Филипп же был из Вифсаиды, из одного города с Андреем и Петром.
Филипп находит Нафанаила и говорит ему: мы нашли Того, о Котором писал Моисей в законе и пророки, Иисуса, сына Иосифова, из Назарета.
Но Нафанаил сказал ему: из Назарета может ли быть что доброе? Филипп говорит ему: пойди и посмотри.
Иисус, увидев идущего к Нему Нафанаила, говорит о нем: вот, подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства.
Нафанаил говорит Ему: почему Ты знаешь меня? Иисус сказал ему в ответ: прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницею, Я видел тебя.
(Нафанаил под смоковницей молился, беседовал с Богом, в душе его не было лукавства, и он знал, что Бог его видит и слышит. Никто больше под смоковницей Нафанаила не видел. А разве мудрено узнать Того, с Кем ты общался в молитве?)
Нафанаил отвечал Ему: Равви! Ты — Сын Божий! Ты — Царь Израилев.
Иисус сказал ему в ответ: ты веришь, потому что Я тебе сказал: „Я видел тебя под смоковницею”; увидишь больше сего”.
Иоан. 1:43-50).
Часть четвертая
История любви
Чудо психокатарсического знакомства.
Лев Николаевич попался на том же, на чем попадались и до него, попадались после и попадаются сейчас: на том, что его к Софье Андреевне чувство, как он записал в период своего скоротечного жениховства, было “похоже”. Следовательно, чувство к половинке должно быть прежде всего непохоже. Трудно и даже невозможно сделать обобщения на материале только одной истории любви. Но то, что процесс узнавания половинки для любого, взращенного в некрофилогенной культуре, труден, — это очевидно. Также очевидно, что при встрече двух половинок одни их слова будут лишь языковыми штампами их поколения, другие — драматизацией полученных прежде неврозов, и только лишь небольшая часть может принадлежать сокровищнице Вселенской Истории Любви. Где — что в истории взаимоузнавания Возлюбленной и ее Психотерапевта правильно различить смогут, видимо, только те, кто находится уже в преддверии того состояния души, когда время встречи со своей суженой, половинкой, уже близко.
Итак, было так …
I
Ал вошел в вестибюль заводского Дворца культуры в том же, что и вчера, состоянии предчувствия исполнения мечты. Он шел по коридору и всматривался в каждое лицо — после возвращения из Азии он почти сразу прочел “Дианетику” Хаббарда и вот уже почти четыре месяца безуспешно пытался найти его последователей, среди которых по общности психологических интересов надеялся найти не то чтобы друга, но собеседника, а лучше собеседников. Эти четыре месяца он опрашивал всех знакомых ему психологов о Хаббардовском центре (Церкви саентологии), но на удивление никто ничего о его местонахождении не знал. Это было странно, но изменить происходящие события ему не удавалось. Но вот три дня назад он увидел на столбе объявление — и сердце как оборвалось: вот оно! День и место семинара по дианетической психотерапии.
Ал поднялся на второй этаж и, не обращая внимание на лотки с книгами, вокруг которых как и вчера толпились люди, сразу прошел дальше — искать себе место. В первом зале стулья были расставлены попарно в шахматном порядке: в паре люди сидели лицом друг к другу. Ал обошел комнату, для чего-то попробовав несколько стульев на прочность, и пошел попытать счастья в следующей по коридору комнате. Что ему там не понравилось и почему он вернулся в первую, он объяснить бы тогда не смог. Просто в первой было лучше — вот и все.
Свободных мест было достаточно, и Ал выбрал стул у стены: развалиться можно на две стороны. Места постепенно занимали, и к Алу подсел человек, который, как Ал тут же выяснил, был офицером налоговой полиции. Налоговая полиция была одним из последних нововведений правительства, и Ал тут же сообщил, что и он лет десять назад работал в организации, из которой эта налоговая полиция и была образована. Столь серьезная общность их немедленно сблизила, прибавила чувство уверенности в незнакомом месте, и доверительные отношения появились еще до того, как семинар начался.
