И наша жизнь – по размеру не всегда соответствует содержимому. Чья-то – больше красивая упаковка, внутри ворох серой бумаги, в котором хорошо, если вообще найдётся хотя бы малость чего-то стоящего.
«...Текел - ты взвешен на весах и найден очень легким». (Дан. 5, 27)
«...ты говоришь: «я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды»; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг...» (Апок. 3, 17)
И получается – тяжёлая судьба именно потому и обладает полезным весом, что тяжёлая… Всё просто. При том – трудно.
Анна Александровна и в свои восемьдесят четыре весёлый человек:
Бобик Жучку взял под ручку
И пошёл с ей танцевать,
А Барбосик – чёрный носик
Стал на скрипочке играть.
Сама улыбается, уверенная, что развлекает, извлекая смешные, занятные вещи из своего сундучка воспоминаний. Откуда бабке знать, что у меня сердце щемит от ейных шуточек:
– Заготавливали и шпалы, возили на подсанках – две тянем, сзаду третий помогает. Братик мой младший Мишенька помогал. Тащим, а кто-то кричит: «Не нажимайтесь, не нажимайтесь, походку спортите!» Гы! Кюветы рыли. Когда начинает таять, вода может размывать пути. Чтобы вода уходила, мы копали канавы.
– Потом работали в Любытино, на аэродроме, по две недели находились там. Две недели работаем, потом другие едут, меняют – наши же, колхозники. Помню, летит самолёт немецкий, а Женя сунулась головой в нору, под корни дерева. Он фотографировал, наверное. Улетел, мы поднялись, а она так и лежит. Вот мы смеялись-то – Женька, твою попу Геббельсу покажут! А самолёт улетел, не тронул нас. Видно, что немец. Кресты. Начальник у нас был – Манько. У нас была лошадь, ей давали овса. Колькой лошадь звали. Лошадь пустят, гуляет по полю, кормится задарма. Овёс у Кольки мальчишки отсыплют, снесут, смелют на мельнице, где-то и мельницу нашли! Муку насею, лепёшку спеку. А с отросток киселя наварю. Во, как вам варю – кисель-то овсяный.
До меня вдруг доходит, отчего кисель зовут киселем. Он же у бабушки Анны выходит, как и должно быть – кислый! А в детском садике нам, помню, овсяный кисель давали – тот был сладкий. Бабушка Аня готовит его иначе, на хлебных корках.
– А кормили нас… столы были длинные, поставлены крестом. Щей нальют. Дак мы шти-то те не ели. Запах от тех щей, как с лужи застоялой. А этот Манько, я его всё время вспоминаю, Царство ему Небесное – жив он или не жив? – восемь порций съест! Мы не едим, ему отдаём, а он съест. Ну так, ничего не получает, так что? Военный. Он небольшого ростика был.
– Один раз я что придумала. Гора высокая, как с дом наш (пятиэтажный). Все стоят, и начальник этот маленький стоял… ой, как он пережил! А я стояла, да под кручу-то эту покатилася. Все стоят и думают, пропала, всё! А я, как огурчик. Вот, думаю, начальнику попало бы. Жалко было. Я этого Манько до сих пор жалею. Но я на него не заглядывала. У нас своих заглядывальщиков было. Мы и спали вместе, в сарае. Когда в Мясном Бору жили, жарились от вшей…
– …Отправили на торфозаготовки. Там я работала долго. Привели, у меня была белая шапочка с вязаными узелками – красота, и теперь помню! Показали – вот машина, начинай работать! И вдруг… началась гроза. И как она меня не прихватнула на этой машине! Молоньи вокруг били. Паровоз стоит, рельсы. Паровоз этот перегоняли. Выкопаем там торф лопатами и бросаем в элеватор. С элеватора торф перемалывается и попадает в пресс. Потом попадает на доске по роликам к рубщику, режется на четыре кирпича. Приёмщик принимает готовую продукцию, кладёт на вагонетку. Вагонетчик уезжает – рельсы тоже положены. Там стельщики стоят, расстилают по полю. Сохнет. Вагонетчик скорее обратно, с новой порожней вагонеткой. Чтобы не простаивать, чтобы не валились кирпичики-то. А если опаздывают вагонетчики, то паровоз трубит: ту-ту! За вагонетку с рогавскими дрались. Мы победили! – опять запевает: Подружка моя, милая подружка, никто замуж не берет, говорят – торфушка!
