Авария на Нью-Йоркской шахте 30 страница

-- Куда поедем? -- спросил Готанда и бросил взгляд на меня. -- Чтобы не встречать типов с «ролексами», спокойно поговорить и отлично поесть, я так понимаю?

Ничего не ответив, я продолжал разглядывать небоскребы. Мы покрутились по улицам еще с полчаса -- и он наконец не выдержал.

-- О'кей. Тогда давай действовать от противного, -- сказал он легко, без малейшего раздражения в голосе.

-- От противного?

-- Поедем в самое шумное заведение. Там-то и сможем поговорить с глазу на глаз. Как тебе такая идея?

-- Неплохо, но... Куда, например?

-- Ну, скажем, в «Шейкиз», -- предложил он. -- Если ты, конечно, не против пиццы.

-- Да ради бога. Никогда не имел ничего против пиццы. Только... Как же твой имидж? Что, если в таком месте тебя узнают?

Готанда улыбнулся -- совсем слабой улыбкой. Силы в этой улыбке было не больше, чем в последних лучах заката, пробивающихся сквозь густую листву.

-- Ты когда-нибудь видел, чтобы знаменитости трескали пиццу в «Шейкиз»?

Как всегда в выходные, в пиццерии было громко и людно -- яблоку негде упасть. Джазовый квартет -- все в одинаковых полосатых рубашках -- наяривал на сцене «Tiger Rag», а студентики за столиками, вдохновленные пивом, надсадно его перекрикивали. В зале царил полумрак, никто не обращал на нас внимания. Пряный запах жареного теста растекался волнами по воздуху. Мы заказали пиццу, купили пива и уселись в самом укромном углу за столик с пижонской лампой-«тиффани».

-- Ну, вот видишь? Всё как я говорил, -- сказал Готанда. -- И уютно, и успокаиваешься куда больше.

-- Это верно, -- согласился я. Разговаривать по душам здесь и правда было приятнее.

Мы начали с пива, а чуть погодя вцепились зубами в свежайшую, дымящуюся пиццу. Впервые за много дней я ощущал в желудке космическую пустоту. И хотя я никогда не сходил по пицце с ума, сейчас, откусив лишь раз, почувствовал: на всем белом свете нет ничего вкуснее. Вот, оказывается, как страшно можно изголодаться за четверо суток. Готанда, похоже, тоже был голоден. Без единой мысли в мозгу мы молча жевали пиццу и запивали пивом. Прикончив пиццу, взяли еще по пиву.

-- Объеденье! -- изрек наконец Готанда. -- Веришь, нет -- третьи сутки думаю о пицце. Даже сон о пицце приснился. Как она поджаривается в печи и похрустывает слегка, а я на нее смотрю. Просто смотрю и больше ничего не делаю. И так -- весь сон. Без начала и без конца. Интересно, как бы его трактовал старина Юнг ⁽⁵²⁾? По крайней мере, я для себя трактую так: «Очевидно, мне хочется пиццы». Как думаешь? И, кстати, что у тебя за разговор?

«Ну вот, -- подумал я. -- Сейчас или никогда». Но сказать ничего не получалось. Дружище Готанда сидел передо мной тихий, расслабленный и наслаждался приятным вечером. Я смотрел на его безмятежную улыбку -- и слова застревали в горле. Бесполезно. Сейчас -- не могу. Как-нибудь позже...

-- Как у тебя дела? -- только и спросил я. Эй, так нельзя, -- пронеслось в голове.-- Сколько ты собираешься буксовать и вертеться по кругу? Но я не мог себя пересилить. Полная безнадега. -- Что с работой? С женой?

-- С работой -- по-старому, -- ответил он, криво усмехнувшись. -- Без вариантов. Работы, которую я хочу, мне не дают. А которой не хочу -- наваливают по самую макушку. Вот и вязну, как в снегу. Продираюсь через сугробы, что-то кричу сквозь пургу -- а никто все равно не слышит. Только голос срываю. А с женой... Странно, да? Давно ведь развелся, а все женой называю... С ней мы с тех пор только один раз встретились. Ты когда-нибудь спал с женщинами в мотелях или лав-отелях ⁽⁵³⁾?

-- Да нет... Можно сказать, что нет.

