Что нам обещает социология 8 страница

Очень трудно быть оптимистом подобно Кеннету Боуддингу, который пишет: "Несмотря на все попытки наших позитивистов деидеологизировать науки о человеке, остается моральная наука". Но еще труднее не согласиться с высказыванием Лайонела Роббинса: "Не будет преувеличением сказать, что сейчас одна из глав­ных опасностей цивилизации коренится в неспособности воспи­танных на естественных науках умов увидеть разницу между эко­номикой и техникой "¹.

¹ Эти два высказывания цитируются по книге: Barzun J., GraffH. The modern researcher. New York: Harcourt, Brace, 1957. P. 217.

 

2.

 

Само по себе такое положение не является поводом для огор­чений и считается общепризнанным. Сегодня социальные иссле­дования часто непосредственно используются армейскими генера­лами и социальными работниками, управляющими корпораций и тюремными надзирателями. Результаты исследований получают все более широкое бюрократическое применение, которое, несомненно, будет расширяться. Кроме того, эти результаты и у обществоведов, и представителей других профессий находят идеологическое применение. На самом деле идеологический потенциал социальной науки неотделим от самого ее существования как социального факта. Каждое общество имеет представления о своей собственной природе, и, в частности, представления и лозунги, оправдывающее систему власти и способы ее отправления. Обществоведы заняты производством идей и представлений; последние то согласуются с преобладающими в обществе представлениями, то противоречат им, но всегда на них ориентируются. Разрабатываемые идеи обыч­но выполняют определенные функции. Когда ими оправдывают существующий порядок или приход новой влиятельной силы, то реальной власти придается авторитет. Когда в идеях содержится критика и разоблачения, общественное устройство и правительство теряют свой авторитет. Если разрабатываемые представления со­вершенно не касаются проблем власти и авторитета, они отвлекают внимание людей от структурных реалий общества.

Такого рода использование науки вовсе не обязательно вхо­дит в намерения обществоведов. Я говорю об этом как о возмож­ности, хотя, как правило, обществоведы приходят к осознанию политического значения своей работы. Если одни действительно не осознают этого, другие — в наш век идеологии - скорее всего, осознают.

Спрос на идеологические обоснования существенно возрос хотя бы потому, что сформировались новые институты, имеющие ог­ромную власть, но не обладающие легитимностью, потому что старые институты по-прежнему применяют устаревшие санкции. Власть современной корпорации, например, не получает автомати­чески своего оправдания в рамках унаследованных от восемнадца­того векалиберальных доктрин, которые образуют главную линию легитимации власти в Соединенных Штатах. Каждый интерес и каждая власть, каждая страсть и каждый предрассудок, ненависть и надежда находят идеологический аппарат, посредством которого они конкурируют с лозунгами и символами, доктринами и призы­вами, сформированными на основе других интересов. По мере рас­ширения и ускорения массовых коммуникаций, их содержание ста­новится все более банальным вследствие постоянного повторения одних и тех же сюжетов. Таким образом возникает постоянный спрос на новые лозунги, верования и идеологии. Было бы стран­но, если бы с расширением массовых коммуникаций и усилением интенсивности контактов между людьми, социологи сохраняли бы безразличие к запросам со стороны идеологического аппарата, а исследования не соответствовали им.

Но независимо оттого, сознает или нет обществовед реальное положение дел, занимаясь своей работой, он в определенной мере выполняет некоторую бюрократическую и идеологическую роль. Более того, выполнение одной из этих ролей немедленно ведет к выполнению другой. Использование самых формализованных ме­тодик по заказу бюрократической организации легко приводит к оправданию решений, которые якобы принимались на основании результатов исследования. В свою очередь идеологическое исполь­зование результатов социологического исследования быстро вошло в арсенал бюрократических методов управления: сегодня легити­мация власти, попытки подсластить горькие пилюли проводимого политического курса часто составляют сущность "управления пер­соналом" и "связей с общественностью".