Технология преподаваемого здесь метода заключалась в том, что надо было, закрыв глаза, вернуться в ситуацию, в которой ощущалась боль, и описать эту ситуацию одитору (аудитору, ревизору психики), затем повторить описание вновь, но стараясь припомнить еще больше деталей: звуки, услышанные восклицания, температуру воздуха, цвета одежды оказавшихся рядом людей, запахи. Описания ситуации надо было повторять вновь и вновь и третий, и четвертый, и пятый раз — и так до тех пор, пока рассказывающий не начинал смеяться — над ситуацией, над собой, просто смеяться — и это считалось освобождением от данного стресса. Руководитель семинара предложил для тренировки начать с ситуации не самой болезненной.
Первым начал рассказывать Ал. Это случилось с ним лет в девятнадцать во время тренировки по самбо. Его противник — здоровеннейший “лось” с Сахалина — попытался бросить Ала через голову, но то ли он как-то неудачно упер ногу в живот Алу, то ли Ал чересчур энергично стал делать контрприем, резко осев вниз и назад, но, как бы то ни было, в результате получилось так, что Ал не просто всем телом рухнул подбородком на колено перекатывавшегося на спине противника, но этот всей тяжестью тела удар в челюсть был еще и усилен рывком обеих рук накачанного сахалинца. Нокауты, которые случаются на боксерских рингах, — ничто по сравнению с тем состоянием, в которое впал Ал. Осознавать себя он начал неизвестно через сколько минут: но за это время он уже успел выползти — буквально! — с ковра и вот уже пытался взобраться на самое низкое сиденье штангового тренажера. По лицу текли слезы — это было самое стыдное! — рядом суетился сахалинец, да и все вокруг смотрели на Ала. С тех пор у Ала было такое ощущение, что верхняя часть черепа сдвинулась назад, что в действительности быть не могло: направление удара было иное.
Ал сидел с закрытыми глазами, вновь и вновь описывая случившуюся тогда с ним неприятность офицеру налоговой полиции, и ему казалось, что ощущению боли, в которое он провалился, конца-края не будет. Вновь и вновь Ала швыряло вперед, и он складывался пополам, ложась грудью на колени; и он вновь и вновь начинал описывать, какого цвета пояс был на нем, а какого — на противнике.
Потом вдруг стало смешно, “просто” смешно, и Ал с боли переключился на это чувство и, в соответствии с тем, чему был научен на семинаре, понял, что это и есть облегчение, обрадовался и открыл глаза.
Напротив и чуть левее, метрах в двух лицом к нему сидела молодая женщина, смотрела на Ала и улыбалась.
— Ох, — сказал Ал. — Девушка, а как Вас зовут?
— Ну вот, — по-прежнему улыбаясь, сказала она, — сразу и познакомиться захотелось.
Она попыталась отвернуться, и было заметно, что она пыталась, но у нее не получилось.
— А правда, — сказал Ал. — Как? Это очень важно. Скажите, а?
— Ну ладно, — сказала она. — Галя.
— Очень приятно, — сказал Ал. — А меня — Ал.
— Теперь моя очередь, — вмешался сотрудник налоговой полиции.
— Да, конечно, — вздохнув, повернулся к нему Ал. — Какой случай из вашей жизни вам вспоминается?..
После того как о'дитинг — вернее участие в рекламной демонстрации его возможностей — закончился, начались уговоры заплатить за курсы, за книги, за одитинг сотрудниками Хаббард-центра. Ал понимал, что для того, чтобы разобраться в реальных возможностях метода, посещения только платных курсов будет недостаточно, и еще накануне решил в этот Центр устроиться работать если не одитором, то хотя бы переводчиком. Поэтому на агитацию отдать деньги не поддался, на остальное тоже, а стал наблюдать за Галей, которая сразу же отправилась к столу, где торговали курсами. И даже по старой профессиональной привычке подсмотрел на бланке ее фамилию. Ведь предстояло сделать на этот день самое главное — получить номер Галиного телефона.
