Об умных дураках и о мудрых детях 9 страница

Днём раньше я шёл и слышал, как Мясниковы «балдели» в соседском палисаднике: Валька – Серёгина сожительница, пела частушку про милёнка, а собутыльники куражливо восхищались её голосом, орали: «Баян в студию!» А Вера Николаевна «болела» дома, её не взяли в компанию. Теперь сетуют соболезнующе – рюмка спасла бы человека! Дичь какая!

Я продолжаю искать в себе любовь к этим несчастным людям. По крайней мере, они меня признали за своего – приветствуют, как нормального человека: «Здорово, Андрюха!», хотя какой я нормальный – я же «церковник»! – нас так здесь называют ещё с момента появления в деревне моего отца с сотоварищами. Всё же, полагаю, его они вспоминают добром, разве до сих пор удивляются, что Михайлов был чудн о й. Чудак умер, да здравствует чудак! И знаю, что они способны запросто предать – в смысле, что могут что-то стырить при огромном желании найти «на бутылку», или станут жалко-надоедливо клянчить денег «на хлеб», однако при том верю, что от вражеских танков оборону будут держать намертво, хотя бы уже потому, что смерть в бою их вполне устроит – уставших жить так, как живут ныне, но за просто так отдаваться беззубой они тоже желанием не горят.

Странное дело! – у пьяниц будто стирается их половая сущность; мужики и женщины делаются оплывшими существами непонятного рода. Наверное, этот процесс сродни тому, как люди после смерти утрачивают эти различия. Но когда такое случается в ещё нестарые-то годы, делается сильно не по себе и жалко их, безполых: увы! – не ангелов, а скорее бесов во плоти. И всё же в них, в этих забубённых существах просвечивает ещё та, давняя сущность, которую имели в себе Ванятка или Машутка, бывшие деревенскими пареньками и девчонками, каждодневно добирающимися по бездорожью в сельскую школу, по пути вдосталь насладившись природообщением. Их, кажется, не плохому учили там, но какая страшная метаморфоза случилась с ясноглазыми детками! – и кто ответит за такую перемену? – ведь сами они даже не заметили того превращения и едва ли несут полную ответственность за него: мы просто жили, как все, делали то, что все – так в чём же мы виноваты?!

Они скорее посчитали бы себя достойными кары, когда б отдалились от этих своих «друзей», с которыми сегодня бедуют горе горькое. И, хорошо ли, плохо ли, но они лежат всё под той же яблоней, на той же зелёной траве, а не погнались за какими-то непонятными им благами, как другие, «более умные» сверстники – в города, куда по недавней сводке переселилась б о льшая часть населения планеты. И что произошло в этом мире, если основное население предпочло уйти из родовых мест, где жили предки, которых потомки уже готовы считать глупее себя, выручив себе право не признавать их образа жизни и тем отрекаться от них?

Вскоре после похорон, возвращался я с «тихой охоты», просматривал напоследок берёзовые заросли вдоль шоссейки: неподалеку хрустнула сухая ветка, и на полянку выбрался из чащобы старший Мясников. Меня не сильно обрадовала встреча, но теперь дед казался трезв, тих и как-то по светлому печален. Распахнул напоказ затёртый полиэтиленовый пакет – вполовину заполнен «лисичками». Нестыковка «имиджа»: корзины нет, но грибы аккуратно срезаны ржавым, остро точенным столовым ножиком – чтобы был «товарный вид», иначе не возьмут придирчивые клиенты.

Радостно, когда в непочтенном человеке сыщется добрая суть. Мясников на обратном пути в деревню неожиданно разговорился: я, шаркая резиновыми сапогами по асфальту, слушал его излияния – про скудость жизни, про окончательное разорение деревни в эпоху перестройки. В рассказах этих сквозила боль за несложившуюся судьбу, за изничтоженную вотчину. Боль и… равнодушие – какое-то ненавистное равнодушие к самому себе. Ощущение, будто мужика взяли в штрафную роту, а что и зачем делать? – не сказали!