История показывает, что применение результатов общест­воведения имело больше идеологический, чем бюрократиче­ский характер; такое положение сохраняется, пожалуй, и сей­час, хотя часто кажется, что это соотношение меняется. В зна­чительной степени современные общественные науки обязаны своей идеологичностью тому, что сами они развивались как негласный спор с наследием Маркса, а также как осмысление вызова, брошенного социалистическими движениями и комму­нистическими партиями.

Классическая политическая экономия составляет главную идео­логию капитализма как системы власти. Это обстоятельство часто "блистательно не понимают", даже когда современные советские публицисты ссылаются на наследие Маркса. То, что экономисты всегда упорно цеплялись за метафизику естественного права и мо­ральную философию утилитаризма, ясно показала критика класси­ческой и неоклассической доктрин, осуществленная исторической и институциональной школами политической экономии. Но сами эти школы можно понять только в соотнесении с консервативной, либеральной или радикальной "социальными философиями". Осо­бенно начиная с 30-х годов, экономисты, став советниками прави­тельств и корпораций, начали активно разрабатывать отчетливо ориентированные на политику методы управления и установили стандарты детальной экономической отчетности. Хотя не всегда явно, но весьма энергично экономическому анализу находили Идеологическое, равно как и бюрократическое применение.

Неразбериху в экономической науке сегодня создают и раз­ногласия по политическим вопросам, и по научным методам. В равной степени выдающиеся экономисты придерживаются диа­метрально противоположных взглядов. Гардинер Мине, например, обвиняет своих коллег в том, что они находятся в плену у харак­терных для восемнадцатого века представлений о мелких разроз­ненных предприятиях, и ратует за новую модель экономики, в которой гигантские корпорации устанавливают и контролируют цены. С другой стороны, Василий Леонтьев обвиняет своих коллег в расколе на чистых теоретиков и собирателей фактов и развивает замысловатую схему "затраты-выпуск". В то же время Колин Кларк считает подробные схемы "бессмысленной тратой времени" и при­зывает экономистов задуматься над тем, как улучшить "матери­альное благосостояние человечества", требуя снижения налогов, тогда как Джон Гэлбрейт утверждает, что экономистам следует перестать интересоваться повышением материального благосостоя­ния, что Америка уже достаточно богата и что дальнейшее наращи­вание производства — просто глупость. Он призывает своих коллег потребовать расширения сферы услуг и повышения налогов (име­ется в виду налогообложение торговли)'.

' Сравните обзор взглядов экономистов в: Business Week. 1958. 2 Au­gust. P. 48.

 

Даже демография, будучи статистической дисциплиной, ока­залась втянутой в политический спор о фактах, начатый Томасом Мальтусом. Многие из этих проблем сейчас остро стоят в бывших колониальных странах, на примере которых мы обнаруживаем, что культурная антропология была глубоко пропитана практикой и духом колониализма. С либеральной или радикальной точек зрения эко­номические и политические проблемы этих стран в общем опреде­ляются как потребность в быстром экономическом развитии, в частности, в индустриализации и всем, что с ней связано. Антро­пологи в ходе этой дискуссии в общем выступают, как и прежние колониальные власти, с предостережениями о необходимости из­бежать потрясений и напряженности, которые в наши дни якобы едва ли не неизбежно сопровождают развитие слаборазвитых стран. Содержание и развитие культурной антропологии, конечно же, не следует "объяснять" фактами колониализма, хотя подобные факты в данном случае важны. Кроме того, эта дисциплина служащаялиберальным и даже радикальным целям, когда подчеркива­ла самобытность народов примитивных обществ, социальную обу­словленность человеческой психологии и вела пропаганду универ­сализма в самом западном обществе.