Объявили заключительное мероприятие, на котором американская миссионерша должна была сказать напутственное слово и раздать именные памятные дипломы. Ал оказался в последнем у стены ряду, разумеется, в двух шагах от Гали.
Началось обыкновенное американское, типичное, причем типичное во всех сектах, вне всякой зависимости от их наименования. Слушать было тошно. Приятно было только то, что в ряду одинаково завороженных лиц Галино лицо выделялось: ей тоже слушать было неинтересно.
— Вы только не удивляйтесь, пожалуйста, — вполголоса обратился к ней Ал, — я психотерапевт, и мне очень интересно… Вы не позволите мне получше рассмотреть линию вашего лба?..
Галя, похоже, не совсем поняла смысл его слов, но… кивнула. Ал положил руку ей на волосы и большим пальцем сдвинул прядь волос в сторону. Линия разделения лба и волос была “хорошая”: по его мнению, женщины с другой формой лба — вообще не женщины. Осмотреть лоб Алу понадобилась десятая доля секунды, но руки он не отнял: упустить такую возможность заглянуть человеку в глаза он не мог.
А вот с глазами было неладно. Их выражение было болезненное: такие глаза всегда бывают у адептов харизматических сект или “посвященных” православных. Дурнее знака придумать было трудно. Однако было и отличие: у обладателей таких глаз на лицах всегда бывает написано предельное самодовольство, а у Гали — нет. Напротив, лицо было виноватое, а еще честное, прямодушное, лучше сказать — детское.
— Да вам лечиться надо, — неожиданно для себя сказал Ал.
— Неужели? — улыбнулась Галя чуть иронично. Но вовсе не обижено улыбнулась.
— Да. И я могу вам помочь. И займет это гораздо меньше времени, чем по Хаббардовскому методу… Теперь мне нужен Ваш телефон.
Галя замялась: видимо не ожидала столь головокружительного развития событий.
Ал убрал руку с ее волос.
— Давайте, давайте, — сказал он. — Так надо. Говорите.
— Хорошо, — вздохнула Галя. — Два-восемь-три…
Она снизу вверх смотрела на него, и у него было такое ощущение, что если он ей не поможет, то совершить большее в жизни преступление ему вряд ли представится возможность.
Обычно, когда он знакомился с девушками, он тут же предлагал свой номер телефона — и всегда брали.
— Запишите и Вы мой номер телефона. На всякий случай.
— Не надо, — сказала Галя. — Я его не запомню.
Ал посмотрел на ручку и блокнот в ее руке.
— Ну, как знаете, — сказал он. — Я вам позвоню на неделе. — И добавил, чтобы не нарушить целостность игры: — Постараюсь не забыть.
И отошел…
…Галя уходила из Дворца культуры вместе со своей напарницей по одитингу. Она открыла входную дверь и остановилась на полушаге: прежде серая осенняя Москва за эти несколько часов покрылась толстенным слоем пушистого снега. Все вокруг было бело и чисто. Даже воздух казался необыкновенно свежим.
— Первый в этом году снег, — обрадовалась напарница.
— Да, — кивнула Галя. — Прямо-таки совсем другая жизнь, чем когда сюда входили.
И вздохнула. А вздохнула по причине той не сформировавшейся еще мысли, которая к концу недели примет отчетливую форму сожаления, что не взяла у этого рыжебородого громилы его номер телефона. Но и в конце недели, если бы ее спросили, зачем ей его телефон, она совершенно искренне ответила бы что-нибудь вроде того: “Чего только в жизни иной раз не пригождается?..”
И она пошла. По совершенно новой, замечательно похорошевшей Москве.