– А для чего торф-то добывали?
– Печи топить. На удобрение! Торфяные кирпичики высыхают, их складывают в штабеля. Потом увозят на фабрики, на заводы. В Кулотино на фабрику возили. Делали кокс – прорывали канавку, закладывали туда сухой уже торф и зарывали песком. Поджигали, он горел, почти без воздуха.
– До карьера идти далеко, растянется смена. Спать хочется, лягу на землю, глаза закрою. Несколько минут полежу, перемогусь – легче, и айда! – остальных догонять.
– Папиросы-то всем выдавали. Думаю: чего мальчишкам отдаю? – научусь, сама курить буду! Зажгла, затянулась, закашляла – тьфу, гори ты синим пламенем! Гы!
– В карьере прорвало бровку, мы только смену кончили, к заборке шли, слышим крики. На другой день достали двух девчонок, утопших. Вода когда хлынула, кто-то успел на элеватор заскочить. Могли в пресс попасть, перемололо бы их там. Элеватор отключили, ввысь подняли. Которые-то спаслись, а две девочки и погибли. Могли бы мы быть на их месте. Однажды вагонетка завалилась, звенья – рельсы со шпалами на меня посыпались, чудом не задавили, молоденькая берёзка спасла, защитила.
– Определили нам график – одни работают, другие отдыхают. Чтобы работа шла без остановки. А наша раменская бригада решила: «Будем работать без замены, чтобы всем вместе быть» – мальчишки, девчонки, дружные мы были. А на нас в милицию, до суда дело дошло. Носили судьям яйца, собирали, чтобы не засудили нас. Всё равно! – сняли двести грамм хлеба с каждого, с дневной-то нормы в шестьсот грамм!
– А однажды… кончилась наша работа. Пришёл Егор с сельсовета, сказал: «Отправляйтесь домой. Здесь вы колхозу больше не надобны!»
Картошка сварилась. Мы молимся, садимся за стол, вкушаем её родимую – с солёным огурчиком, да с капусткой. Я нахваливаю – и бабку, и еду, Анна Александровна шутит: «Хорошую картошку трудно плохо сготовить!» Набив рты, смолкаем: я ем и думаю – ведь мне обязательно надо всё это записать! Иначе, оно может уйти – молча, как уходит Нюшкина эпоха. Записать и передать дальше.
Человек слушает Человека! – вдумайтесь, как это важно! Две Вселенные общаются между собой. Человек слушает Человека…
Можно сделать приличное изложение событий, можно собрать в книгу собственные наблюдения за жизнью, придав всему этому сколько-то литературную форму; но как трудно исполнить, свести в Гармонию хронологию и мудрость. Нужно оказаться очень цельной натурой для такого. Впрочем, иногда это удаётся, будто Духом Святым.
Помоги, Господи!
ДОМИК НА КУРОРТНОЙ
«…мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем» (Кор., 6, 9-10)
…Церковная служба кончена. Приложившись ко кресту, выходим с Анной Александровной и её престарелой соседкой по подъезду Галиной Антоновной, в окружении других бабусек из храма, осторожно слазим с обледеневшего крыльца.