Некоторые историки обнаруживают крайнее усердие в пере­писывании истории, чему едва ли можно найти иное объяснение, кроме служения идеологическим целям настоящего. Одним из не­давних примеров является "переоценка" деловой жизни крупного и среднего бизнеса в эпоху, последовавшую за Гражданской войной. После тщательного изучения многих трудов по американской ис­тории нескольких последних десятилетий мы вынуждены признать, что независимо от практики и идеалов исторической науки ее легко превратить в нудное переписывание национального или классово­го мифов. С тех пор как общественные науки стали предметом бюрократического использования, предпринимаются попытки, осо­бенно после второй мировой войны, прославить "историческое зна­чение Америки" и в этом прославлении некоторые ученые сумели поставить историю на службу консервативным умонастроениям и их духовным и финансовым покровителям.

Политологов, особенно тех, кто занимается международными отношениями после второй мировой войны, никак нельзя обви­нить в том, что в своем анализе политики Соединенных Штатов они решительно придерживаются оппозиционных взглядов. На­верно, профессор Нил Хьютон заходит слишком далеко, когда ут­верждает что "многое из того, что выдавалось за политическую науку, не шло дальше подстрочных примечаний с рационализаци-ями и дешевой апологетикой этой политики"¹. Этот тезис нельзя оставить без самого тщательного рассмотрения. Также и на вопрос профессора Арнольда Рогоу "Что произошло с великими пробле­мами?"² нельзя ответить, не осознав, что большая часть политоло­гии последнего времени хотя и ничего не сделала для понимания важных политических реальностей, но зато вносила вклад в научные рукоплескания официальному политическому курсу и его про­валам.

 

¹ Речь на конференции Западной ассоциации политической науки. 1958.12 апреля.

² Rogow A. Whatever happened to the Great Issues? // American Political science Review. September. 1957.

 

Все это я пишу не ради критики и не для того, чтобы доказать необъективность общественных наук. Я лишь хочу напомнить чи­тателю, что общественные науки неизбежно связаны с бюрократи­ческой рутиной и идеологическими целями, что эта связь прояв­ляется в разнообразии и неупорядоченности нынешних общест­венных наук и что их политическую подоплеку лучше обсуждать открыто, чем умалчивать о ней.

 

3.

 

Во второй половине XIX века общественные науки в США были непосредственно связаны с реформистским движением и со­вершенствованием социальной жизни. "Движение за социальную науку", оформившееся в 1885 г. в "Американскую ассоциацию общественной науки" представляло собой характерную для конца XIX века попытку "применить науку" к решению социальных про­блем, не прибегая к явным тактическим средствам политической деятельности. Короче говоря, это была попытка превратить жиз­ненные проблемы и трудности людей низшего класса в предмет забот общественности из средних классов. К началу XX века это движение изжило себя. Оно утратило всякий радикализм рефор­мистских идеологий среднего класса; его стремление к общему бла­гополучию превратилось в узкоспециализированные виды соци­альной работы в рамках благотворительных, детских организаций, поддержки тюремной реформы. Но "Американская ассоциация об­щественной науки" породила ряд профессиональных ассоциаций, а впоследствии и академических общественно-научных дисциплин.

Таким образом, от реформистской социологии среднего клас­са отпочковались, с одной стороны, учебные дисциплины, а с дру­гой — более специфические и организованные виды деятельности, целью которых было общественное благополучие. Этот раскол, однако, не привел академические дисциплины к моральной ней­тральности и научной стерильности.

В Соединенных Штатах либерализм был и остается общим политическим знаменателем практически всего обществоведения, равно как и источником всей публичной риторики и идеологии. Этот широко признанный факт объясняют известными историческими условиями и, наверно, прежде всего отсутствием феодализ­ма, то есть аристократического базиса для антикапиталистической элиты и интеллектуалов. Либерализм классической политической экономии, который до сих пор оказывает формирующее воздейст­вие на взгляды влиятельных отрядов деловой элиты, не выходит из политического обихода; даже авторы наиболее изощренных эко­номических опусов сохраняют глубокую приверженность идее ба­ланса или равновесия.