II
Позвонить Ал не забыл. В канцелярии Хаббард-центра он разузнал, — разумеется, совершенно случайно, — что Галя начнет проходить купленный ею курс “Общение для одитора” начиная с понедельника — через неделю. Теперь предстояло решить чрезвычайно сложную задачу: в какой день ей позвонить. Если позвонить за несколько дней до понедельника, то продолжительный до встречи срок мог притупить остроту чувства удивления и непроизвольного ожидания, а если позвонить накануне, то, во-первых, можно было попросту не застать дома, а во-вторых, ей могло не хватить времени на что-нибудь, скажем, на мечты о свидании. Всю неделю Ал напряженно решал эту проблему, даже на работе — а его на следующий после семинара день приняли в Центр Хаббарда переводчиком инструктивных писем Основателя, написанных им только для служебного пользования — и в конце концов позвонил поздно вечером в субботу, чтобы разыграть удивление, что они в один день начнут один и тот же курс. А еще для того, чтобы узнать, на которую из четырех учебных пар она собирается придти. И попросить занять ему место…
Галя ждала его звонка, и в субботу точно знала, что он позвонит вечером. На телефонные звонки она посылала отвечать дочку: пусть сразу знает, что у нее есть ребенок.
III
В понедельник Ал столкнулся с Галей, действительно, совершенно случайно: она пришла раньше. Это произошло в узеньком полутемном коридорчике. Ал шел напролом, а Галя кого-то пропускала вперед.
Ал опешил, и с минуту они стояли, смотря друг другу в глаза, и молчали.
— Здравствуй, — наконец, сказал Ал.
— Здравствуй, — пришла наконец в себя Галя и, так и не успев улыбнуться, как в таких случаях положено, прошла дальше, туда, где должны были начаться занятия.
Смысл курса “Общение для одитора” заключался в том, чтобы показать занимающемуся, что он в состоянии усилием воли приучить себя ни на что не реагировать. Ступеней в упражнениях было несколько: на первой стадии были простые “гляделки”, надо было смотреть в глаза партнеру не изменяя выражения лица и час, и больше — по желанию супервайзера. Завершалось это все упражнением, в котором разрешалось делать и говорить все что угодно, чтобы заставить партнера рассмеяться, и если тому удавалось никоим образом не измениться в лице достаточно продолжительное время, то курс для него считался освоенным. Одни справлялись с курсом за неделю, другим не хватало и трех месяцев. Занятия шли парами — по два часа. Объявили перерыв перед следующей. Ал немедленно оказался рядом с собравшейся уходить Галей.
— Вот здесь я теперь работаю, — показал Ал на ряд столов, когда они проходили третий этаж.
— Ну и как? — спросила Галя.
— Э-э!.. — скривился Ал.
— Правильно, — согласилась Галя. — Я тоже обратила внимание: все сотрудники здесь ходят чеканя шаг. Как роботы штампованные.
— Здесь еще и не то бывает… Утро, знаете, как начинается? Собираются тесной кучей и начинают скандировать названия отделов!
— Чего-чего?
— Скандировать названия отделов. Китайская гимнастика называется. Для создания, как объясняют, корпоративного духа.
— Идиотизм, — сказала Галя.
— Хуже. Тут еще не то делают. В Хаббардовских центрах так положено: начальник вызывает, сотрудник приходит, берет в каждую руку по клемме Е-метра — здесь так называют детектор лжи — и начинает начальнику отчитываться. Обо всем. В том числе и о том, о чем говорит сосед по столу.
— Ужас. И Вы так?
— Нет. Сюда Е-метры подвезут в следующем месяце. Как привезут, я сбегу.
Они спустились на первый этаж.
— А хочешь, я тебе расскажу, как я тебя представляю? — вдруг обернулась к Алу Галя.
— Хочу, — тут же сказал Ал и, проследив Галин взгляд, предложил сесть на диванчик, стоявший в тупичке.
— Вот, — сказала Галя, вытащив из сумки сложенный вчетверо лист бумаги.
