Что нам обещает социология 4 страница

Первая задача по поддержке социального равновесия заклю­чается в том, чтобы заставить людей добровольно делать то, что требуется и ожидается от них. Если это не удается, появляется вторая задача — другими средствами заставить их делать то, "что положено". Классификация и определение способов социального контроля лучше всего сформулированы Максом Вебером, и мне по существу нечего добавить к тому, что хорошо изложено им и неко­торыми другими авторами.

Однако меня несколько смущает следующее. Как возможно, чтобы в условиях социального равновесия, поддерживаемого всеми механизмами социализации и социального контроля, кто-нибудь делал не то, "что положено"? Толком в терминах моей Систематической и Общей Теории Социальной Системы я не могу этого объяснить. Есть и другой пункт, который я не до конца прояснил для себя: чем объяснить социальные изменения, то есть историю? Единственное, что я могу порекомендовать тем, кто столкнется с этими проблема­ми, - попробовать провести эмпирическое исследование.

Пожалуй, сказанного достаточно. Разумеется, можно дать и более полную трактовку, но "более полная" не обязательно значит "более адекватная". Поэтому я приглашаю читателя самому поли­стать "Социальную систему" и найти в ней что-нибудь еще. Теперь поставим перед собой три задачи: во-первых, охарактеризовать ло­гический стиль мышления, представленный "Высокой теорией"; во-вторых, развеять общее недоразумение на конкретном примере; в-третьих, показать, как сейчас большинство обществоведов ставят и решают парсонсовскую проблему порядка. Тем самым я намерен помочь представителям "Высокой теории" спуститься с их заоб­лачных высот.

 

2.

 

Обществоведы делятся не на бездумных наблюдателей и не­наблюдающих мыслителей, различия между обществоведами ско­рее касаются того, как они мыслят, как наблюдают и как связыва­ют (если вообще связывают) свои мысли и наблюдения.

Главный признак "Высокой теории" заключается в исходной ориентации на столь общий уровень рассуждений, что снизойти до наблюдений становится логически невозможным. Оставаясь в рамках "Высокой теории", ее последователи никак не могут спуститься с высот своих генерализаций и рассмотреть конкретные проблемы в их историческом и структурном контекстах. Из-за неспособности этих ученых видеть подлинные проблемы реальность практически исчезает со страниц их трудов, в результате чего начинает преобла­дать надуманная и нескончаемая проработка дефиниций, которые не расширяют наше познание и не способствуют лучшему осозна­нию собственного опыта. Это, в свою очередь, находит выражение в частично организованном отречении от какой-либо попытки дать ясное описание и объяснение поведения человека и общества.

Когда мы выясняем, что обозначает то или иное слово, мы имеем дело с его семантикой; когда мы рассматриваем его в соот­ношении с другими словами, мы имеем дело с его синтаксически­ми свойствами¹.

¹ Кроме того, мы можем изучать слово с точки зрения того, кто его использует — так возникает прагматический аспект, который нас здесь не интересует. Таковы три "измерения значения", которые столь чет­ко выделил Чарльз Моррис в своей очень полезной книге "Основания теории знаков" (Morris Ch. Foundation of the Theory of Signs // Interna­tional Encyclopedia of United Science. Vol. 1. No. 2. University of Chicago Press, 1938.

 

Я использую здесь эти узко специальные терми­ны потому, что они позволяют коротко и точно выразить мою мысль: "Высокая теория" настолько упивается синтаксисом, что остается слепа к семантике. Ее сторонники действительно не пони­мают, что, когда мы даем определение какому-то слову, то просто предлагаем другим употреблять его так, как нам бы того хотелось; что цель определения заключается в том, чтобы сфокусировать внимание на факте, и что искомый результат поисков точного определения заключается в том, чтобы превратить спор о терминах в дискуссию о фактах и, таким образом, открыть путь дальнейше­му познанию.

Представители " Высокой теории" настолько поглощены син­таксическими построениями и мало заботятся о соотнесении их семантики с реальностью, настолько жестко ограничивают себя высокими уровнями абстракции, что их "типологии", и вся работа по их построению, представляются скорее бесплодной игрой в понятия, чем попыткой систематически, то есть ясно и последова­тельно, определять насущные проблемы и направить усилия на их решение.

Можно извлечь немало поучительного из того обстоятельст­ва, что "Высокие теоретики" систематически забывают о том, что каждый ответственный и мыслящий человек должен постоянно отдавать себе отчет, а следовательно, уметь контролировать, уровень абстракции, на котором он работает. Способность легко и с полной ясностью переходить с одного уровня абстракции на другой является отличительной чертой творческого и систематического мыш­ления.