Особое влияние либерализм оказал на социологию и политоло­гию. В отличие от своих европейских предшественников, американ­ские социологи более склонны браться за изучение какой-то одной эмпирической детали, одной проблемы жизнедеятельности людей в рамках определенного промежутка времени. Одним словом, они рассеивают свое внимание. В соответствии с "демократической теорией знания" они предполагали, что все факты созданы равными. Более того, они настаивали на том, что любое социальное явление обяза­тельно должно иметь большое количество мельчайших причин. Эта, так сказать, "плюралистическая каузация" весьма удобна для либе­ральной политики "постепенных" реформ. Фактически идея о том, что причины социальных событий неизбежно многочисленны, фраг­ментарны и по отдельности ничтожны, легко укладывается в то, что можно назвать либеральным практицизмом¹.

¹ Ср. Mills Ch. The Professional Ideology of Social Pathologists // Ame-"can Journal of Sociology. September. 1943.

 

Если истории американской социологии и присуща какая-то одна ориентация, то это, безусловно, склонность к разрозненным исследованиям, накоплению отдельных фактов и следованию догме о плюралистичности причин социальных явлений. В этом заключа­ются сущностные черты либерального практицизма как стиля соци­ального исследования. Ибо, если каждая вещь обусловлена неисчис­лимыми "факторами", то нам лучше проявлять крайнюю осторож­ность в любом предпринимаемом нами практическом действии. Мы Должны учитывать множество деталей, а потому нам советуют до­вести начатую в одном маленьком ареале реформу и посмотреть, что получится, прежде чем браться за дальнейшее реформирование. И, конечно же, нам не следует быть догматиками и намечать слиш­ком широкий план действий: в реку, где все взаимодействует со всем, мы должны входить, терпеливо осознавая, что нам еще не известно и, может быть, никогда не будет известно все многообразие действующих в ней причин. Исследуя непосредственную жизнедея­тельность людей, мы должны учитывать множество маленьких при­чин; чтобы действовать разумно, как люди практические, мы долж­ны быть неторопливыми реформаторами, производя улучшения сна­чала в одной сфере жизнедеятельности, затем — в другой.

Следует помнить афоризм: продвигайся осторожно — все не так просто. Если мы разобьем общество на мельчайшие "факто­ры", то для того, чтобы составить представление о чем-то конкрет­ном, нам, естественно, потребуются всего лишь некоторые из них и мы никогда не сможем быть уверенными, что учли все. Подчер­кивать лишь "органичность целого", упускать адекватные, обычно структурные по своему характеру, причины, и неисправимая мане­ра ограничиваться синхронным изучением лишь одной ситуации — все это серьезно затрудняет понимание структуры status quo. Для сохранения равновесия нам, пожалуй, следует вспомнить, что существуют и другие подходы.

Во-первых, разве не очевидно, что "принципиальный плюра­лизм", может быть, столь же догматичен, как и "принципиальный монизм"? Во-вторых, неужели изучая причины явлений, обяза­тельно впадать в дурную бесконечность? Ведь при изучении соци­альной структуры мы пытаемся отыскать причины явлений, а отыс­кав их, установить те факторы, на которые политическое и адми­нистративное воздействие даст шанс более разумно организовать жизнь людей.

Однако "органической" метафизике либерального практициз­ма свойственно подчеркивать все, что стремится к гармонии и равновесию. Когда исследователь во всем видит "непрерывность", резкие изменения в плавном ходе событий и революционные по­трясения, столь характерные для нашего времени, упускаются из виду, или рассматриваются как признак "патологии" и "плохой адаптивности". Формализм и априорное признание целостности скрываются за такими невинными терминами, как "нравы" или "общество", которые мешают разглядеть социальную структуру современного общества.