Ал развернул. Это был рисунок. Школьными цветными карандашами. В правой части была нарисована березка с зелеными листочками. Над березкой — яркое солнце. Остальное — много неба и зеленый лужок. В левой его части была нарисована кочка, из-под которой вылетала маленькая серая птица. В правом нижнем углу была начерчена рамочка, в которой было написано: “жаворонок”.
— Что это? — не понял Ал.
— Это мне сон приснился. Не то чтобы сон, но что-то вроде того. Словом это ты. Вот эта кочка — это в твоей жизни неприятность. По-настоящему неприятность у тебя в жизни была только одна. Вот здесь взлетает жаворонок — не темный — серенький, а чем ближе он подлетает к солнцу и березке, тем больше становится белым-белым голубем.
— Не вижу никакого голубя, — опять не понял Ал.
— Это живая картинка, — пояснила Галя.
Ал сразу не понял, но не потому, что голова в присутствии Гали плохо соображала. Напротив, ясно в голове было как никогда и ни с кем. Но приходилось прикладывать много сил, чтобы хотя бы на время отводить от Гали глаза и смотреть в сторону, изображая из себя всего лишь познающего и умудренного психолога, но никак не заинтересованного мужчину. Причем очень заинтересованного. И в церкви и вне ее дамы всегда порицали его за то, что он относится к женщинам не как к прекрасному полу, некой необходимой мужчинам дополняющей их части, а только как к объектам экспериментов. Но он этого своего отношения не только не скрывал, но и не видел ничего в таком отношении зазорного. Как бы ни было это неправильно, иначе он не мог. И сейчас, на этом диване, со странным листом бумаги он очень хотел остаться в прежнем своем обличии. Но не мог. И старался отвести от Гали глаза.
…Галя смотрела на бегающие округлившиеся глаза сидевшего напротив нее человека. Ей было смешно видеть его напряженное состояние: об истинной причине этого напряжения она нисколько не заблуждалась, и чем больше она на него смотрела, тем веселее и радостнее ей становилось. Хотелось шутить, выкинуть эдакую штуку… Вообще любимым ее развлечением было поставить мужчину на уши, потом сделать так, чтобы он оказался в совершенно необычной ситуации, посмотреть, как он себя в ней будет вести (это был прекрасный материал для осмысления того, как в действительности устроена жизнь), а потом ускользнуть. А если мужчина не понимал, что уже все, то можно было его и “опустить”. Тоже каким-нибудь совершенно неожиданным способом.
— И вообще, — сказала она, — все, кто хоть чего-нибудь достиг в оккультизме, все прочат мне в нем большое будущее.
Ал не сразу обратил внимание на смысл слов: он пытался понять ту смесь боли, веселья и радостного удовольствия, которая окрашивала слова этой столь странно продолжавшей знакомство женщины. Столь необычной смеси чувств он еще не встречал. А когда смысл слов осознал, то и вовсе опешил. Оккультизм … Оккультизм?.. И отодвинулся.
— Ну, так это про каждого можно сказать, что у него только одна кочка была — и что она и есть самая главная.
— Да, но не у каждого дерева есть зеленые листочки!..
Ал не знал, как говорится, ни что сказать, ни что подумать…
— Ну ладно, мне пора, — поднялась Галя.
— Подожди меня здесь, — тут же поднялся и Ал и, не дожидаясь ответа, бросился вверх по лестнице, в раздевалку для сотрудников.
Когда Ал спустился, Галя была уже одета, и они в ногу отправились к выходу. Когда они прошли первый ряд дверей, но ко второму еще не подошли, и оказались, в сущности, вне чьих бы то ни было глаз и ушей, Ал спросил:
— А можно я Вас провожу?
— Ты это уже делаешь, — ответила Галя. И улыбнулась.
— Тогда давай понесу сумку, — протянул руку Ал.
