Первый, но очень важный.

- Куда поедем? - спросил Борис, когда они с Евой оказались в машине.

- Куда?.. - эхом повторила за ним Ева. - Не знаю.

Ева не понимала, что происходит. Не верила происходящему. Только что она рассталась с Гле­бом. Она рассталась с человеком, которого лю­била больше жизни, который был для нее всем. Рассталась, понимая, что каждый следующий день их отношений - это для нее смертный при­говор. Она превращалась в свою собственную тень. С ним она таяла как свеча. Она должна была принять это решение и расстаться со своей жал­кой надеждой на то, что когда-нибудь, каким-нибудь чудесным образом, Глеб изменится, уви­дит и поймет, как Ева его любит, оценит это. Нет, нужно было рвать эту связь, нужно было закан­чивать с этим безумием, с этим абсурдом соб­ственной зависимости от собственной веры в не­возможное чудо. И она порвала.

Но что теперь?.. Еще несколько часов назад Ева страстно хотела жить, мечтала вырваться из пут своей зависимости, освободиться от бо­лезненной, всепоглощающей любви к Глебу... Но сейчас, когда это случилось, само желание жить, в какие-то считанные мгновения, ее оставило. Ева сдулась, как лопнувший воздушный ша­рик. Сказав Глебу «нет», она обнаружила, что в ее жизни нет и не было ничего, кроме Глеба. Он был для Евы «всем», а теперь, расставшись с ним, она осталась «ни с чем». И это пугало. Не­выразимо, до озноба, до мертвецкого холода пу­гало Еву. Она превратилась в небоскреб, из ко­торого каким-то магическим образом вынули опорную, несущую конструкцию. Она оседа­ла, как тающая на апрельском солнце снежная баба.

И вот появляется Борис. Нежданно-негадан­но, по какому-то мистическому стечению обсто­ятельств. Человек, который ее любит, человек, от которого она сбежала именно потому, что он ее любит. Человек, который был ей дорог, но ко­торого она никак не могла представить в той роли, на которую он рассчитывал. Что это? Про­мысел Божий, или еще одно испытание? Быть может, останься Ева сейчас одна, она, прому­чившись день или два, вспомнила бы о Борисе. Вспомнила сама. Вспомнила о том, как он ее любил, о том, как он к ней относился, и чувства к нему в ее сердце возникли бы как-то сами со­бой. Недаром Еве всегда казалось, что Борис и Глеб - антиподы, две противоположности. «От­лепляясь» от Глеба, она, вполне возможно, сама бы захотела вернуться к Борису...

Но нет, он пришел сам, по зову сердца. И словно попал не в такт. Поторопился, сжег ля­гушачью шкурку, вместо того чтобы дождаться условленного часа. И парадокс в том, что он при­шел, потому что почувствовал, что Еве нужна его помощь. Не она бросилась к нему с просьбой о помощи, а он сам пришел! Этот факт, казалось бы, дает ему сто, тысячу очков форы против любого другого мужчины, но Еву он разочаровал, насторожил и вообще вызвал обратную реакцию. Она как собака на сене. Она отказывается от то­го, что ей нужно. Намеренно, осмысленно, как профессиональный камикадзе. Уходит от люби­мого мужчины, который был бы даже рад, если бы она осталась, и, нуждаясь в помощи, отвер­гает помощь, которую ей предлагают. Все про­тив логики, против здравого смысла. Но и бо­лее того - в ущерб самой себе.

«Может быть, со мной что-то не так? - ду­мала Ева, уставившись в окно с бесчувственным равнодушием. - Может быть, я больна? По­чему я решила уйти от Глеба, я ведь не могу без него. Это какой-то абсурд! Это глупость! По­мешательство... Почему я не радуюсь тому, что меня любят? Борис сидел под дверью, пока я ле­жала в постели с Глебом... Почему я не радуюсь, что он так меня чувствует? Пятым чувством уз­нает, что мне плохо, и тут же появляется ря­дом. Ведь именно этого - чтобы меня так чув­ствовали - мне всегда так не хватало) Он же меня понимает, знает, что со мной, и без вся­ких уговоров спешит на помощь! Почему мне ста­новится от этого только хуже?! Что со мной?.. Что?!»