Готанда покачал головой.

-- Странная это штука... Если долго там находишься -- уставать начинаешь. В комнате темно. Окна задраены. Номер-то для секса и больше ни для чего, кому там окна нужны. Была бы ванна да кровать побольше. Ну, еще радио, телевизор и холодильник. Только то, что для дела нужно. Чтобы кого-нибудь трахать, долго и с кайфом. Ну, я и трахаю. Собственную жену. Конечно, получается у нас высший класс. Оба стресс снимаем, обоим весело. Нежность взаимная просыпается. Кончим -- и долго лежим, обнявшись, пока снова не захотим. Только, знаешь... Света не хватает. Слишком всё взаперти. Искусственно как-то, придуманно всё. Не по душе, ей-богу. Но, кроме таких заведений, нам с женой больше и переспать-то негде. Прямо не знаю, что делать...

Готанда отхлебнул еще пива и вытер салфеткой губы.

-- К себе на Адзабу я ее привести не могу. Газетчики моментально застукают. Уж не знаю, как они это делают, -- но разнюхают, это факт. Уехать вдвоем в путешествие тоже не можем. Столько выходных сразу мне никто не даст. Но главное -- куда бы ни поехали, нас сразу узнают. Для всех вокруг наши отношения -- товар на продажу. Вот и получается: кроме дешевых мотелей, встречаться нам больше негде. В общем, не жизнь, а... -- Прервавшись на полуслове, Готанда посмотрел на меня. И улыбнулся. -- Ну вот, снова жалуюсь тебе на жизнь...

-- Да ладно тебе. Выговаривайся. А я послушаю. Мне сегодня больше охота слушать, чем говорить.

-- Ну, не только сегодня. Ты мои жалобы всегда слушал. А я твои -- ни разу. На свете вообще мало людей, которые слушают. Все хотят говорить. Даже если особо не о чем. Вот и я такой же...

Джаз-бэнд заиграл «Hello, Dolly». Пару минут мы с Готандой молчали, слушая музыку.

-- Еще пиццы не хочешь? -- предложил он. -- По половинке мы бы запросто проглотили. Прямо не знаю, что сегодня со мной. Весь день есть хочу -- сил нет.

-- Давай. Я тоже никак не наемся.

Он сходил к стойке и заказал пиццу с анчоусами. Вскоре заказ принесли, и с минуту мы снова молчали, пока не умяли каждый по половинке. Студенты вокруг продолжали натужно орать. Оркестр доиграл последнюю композицию. Зачехлив банджо, трубу и тромбон, музыканты ушли, и на сцене осталось одно пианино.

Мы прикончили пиццу и помолчали еще немного, глядя на опустевшую сцену. После музыки человеческие голоса звучали неожиданно жестко. Очень неясной, переменчивой жесткостью. Будто что-то мягкое вынуждено ожесточиться -- не по своей воле, в силу каких-то внешних причин. Приближаясь к тебе, оно кажется очень холодным и твердым. Но, коснувшись, вдруг обнимает очень мягкой теплой волной. И теперь эти мягкие волны раскачивали моё сознание. Мягко накатывались, обнимали мой мозг -- и отползали обратно. Раз за разом, волна за волной. Я сидел и прислушивался, как эти волны шумят. Мой мозг уплывал куда-то. Далеко-далеко от меня. Далекие-далекие волны бились в далекий-далекий мозг...

-- Зачем ты убил Кики? -- спросил я Готанду. Я не хотел его спрашивать. Вырвалось как-то непроизвольно.

Он уставился на меня таким взглядом, каким обычно пытаются различить что-нибудь на горизонте. Его губы чуть приоткрылись, обнажив узкую полоску белоснежных зубов. Так он сидел, не двигаясь, очень долго. Шум в моей голове то усиливался, то стихал. Чувство реальности то покидало меня, то возвращалось обратно. Я помню его безупречные пальцы, так красиво сцепленные на столе. Когда чувство реальности уходило, эти пальцы казались мне изящной лепкой.

Потом он улыбнулся. Очень спокойной улыбкой.

-- Я -- убил -- Кики? -- переспросил он медленно, слово за словом.

-- Шутка, -- сказал я, улыбнувшись в ответ. -- Я просто так спросил... Почему-то спросить захотелось.