Дедка повадился заходить. Не знаю наверное – тронуло его моё малое человеческое участие или, в глубине души, всё ж надеялся на денежную подачку? – не так много у них, бедолаг, вариантов, чтобы затушить алкогольный пожар в душе. Приходит, без аппетита выпьет чай, с аппетитом схрумкает овсяное печенье, изредка поддакивая на мои интеллигентские словопрения или отнекиваясь: односложно всё – да-да, нет-нет – почти по-евангельски, кабы не безразличная пустота в его немногословии.

Это он сдёрнул трактором купол с церкви в семидесятые годы. Моему отцу больших стоило трудов водрузить наверх пригнанным издалека автокраном кустарное подобие порушенной красоты. Он «подчищал» за мясниковыми. Пожалуй, здесь тоже устроилась такая горькая справедливость: отец оперившимся птенцом упорхнул с малой родины – учиться; отучившись, хоть и вернулся ненадолго на село, но не задержался там, и не мог, не сумел тогда реально помочь землякам, стремительно деградировавшим в реалиях советской безбожности.

Из отцовского дневника:

…в моих записях есть фраза: «Жаль, что столько времени потеряно». Теперь же, пожалуй, я усомнюсь в том, что время теряется безнадёжно, пока ты жив. Ибо… зрение, которое я сегодня обрёл, открывает для меня новые ценности. Пожалуй, они наполняют новым смыслом мою будущую жизнь. Когда-то я очень верил И.В. Сталину, морали, которую проповедовали тогда и в школе, и на улице, в официальных каналах информации. Его идеи казались мне неопровержимыми. И я презирал колхозников, которые бежали из колхозов, уклонялись от труда и т.п. Я не понимал тогда, что колхоз – это форма рабства. Тем не менее, сам неосознанно рвался из мрака полускотского существования (теперь я так квалифицирую, а тогда называл плохим материальным положением семьи из-за того, что родители – простые рабочие). К знаниям, как средству улучшения материального положения (прежде всего для матери и бабушки) я стремился, как к голубой мечте, ради её осуществления я был готов на многое.

Тем более, что пока моя мечта познания не расходилась с общеполитической концепцией сталинизма. Я в 13 лет вступил в ВЛКСМ, был делегатом Окуловской райконференции, ещё не достигнув 14 лет (бывали такие скороспелые «партийцы» и в недалёком сравнительно прошлом). И я, и мои «духовные» вдохновители ждали, когда мне исполнится 18 лет, чтобы стать коммунистом.

Вдруг разоблачают «культ Сталина». Я как-то мгновенно понял, что всё верно, что «святые» идеи коммунизма злостно использовали враги рода человеческого. Тогда я зарёкся вступать в партию. По-сути, наверное, надо было следовать этому зароку. Ибо, изменив ему, я невольно обрёк себя и близких на многие моральные жертвы.

Почему же я ему изменил? «Виновник» – Пётр Иванович Алексеев, мой авторитетный начальник. Когда однажды я (ещё в комсомоле) изобличил в неблаговидных делах коммунистов, он – директор авторемзавода, где я работал молодым специалистом, разрешил моё недоумение, отчего они так легко отделались – всего лишь разбором на партийном собрании. Он сказал:

– Володя, партия – это сила! И многие прикрываются этой силой. Поэтому, если ты действительно хочешь бороться за добрые дела, будь в партии! Так ты сможешь достать проходимцев – хлёстко и действенно.

Через две недели я стал кандидатом в члены КПСС, а ещё через две недели, перепрыгнув сразу несколько служебных ступенек, оказался главным инженером завода.

Вот так иногда складывается жизнь!..»

И к чему обижаться на Мясникова, безропотно, смиренно исполнявшего волю «правящего класса», а на самом деле – волю скооперировавшихся умников. К их стае прибился ненадолго и мой родитель. Остаток жизни он поправлял ситуацию, собирал камни. Обычное дело. Об этом, отчасти, и книга моя.