- На работу? - предположил Борис, его голос ворвался в размышления Евы и заставил ее мысли на миг остановиться. - Ты в бюро у Шкловского сейчас работаешь?

- Нет, - безразлично сказала Ева. - Точ­нее, да. Но я уволюсь. Сегодня.

Ева представила, как окажется на работе, увидит своих сотрудников - кокетливых бары­шень и современных пластиковых, генномодифицированных мужчин-ловеласов, которые на­столько знают себе цену, что стали уже не мужчи­нами, а самым настоящим товаром на выданье. Потом начнется производственное совещание, на котором все только тем и заняты, что проси­живают собственные штаны. А когда оно закон­чится, Ева уйдет в своей кабинет и... Станет блу­ждать по Интернету, заедая свою душевную боль бессмысленной информацией - громкими заго­ловками желтых изданий и пустым содержани­ем нижеследующих текстов, а еще высоколобыми и безвкусными рецензиями профессиональных критиков моды, добив этот коктейль информа­ционного мусора бессмысленными репликами в живых журналах и на форумах. Заедая боль, она будет читать все это «г». Делать себе еще боль­нее, чтобы вообще ничего не чувствовать. Ей стало тошно.

- Увольняешься - это понятно. Тогда до­мой? - пожал плечами Борис.

- Домой... - почти по слогам произнесла Ева, то ли раздумывая, то ли кого-то спраши­вая. - Нет. Домой не хочу.

Еве тут же с абсолютной отчетливостью пред­ставилось, как она окажется в своей пустой квар­тире. Пустой не потому, что в ней нет мебели и всего остального... А потому, что в ней про­сто нет жизни. Расставание с Глебом - это ко­нец. В жизни Евы нет больше будущего. Одна пустота. И она - эта пустота - теперь все­гда рядом. Всегда с Евой. Если она придет до­мой, то дома от этой пустоты ей будет душно. Невыносимо душно. Ева начала задыхаться... Она почему-то вспомнила большой крюк, на котором висит ее любимая роскошная старин­ная люстра. Сейчас висит ее люстра, а может висеть и сама Ева. Зачем жить?.. Этот вопрос, возникнув в сознании Евы как-то сам собой, поставил ее в тупик. Она растерянно посмотрела по сторонам, словно только что проснулась, и под­няла на Бориса глаза.

Большой добрый человек в своем постоянном костюме, который он, кажется, никогда не сни­мал, смотрел на нее своими большими серыми, почти детскими глазами. Смотрел с сочувстви­ем и состраданием. Смотрел так, как ребенок смотрит на маму, которая мучается от боли и не может объяснить малышу, в чем дело, почему она плачет и почему он не должен чувствовать себя виноватым. Борис смотрел на нее по-дет­ски любящими глазами, хотя был старше Евы на десять лет... Он настоящий мужчина - на­дежный и сильный, с ним «как за каменной сте­ной», он все может. Но Ева всегда относилась к нему как к брату. Как к доброму, лучшему на свете старшему брату. И всегда считала его млад­шим.

- Боря, мне так плохо... - прошептала она, закрывая лицо руками. - Ты не представля­ешь, как мне плохо...

Вымолвив это, Ева, вдруг, с отчетливостью поняла, что все именно так. Ей плохо. Ей плохо так, как никогда не было. Ей плохо до жути, до физической боли, до животного ужаса. Ей чу­довищно плохо. Она потеряна, раздавлена. Ее больше нет. И Ева заплакала. Она ревела, со­дрогаясь от судорог. Ей казалось, что вся ее душа выливается сейчас с этими слезами нару­жу. Абсолютная пустота. Абсолютное одиноче­ство. Бесконечная боль. Беспросветная, бессмыс­ленная, ненужная жизнь.

- Ну, будет-будет, - засуетился Борис, пытаясь как-то обнять Еву, успокоить, утешить.

Он делал это со всей той нежностью, на кото­рую был способен. Большой, даже чуть грузный человек. Со всей возможной для него нежно­стью... Ева ощутила на плече тяжесть, на миг ей показалось, что ее что-то сдавливает, закры­вает, лишает воздуха, в нос ударил знакомый горьковатый запах его тела... И она зарыдала на­взрыд.