Каковы причины фрагментарности либерального практицизма? К чему эта социология отдельных сфер жизнедеятельности? Быть может, деление на факультеты помогает обществоведам находить проблемы для исследований. Похоже, социологи весьма озабоченны тем, что представители старых социальных наук с неохотой уступа­ют им место под солнцем. Наверно, подобно Огюсту Конту и таким "Высоким" теоретикам, как Толкотт Парсонс, социологи хотят иметь свое собственное поле деятельности, совершенно отличное от эконо­мики и политологии. Но я не думаю, что стремлением укрыться за междисциплинарными барьерами во внутриакадемической борьбе или недостатком способностей можно адекватно и исчерпывающе объяс­нить ползучий эмпиризм либерального практицизма с его отказом рассматривать проблемы социальной структуры.

Посмотрите, для кого издано так много книг по социологии. Большинство "систематических" и "теоретических" работ по этой дисциплине написано преподавателями в виде учебников для учеб­ных же целей. То, что социология во многих учебных заведениях в академической среде завоевывала себе право на существование в борьбе с другими дисциплинами, вероятно, увеличило потребность в по­добных учебниках. Но существующие учебники организуют факты, чтобы студенты их усваивали, а не для того, чтобы ученые, отталки­ваясь от них, проводили исследования и делали новые открытия. Поэтому написание учебников быстро превратилось в механическое собирание фактов для иллюстрирования более или менее устояв­шихся концепций. Эвристическим возможностям новых идей, взаи­модействию идей и фактов, как правило, придают не слишком боль­шое значение в процессе компоновки собранных фактиков в особый, принятый в учебниках порядок. Старые идеи, подкрапленные новы­ми фактами, зачастую оказываются важнее новых идей, от которых как раз и исходит угроза, что книжка не будет "допущена" в качестве учебного пособия в том или ином учебном заведении. Решая вопрос о Допуске, преподаватели выносят приговор тексту и, тем самым, задают себе критерии успеха. Да и кому охота на разработку принци­пиально новых лекций тратить уйму своего времени.

Но кто те студенты, для которых пишутся книги? Это, глав­ным образом, молодые люди из среднего класса, многие из них, особенно в учебных заведениях Среднего Запада, происходят из семей фермеров и мелких бизнесменов, они собираются стать людь­ми свободных профессий и менеджерами. Писать для них значит: работать для особой публики, для нового поколения среднего класса.

Авторы и читатели, преподаватели и учащиеся имеют сходный социальный опыт. Корни, жизненные цели и преграды, которые могут встать у них на пути - все общее.

Раньше практической социологией, изучавшей конкретную жизнедеятельность людей, проблемы политики редко ставились радикально. Либеральный практицизм склонен к аполитичности или своего рода демократическому оппортунизму. Когда его при­верженцы касаются политики, ее "патологичность" закрепляется в таких терминах, как "антисоциальная направленность" или "кор­рупция". В других контекстах "политика" идентифицируется с нормальным функционированием политического status quo и легко смешивается с юриспруденцией и государственным управлением. Политический порядок редко оказывается предметом рассмотре­ния, а принимается в качестве абсолютно застывшей и отдаленной от жизни структуры.

Либеральный практицизм полностью отвечает психологии людей, которые в силу своего положения в обществе обычно имеют официальный статус и работают с потоком отдельных индивиду­альных случаев. Судьям, социальным работникам, психиатрам, учителям, реформаторам местного масштаба легче мыслить в рам­ках конкретной ситуации. Их кругозор не идет дальше установ­ленных стандартов. У них формируется профессиональная неспо­собность абстрагироваться от конкретики. Их опыт и точки зрения на общество весьма схожи и слишком гомогенны, чтобы допустить противоборство идей и мнений, необходимое для построения це­лостной картины действительности. Либеральный практицизм -это морализирующая социология повседневности.