Вокруг таких терминов, как "капитализм", "средний класс", "бюрократия", "властвующая элита", "тоталитарная демократия", образуется множество затемняющих смысл коннотаций, которые при употреблении этих терминов должны тщательно отслеживать­ся и контролироваться. Подобные термины всегда "нагружены" как комплексами фактов и отношений, так и простыми догадками и непроверенными наблюдениями. Давая определения и употреб­ляя подобные термины, мы должны тщательно все прояснять и просеивать.

Чтобы выявить синтаксические и семантические свойства по­добных понятий, мы должны четко представлять себе соотнося­щуюся с ними иерархию значений по степени конкретности и уметь учитывать все уровни этой иерархии. Мы должны ответить на вопрос: действительно ли мы понимаем под "капитализмом", как это мы намереваемся делать, только тот факт, что все средства производства находятся в частной собственности? Или мы также хотим включить в содержание этого термина более далеко идущую идею свободного рынка как механизма, определяющего уровень цен, зарплат и прибыли? И в какой степени этот термин, по опре­делению, допускает, наряду с выводами об экономических инсти­тутах, выводы, касающиеся политического режима.

Я полагаю, что подобные установки сознания открывают путь систематическому мышлению, тогда как их отсутствие приводит к фетишизации термина "Понятие". К чему это может привести, возможно, станет яснее, когда мы рассмотрим, теперь уже более подробно, главное заблуждение Парсонса.

 

3.

 

Претендуя на разработку "общей социологической теории", представители "Высокой теории" наделе творят мир понятий, из которого изгоняются многие структурные характеристики челове­ческого общества, которые долгое время и совершенно справедли­во признавались фундаментальными для его понимания. Возможно, это делается преднамеренно, чтобы придать социологической дея­тельности специализированный облик, отграничив его оттого, чем занимаются экономисты и политологи. Социология, по Парсонсу, должна изучать "тот аспект теории социальных систем, который касается явлений институциализации типовых образцов ценностных ориентации в социальной системе, условий этой институциализа­ции, изменений этих типовых образцов, условий конформности и девиации относительно совокупности типовых образцов, а также мотивационных процессов в той мере, в какой последние включены во все перечисленные выше явления"¹. Если переформулировать и очистить это определение от неявных допущений, как того требует всякое определение, его можно прочитать следующим образом: со­циологи моего круга могли бы выяснять и изучать, что хотят и чем дорожат люди. Мы бы также хотели установить причины разнообра­зия ценностей и их изменений. Если действительно обнаруживается более или менее однородная совокупность ценностей, мы хотели бы установить, почему одни люди принимают их, а другие нет.

Как отмечал Дэвид Локвуд², подобные утверждения избавля­ют социолога от всякого соприкосновения с "властью", экономи­ческими и политическими институтами. Я бы высказался еще более определенно. Приведенное утверждение, а на деле, и вся парсон-совская книга, относятся скорее к тому, что традиционно называли "легитимацией", чем к каким-либо институтам. Результат, я думаю, должен заключаться в том, чтобы превратить все институциональ­ные структуры в своего рода моральную сферу или, точнее, в то, что можно назвать "сферой символов"³. Чтобы прояснить это ут­верждение, я, во-первых, попытаюсь дать некоторые разъяснения относительно этой сферы, во-вторых, обсудить приписываемую ей автономность и, в-третьих, показать, что парсонсовские кон­цептуализации крайне затрудняют саму постановку некоторых наиболее важных проблем социальной структуры.

Власть имущие пытаются оправдать свое господство над ин­ститутами, представляя его якобы необходимым следствием широ­ко распространенных верований в моральные символы, священные

 

¹ Parsons T. Op. cit. P. 552.

²См. прекрасную публикацию Д. Локвуда (Lockwood D. Some remarks on "The Social System" // The British Journal of Sociology. Vol. VII. 2 June 1956).

³ Gerth H. H., Mills C. W. Character and Social Structure. New York: Harcourt, Brace & Co., 1953. P. 274 - 277. Фрагменты этой книги я ис­пользую также в главе 5.

 

эмблемы и юридические формулы. Перечисленные виды со­циальных концепций могут относиться к богу или богам, "голосам большинства избирателей", "воле народа", "аристократии таланта и богатства", "божественному праву монарха" или якобы сверхъ­естественным дарованиям самого правителя. Обществоведы назы­вают вслед за М. Вебером подобные понятия "легитимациями", или иногда "символами оправдания".