Готанда перевел взгляд на стол и начал разглядывать собственные пальцы.

-- Да нет, -- возразил он. -- Какие шутки? Вопрос очень важный. Нужно обдумать его как следует. Убил ли я Кики? Это стоит очень серьезно обмозговать...

Я посмотрел на него. Его губы улыбались, но глаза оставались серьёзными. Он не шутил.

-- Зачем тебе убивать Кики? -- спросил я у него.

-- Зачем мне убивать Кики? Я не знаю, зачем. Зачем бы я стал убивать Кики, а?

-- Эй, перестань, -- рассмеялся я. -- Ничего не понятно. Так ты убил Кики -- или не убивал?

-- Ну я же говорю, тут подумать надо. Убил я Кики или не убивал? -- Готанда отхлебнул пива, поставил кружку и оперся щекой на руку. -- Я не уверен. Понимаю, как это по-дурацки звучит. Но это правда. Нет у меня на этот счет никакой уверенности. Иногда мне кажется, что я ее задушил. Там, у себя дома -- взял и задушил. Кажется мне. Иногда. Почему? С чего бы я в собственном доме оставался с нею наедине? Я ведь никогда этого не хотел! Ерунда какая-то. Ничего не помню, хоть режь. В общем, мы сидели с ней вдвоем у меня дома... А ее труп я увез на машине и похоронил. Где-то в горах. Но видишь ли, в чем дело. Я не уверен, что это было в реальности. Нет ощущения, что всё случилось на самом деле. Кажется, что было. А доказать не могу. Все время об этом думал. Бесполезно. Никак понять не могу. Самое важное проваливается в пустоту. Хоть бы улики какие-то оставались! Скажем, лопата. Если я труп закопал -- значит, была лопата, верно? Найду лопату -- пойму, что всё это правда. Только и здесь ерунда получается. В голове ошмётки какие-то, вроде воспоминаний... Будто я лопату купил в какой-то лавке для садоводов. Яму выкопал, труп схоронил. А лопату... Лопату, кажется, выкинул. Кажется, понимаешь? А в деталях ничего не помню, хоть убей. Ни где эта лавка была, ни куда лопату выкидывал. Никаких доказательств. И, самое главное: где же я труп закопал? Помню, что в горах, -- и больше ничего. Словно лоскутки какого-то сна, картинки разорванные. Только начинаешь понимать что-нибудь, картинка тут же -- раз! -- и на другую меняется. Полный хаос. По порядку ничего отследить не удается. В памяти, казалось бы, что-то есть. Но настоящая ли это память? Или это я уже позже, по ситуации присочинил -- и в таком виде запомнил? Что-то со мной не то происходит... Ерунда какая-то. С тех пор, как с женой разошелся -- все только хуже и хуже. Устал я. И в душе безнадёга. Абсолютно безнадежная безнадёга...

Я молчал. Прошло какое-то время. Потом Готанда заговорил опять.

-- До каких пор, черт возьми, всё это -- реальность? А с каких пор -- только мой бред? Докуда всё правда, а откуда уже только игра? Я все время это понять хотел. И пока с тобой встречался, так и чувствовал: вот-вот пойму. С тех пор, как ты впервые о Кики спросил -- все время надеялся: ты-то мне и поможешь этот бедлам разгрести. Открыть окно и проветрить всю мою затхлую жизнь... -- Он опять сцепил пальцы перед собой и уставился на руки. -- Только если я на самом деле Кики убил -- ради чего? Зачем это мне понадобилось? Ведь она мне нравилась. Я любил с ней спать. Когда хреново было так, что хоть в петлю лезь, -- они с Мэй были для меня единственной отдушиной. Зачем мне было ее убивать?

-- А Мэй тоже ты убил?

Готанда очень долго молчал, продолжая разглядывать свои руки. А потом покачал головой:

-- Нет. Мэй я, по-моему, не убивал. Слава богу, на ту ночь у меня железное алиби. С вечера до глубокой ночи я снимался в пробах на телестудии, а потом поехал с менеджером на машине в Мито. Так что здесь все в порядке. Если б не это -- если бы никто не мог подтвердить, что я всю ночь провел в студии, -- боюсь, я бы действительно терзался вопросом, не я ли убил Мэй. Но почему-то не покидает дикое чувство, будто в смерти Мэй тоже я виноват. Почему? Казалось бы, алиби есть, все в порядке. А мне все чудится, будто я чуть ли не сам ее задушил, вот этими руками. Будто она из-за меня умерла...

