Вторник четырнадцатый. Мы говорим «прощай»
Был холодный, промозглый день. Я поднимался по ступеням дома Морри и обращал внимание на мелочи, которых не замечал прежде: силуэт холма, каменный фасад дома, вечнозеленые растения и мелкие кусты вдоль дороги. Я шел медленно, не торопясь, наступая на мокрые мертвые листья, распрямлявшиеся под моими ногами.
Накануне мне позвонила Шарлотт и сказала, что у Морри «дела плохи». По тому, как она сказала это, я понял: дни его сочтены. Морри отменил все свои встречи и почти все время спал, что было совсем не в его духе. Он не был любителем поспать, особенно если было с кем поговорить.
— Он просит, чтобы вы его навестили, — сказала Шарлотт. — Но только, Митч... он очень слаб.
Ступени крыльца. Стекло входной двери. Я впитываю все эти мелочи так, словно вижу впервые. Нащупываю магнитофон в сумке на плече, расстегиваю молнию — убедиться, что не забыл пленки. Сам не знаю, зачем это делаю. Пленки всегда при мне.
Дверь открывает Конни. Всегда жизнерадостная, сегодня она выглядит совсем уныло. И здоровается со мной едва слышно.
— Как у него дела? — спрашиваю я.
— Так себе. — Конни закусывает нижнюю губу. — Даже думать об этом не хочется. Знаете, он такой добрый человек.
— Знаю.
— Так жаль его.
Появилась Шарлотт, подошла ко мне и обняла. Сказала, что Морри еще не просыпался, хотя было уже десять часов утра. Мы отправились на кухню. На столе, выстроившись в ряд, стояли бутылочки с лекарствами — маленькая армия коричневых пластмассовых солдатиков в белых фуражках. Чтобы облегчить дыхание, Морри теперь принимал морфий.
Я положил принесенную с собой еду в холодильник — суп, овощные пирожки, салат с тунцом — и извинился перед Шарлотт за то, что принес все это. Мы оба знали, что Морри уже давно не мог ничего жевать, но для меня это была традиция. А когда знаешь, что потеря близка и неизбежна, цепляешься за любую традицию.
Я сел ждать в гостиной, где Коппел проводил с Морри первое интервью.
На столе лежала газета, и я стал ее читать. В Миннесоте два мальчугана играли с отцовскими ружьями и выстрелили друг в друга. В одном из переулков Лос-Анджелеса в мусорном баке нашли брошенного младенца.
Я отложил газету и уставился на камин. Наконец я услышал, как открылась и закрылась дверь, а потом до меня донесся звук шагов Шарлотт.
— Ну что ж, — тихо сказала она, — он вас ждет.
Я встал и двинулся к нашему заветному месту и вдруг увидел, что в конце коридора на складном стуле, скрестив ноги и уткнувшись в книгу, сидит незнакомая женщина. Это была дежурная сестра из приюта для умирающих.
В кабинете никого не было. Я растерялся. Нерешительно повернулся к спальне и тут увидел Морри: он лежал на кровати, под простыней. Я видел его в такой позе только раз, когда ему делали массаж, и афоризм его: «Коль с кровати ты не встал, это значит — дуба дал» мгновенно эхом отозвался у меня в голове.
С вымученной улыбкой я вошел в спальню. Морри был в желтой, похожей на пижаму рубашке. Тело его казалось таким худым, что я на мгновение подумал: в нем чего-то не хватает. Он был такой маленький, словно ребенок.
Рот профессора был приоткрыт, бледная кожа туго обтягивала скулы. Взгляд его устремился на меня, он попытался что-то сказать, но у него вырвался лишь тихий стон.
— А, вот где он, — произнес я со всем энтузиазмом, который мне удалось обнаружить в полной внутренней пустоте.
Морри выдохнул, закрыл глаза и улыбнулся, и я увидел, что даже улыбка ему теперь не по силам.
— Мой... дорогой друг... — наконец вымолвил он. — У меня дела... не очень хороши... сегодня...
— А завтра будут получше.
Он с трудом вдохнул и с усилием кивнул. Вдруг я увидел, как он с чем-то сражается под простыней, и понял: он пытается высвободить из-под нее руку.
— Подержи ее... — сказал Морри.
Я отодвинул простыню, взял его руку, и она тут же утонула в моей. Я придвинулся ближе, почти вплотную к его лицу. И тут я заметил: профессор был небрит — впервые за все время болезни. Торчавшие тут и там крохотные седые щетинки казались совершенно неуместными на его лице, словно кто-то обсыпал ему щеки и подбородок солью. И как это борода растет у человека, в чьем теле, едва теплится жизнь?
— Морри, — тихо позвал я.
— Тренер, — поправил Морри.
— Тренер, — повторил я. Меня пробрала дрожь. Речь Морри теперь походила на короткие вспышки: воздух — на вдохе, слово — на выдохе, а голос был тихий и дребезжащий. И еще от него исходил сильный лекарственный запах.
