Above mankind, or aught than mankind higher,

Surpassest far my naming — how may I

Adore thee, Author of this Universe... [VIII, 357- 360].

Знание имен вещей не всегда является гарантией знания сути, постижения истины. Вспомним о том, что Архангел Михаил считал более важным понимание Человеком необходимости добровольно подчиняться Божественному началу, чем уметь называть по именам звезды и миры:

Постигнув это - знаньем овладел Ты полностью и не питай надежд На большее, хотя бы имена Всех звезд узнать и всех эфирных тел, Все тайны бездны, все, что создала Природа, все, что в Небе, на Земле, В морях и воздухе сотворено Всевышним.

This having learned, thou hast attained the sum Of wisdom; hope no higher, though all the stars Thou knew'st by name, and all th'ethereal powers, All secrets of the deep, all Nature's works, Or works of God in heaven [XII, 575-579].

Но порой имя приоткрывает суть явления, дарует понимание истины. Так, рассказывая о том, как Адам должен стремиться к искуплению и созидать Рай в своей душе, Архангел Михаил объявляет, что сделать это можно с помощью Любви, но той, что зовется милосердием, Любовью к ближнему: add love, / By name to come called Charity [XII, 583-584]. Это не любовь к себе, не любовь к женщине и не любовь к жизни, а скорее, любовь к своим обязанностям — способности помогать, облегчать жизнь близких и радовать их. На слух Charity созвучно слову Cherubim (херувим — евр. K^erubim — ангел-страж). Стать стражем жизни, ангелом-хранителем своих близких — участь, достойная Человека, — вот в чем смысл слова, не равного слову Love, у которого есть свой круг употребления. Слово созвучно и с греч. хариты, значение корня слова то же — «милость», «доброта». Так называли благодетельных богинь, дочерей Зевса.

 

Можно ли играть словом?

Судьба Слова в поэме драматична. То слово, которым одарены Творцом разумные существа, принадлежит Ангелам, в том числе и падшим.

Говорящий Сатана — особо драматичная фигура, принципиально отличающаяся от дантовского Люцифера, страшного, но бессловесного. Люцифер у Данте лишен Божественного атрибута — слова, хотя в изображенном им аде возможен Свет и огни, которые отсутствуют в мильтоновском царстве Тьмы. (Отметим, что адские огни, не дающие Света, поразили в свое время А.С. Пушкина, который отнес эту мильтоновскую находку к числу смелых выражений, «сильно и необыкновенно передающих ясную мысль и поэтические картины» [2]). Когда падшим ангелам удается осветить дворец Сатаны, они разжигают искусственные огни — чадящие и зловонные, — не имеющие отношения к Божественному Свету. Но все падшие ангелы наделены даром слова, и вся глубина их падения выражена в слове, в решимости играть им, обращая его во зло. Именно игра словом составляет суть трагедии падения и, именно играя словом, падшие ангелы утверждаются в грехе, оправдывая себя в своих собственных глазах.

Мастерство автора поэмы в воссоздании ложного величия отлученных от Высшей Гармонии падших ангелов было столь высоко, игра словом выступающих на совете Сатаны столь искусной, что обмануло английских романтиков, которые посчитали, что Мильтон выступил сторонником Сатаны, воспев, а не осудив его.

Речи Архангела Рафаила, живописующего Сотворение Мира, и падших ангелов, ищущих правоту в своем злодеянии, становятся иллюстрацией ренессансного спора о природе красноречия: призвано ли искусство слова прояснять мысль, делать ее яркой и доказательной или оно лишь уводит от сути, затемняя истину. Спор заканчивался утверждением того, что красноречие не может быть ни дурным, ни благостным само по себе, но служит дурным или благим целям и людям.

Мильтону удалось решить и более сложную задачу — выявить и продемонстрировать особые свойства Слова:

Оставаясь по своей природе Божественным, Слово не может лгать. Используемое для Лжи, Слово проговаривается Правдой. Словом нельзя обмануть разумное существо, помимо его собственной воли, его собственного желания быть обманутым. Пушкински легкое «Я сам обманываться рад» в поэме Мильтона оборачивается угрюмым настаиванием Сатаны на своей Лжи, трагически отчаянной попыткой Молоха не лгать самому себе и прямо ответить на вопрос, что значит небытие, которое может стать реальной угрозой для повторно штурмующих Небеса бессмертных; изобретательной гибкостью риторики Маммона, стремящегося «вред / На пользу обернуть» [I, 249-264]; кокетливым безрассудством Евы, которое выразилось в ее желании попробовать Ложь на вкус.

Обратимся к монологу Маммона на совете Сатаны [I, 229-283]. Аргумент за аргументом он находит и пускает в ход, чтобы оправдать свою трусливую позицию: не стоит воевать с непобедимым противником. Он находит красивый ход, позволяющий сохранить достоинство: не нужно штурмовать Небеса, нужно выстраивать новую мирную жизнь и черпать благо в самих себе:

В себе поищем блага. Станем жить

По-своему и для самих себя,

Привольно, независимо, — пускай

В глубинах Преисподней. Никому

Отчета не давая, предпочтем

Свободы бремя — легкому ярму

Прикрашенного раболепства. Здесь

Воистину возвысимся, творя

Великое из малого. Мы вред

На пользу обернем: из бед и зол

Составим счастье. Муки отстрадав,

Преодолеем кару, и в Аду,

При помощи терпенья и труда,

К покою, к благоденствию придем.

Let us not then pursue,

By force impossible, by leave obtained

Unaccepteble, though in Heaven, our state

Of splendid vassalage; but rather seek

Our own good from ourselves [II, 249-253].

Высокая, достойная позиция? Но Слово начинает его вести за собой, и Маммон проговаривается: «and from our own / Live to ourselves» [II, 253-254]. И в этой «жизни для себя» прорывается весь трагизм богооставленности, отлученности от высшей гармонии, доказательством которой станет монументальный, великолепный, но лишенный красоты (как начала божественного), возведенный падшими ангелами дворец Сатаны. Позиция, сформулированная Маммоном, — «жить для себя» — противоречит установке эпической поэмы на принадлежность к роду и желание его защищать, она опасна даже в стане Сатаны, который становится самостоятельным кланом, требующим единения. Эта установка окажется противопоставленной и той, которую Архангел Михаил посоветует взращивать в душе Адаму, той самой Charity — милосердию, способности жить для другого, одновременно чувствуя и помня, что твое существование исполнено высшего смысла: посвящено обретению утраченной гармонии.

Слово может быть использовано во зло. Им можно подтолкнуть к Сомнению, которое собьет с пути Веры. Слово, использованное для Лжи, непременно порождает все новую и новую Ложь. Однажды послужив Лжи, Слово начинает менять концепцию мира и творить новый, ложный мир, в котором извращаются все устои и понятия.