Для обозначения аналогичных реалий мыслители пользова­лись разными терминами: Г. Моска говорил о "политической фор­муле" и "великих предрассудках", Дж. Локк — о "принципе суве­ренитета", Ж. Сорель — о "господствующем мифе", Т. Арнольд — о "фольклоре", М. Вебер — о "легитимации", Э. Дюркгейм — о "коллективных представлениях", К. Маркс — о "господствующих идеях", Ж.-Ж. Руссо — о "всеобщей воле", Г. Лассуэлл — о "симво­лах власти", Э. Маннгейм - об "идеологии", Г. Спенсер - об "общественном чувстве". Все эти термины и большое количество им подобных свидетельствуют о том, какое важное место в обще­ственной науке занимают символы господства.

Аналогичным образом в психологическом анализе символы господства, возобладавшие над частной сферой, выступают в каче­стве объяснений и даже мотивов, побуждающих индивида к ис­полнению определенных ролей и их санкционирующих. Если, на­пример, экономические институты получают общественное при­знание посредством названных символов, то ссылка на личный интерес может стать приемлемым оправданием индивидуального действия. Но, если возникает общественная необходимость оправ­дывать эти же институты в терминах "служения обществу и вы­полнения долга", прежние мотивы и рассуждения, опирающиеся на личную, заинтересованность, могут породить у капиталистов чувство вины или, по крайней мере, беспокойство. Легитимации, получающие общественное оправдание, закономерно становятся признанными формами личной мотивации.

Таким образом, то, что Парсонс и другие сторонники "Высо­кой теории" называют "ценностными ориентациями" и "норма­тивной структурой", относится, главным образом, к легитимирую­щим символам господства. Безусловно, это полезный и важный предмет исследований. Изучение отношений этих символов к струк­туре институтов входит в число наиболее важных проблем общественной науки. Однако эти символы не образуют какой-либо авто­номной сферы внутри общества. Социальная природа символов раскрывается в их использовании для оправдания или критики существующих подсистем общества и отдельных позиций внутри них. Психологическая природа символов господства проявляется в том, что они становятся основой как для приверженности к власти, так и для оппозиции.

Мы не можем утверждать, что для предотвращения распада социальной структуры должен преобладать какой-то комплекс цен­ностей или легитимации. Нельзя также считать, что социальная структура должна быть связана или объединена какой-либо "нор­мативной структурой". И уж, конечно, нельзя просто утверждать, что подобная "нормативная структура", какой бы влиятельной она не была, в каком-либо смысле является автономной. На самом деле совершенно очевидно, что для современных западных об­ществ, и, в особенности, для Соединенных Штатов, более верны как раз обратные утверждения. Часто — хотя это и не относится к послевоенным Соединенным Штатам — возникают очень хорошо организованные символы оппозиции, которые используются для оправдания мятежных движений и свержения правящих режимов. Преемственность американской политической системы совершен­но уникальна, угроза внутреннего насильственного вмешательства в нее наблюдалась всего один раз. Возможно, наряду с другими, этот факт ввел Парсонса в заблуждение относительно "норматив­ной структуры ценностных ориентации".

Истоки государственного правления вовсе не обязательно, как полагал Р. Эмерсон, коренятся в моральной природе людей. Верить в это — значит смешивать формы легитимации с ее причинами. Столь же часто, даже в большинстве случаев, моральное самосо­знание людей в определенном обществе зиждется на тех символах господства, которые официальные власти успешно монополизиру­ют и даже навязывают обществу.

Сто лет назад эту тему уже плодотворно обсуждали те, кто верил в самоопределение символических сфер и в то, что "ценно­сти" на самом деле могут господствовать в истории. Оправдываю­щие власть символы отрывались от конкретных личностей и соци­альных слоев, непосредственно наделенных этой властью. Тогда полагали, что правят идеи, а не пользующиеся идеями социальные слои и отдельные личности. Чтобы придать сменяющим друг дру­га символам видимость преемственности, их представляли так, будто _Они как-то связаны между собой, и, таким образом, рассматривали как "самоопределяющиеся". Чтобы придать этому странному пред­ставлению больше правдоподобия, символы часто "персонифици­руются", или им придается "самосознание". При этом они уже воспринимаются как "Идеи истории" или как ряд "философов", чьими мыслями направляются движущие силы институциональ­ного развития. Можно еще добавить, перефразируя высказывание Маркса и Энгельса по поводу Гегеля, что Идея нормативного по­рядка становится фетишем¹.

