И души обманываются. Летят на красоту, которую видят, и теряют Красоту, что принесли с собой.

Ева подняла на него пе­чальные глаза. Глеб прошел к окну, раздвигая ногами валяющиеся на полу вещи. Взял с журнального столика бу­тылку виски и приложился. Пару секунд он сто­ял так - в узкой полоске света, льющегося в окно между двумя несомкнутыми шторами. Вы­сокий, с идеальной фигурой античного атлета, с закинутой вверх бутылкой - как герой, явив­шийся в город, чтобы возвестить народу об оче­редной своей победе. Ликуйте!

- Я не понимаю, чего ты хочешь. Ты знаешь - я тебя люблю... - не вынимая сигареты изо рта, Глеб то ли сказал, то ли промычал это свое «признание».

За все это время он ни разу так и не повер­нулся к Еве, даже не поднял на нее глаз. И он на самом деле не понимал из-за чего, почему, соб­ственно, она так суетится. Ему и вправду каза­лось, что все нормально. «Я тебя люблю...» - эти три слова прозвучали лишь для того, чтобы отвязаться и сменить тему.

- Любишь... - обреченно, разочарованно, почти безжизненно повторила за ним Ева, слов­но закончила чтение своего смертного приго­вора.

- Ага, - гакнул Глеб, оторвавшись от бу­тылки. - Именно!

Он встряхнул голову, уронил ее на грудь и с призывным стоном, проведя рукой по шее к за­тылку, запустил пальцы в волосы. Эти его руки... Сильные, всегда такие уверенные, нахально-уве­ренные руки. Ева не хотела, но смотрела и лю­бовалась. Как загипнотизированная.

- А-а-а... Как голова болит! - простонал Глеб, но тут его взгляд оказался в области паха, и он улыбнулся - невольно, вальяжно, обворо­жительно, как только он один умеет. Улыбнул­ся и поздоровался: - Привет! А вот ты, малыш, никогда не болишь... Спасибо тебе! Только ты меня понимаешь...

Глеб сделал еще один глоток из бутылки, по­ставил ее на стол, и закусил выпивку оставшей­ся еще с вечера, потемневшей и подсохшей чет­вертинкой яблока. Раздался характерный хруст. Этот особенный хруст... Словно бы ломаются какие-то маленькие, крошечные, игрушечные сте­ны. Стены маленького, крошечного, игрушеч­ного мира. Плоть яблока напрягается от дав­ления и трескается, пропуская в себя белые рез­цы.

У Евы защемило сердце. В эту секунду она как никогда любила и ненавидела Глеба, нена­видела за то, что любит. Он абсолютный эгоист, одинаково мило общающийся с ней - с Евой, с другими девушками из личной «службы спа­сения», со своим «зеленым другом», со своим «малышом». Со всеми одинаково. Он, действи­тельно, любил всех, кто доставлял ему удоволь­ствие. А в другом качестве никто не был ему ин­тересен. Неинтересен и все.

- Ты всех так любишь, Глеб, - пожала плечами Ева. - Так, как умеешь. Я все пони­маю. Я приняла решение...

Глеб посмотрел на Еву сначала недоуменно, а потом как на какое-то ничтожество и недо­вольно усмехнулся:

- Решение?.. Ты? С чего вдруг?

Ева дрогнула, напряглась, вытянулась стру­ной.

- Вот в этом всё, Глеб. В этих твоих сло­вах! - ее вдруг как прорвало: - Ты меня не уважаешь, Глеб! Совсем. Я, по-твоему, не могу принять решение? Все зависит только от тебя? Хочешь - не хочешь, будешь - не будешь? Словно меня не существует, Глеб! Словно есть только твое желание!

- Мое желание?.. - Глеб чувственно, не торопясь, коснулся пальцами губ. Его лицо при­обрело лукавое выражение. - Не знаю, мне ка­жется, всем именно это и нравится...

Ева залилась краской. Отчаяние, гнев и сла­достное возбуждение смешались в ней. Все это!

Она почувствовала, что сгорает от стыда, пре­вращается в соляной столп, словно жена Лота, обернувшаяся посмотреть на горящий Содом. А он просто дурачился. Он действительно не по­нимал, почему Ева так переживает - из-за чего? Понимал ли он вообще, что с ней что-то происходит? Нет. Он знал, чем берет, и брал именно этим...