IV
…Галя бывала не прочь пококетничать, подразнить какого-нибудь мужчину, но ни в коем случае не хотела чувствовать себя ни ему, ни кому иному что-либо должной. Один из приемов защиты заключался в том, чтобы мужчина не оказался рядом с ее домом. Близость кого-либо к ее дому — это уже некое перед мужчиной обязательство — так, во всяком случае, она воспринимала жизнь. Поэтому провожающих она “отправляла” назад к метро обычно отсюда — не переходя перекрестка…
Ал с Галей дошли до перекрестка, не торопясь дождались, когда пройдут все машины, и, так же не торопясь, пошли дальше. И вдруг Ал почувствовал, что идущая с ним в ногу женщина такая родная-родная, как никто. И — на удивление — с ней можно было разговаривать!
— Интеллект у тебя — ноль, — вздохнув, сказал он.
V
К телефону подошла Галя.
— Я вчера не был на занятиях, — сказал Ал оправдывающимся тоном, — потому что немного приболел. Даже на работу не ходил. И сегодня не пошел.
— Нам нужно встретиться, — нарушил ритуал обсуждения здоровья Галин голос.
— Когда? — удивился Ал.
— Прямо сейчас. По делу.
— Ох, — судорожно вздохнул Ал. — Но я сегодня собирался на лекцию. По четвергам вечером в Пушкинском западно-европейская живопись. Сегодня — Энгр. Жан Огюст. Ему Наполеон позировал.
— Я ночь не спала… Все плакала-плакала…
— Почему?
— Из-за тебя. Все думала, думала… Нужно встретиться. По делу.
“По делу? Какое может быть дело? — подумал Ал. — Ах, ты!.. Назвался психотерапевтом, полезай в кузов… Только ни в коем случае ее не надо домой пускать и к ней не заходить… Кто их знает, этих оккультисток”.
— Что бы там ни было, нам нужно встретиться сегодня, — настойчиво повторила Галя. Но не без интонации просьбы.
— В метро Вас устроит?
— Да.
— На полпути?
— Да.
— Ветка у нас одна. Называй станцию.
— “Проспект Мира”.
“Ого, — подумал Ал. — Ничего себе полпути! Ей — три остановки, а мне вон сколько!”
— Хорошо, — сказал он. — Во сколько?
— Лучше всего прямо сейчас.
…Если сказать, что остаться с ним наедине она боялась, то это будет неверно; скорее, опасалась. Кто его знает, ведь незнакомый, в сущности, мужчина. Но иначе поступить не могла и успокаивала себя мыслью, что собирается устроить ему какую-то проверку…
— Ну вот, — сказал Ал, когда они встретились, — а я и забыл, что на этой станции нет скамеек. Может, проедем на следующую?
— Лучше подымемся наверх, — сказала Галя. И никаких улыбок.
Ал было замялся, но Галя уже направилась к выходу…
Они поднялись наверх, пересекли одну улицу, потом другую. И тут Ал по уверенному ее шагу стал понимать, что она не просто так прогуливается, не решаясь заговорить о том, что у нее болит, а куда-то целенаправленно идет. Он только собрался спросить куда, как Галя, как будто прочитав его мысли, спросила:
— А Вы бывали когда-нибудь в каморке папы Карло?
— Что-о-о?!!
— Так я Вам сейчас ее покажу.
“Что за папа Карло? — в замешательстве подумал Ал. — Главарь какой-нибудь банды? Тот, который длинные носы поленам вырезает?”
— Только Вы не пугайтесь, — продолжила Галя, — в этой каморке ничего нет.
Ал еще раз сбился с шага.
— В каком смысле? — спросил он. — В каком смысле: ничего нет?
— Мебели нет. Даже сидеть не на чем. — Совсем недавно, когда Гале, наконец, удалось добиться, чтобы вывезли складированную в комнате мебель, и она — после того, как они с братом заново побелили потолок и поклеили хоть и простенькие, но чистые новые обои, — она, отмыв дочиста пол, даже глубоко-глубоко вздохнула: “Ну вот, теперь начинается новая жизнь!” И с чего она была так в этом уверена?