- Я умру... Я умру! - кричала Ева, не по­мня себя и бессильно толкая Бориса.

У нее начался приступ самой настоящей па­ники.

- Миша, на Каменный остров, - бросил Борис водителю и снова принялся, как ему ка­залось, утешать Еву: - Ну ничего, ничего. Лиха беда... Все пройдет. Все наладится.

И с каждым его словом Еве становилось все хуже и хуже.

Душа как птенец. Приходя в этот мир, она смотрит на него из родительского гнезда. Она может петь и ве­селиться, беззаботно глядеть вокруг, наслаждаясь пре­красными видами. Наивность ребенка - это счастье души. Но проходит время, человек становится старше, и наступает момент, когда кто-то выталкивает его душу из «гнезда». Но речь не идет о родительском доме, речь идет о том доме, что вырос внутри самого человека.

Этот внутренний дом человека, этот внутренний уклад его жизни - его картина мира, его представления о мире, его представления о самом себе. Это его мечты, надежды, желания. И этот дом рушится. Оказывается, что жизнь другая. В ней никому нет дела ни до твоих надежд, ни до твоих желаний. Никому. В ней и до тебя-то никому нет никакого дела, потому как каждый занят только своими надеждами и желаниями. Каждый занят только собой.

И разверзается бездна, и душу охватывает ужас. Чтобы ты смог взлететь, ты должен начать падать. Ты должен увидеть дно своей жизни, чтобы внутри тебя родилась потребность взмыть вверх. И потому душа, сама того не понимая, ищет то самое дно, ту крайнюю степень падения, без которой ее истинный, исполненный силы полет невозможен. Она бросается вниз, она готова разбиться и погибнуть... Это мнимое стремление к смер­ти на самом деле - стремление к истинной жизни. Но если бы она это знала, она бы не бросилась вниз...

На Каменном остро у Бориса дом. Большой, просторный особняк. Старинный, но отреставрированный, перестроенный. Простор­ные комнаты, больше похожие на залы. Пред­меты искусства, выполняющие роль декоратив­ных изделий.

Ева оказалась здесь впервые. Да, конечно, она знала про этот дом Бориса и раньше. Но вся­кий раз отказывалась от предложения «прийти в гости». Ей казалось, что в самом этом предло­жении есть что-то интимное. А она не могла себе представить, что у них с Борисом может что-то быть.

А теперь она поехала сюда без всяких раз­говоров. Ее больше ничего не пугало. Ничто ей больше не казалось зазорным, неправильным или ошибочным. Да и о чем можно так думать, если все в этом мире для тебя потеряло смысл? Что можно считать зазорным или ошибочным, если сама жизнь кажется тебе бессмысленной, лишенной какой-либо цели, пустой. Одной боль­шой ошибкой...

Борис ввел Еву в свой дом.

- Проходи, располагайся, чувствуй себя как дома... - радушно сказал он.

Ева прошла в гостиную, которая отделялась стеклянными дверями от просторной столовой, а та, в свою очередь, такими же дверями - от огромной кухни. Оглядевшись, Ева села в мяг­кое кожаное кресло и бесцельно уставилась в окно. Рядом на журнальном столике стояла хру­стальная ваза с большими зелеными, идеально правильными, словно искусственными яблоками. Ева было потянулась к ним, но остановилась... Ей ничего не хотелось. Ей все казалось каким-то пресным и странным, как во сне или под нар­козом.

Зеленые деревья гнулись на ветру. Тучи со­бирались в большие тяжелые стаи, отражаясь в водах реки своей свинцовой мощью.

- Большой дом, - констатировала Ева. - Ты, наверно, чувствуешь себя в нем очень оди­ноко.

Борис молча снял пиджак и повесил его на специальные плечики в прихожей. Вопрос Евы повис в воздухе. Борис прошел сквозь столовую в кухню, остановился у барной стойки и налил себе коньяк.

Потом сквозь череду стекол он посмотрел на сидящую в гостиной Еву. Посмотрел и замеш­кался. Он словно спрашивал себя: «Что я де­лаю?.. Что-то неправильно... Что-то не так...» Спрашивал и не находил ответа. Он привез Еву к себе. Женщину, с которой он не виделся почти целый год. Но о которой думал каждый день этого бесконечно длинного года. Страдал и му­чился, ревновал ее к другой работе, к другим ин­тересам, к другому мужчине, наконец. К нена­вистному, презираемому им Глебу, который, как казалось Борису, не стоит и одного ноготочка, и одной слезинки Евы.