– Внимание, из Москвы приближается скорый поезд. Отойдите от края платформы, –долдонит автоматический голос от железнодорожного вокзала. Держим путь на автобусную остановку, старухи с трудом пробираются с палочками по горной будто тропке, проложенной сквозь груды снега, окученного мощной техникой к самой церковной калитке, будто иного места не было. Придерживаю шаг, злюсь на бездумных дорожников, а сердце сжимается: вспомнил вот – так же сопровождал в восемьдесят шестом покойную бабушку Тоню с двоюродной младшей сестричкой – бабой Марусей к нам на квартиру, смотреть ихнего правнука – моего недавно рождённого сына. Так же зима была морозная, так же скрипел снег под ногами. Бабки – немощные инфарктницы, с сизыми губами и умудрённо-смиренными лицами, которые молодым ошибочно кажутся безнадёжно-печальными. Нет давно бабы Тони, нет бабы Маруси, сейчас сопровождаю чужих старушек, сделавшихся родными, и чувствую – не за горами и мой черёд! Пятый десяток закрываю… Но бояться здесь нечего, это тихая радость – осень жизни. Как говаривала бабанюшка: «Мы таперича не то, что давеча!»
Ругаю, не признаю прогресс, да что завела бы делать наша глубинка без «кормилицы», проложенной при Николае-первом в середине позапрошлого века вопреки общему мнению, да на всё тех же мужицких костях! Была Окуловка – маленькая деревушка, стала – железнодорожная станция: а теперь вот – город. Гы, бабушка Аня! Какой город! – деревня и есть, большая только: первобытное стойбище – курятся дымами печные трубы, в снегах тропки натоптаны, пробиты ледяные дороги с высокими бровками.
Январского неба синь поделена надвое белым маркером сверхзвукового самолёта, мальчишка-летчик лишь пару секунд видел мою смиренную Окуловку и как по-на солнце блёсткой игрушечной стальной колее струится игрушечная змейка, составленная из вагончиков скоростного столичного экспресса «Москва – Санкт-Петербург». Улетел. Лети, мальчиш, лети! Будешь умничкой, скоро майором станешь!
А в вагончиках упакованы в кресла потомки великих русичей: читают газеты, перелистывают деловые бумаги, дремлют, Ра(з)сеянно наблюдают через космические окошки смазанный скоростью пейзаж – белые пространства, зелёные сосновые гривы, серые треугольники крыш русских избёнок. Счастливой дороги, пассажиры! Вас дожидаются носильщики на перроне гулкого столичного вокзала, пачки свежих газет в киосках при спуске в метро, банкоматы и маркеты.
А в избёнках коротают дни, перемогают ночи древние старухи, их память хранит иные времена; бабки готовы о них говорить, да некому слушать. Сюда – к бабкам, в закоптелые стены, перебрался я, отказавшись признать «новую жизнь», обе(з)силев от глупой с ней вражды, никуда не лечу, не уезжаю, а колю впрок дрова, в поленницу складываю. Смиренное Заручевье, смиренная Окуловка... гордые города столичные, другая... сказал бы – жизнь, но это не жизнь, надо искать другое определение. Не отвергаясь Богом заповеданного Адаму труда, утверждаю, что есть жизнь – хорошие встречи, река, лес. А есть обезпечение жизни – работа, хлопоты всякие. Оно, конечно, нужно, но человек именно – живет, если б о льшую часть его времени уходит именно на саму жизнь, а не на ее обезпечение. А что сегодня город – сплошная суета, мрачное: «А когда мне?!»
Уходит. Очередная эпоха уходит. Уездная Окуловка стала последним прибежищем вчерашнему торопыге; здесь ещё не поспели переменить декорации, хотя, вижу – сильно стараются и спешат местные градоначальники, здесь главный, показательный смысл их деятельности – убить, уничтожить прошлое, а строить будут, что скажут... или что само построится. Потому и пишу, что должен, обязан проводить по-человечески – похоронить мою реальность, из которой не то силком повысунули, не то сам дураком вылез.