“Нет мебели, — подумал Ал. — Значит, видимо, нет и банды. А что тогда есть?” Ему представилась металлическая старинной работы винтовая лестница, уходящая вниз, вниз…
— Интересно, — сказал Ал, — если это каморка, то нет ли там часом холста, на котором нарисован очаг, в нем огонь, а над огнем — вертел, на котором меня и изжарят?
Галя рассмеялась.
— А за холстом — заросшей паутиной дверки, за которой начинается подземелье с сокровищами?
— Там действительно есть подпол. Большой. Под всем полом, а может еще больше. Только я в него никогда не спускалась. Вот было бы смешно, если там и правда есть сокровища?..
Но Ал не рассмеялся. Опять ее слова были для него полной неожиданностью. И он замолчал, так же, как и в азиатских горах, просто приготовился действовать в зависимости от складывающихся обстоятельств. Дом, к которому его подвела Галя, оказался старинный, трехэтажный и, если бы не занавески в некоторых окнах, он бы, верно, принял его за брошенный. Такой старый и притом давным-давно не ремонтированный дом, наверное, один на всю Москву. Галя достала из сумки ключ и открыла дверь на первом этаже. За ней оказался коридор. Никого. Тем временем Галя подошла к еще одной давно не крашенной двери, снизу почему-то заложенной двумя рядами кирпичей, и стала их разбирать. Ал за последние десять-пятнадцать минут успел наудивляться вдосталь, чувство это притупилось, и он просто ждал, когда Галя эту дверь отопрет.
Для старой ободранной и заложенной кирпичами двери комната оказалась на удивление опрятной: ровный чистый и высокий потолок, свежие обои, а на полу — ни пылинки. Все это Ал разглядел, когда Галя, достав из сумки три тонюсенькие церковные восковые свечи, — чтобы не связываться с соседкой по квартире с расчетами за электричество, ей проще было купить свечку, — стала по одной их зажигать и приклеивать воском: две на перевернутые стеклянные пол-литровые баночки, а поскольку их больше не было, то третью — на перевернутое блюдечко.
— Можно на пол сесть, — сказала Галя, — или я могу взять с кухни соседкины табуретки — на счастье, ее дома нет.
— Лучше табуреты, — ответил Ал.
Сели.
— Можно мне Вам исповедаться? — помолчав, спросила Галя.
Ал тяжело вздохнул и согласился. А вздохнул он, и притом тяжело вздохнул потому, что один раз ему уже доводилось принимать исповеди. Это случилось в самый тяжкий год посткоммунистической России, когда продовольственные магазины были пусты и многие одинокие старые люди были попросту в преддверии голодной смерти. Два благотворительных общества совместно — адвентистское (продукты и обслуга) и православное (помещение) — организовали столовую для одиноких стариков, которые самостоятельно обслуживать себя не могли. На открытие бесплатной столовой должны были приехать с телевидения, кому-то надо было сказать короткую проповедь, все отказывались, и в итоге отправился Ал. Столь бурной реакции на свое десятиминутное размышление на евангельскую тему Ал не ожидал: многие прослезились и гурьбой бросились к нему с требованием принять исповедь. Ал пытался объяснить, что он вовсе не батюшка, — бесполезно. Все равно, несмотря на его простой, хотя и строгий костюм, его признавали за батюшку, только какого-то необыкновенного — очень доброго. Пришлось под видом исповеди этих людей выслушивать. Более других запомнилась любовница председателя того самого православного благотворительного общества, с которым Ал открывал столовую: она рассказывала, какие через их общество проходят громадные деньги и как они их разворовывают. Она очень расстроилась, когда Ал, выслушав ее, сказал, что ни он, ни кто другой из людей не силен прощать грехи, а только один Бог, и происходит это только при условии покаяния и оставления греха. Женщина ушла разочарованная: ни о том, ни о другом речи быть не могло, — и любовница председателя нисколько на этот счет не заблуждалась.