Между нами вновь повисло молчание. Очень долгое. Он по-прежнему разглядывал свои пальцы.

-- Ты просто устал, -- сказал я. -- Только и всего. Я думаю, никого ты не убивал. А Кики просто пропала куда-то, и всё. Она и раньше любила исчезать неожиданно, еще когда со мной вместе жила. Это не в первый раз. А у тебя просто комплекс вины. Когда плохо, начинаешь винить себя в чем попало. И подстраивать всё на свете под свои обвинения.

-- Нет. Если бы только это. Все не так просто... Кики я, кажется, и в самом деле убил. Бедняжку Мэй не убивал. Но смерть Кики -- моих рук дело. Это я чувствую. Вот эти пальцы до сих пор помнят, как ее горло сжимали. И как лопату держали, полную земли. Я ее убил, реально. Реальнее не придумаешь...

-- Но зачем тебе ее убивать? Никакого же смысла!

-- Не знаю, -- сказал он. -- Тяга к саморазрушению. Есть у меня такое. С давних пор. Стресс накапливается -- и я проваливаюсь туда, внутрь. В зазор между мной настоящим -- и тем, кого я играю. Этот чертов зазор я сам в себе вижу отчетливо. Огромная трещина -- словно земля под ногами распахивается. Ноги разъезжаются -- и я лечу туда, в эту пропасть. Глубокую, темную -- хоть глаз выколи... Когда это случается, я вечно что-нибудь разрушаю. Потом спохватываюсь -- а ничего уже не исправить. В детстве часто было такое. Постоянно что-то крушил или разбивал. Карандаши ломал. Стаканы бил. Модели из конструктора ногами топтал. Зачем -- не знаю. Пока маленький был, на людях такого себе не позволял. Только если один оставался. Но уже в школе, классе в третьем, друга с обрыва столкнул. Зачем? Черт меня разберет. Опомнился -- приятель внизу валяется. Слава богу, обрыв невысокий был. Парень легкими ушибами отделался, скандал замяли. Да и он сам думал, что я нечаянно. Никому ведь и в голову не приходило, что я могу такое намеренно вытворять. Знали бы они!.. Сам-то я понимал, что делаю. Своей рукой, сознательно своего же друга с обрыва скинул. И таких подвигов у меня в жизни -- хоть отбавляй. В старших классах почтовые ящики поджигал. Тряпку горящую засуну в щель -- и бежать. Подлость, лишенная всякого смысла. Я это понимаю -- и все равно делаю. Не могу удержаться. Может, через такие бессмысленные подлости я пытаюсь вернуться к самому себе? Не знаю. Что делаю -- не осознаю. Но ощущение того, что уже натворил, в памяти остается. Раз за разом эти ощущения прилипают к пальцам, как пятна. Как ни старайся -- не отмыть никогда. До самой смерти... Не жизнь, а сплошное дерьмо. Не могу больше...

Я вздохнул. Готанда покачал головой.

-- Только как мне всё это проверить? -- продолжал он. -- Никаких доказательств, что я убийца, у меня нет. Трупа нет. Лопаты нет. Брюки землей не испачканы. На руках никаких мозолей. Да и вообще -- рытьём одной могилки мозолей не заработаешь. Где закопал -- тоже не помню... Ну, пойду я в полицию, признаюсь во всем -- кто мне поверит? Трупа нет -- значит, нет и убийства. Даже моральный ущерб возмещать будет некому. Она исчезла. И это все, что я знаю... Сколько уж раз я собирался тебе обо всем рассказать! Язык не поворачивался. Боялся, расскажу -- и между нами что-то пропадет. Понимаешь, пока мы с тобой встречались, я вдруг научился расслабляться как никогда. Больше не чувствовал своего зазора, не разъезжались ноги... Для меня это -- страшно важная вещь. Я не хотел терять наши отношения. И все откладывал разговор на потом. При каждой встрече думал: «не теперь, как-нибудь в другой раз». И вот -- нб тебе, дотянул. На самом-то деле, давно уже надо было признаться...