Понятие "культурного отставания" целиком относится к это­му "утопически"-прогрессивному стилю мышления. Подобные идеи предполагают потребность что-то изменить с тем, чтобы изучае­мый объект "привести в соответствие" с уровнем прогрессивной технологии. Все, в чем видится "отставание", существует в настоя­щем, но причины помешаются в прошлое. Таким образом, сужде­ния о несоответствии оказываются на поверку суждениями о вре­менной последовательности событий. В оценочных суждениях о неравномерности "прогресса" понятие "культурного отставания особенно в ходу у тех, кто пребываете оптимистически-либераль­ном наклонении; оно сообщает им, какие изменения "назрели": то есть должны были произойти, но не произошли. Оно сообщает, где прогресс свершился, а где дело обстоит не столь успешно, распознать патологическое "отставание", конечно, затруднительно из-за особенностей его исторического облика, а также из-за узости программ, топорно сформулированных псевдообъективными фра­зами о "назревшей необходимости".

Обозначить проблему в терминах "культурного отставания" -значит маскировать оценочное суждение. При этом важно отве­тить на вопрос, какого рода оценки склонен делать деятельный либерал? Идея об общем отставании "институтов" от "техноло­гий" и "науки" весьма популярна. В ней содержится позитивная оценка "Науки" и признается необходимость упорядоченных про­грессивных изменений. Иными словами, это либеральное продол­жение Просвещения с его всеобъемлющим рационализмом, месси­анством и очевидной политической наивностью в своем общем восхищении естественными науками как образцом мышления и действия, с отождествлением времени и прогресса. Понятие про­гресса в американские колледжи было внесено во времена господ­ства шотландской моральной философии. Со времен Гражданской войны вплоть до того времени, которое еще помнит нынешнее поколение, городской средний класс в Америке частично состоял из людей, чей бизнес расширялся, кто завоевывал средства произ­водства вместе с политической властью и социальным престижем. Многие работающие в системе образования социологи старшего поколения либо вышли из этого переживающего подъем социаль­ного слоя, либо активно примкнули к нему. Их студенты и учени­ки — их аудитория — стали продуктом этого слоя. Понятие про­гресса, как неоднократно отмечалось, обычно созвучно мыслям тех, кто поднимается по шкале дохода и социального положения.

Те, кто употребляет понятие "культурного отставания", обыч­но не изучают позиции заинтересованных групп и принимающих решения лиц, которые в различных сферах жизнедеятельности об­щества могут "отставать" в силу неодинаковой "изменчивости". Но сравнению с другими сферами часто "отстает" именно техно­логия. Таким было положение в тридцатые годы, и во многом аналогичное состояние дел сохраняется до сих пор, например, в ведении домашнего хозяйства и в пользовании индивидуальным транспортом.

 

В отличие от принятого многими социологами употребления понятия "отставание", Торстейн Веблен интерпретировал его в кон­тексте структурного противоречия между промышленностью и биз­несом. Он задался вопросом: где с наибольшей остротой дает о себе знать "отставание"? Веблен попытался понять, как професси­ональная ограниченность бизнесменов, действующих в соответст­вии с предпринимательскими канонами, приводит к существенно­му снижению производства и производительности труда. Кроме того, он в определенной степени понял роль прибыли в системе частной собственности, но почти не касался проблем некачествен­ного производства. Его самое большое достижение заключается в обнаружении структурной механики "отставания". Между тем, многие социологи совершенно не учитывают политический смысл термина "культурное отставание", так что он теряет всякую специ­фику и связь с социальной структурой — они обобщили опреде­ленную идею для того, чтобы применять ее ко всему, чему угодно.

 

4.

 

Чтобы определить практические проблемы, необходимо про­изводить оценки. Как правило, либеральные практицисты считают "проблемой": 1) все, что отклоняется от мелкобуржуазного образа жизни небольших городов; 2) все, что расходится с сельскими принципами стабильности и порядка; 3) все, что противоречит оптимистическим прогрессисте ким лозунгам "культурного отста­вания", и 4) все, что не соответствует принятому пониманию "со­циального прогресса". Но во многих отношениях суть либераль­ного практицизма заключается в понятии "приспособления" и его противоположности — "неприспособления".