Борис достал из холодильника лед, насыпал его в бокал, а затем почти до краев налил мар­тини.

«Ты чувствуешь себя одиноким, - эти сло­ва Евы звенели в его голове надрывным эхом. - Ты чувствуешь себя одиноким...»

- Ева, я чувствую себя одиноким с того са­мого момента, когда впервые тебя увидел, - сказал он, подходя к Еве и передавая ей бокал с мартини. - Не знаю, веришь ли ты в любовь с первого взгляда, но со мной было именно так. Тебя взяли на работу, но меня тогда не было. Помнишь? Я как раз был в Нью-Йорке, а когда вернулся, увидел тебя в офисе.

Ева сделала глоток холодного, буквально об­жигающего холодом мартини, и рассмеялась:

- Увидел, значит, и сразу влюбился... - ее слова прозвучали с иронией, которой Борис, на­верное, совсем не заслуживал, но Ева ничего не могла с собой поделать.

- Глупо, правда? - Борис совсем не оби­делся. Ему было горько, но он не обиделся. -

Я понимаю. Но что поделаешь? Сердцу не при­кажешь.

- Это правда, сердцу не прикажешь... - Ева смягчилась, ей стало стыдно, и, чтобы не пока­зать этого, отвернулась к окну. - Я понимаю.

- Это было ужасно, - Борис продолжал все так же стоять посреди комнаты, чуть растерян­ный, ссутулившийся. - Получалось, что я на­чальник, а ты - сотрудник. Как роли в спек­такле, понимаешь? Ты смотрела на меня таки­ми глазами - мол, да, Борис Иванович, хорошо, Борис Иванович, вынуждена с вами не согла­ситься, Борис Иванович. Не знаю, как объяс­нить... Это как в клетке. Как в западне. Слов­но стеклянная перегородка - все видно, а не дотронуться, не прикоснуться. Как сказать, что я люблю, что я больше думать ни о чем не могу? Как?

Ева старалась не смотреть на Бориса. С ней происходило что-то странное, необъяснимое. «Это как в клетке. Как в западне. Словно стек­лянная перегородка - все видно, а не дотро­нуться, не прикоснуться», - Борис слово в сло­во повторял то, что думала Ева, глядя весь по­следний год на Глеба. Нет, конечно, она могла к нему прикоснуться. Но только к телу, не к ду­ше. К оболочке, но не к сущности. Но любила она сущность. Сущность... Или ей это только ка­залось?..

Борис как-то странно качнулся, а потом, слов­но набравшись недостающей решимости, сел в кресло. Сел на самый край, преодолевая внут­реннюю неловкость. От напряжения у него даже подрагивали руки. Чтобы чем-то их занять, он взял из вазы яблоко и начал чистить его специ­альным серебряным ножом. Машинально, как автомат по чистке яблок. Один круг, другой, тре­тий...

Кожица яблока на глазах превращалась в зе­леную спираль, обнимающую пустоту. Яблока внутри нет, но его кожица создает иллюзию при­сутствия. Еве почему-то вспомнился образ Бо­городицы на одной из картин Сальвадора Дали. Раньше ей всегда казалось, что спираль, обра­зующая ее лицо, - это полоски ткани, в кото­рую заворачивают покойников. Некий символ вечной жизни, проступающей сквозь сковыва­ющую ткань смерти...

А сейчас Ева вдруг подумала, что это вовсе не полоски ткани, а кожура яблока. Некая ими­тация жизни. Жизни уже нет, сердцевины нет, а есть лишь имитация жизни, имитация сердце­вины, имитация сердца...

- А-а, черт! - осекся Борис и схватился за палец.

Задумавшись, он не смог сдержать своего на­пряжения. Он чистил яблоко, инстинктивно на­ращивая силу и амплитуду движений, срезая все больше и больше, пока, наконец, не саданул ножом прямо по пальцу. Кровь брызнула стру­ей. Красная полоска крови разрезала пополам белую мякоть яблока.

Ева подскочила и засуетилась.