-- Признаться? -- не понял я. -- В чем? Сам же говоришь, никаких доказательств нет...

-- Дело не в доказательствах. Я должен был сам тебе обо всем рассказать, и как можно раньше. А я скрывал. Вот в чем проблема.

-- Ну, хорошо. Предположим, ты действительно убил Кики. Но ты ведь не хотел ее убивать!

Он посмотрел на свою раскрытую ладонь.

-- Не хотел. И никаких причин для этого не было. Господи, да зачем же мне убивать Кики? Она мне нравилась. Мы дружили -- пусть даже и в такой ограниченной форме. О чем мы только не разговаривали! Я ей про жену рассказывал. Она очень внимательно слушала, участливо так. Зачем мне ее убивать? Но я все-таки ее убил. Вот этими руками. И при этом -- совсем не желал ее смерти. Я душил ее, как собственную тень. И думал: вот моя тень, которую я должен убить. Если я убью эту тень, жизнь наконец-то пойдет как надо... А это была не тень. Это была Кики. Только не в этом мире -- а там, в темноте. Там -- совсем другой мир. Понимаешь? Не здесь! Кики сама меня туда заманила. Шептать начала: «Ну, давай, задуши меня! Задуши, я не обижусь...». Сама попросила -- и даже сопротивляться не стала. Именно так, я не вру... Вот чего я понять не могу. Как такое возможно на самом деле? Разве всё это -- не обычный ночной кошмар? Чем дольше об этом думаю -- тем больше реальность в бреду растворяется, как сахар в кофе. Зачем Кики это шептала? За каким чертом сама попросила ее убить?..

Я допил согревшееся пиво. Сигаретный дым собирался под потолком, густея, как привидение. Кто-то толкнул меня в спину и извинился. По ресторанной трансляции объявляли готовые заказы: пицца такая-то, столик такой-то.

-- Еще пива хочешь? -- спросил я Готанду.

-- Давай, -- кивнул он.

Я прошел к стойке, купил два пива и вернулся. Не говоря ни слова, мы принялись за пиво. В ресторане кишело, как на станции Акихабара ⁽⁵⁴⁾ в час пик: посетители слонялись туда-сюда мимо нашего столика, не обращая на нас никакого внимания. Никто не слушал, что мы говорим. Никто не пялился на Готанду.

-- Что я говорил? -- произнес он с довольной улыбкой. -- В такую дыру ни одну знаменитость силком не затащишь!

Сказав так, он поболтал опустевшей на треть пивной кружкой, точно пробиркой на уроке естествознания.

-- Давай забудем, -- тихо предложил я. -- Я как-нибудь сумею забыть. И ты забудь.

-- Ты думаешь, я смогу? Это тебе легко говорить. Ты ее собственными руками не душил...

-- Послушай, старик. Никаких доказательств, что ты убил, нет. Перестань попусту казниться. Я сильно подозреваю, что ты просто по инерции играешь очередную роль, увязывая свои комплексы с исчезновением Кики. Ведь такое тоже возможно, не правда ли?

-- Возможно? -- переспросил он и уперся локтями в стол. -- Хорошо, поговорим о возможностях. Любимая тема, можно сказать... Существует много разных возможностей. В частности, существует возможность того, что я убью свою жену. А что? Если она попросит, как Кики, и сопротивляться не станет -- возможно, я задушу ее точно так же. В последнее время я часто об этом думаю. Чем чаще думаю -- тем больше эта возможность растет, набирает силы у меня внутри. Не остановишь никак. Я не могу это контролировать. Я ведь в детстве не только почтовые ящики поджигал. Я и кошек убивал. Самыми разными способами. Просто не мог удержаться. По ночам в соседских домах окна бил. Камнем из рогатки -- шарах! -- и удираю на велосипеде. И перестать не могу, хоть сдохни... До сих пор никому об этом не говорил. Тебе первому рассказываю все как есть. И сразу -- точно камень с души... Только это не значит, что я внутри становлюсь другим. Меня уже не остановить. Слишком огромная пропасть между тем, кого я играю, и тем, кто я есть по природе. Если эту пропасть не закопать -- так и буду гадости делать, пока не помру. Я ведь и сам все прекрасно вижу. С тех пор, как я стал профессиональным актером, эта пропасть только растет. Чем масштабнее мои роли, чем больше людей смотрит на меня в кадре, тем сильнее отдача в обратную сторону -- и тем ужасней то, что я вытворяю. Полная безнадёга. Возможно, я скоро убью жену. Не сдержусь -- и пиши пропало. Потому что это -- совсем в другом мире. А я -- слишком безнадежный неудачник. Так в моем генетическом коде записано. Очень внятно и однозначно.