Если "ценности" не оправдывают общественные институты и не побуждают индивидов к выполнению институционализированных ролей, они не представляют интереса ни с исторической, ни с социологической точек зрения, сколь бы важным ни было их зна­чение для индивидуальных сфер деятельности. Разумеется, между оправдывающими порядок символами, официальными института­ми власти и законопослушными гражданами происходит взаимо­действие. Иногда мы без колебаний должны приписывать дейст­вию символов господства свойство причинности, но неправомерно возводить эту идею в конкретную теорию социального порядка, объясняющую как может быть достигнуто единство общества. Далее мы увидим, что есть более адекватные способы конструирования "единства", более пригодные для постановки актуальных проблем социальной структуры и использования эмпирических данных.

Если мы хотим составить себе представление о том, что такое "общие ценности", нужно изучить, как в различных социальных структурах легитимируется институциональный порядок вместо того, чтобы пытаться сначала постичь ценности, а затем из них "объяс­нять" из чего состоит общество и что его объединяет². Мы можем, я полагаю, говорить об "общих ценностях" там, где большинство

¹ См.: Marx К., Engels F. The German Ideology. New York: International Publishers, 1939. P. 42ff.

² Более подробный эмпирический анализ "ценностей", которые стре­мятся, в частности, афишировать американские бизнесмены, содер­жится в публикации Саттона, Харриса, Кейсена и Тобина (Sutton H., Kaysen, T. The American Business Creed. Cambridge, Mass.: Harvard Uni­versity Press, 1956.

 

членов институционального порядка признают его легитимным, когда с помощью конкретной легитимации успешно достигается повиновение или, по крайней мере, сдерживается недовольство. В этом случае символы используются при "определении ситуаций", выражающих конкретные роли, и служат той меркой, по которой оценивают лидеров и их последователей. Естественно, что соци­альные структуры, располагающие универсальными основополага­ющими ценностями, являют собой предельные "чистые" типы.

На другом конце шкалы находятся общества, в которых доминирующий комплекс институтов, осуществляя тотальный контроль над обществом, навязывает свои ценности с помощью насилия или угрозы его применения. Это не обязательно ведет к распаду социальной структуры, поскольку действия людей могут эффек­тивно обусловливаться формальной дисциплиной, и иногда, если они не принимают институциональные требования соблюдать дис­циплину, у них может не оказаться шансов на выживание.

"Хороший журналист, работающий на реакционную газету, например, может ради заработка и сохранения места подчиняться хозяйским требованиям. В душе и за пределами редакции, он мо­жет быть агитатором-радикалом. Многие немецкие социалисты позволили себе стать дисциплинированными солдатами и воевать под знаменами кайзера, несмотря на то, что субъективно они при­держивались революционных марксистских ценностей. Между сим­волами и человеческим поведением пролегает большая дистанция и не всякая интефация базируется исключительно на символах"¹.

' Gerth H. H., Mills С. W. Op. cit. P. 300. 52

 

Подчеркивать наличие такого ценностного конфликта не зна­чит отрицать "силу рациональных соответствий". Расхождения между словом и делом встречаются часто, но столь же часто прояв­ляется и тяга к соответствию. Какое явление доминирует в данном конкретном обществе, нельзя решить a priori, основываясь на "че­ловеческой природе", "принципах социологии" или велении "Вы­сокой теории". Можно вообразить "чистый тип" общества, абсо­лютно дисциплинированную социальную структуру, в которой подданные по самым разным причинам не могут выйти за преде­лы предписанных им ролей, несмотря на то, что они не разделяют ни одной из ценностей властителя и, таким образом, совершенно не верят в легитимность порядка. Такое общество напоминало бы галеру, приводимую в движение рабами, где слаженные движения весел превращают самих гребцов в шестеренки огромной машины, и нужда в кнуте надсмотрщика возникает сравнительно редко. Галерникам не нужно даже знать, куда движется корабль, несмотря на то, что каждое отклонение от курса вызывает ярость капитана — единственного на судне, кто способен смотреть вперед. Но это уже скорее описание, чем воображение.