Глеб был мастер таких историй. Как хищник, заводящий свою жертву в западню, он танце­вал этот танец соблазнения - не останавлива­ясь, ничего не смущаясь и никогда не уступая. Он знал, что шантажировать можно только тем, что желанно. Прикасаясь к самым чувствитель­ным, к самым болезненным точкам в душе сво­ей жертвы, он заставлял ее саму идти на закла­ние. Он был слишком аристократичен, слишком «хорошо воспитан», слишком «благороден», что­бы требовать жертв. Он был готов только при­нимать их.

Не спеша, вальяжно Глеб натянул на себя единственный предмет гардероба - белый, об­легающий, подчеркивающий... От неизменных Dolce & Gabbana. Широкая резинка с логоти­пом обвела снизу возвышающиеся над ней ку­бики пресса, ноги стали казаться еще длиннее, а то, что над ними, - рельефнее. Глеб знал, что Ева будет смотреть на него, что Ева будет заво­роженно наблюдать за ним, что Ева будет любо­ваться им. Им - таким любящим, таким без­заветно и самозабвенно любящим... самого себя.

- Принимай решение... - прошептал он, выгнув голову. А потом показал взглядом туда- на того, с кем он только что «здоровался». - Ты всегда можешь принять это решение, Ева, всегда.

«Господи! Господи! Это же так глупо, так по­шло! Почему я не могу ничего с собой поделать, Господи?!» - Еву начало буквально трясти.

- Это унизительно, понимаешь?! - закри­чала она, как будто у нее от ужаса вдруг про­резался голос. - Так нельзя с людьми, Глеб! С чужими нельзя, а с близкими - тем более. Зачем ты это делаешь? Кого ты пытаешься об­мануть? Что ты все играешь? Это ведь не ты, не ты настоящий! Зачем?! Ты даже посмотреть на меня боишься... Устраиваешь этот пошлый стриптиз. Или тебе мерзко?

- Дура, - подчеркнуто бесстрастно про­хрипел Глеб сквозь зубы и плюхнулся в крес­ло. Он закинул ногу на широкий подлокотник, недовольно скривился и затянулся сигаретой.

- Да, я угадала. Я угадала! Тебе мерзко! - Еве казалось, что ее сейчас разорвет от напряже­ния. - Я для тебя просто подстилка! Любимая подстилка, может быть. Так, наверное, ты ду­маешь. Одна из... Мне не обидно. Нет, правда. Почти совсем не обидно. И так ведь честнее. Каждый должен знать свое место. И ты мне мое указал. Я все понимаю. Не считай меня за иди­отку, ладно? Это тоже унизительно...

- Брось, а?.. - Глеб нарочито небрежно выпустил из себя струю табачного дыма.

Странно, но этот пренебрежительно-прими­ренческий тон заставил Еву очнуться. Она для него - никто. Она для него не человек, она для него просто сексуальная игрушка, которая успе­вает наскучить еще до того, как что-то серьез­ное случится. Она - Ева - никто. И только в эту секунду Ева, наконец, почувствовала, как невыносимая тяжесть ее почти патологической зависимости от Глеба спала. Всю ночь, да и все последние дни, месяцы, годы, Ева гнала ее прочь, но та не уходила. Никак, ни при каких услови­ях. И вот, вдруг, отпустила. Как-то сама собой...

Душа целостна, не разделена на части. В ней нет противоречий и внутренней борьбы. Но, оказавшись в теле человека, она находится в напряженном поле про­тивоположных сил. Ее движения - движения заря­женной частицы между «плюсом» и «минусом», между тем, что можно назвать «страстями», и тем, что мы обыч­но называем «добром».

Наши представления о «добре» и «благе» - это вовсе не истины Света. Наши представления о «добре» и «благе» - это алгоритм, который выработало чело­вечество, желая обезопасить самого себя от собственных страстей. Наши страсти - плоть от плоти - часть этого мира. Светлые или темные - не имеет значения, их цель всегда - господство. Гнев, страх, любовь - все они жаждут власти...

Душа жаждет «власти» и стремится к «добру». И то и другое - иллюзии. Но она не знает об этом. Когда ее пожирает страсть, душа оправдывает страсть. Когда страсть съедает саму себя, душа устремляется к «добру». Эти силы играют с ней, как целая стая кошек с маленькой беззащитной мышкой. Впрочем, душе кажется, что она совершает внутренний труд и растет.