-- Да ну тебя, не перегибай! -- сказал я, натянуто улыбаясь. -- Если мы в каждой нашей проблеме станем генетику обвинять -- тогда уж точно ни черта не получится. Бери-ка ты отпуск. Отдохни от работы, с женой какое-то время вообще не встречайся. Все равно другого выхода нет. Пошли всё к чертовой матери. Давай, махнем с тобой на Гавайи. Будем валяться на пляже под пальмами и потягивать «пинья-коладу». Гавайи -- отличное место. Можно вообще ни о чем не думать. Утром вино, днем сёрфинг, ночью -- девчонки какие-нибудь. Возьмем на прокат «мустанг» -- и вперед по шоссе: сто пятьдесят километров в час под «Дорз», «Бич Бойз» или «Слай энд зэ Фэмили Стоун»... Все тяжелые мысли в голове растрясутся, я тебе обещаю. А захочешь опять о чем-то подумать -- вернешься и подумаешь заново.

-- А что? Неплохая идея, -- сказал Готанда. И засмеялся, обнаружив еле заметные морщинки у глаз. -- Снова снимем пару девчонок, погудим до утра. В прошлый раз у нас здорово получилось!

«Ку-ку», -- пронеслось у меня в голове. Разгребаем физиологические сугробы...

-- Я готов ехать хоть завтра, -- сказал я. -- Ты как? Сколько тебе времени нужно, чтобы завалы на работе раскидать?

Странно улыбаясь, Готанда посмотрел на меня в упор.

-- Я смотрю, ты действительно не понимаешь... На той работе, в которую я влип, завалов не разгрести никогда. Единственный выход -- это послать все к черту. Раз и навсегда. Если я это сделаю -- будь уверен: из этого мира меня выкинут, как собаку. Раз и навсегда. А при таком раскладе, как я уже говорил, я теряю жену. Навсегда...

Он залпом допил пиво.

-- Впрочем, ладно! Все, что мог, я уже потерял. Какая разница? Сколько можно биться лбом о стену? Ты прав, я слишком устал. Самое время проветрить мозги. О'кей -- посылаем всё к черту. Поехали на Гавайи. Вытряхну мусор из головы -- а потом и подумаю, что делать дальше. Поверишь, нет -- так хочется стать нормальным человеком. Возможно, я уже опоздал. Но ты прав -- еще хотя бы разок попробовать стоит. Что ж, положусь на тебя. Тебе я всегда доверял. Это правда. Когда ты мне в первый раз позвонил, я сразу это почувствовал. И как думаешь, почему? Ты всю жизнь какой-то до ужаса… нормальный. А как раз этого мне никогда не хватало.

-- Какой же я нормальный? -- возразил я. -- Я просто стараюсь шаги в танце не нарушать. Танцую, не останавливаясь, и всё. Никакого смысла в это не вкладываю...

Готанда вдруг резко раздвинул на столе ладони. На добрые полметра, не меньше.

-- А в чем ты видел хоть какой-нибудь смысл? Где он -- смысл, ради которого стоит жить? -- Он вдруг осекся и засмеялся. -- Ладно, черт с ним. Теперь уже всё равно. Я сдаюсь. Давай брать пример с тебя. Попытаемся перепрыгнуть из лифта в лифт. Не так уж это и невозможно. Ведь я все могу, если захочу. Это ведь я -- талантливый, обаятельный, элегантный Готанда. Правда же?.. Уговорил. Поехали на Гавайи. Заказывай завтра билеты. Два места в первом классе. Обязательно в первом, слышишь? Так надо -- хоть в лепешку разбейся. Тачка -- «мерс», часы -- «ролекс», жильё -- в центре, билеты -- первого класса. А я до послезавтра соберу чемодан. В тот же день -- р-раз! -- и мы на Гавайях. Майки «алоха» мне всегда были к лицу.