Между двумя чистыми типами - "системой общих ценнос­тей" и принуждением к дисциплине - существует множество форм "социальной интеграции". Большинство западных обществ инкор­порируют разнородные "ценностные ориентации", единство кото­рых обеспечивается различными комбинациями легитимации и принуждений. И это, разумеется, может относиться к любому ин­ституциональному порядку, а не только к экономическому или политическому. Глава семьи может навязывать свои требования всей семье под угрозой лишения наследства, или используя иной, дозволенный ему политическим порядком вид насилия. Даже в таких священных малых группах как семья единство "общих цен­ностей" совсем не обязательно: недоверие и ненависть друг к дру­гу могут быть необходимы для единения любящего семейства. Точно также может процветать и общество, лишенное "нормативной струк­туры", в универсальность которой верят представители "Высокой теории".

Я не хотел бы предлагать здесь собственное решение пробле­мы социального порядка. Я только ставлю вопросы. В противном случае мы должны, как велит достаточно произвольное определе­ние, допустить существование "нормативной структуры", кото­рую Парсонс вообразил душой "социальной системы".

 

4.

 

В соответствии с нынешним употреблением в общественных науках слова "власть" оно подразумевает любые решения людей относительно социальных условий их жизни и тех событий, кото­рые составляют историю их времени. События, выходящие за рамки этих решений, все равно происходят; социальные установления все равно претерпевают изменения независимо от намерений конкретных людей. Но в той степени, в какой общественно значимые Решения принимаются (или могли бы приниматься, но не принимались), проблема того, кто участвует в принятии решений (а кто не участвует) остается фундаментальной проблемой власти.

Сегодня у нас нет оснований говорить о том, что в конечном счете управление людьми должно основываться на их взаимном согласии. В настоящее время в качестве средств власти преоблада­ют управление и манипулирование согласием. То, что мы не знаем пределов власти, но надеемся, что таковые существуют, не отме­няет того факта, что сегодня власть зачастую успешно обходится без санкций со стороны разума и совести подвластных.

Безусловно, в наше время нет нужды доказывать, что насилие представляет собой "решающее" средство власти. Но мы далеко не всегда испытываем на себе насилие. Вместе с насилием нужно рассматривать и авторитет (власть, которой сознательно и добро­вольно подчиняются) и манипулирование (власть, о механизме действия которой подчиненные ничего не знают). Фактически, рас­суждая о природе власти, мы должны постоянно различать эти три вида ее действия.

Нужно учитывать, что в современном обществе власть зачас­тую не столь авторитетна, какой она казалась в средние века. По­хоже, что нынешние правители для осуществления своей власти больше не нуждаются в оправдании со стороны населения. По крайней мере при принятии многих решений эпохального значе­ния, особенно в международной сфере, "убеждать" массы не счи­тается "обязательным" — их просто ставят перед фактом. Более того, властные структуры зачастую не дают себе труда предвари­тельно разрабатывать идеологическое обоснование решений или прибегать к соответствующим клише. Обычно к идеологии прибе­гают лишь в ответ на эффективные разоблачения действий власти. А, например, в Соединенных Штатах конца пятидесятых — начала шестидесятых не существовало эффективной оппозиции, доста­точной для возникновения потребности в новых идеологических представлениях о формах правления.

Конечно, сегодня многие люди, освободившись от привер­женности к господствующим политическим ценностям, не обрета­ют новых и потому теряют всякий интерес к политике. Их на­строения не революционнны и не реакционны. Они неакционны. Если мы воспользуемся древнегреческим определением "идиота" как человека, который полностью замкнут в своей частной жизни, то должны будем сделать вывод, что большинство граждан во многих странах самые настоящие идиоты. Такое, выражаясь осто­рожно, духовное состояние представляется мне ключом ко многим болезням нашего времени среди интеллектуалов от политики, рав­но как и к политической неразберихе современного общества. Для сохранения и даже процветания структуры власти ни тем, кто правит, ни тем, кем правят, не нужны больше ни сознательная "убежденность", ни "моральная" уверенность. Если говорить о роли идеологии, то регулярное отсутствие реальной легитима­ции и преобладающая апатия масс несомненно являются двумя главными политическими феноменами современных западных об­ществ.

В ходе любого серьезного исследования тем, кто придержива­ется развиваемой мною точки зрения на власть, приходится стал­киваться с многими проблемами. Но решить их едва ли помогут уводящие от сути дела предположения Парсонса, который просто утверждает, что в любом обществе якобы существует воображаемая им "ценностная иерархия". Более того, выводы из его теории сис­тематически затрудняют ясное формулирование важных проблем развития общества.