По грехам приемлем! Написать и успокоиться? Но душа болит – и слава Богу! – значит, она живая. Когда познаешь собственной жизнью подлинную ситуацию «на местах», ужас подавляет обыденной повсеместностью катастрофы. Есть вещи, которые приходится уяснять себе пронзительно и отчетливо, со всей откровенностью. К здешним реалиям очень точно подходит неблагозвучное выражение – подыхать. Иногда подмывает так и отповедать безумцам: «Ну что же, не хотите спасаться – подыхайте!» Ведь это даже не по-скотски. Хуже. Читал у Святых отцов, что человек может жить либо выше, либо хуже животного. А сровняться с животным, проводящим свой короткий век просто и естественно – без духовных запросов, но и без мерзких излишеств, человеку не дано. Или выше, или ниже, никак иначе!

Ломаные судьбы… Как я от вас устал! И как жадно к вам припадаю! А ведь в этих трагедиях, действительно, высочайший оптимизм, повод для спасения. Нужно только думать – думать и меняться. Сам вижу, насколько мало мне нужно теперь – в разы, не то в десятки раз меньше прежнего, хоть никогда в роскоши не купался. И сколько природного добра можно было бы сохранить, умерь человечество свои аппетиты. Насколько размереннее, спокойнее жилось бы. Так что, я – идеалист?! Или человечество безумно?

Не гордись, не гордись!..

Когда снова приходит понимание этой свершившейся катастрофы, и если оно при том совпадёт с упадком внутренней веры, то хоть волком вой. Назад, к прежней жизни нет никакого желания и интереса, а здесь порой чувствуешь свою несостоятельность.

Как всё перепуталось, поди, разберись! Моюсь в бане, построенной Мясниковыми, из которых старший три десятилетия назад ломал церковь, что я во(з)станавливаю. Не испытываю зла к нему, даже отторжения, хотя знаю, что он с сынами угробили жену и мать. И знаю, что они вовсе не так безобидны, как теперь, когда с ними можно разговаривать: трезвые – они простые и добрые люди. Вот, позвали в баню, а ведь, если выпьют, да неудачно сложится разговор, могут схватиться за тот же топор или «пустить петуха».

Выхожу из щелястого, открытого всем ветрам предбанника – странный тип в колхозной фуфайке и джинсах, заправленных в резиновые сапоги с лопнувшими на отворотах голенищами, из кармана «ватника» верещит «мобильник»; заворачиваю в щитовой домик с прогнившим крыльцом, потрескавшейся шиферной кровлей и кривой печной трубой, чтобы поблагодарить хозяев «за пар». Мне кивает на прощанье младший Мясников – Андрюха, его испитое, шишкастое лицо несёт на себе все признаки алкогольного дегенерата, но я не испытываю к нему презрения, а признаю за часть моей нынешней жизни.

Здесь всё моё. Баня и дом Мясниковых устроены на краю Высокого Острова; ниже – в несколько уровней построились голубые толпы лесов, которые заезжему эстету-фраеру тешат глаз, а местному безработному люду позволяют быть. Во все дни, включая воскресные, не молкнет стрекот бензопил, гул дизельных моторов; импортные лесовозы с телескопическими манипуляторами на платформах, которыми лихо правят безусые мальчишки, проносятся через Заручевье; мальчишкам доверена дорогая техника не потому, что отцы их на фронте, а всего лишь оттого, что тех уже нельзя допускать до ответственной работы; чуть завелась «копейка» – уходят в запой. И не ищите здесь логики, логика давно здесь больше не живёт; логика – городская роскошь, хоть нет её и там. На селе жизнь из последних сил обустраивается нелогично, невозможно, как невозможно отгадать, что с этого всего может получиться, тут не помогает самая оптимистическая фантазия. Остается одна только надежда, да и та – непонятно на что...

…Старшему Мясникову недавно стукнуло шестьдесят. Он так ждал и, кажется, наконец дождался «пензии». «Старик» лишь пятнадцатью годами старше меня.