-- Тебе всё всегда было к лицу.

-- Спасибо. Ты щекочешь остатки моего самолюбия.

-- Первым делом идем в бар на пляже и выпиваем по «пинья-коладе». По о-очень прохладной «пинья-коладе»...

-- Звучит неплохо.

-- Еще как неплохо.

Готанда пристально посмотрел мне в глаза.

-- Слушай... А ты правда смог бы забыть, что я убил Кики?

Я кивнул.

-- Думаю, смог бы.

-- Тогда хочу признаться еще кое в чем. Я тебе когда-то рассказывал, как две недели в тюрьме просидел, потому что молчал?

-- Рассказывал.

-- Я соврал. Меня выпустили сразу. Я сдал им всех, кого знал -- до последнего человека. Просто от страха. И еще оттого, что унизить себя хотел, в своих же глазах. Чтобы потом было за что себя презирать. От подлости не удержался. И потому очень рад был -- правда! -- когда ты меня на допросе не выдал. Будто ты своим молчанием меня, подлеца, как-то спас. Я понимаю, что странно звучит, но... В общем, мне так показалось. Будто ты и мою душу от гадости очистил... Ну да ладно. Что-то я тебе сегодня каюсь во всех грехах. Прямо генеральная репетиция какая-то. Но я рад, что мы поговорили. Мне теперь легче, ей-богу. Хотя тебе, наверно, было со мной неуютно...

-- Глупости, -- сказал я. «По-моему, мы никогда не были ближе, чем сейчас», -- подумал я. Мне следовало это произнести. Но я решил сделать это как-нибудь позже. Хотя откладывать смысла не было -- я просто подумал, что так, наверное, будет лучше. Что еще наступит момент, когда эти слова прозвучат с большей силой. -- Глупости, -- только и повторил я.

Он снял со спинки стула шляпу, проверил, высохла ли, -- и нахлобучил обратно на спинку стула.

-- Ради старой дружбы -- сделай мне одолжение, -- попросил он. -- Еще пива охота. А я уже никакой. До стойки, наверно, дойду, но обратно с пивом -- уже сомневаюсь...

-- Какие проблемы! -- улыбнулся я. Встал и отправился к стойке за пивом. У стойки было людно; на то, чтобы взять два несчастных пива, я убил минут пять. Когда я вернулся с кружками в обеих руках, его уже не было. Ни его самого, ни шляпы. Ни «мазерати» на стоянке у входа. Черт меня побери, ругнулся я про себя и покачал головой. Хотя качай тут головой, не качай -- всё было кончено.

Он исчез.

 

 

На следующий день, ближе к вечеру коричневый «мазерати» был поднят со дна Токийского залива в районе Сибаура. Я предвидел нечто подобное и не удивился. С момента, когда он исчез, я знал, что все этим кончится.

Как бы то ни было, еще одним трупом больше. Крыса, Кики, Мэй, Дик Норт -- и теперь Готанда. Итого пять. Остается еще один. Я покачал головой. Веселая перспектива. Чего ждать дальше? Кто следующий? Я вспомнил о Юмиёси-сан. Нет, только не она. Это было бы слишком несправедливо. Юмиёси-сан не должна ни умирать, ни пропадать без вести. Но если не она, то кто же? Юки? Я опять покачал головой. Девчонке всего тринадцать. Ее смерть нельзя допускать ни при каком раскладе. Я прикинул, кто вокруг меня мог бы умереть в ближайшее время. Ощущая себя при этом чуть ли не Богом Смерти. Метафизическим существом, бесстрастно решающим, кому и когда покидать этот мир.

Я сходил в полицейский участок Акасака, встретился с Гимназистом и рассказал ему, что провел вчерашний вечер с Готандой. Мне казалось, лучше сообщить об этом сразу. О возможном убийстве Кики я, конечно, рассказывать не стал. Что толку? Все-таки -- дело прошлое. И даже трупа не найдено. Я рассказал, что общался с Готандой незадолго до смерти, что он выглядел очень усталым и находился на грани невроза. Что его вконец измотали бешеные долги, ненавистная работа и развод с любимой женой.