- Сосуд задел! Надо срочно промыть и туго перевязать. Боря, где у тебя ванная комната? Вставай же!

- Там, - показал Борис и поднялся с кре­сла.

Ева поспешила за ним. Она растревожилась так, словно речь шла не о пальце, а о всей руке.

- Боря, где у тебя аптечка?!

- Прямо тут, комод в коридоре, - как-то рассеянно сказал Борис. - Нижний ящик, ка­жется.

Они вошли в большую, просторную ванную комнату. Ева быстро включила воду.

- Ева, ты не волнуйся так... - Борис го­ворил спокойно, размеренно. Напряжение слов­но вышло из него этой тонкой струйкой кро­ви. - Все нормально. Все хорошо. Не волнуй­ся.

Ева делала вид, что она его не слышит. Суе­тилась возле крана, настраивала воду, чтобы она шла не слишком сильно и не слишком слабо. Ози­ралась вокруг в поисках полотенца. Она словно вошла в какой-то транс...

- Вот, подержи под холодной водой! Я сей­час...

Ева выскочила в коридор, бросилась к ко­моду, стала искать аптечку. У нее дрожали ру­ки, изображение перед глазами расплывалось. Она не могла сосредоточиться. Словно парал­лельно о чем-то думала. Но о чем?.. Этого она сказать не могла. Словно что-то важное про­исходило в ее жизни. Но что? Сама Ева этого не понимала.

Наконец, она извлекла аптечку из среднего ящика комода и бросилась к Борису. Он сидел на краю ванны - спокойный, счастливый, уми­ротворенный. Когда перепуганная Ева вбежа­ла в ванную комнату, она запнулась. На ровном месте. Она увидела глаза Бориса, и в ней что-то перевернулось. Большой, добрый, любящий человек...

- Давай я перевяжу, - сказала она сбив­шимся голосом. - И не смотри на меня так...

- Извини, - смутился Борис. - Просто ты такая красивая...

Ева почувствовала, как на щеках в один ка­кой-то миг расширились сосуды, как ее щеки за­румянились нежным розовым цветом.

- Перестань... - смутилась Ева и приня­лась бинтовать Борису палец. - Сильно те­чет...

- Давление, наверное, высокое, - улыб­нулся Борис. - От счастья.

- Боря... - смущаясь все больше и боль­ше, пролепетала Ева. - Нет...

Она почувствовала на губах его губы. Мяг­кие, чувственные. Он целовал ее так, словно вды­хал запах розы. Легкая дрожь приятной волной прокатилась по всему ее телу. Ноги стали ват­ными. Ева обвила Бориса руками и против соб­ственной воли тихо застонала. Он нежно под­нял ее, словно пушинку, и понес в комнату.

У Евы кружилась голова. От ужаса, от ра­дости, от подступающего возбуждения. Она пе­рестала себя контролировать. Она чувствовала его сильное, огромное тело, и ей стало уютно, теп­ло, спокойно. Он словно снимал с нее тяжесть всех прежних страданий, прежних мук, прежней тоски и неопределенности. Он дарил ей любовь...

Душа свободна от условностей, но пока она не знает об этом, она следует «правилам». Стоит, однако, чело­веку понять, что мир - это одна большая иллюзия, как его душа получает искомую свободу. Именно в этом цель и смысл того кризиса, который переживает душа, «с мя­сом» вырезающая себя из той внешней среды, которую она долгое время считала для себя единственно возмож­ной и правильной.

Когда границы рушатся, когда условность устроения мира начинает восприниматься человеком именно как условность, его душа уподобляется всаднику, у которого понесла лошадь. Душа, действительно, несется во весь опор, не разбирая дороги, не слушаясь своего седока. Это состояние, по сути, ужасное, ведь человек теряет всякий контроль над собой, но в какой-то момент это безумие начинает приносить ему неизъяснимое удовольствие...

Принимая решение «умереть», он перестает цепляться за жизнь. Он складывает крылья и наслаждается сво­бодным падением. Душа получает новый опыт - жизни одним днем. Ей кажется, что это - мгновение «сейчас» - и есть жизнь. Все теперь становится таким простым и понятным... Все, о чем только можно подумать, откры­вается ей в своей непредвзятости, в своей невинности и безгреховное™.