Чтобы принять его схему, требуется вычеркнуть из картины мира реальное существование власти, а на деле и наличие всех институциональных структур, в частности экономической, поли­тической и военной. В этой странной "общей теории" таким струк­турам доминирования не находится места.

В предлагаемых Парсонсом терминах мы не можем толком поставить эмпирически вопрос о том, насколько легитимны те или иные социальные институты, и каким образом достигается в каждом случае их легитимность. Идея нормативного порядка в том виде, в каком ее используют сторонники "Высокой теории", приводит нас к выводу о том, что всякая власть фактически легитимна. В самом Деле, в социальной системе "поддержание установленной взаимо­дополняемости ролевых ожиданий не является проблематичным... Для объяснения того, как происходит поддержание комплементар­ной ориентации на взаимодействие не нужно никаких особых ме­ханизмов"¹.

¹ Parsons T. Op. cit. P. 205.

 

При таком понимании нельзя эффективно сформулировать идею конфликта. Невозможно также представить структурные ан­тагонизмы, массовые волнения, революции. Фактически сторон­никами "Высокой теории" делается вывод, что "система", раз ус­тановившись, является не только стабильной, но внутренне гармо­ничной. На языке Парсонса это означает, что нарушения должны "вводиться в систему извне"¹. Таким образом идея нормативного порядка при водит к признанию гармонии интересов как естествен­ной характеристики любого общества. Данная мысль оказывается таким же метафизическим постулатом, что и весьма сходная идея о естественном порядке у философов XVIII века².

Магическое устранение конфликта и чудесное достижение гар­монии лишают "систематическую" и "общую" теорию возможно­сти иметь дело с социальными изменениями, то есть с историей. В нормативно порожденных социальных структурах сторонников "Высокой теории" не находит себе места не только "коллективное поведение" доведенных до крайности людей, взвинченных толп и массовых движений, чем наша эпоха столь богата. "Высокой тео­рии" вообще недоступны какие-либо систематические представле­ния о действительном ходе истории, о ее механике и процессах. Все это, как утверждает Парсонс, вообще недоступно для социаль­ной науки: "Когда построение такой теории станет возможным, для социальной науки наступит золотой век. Он не наступит в наше время и, скорее всего, не наступит никогда"³. Необычайно смутное утверждение.

Фактически никакую существенную проблему невозможно ясно сформулировать в терминах "Высокой теории". Хуже того: ее по­стулаты часто нагружены оценочным содержанием и затемнены словами-паразитами. Трудно представить себе более никчемного занятия, чем, например, анализ американского общества в терми­нах "ценностного стандарта", "универсальности достижения" без учета понимания успеха, изменения его природы и форм, характерных

 

¹ Ibid. P. 262.

² См.: Becker С. The Heavenly City.; Coser L. Conflict. Glencoe, Illinois: The Free Press, 1956.

³ Цит. по: Gouldner A. Some Observations on Systematic Theory, 1945 -

55 // Sociology in the United States of America. Paris: UNESCO, 1956. P. 40.

 

для современного капитализма. Невозможно провести анализ изменения структуры самого капитализма, стратификационной структуры Соединенных Штатов в терминах "господствующей сис­темы ценностей" без учета известных статистических данных о жизненных шансах людей в зависимости от величины их собст­венности и уровня доходов¹.

Думаю, не будет большим преувеличением сказать, что, когда представители "Высокой теории" реалистично подходят к пробле­мам, они используют терминологию, которой не только нет места в их теории, но которая часто противоречит ей. "В самом деле, — отмечал Олвин Гоулднер, — то, что стремление к теоретическому и эмпирическому анализу социальных изменений вынуждает Пар­сонса прибегнуть к целому корпусу марксистских терминов и ба­зовых допущений, просто ставит в тупик... Складывается впечат­ление, что Парсонс имел под рукой сразу две подборки книг: одну для анализа равновесия, другую для исследования изменений"². Гоулднер, далее, замечает, что при анализе поражения Германии во второй мировой войне Парсонс рекомендует направить огонь критики на социальную основу юнкерства как "явление исключи­тельно классовой привилегии" и анализирует состав германского государственного аппарата с точки зрения "классового подхода к рекрутированию". Короче говоря, неожиданно обнаруживается и экономическая, и профессиональная структуры, которые осмысли­ваются в последовательно марксистских терминах, а не в термино­логии воображаемой "Высокими" теоретиками нормативной струк­туры. Это оставляет надежду, что они еще не совсем утратили связь с исторической реальностью.