…Перед тем, как сказать “мне нужно Вам исповедаться”, Галя, действительно, не спала ночь — думала о своей жизни. Собственно, с некоторых пор, как она стала ходить в храм на исповедь, она всякий раз начинала готовиться за сутки. В сущности, это напряженное время и было для нее в исповедании главным: когда ее в храме покрывали епитрахилью, она всегда чувствовала, что священник — обыкновенный человек, и ничего больше. И потому с ним как с простым человеком всякий раз ограничивалась общими словами. Но сейчас с этим рыжебородым со странными непонятными глазами человеком все было совершенно иначе. Надо было исповедаться, сказать все. Надо! И даже спустя несколько лет, вспоминая этот вечер и это исповедание, которое, как она впоследствии повторяла, “вышло ей боком”, она говорила, что, повторись все снова — и каморка, и свечи, и все остальное — и знай она о всех за тем последовавших неприятных переживаниях, она бы все равно поступила в точности так же…
— Я готов. Слушаю, — сказал Ал.
— Я полюбила… — начала Галя и замолчала…
“Ничего себе! — не то чтобы удивился, а скорее ужаснулся Ал. — Уже в любви мне признается… Один раз-то ведь только и проводил до дому…” Он помнил то необыкновенное ощущение, что они родные-родные, тогда, после перекрестка, и знал, что это ощущение возникло не из-за того, что ему так показалось, а большей частью потому, что ей было так.
— Да, я полюбила, — тяжело вздохнув, продолжила Галя, — полюбила и люблю… одного человека… Это совершенно необыкновенный человек! Когда он пожелал креститься, то захотел сделать это в озере, как апостолы. Наняли священника и поехали. А ливень шел — стеной. Приехали на озеро — дождь враз прекратился — солнце светит, — все с большим воодушевлением восторга говорила Галя, — а совершили крещение, вернулись к машине, — опять ливень. И опять стеной…
Галя говорила и говорила, не останавливаясь. Когда свечечки наполовину сгорели, она две из них притушила, оставив одну, а когда та догорела дотла, зажгла один из двух оставшихся огарков.
Ал сначала вслушивался в смысл слов, потом на слова перестал обращать внимание, а вслушивался только в интонации. Потом и их перестал слушать, а погрузился в какое-то странное и непонятное состояние. В одном академическом издании он читал о девяти кастах жрецов, которые существовали на территории Руси еще до того, как мечем начали насаждать якобы христианство. Триста лет при каждом значительном неурожае, если в фаворе были христианские священники, то за неурожай резали или изгоняли их и начинали преклоняться перед языческими жрецами, а при следующем неурожае начинали гнать уже этих жрецов и преклонялись перед священниками. Так на Руси продолжалось триста лет почти везде. И одной из девяти известных каст были облакопрогонители. Ал об этом знал, насчет государственного христианства нисколько не заблуждался и поэтому рассказ Гали его нисколько не поразил (если вообще этот просвет в ливне не был простой случайностью или нанятый священник был облакопрогонителем!), и ее восторженная интонация восприятия ему не передалась. Более того, чем больше он слушал, тем меньше ему нравилось все то, что он слышал. Было во всем этом что-то нехорошее, нечистое. Да и не было ничего из того, о чем эта женщина ему рассказывала. Не в том смысле не было, что те события, о которых она рассказывала, не происходили, а в том, что внутренний смысл их был совершенно иной. Все было вроде бы похоже, но… Ал бы и сам не смог объяснить, на каком основании он решил, что за всем тем, о чем ему рассказывала эта женщина, было нечто темное, злое, обман какой-то, может быть, именно то самое неизвестное оккультное, дух того сообщества, которому одно время Галя помогала.