— Ты... добрый человек. Добрый человек.
— Ты тронул меня... — шепотом сказал Морри и подвинул мою руку к своему сердцу, — вот тут.
В горле у меня застрял комок.
— Тренер...
— А-а?
— Я не знаю, как сказать «прощай». Морри легонько похлопал меня по руке, не
отнимая ее от своей груди.
— Вот так... мы говорим... прощай...
Он тихо вдохнул и выдохнул, и я рукой ощут тил, как его грудь поднялась и опустилась. И тут он взглянул мне прямо в глаза.
— Ты мне... очень дорог... — выдохнул он..
— И вы мне тоже... тренер.
— Я знаю... и еще я знаю...
— Что еще вы знаете?
— Что... так было... всегда...
Он зажмурился и заплакал. Лицо его сморщилось, как у младенца, который еще толком и не знает, как плакать. Я прижал его к себе. Я гладил его обвислую кожу. Я гладил его по волосам. Я провел ладонью по его лицу и ощутил проступившие под тонкой кожей скулы и крохотные, как будто накапанные из пипетки, слезы.
Когда его дыхание стало чуть ровнее, я откашлялся и сказал, что вижу, какой он сегодня усталый, так что я приеду в следующий вторник и надеюсь, он будет пободрее. Морри пророяш «спасибо» и тихонько хмыкнул — так он теперь смеялся. Но вышло это все равно невесело.
Я подхватил сумку с магнитофоном, которую так и не раскрыл. Зачем я ее только принес? Я ведь знал, что она нам не понадобится. Я наклонился к Морри совсем близко, поцеловал и прижался лицом к его лицу, щекой к его щеке, щетиной к щетине, задержавшись чуть дольше обычного на случай, если это доставит ему хоть какое-то удовольствие.
— Ну, пока? — спросил я, поднимаясь.
Я сморгнул слезы, а он, увидев мое лицо, сжал губы и изумленно поднял брови. Я думаю, это была минута удовлетворения для моего старика профессора. Он-таки заставил меня заплакать.
— Ну, пока, — прошептал он.
Выпускная церемония
Морри умер в субботу утром.
Все его родные были с ним. Роб прилетел из Токио, и Ион был рядом с ним, и, конечно, Шарлотт, и двоюродная сестра Шарлотт Марша, та, что написала стихотворение к «неофициальной церемонии» Морри, которое так его тронуло. Они по очереди дежурили возле его постели. Морри впал в кому через два дня после нашей последней встречи, и, по мнению врача, ему оставались считанные минуты. Он продержался еще день и ночь.
Но вот четвертого ноября, когда родные на минуту отлучились на кухню за чашкой кофе, впервые оставив Морри одного, у него остановилось дыхание.
И его не стало.
Я полагаю, это случилось неспроста. Он не хотел никого пугать. Не хотел, чтобы родные испытали тот ужас, какой испытал в свое время он, когда получил телеграмму о смерти матери или когда увидел тело отца в морге.
Я думаю, Морри сознавал, что лежит в своей постели и что его книги, и записи, и маленький гибискус — все это рядом с ним. Он хотел уйти из жизни безмятежно и именно так ушел.
Его хоронили ветреным, сырым утром. Трава была влажная, а небо молочного цвета. Мы стояли возле вырытой в земле ямы и слышали, как в пруду плескалась о берег вода, а утки отряхивали перья.
Сотни людей хотели прийти на похороны, но Шарлотт попросила, чтобы были только близкие друзья и родственники. Раввин Аксельрод прочел несколько стихотворений, а брат Морри Дэвид, все еще хромавший от перенесенного в детстве полиомиелита, по традиции взял лопату и бросил в могилу землю.
Когда прах профессора опустили в землю, я осмотрелся вокруг и подумал: «Морри был прав — чудное место. Деревья, трава, пологий склон».
Как он тогда сказал? «Ты говори, а я буду слушать».
И я начал мысленно говорить с ним. И к моей радости, эта воображаемая беседа зазвучала почти естественно. Взгляд мой упал на часы, и я понял почему. Был вторник.
* Имеется в виду Опра Уинфри — самая популярная в США ведущая телешоу. — Здесь и далее примеч. пер.
* Хумус — блюдо арабской кухни; табули — салат из турецкого гороха и зелени.
* Уистен Хью Оден (1907—1973), выдающийся поэт (родившийся в Англии и впоследствии переселившийся в США), известный непревзойденным литературным мастерством.
* Эбби Хоффман и Джерри Рубин — известные активистки антивоенного движения шестидесятых годов.
** Анджела Дэвис была активисткой негритянского движения за гражданские права, членом экстремистской организации «Черные пантеры».
*** Малколм Икс (1925—1965), настоящее имя — Мал-колм Лита. Американский негритянский лидер. Считается героем борьбы афроамериканцев за свои права.