Гимназист очень быстро, без лишних вопросов записал все, что я рассказал. Просто на удивление быстро -- не то, что в прошлый раз. Я расписался на последней странице, и на этом все кончилось. Он отложил протокол и, поигрывая ручкой в пальцах, посмотрел на меня.

-- А вокруг вас и в самом деле умирает много народу, -- задумчиво сказал он. -- Если долго живешь такой жизнью, остаешься совсем без друзей. Все начинают тебя ненавидеть. Когда все тебя ненавидят, глаза становятся мутными, а кожа дряхлеет... -- Он глубоко вздохнул. -- В общем, это самоубийство. С первого взгляда ясно. И свидетели есть. Но все-таки -- какое расточительство, а? Я понимаю, что кинозвезда. Но зачем же «мазерати» в море выкидывать? Какого-нибудь «сивика» или «короллы» было бы вполне достаточно...

-- Так всё же застраховано, какие проблемы, -- сказал я.

-- Да нет. В случае самоубийства страховка не работает, -- покачал головой Гимназист. -- Тут уже сколько ни бейся -- его фирма, официальный владелец машины, не получит ни иены. В общем, глупость и пижонство... А я вон своему балбесу все никак велосипед не куплю. У меня трое. И так сплошное разорение. А тут еще каждый хочет отдельный велосипед...

Я молчал.

-- Ну ладно, -- махнул он рукой. -- Можете идти. Насчет друга -- примите мои соболезнования. Спасибо, что сами зашли, рассказали...

Он проводил меня до выхода.

-- А дело об убийстве бедняжки Мэй до сих пор не закрыто, -- добавил он на прощанье. -- Но мы продолжаем расследование, не беспокойтесь. Закроем когда-нибудь.

Очень долго меня не отпускало странное ощущение, будто я виновен в смерти Готанды. Как ни пробовал справиться с этим давящим чувством -- не проходило. Я прокручивал в голове нашей последней беседы в «Шейкиз» -- фразу за фразой. И придумывал новые -- взамен тех, что сказал тогда. Мне казалось, поговори я с ним по-другому, как-то удачнее, бережнее -- и он остался бы жив. И мы прямо сейчас могли бы валяться вдвоем на песочке в Мауи и потягивать пиво.

Хотя, чего уж там -- скорее всего, ни черта у меня бы не вышло. Наверняка Готанда давно уже это задумал и просто дожидался удобного случая. Сколько раз, наверное, рисовал в воображении, как его «мазерати» идет на дно. Как в оконные щели просачивается вода. Как становится нечем дышать. А он все ждет, держа пальцы на ручке двери -- оставаясь в этой реальности и доигрывая свое саморазрушение. Но, конечно, так не могло продолжаться вечно. Когда-нибудь он должен был распахнуть дверь. Это был его единственный выход, и он это знал. Он просто ждал подходящего случая -- вот и всё...

Со смертью Мэй во мне умерли старые сны. С гибелью Дика Норта я потерял надежду -- сам не знаю, на что. Самоубийство Готанды принесло мне отчаяние -- глухое и тяжелое, как свинцовый гроб с запаянной крышкой. В смерти Готанды не было избавления. За всю свою жизнь он так и не смог присобиться к пружинам, заводившим его изнутри. Его энергия, оставшись неуправляемой, долго толкала его к краю пропасти. К самой границе человеческого сознания. Пока наконец не утащила совсем -- в другой мир, где всегда темно.

Его смерть долго обсасывали еженедельники, телепрограммы и спортивные газеты. Со смаком, точно могильные черви, пережевывали очередное трупное мясо. При одном взгляде на заголовки тянуло блевать. Не глядя и не слушая, я легко мог представить, что болтали-писали все эти щелкоперы. Очень хотелось собрать их вместе и придушить одного за другим.

-- А может, лучше сразу бейсбольной битой по черепу? -- предлагает Готанда. -- Всё-таки душить -- долго.

-- Ну уж нет, -- качаю я головой. -- Мгновенная смерть для них -- слишком большая роскошь. Лучше я их задушу. Медленно...