За этим понятием обычно не кроется какой-то конкретный смысл, но довольно часто его содержание на самом деле оказыва­ется пропагандой конформности тех норм и черт, которые отве­чают идеалам среднего класса малых городов. Хотя определенные социальные и моральные элементы маскируются якобы нейтраль­ным биологическим термином "адаптация", на деле этот термин тесно связан с такими откровенно социальными понятиями, как "существование" и "выживание". Биологическая метафора пре­вратила "приспособление" в лишенное оценочного компонента универсальное Понятие. Но часто обнаруживается, что автор, употребляя его, исходит из тех целей и средств, которые приняты в малых территориальных сообществах. Многие авторы, которые предлагают наименее болезненные способы достижения привлека­тельных для среднего класса жизненных целей, обычно не заду­мываются, смогут ли конкретные неимущие группы и индивиды постичь этих целей без изменений институциональной структуры в целом.

Идея приспособления сразу помещает нас, в частности, в та­кую социальную ситуацию, где, с одной стороны, имеется "обще­ство", ас другой — "иммигрант-одиночка", который должен "при­способиться" к обществу. "Проблема иммигрантов" давно нахо­дится в центре социологической проблематики, а соответствующие понятия могут прекрасно стать частью общей модели для форму­лирования всех "проблем".

На основе подробного изучения специфических иллюстраций неприспособляемости легко вывести тип личности, которую счита­ют идеально "приспособившейся".

Идеальный человек, который фигурирует в работах раннего поколения социологов и вообще в работах сторонников либерально­го практицизма, это "социализированный" человек. Часто это озна­чает этическую противоположность "себялюбцу". Социализирован­ный индивид думает о других и ведет себя дружелюбно; он не грус­тит и не хандрит, напротив, он в некотором роде экстраверт, активно участвует в повседневной жизни местного сообщества, способствует его умеренному "прогрессу". Он является членом определенных мест­ных организаций, в работе которых участвует, посещает их собра­ния. Даже если он не является "душой общества", в округе его знают достаточно хорошо. К счастью, он разделяет принятые мо­ральные нормы и вносит посильную лепту в поддержание пользую­щихся уважением институтов. Его отец и мать никогда не были в разводе; в его семье не было серьезных потрясений. Он достиг "ус­пеха", пусть скромного, но у него небольшие амбиции. Такой чело­век не ломает голову над тем, что выходит за пределы прямой дося­гаемости, ибо он не "мечтатель". Как настоящий маленький человек, он не гонится за большими деньгами. Некоторые его добродетели столь абстрактны, что мы даже не можем толком сказать, что они значат. Но некоторые весьма конкретны, и тогда мы обнаруживаем, что Добродетели этого приспособившегося к своей ячейке человека соответствуют нормативным ожиданиям незаметного, независимого среднего класса, буквально воплощающего своей жизнью протес­тантские идеалы в малых городах Америки.

Я готов согласиться, что этот славный мирок либерального практицизма должен где-то существовать, в противном случае его обязательно нужно было выдумать. Для такой выдумки, кажется нет лучшей категории людей, чем рядовые американские социоло­ги последнего поколения, и нет для нее более подходящей концеп­ции, чем либеральный практицизм.

 

5.

 

В течение последних нескольких десятилетий рядом со ста­рым практицизмом возникла его новая разновидность, вернее, даже несколько разновидностей. Либерализм стал не столько реформист­ским движением, сколько участником управления социальной сфе­рой в государстве благоденствия; социология утратила свой рефор­мистский заряд; ее склонность к мелкотемью и плюралистической каузации обернулась охранительной направленностью в интересах корпораций, армии и государства. По мере возрастания роли бю­рократического аппарата в экономических, политических и воен­ных институтах изменился и смысл "практичности": теперь то, что признается отвечающим интересам этих господствующих институ­тов, считается "практичным"¹.