Русь-тройка, птица-тройка! Не под бубенцовый звон, не с песней ямщика заунывной, а с турбинным воем, под дикий свист в десятки атмосфер зажатого воздуха, несёшься ты по замусоренной насыпи над одичалыми полями. Дымится дорога, гремят мосты… Куда спешишь? Зачем? Как и прежде молчишь, не дашь ответа, сама ль того пути не ведая, и есть ли – положен ему предел?!
– …Значит, Сергей батьку в Ленинград забрал лечиться? – уточняю у Анны Александровны. Слушанье старух – вот, оказывается, самое увлекательное занятие! Не сериалы, да придумки литературные, не иллюзия жизни, а самое жизнь!
Кто счастливчиком оказался из рода Никитиных, так это старший сын – Сергей. Поспел вырасти, ленинградские дачники пособили вырваться из колхозного рабства в Ленинград на учёбу, там обжился, обтуркался, устроился на производство, тоже по железнодорожной части. Во время войны с заводом эвакуировался на Урал – «…куда весь народ удрал». Сергей жил долго, сколько-то счастливо – насколько позволила советская, безбожная действительность – «…сегодня мы не на параде, к коммунизму на пути, в коммунистической бригаде, с нами Ленин впереди!»
– Поди знай! Навряд! – Анна Александровна палкой шарит в снегу твердь, норовя перебраться через дорожный камень, – Отец ведь на железной дороге работал. И мой братик Яша… Не! – Дорога его отправила на леченье. Толку-то! Машина какая-то в больнице сломалась, отсос. Что за болезнь у него была? Гы! Забыла! Отсос какой-то был нужен, а он поломался. Отца привезли на бричке обратно, в Сосницы, ещё недолго – и помер.
– К Сергею я часто ездила. Дорога три рубля стоила. Он женился на Зине, еврейке. Зина на кожевенном заводе работала, начальницей, у ней институт кончен. Родился у них Володя. Гы! –вспомнила: прихожу, а он лежит голышом на кровати, ножками лягает. Тогда Зина уже не работала, мы с Серёжей дрова возили на саночках: поедем туда, где дрова отпускают и развозим по квартирам. Деньги зарабатывали! Голодно было тогда. Мама с младшим братиком моим Мишей ездили за хлебом, платье моё свезли куда-то, за Бологое. Красивое было платье, дядечка без руки продал, уступил. А вот, пришлось отдать.
– А то, в колхозе была, приносят телеграмму: «Людочка народилась». Это у Серёжи и Зины вторая появилась – младшая. А куда её деть там? – жить-то трудно! «Встречайте!» – дали телеграмму, телеграмма пришла поздно. Через Окуловку должен в пять пройти поезд с Ленинграда – куда-то далеко, на юг. Я босиком чесала через лес, задохнулась. Перебегла по лесенке (переходному мосту): поезд стоит, у проводницы свёрток вынесён, гы! – одеяльце красненькое. А не успела бы, что? – куда бы уехала Людочка? Та мне только сунула, поезд и пошёл. Как уж добиралась домой? На быке приехали за мной? – соображает, –…не, не помню!
Пожилая Людочка нынче приехала к старшему брату в больницу, ему операцию должны делать, на почках. Время, судьбы…
Верчу головой: поспевает ли за нами Галина Антоновна? Бабки, обсудив расписание автобусов, надумали добираться домой пешком. Галина Антоновна не вдруг согласилась – полновата и дышит тяжело, но в кои-то веки оказалась на улице, да и со мной – с «молодёжью» ей весело. Я – безусловно согласен: мне же интересно беседовать со стариками. Анна Александровна – сухонькая, шустрая в свои восемьдесят четыре, с ходу возглавила, повела нашу «колонну».
Ох, уже эта Нюшкина неизбывная шустрость! Прошлой весной бабулька сильно пострадала от характера. Ра(з)скажу, но прежде надобно немножко объяснить нашу здешнюю жизнь.
Дом-развалюху в пригороде Окуловки, на улице с заманчивым названием – Курортная, отцу моему – Михайлову Владимиру Алексеевичу, счастливо удалось прикупить всего за несколько сотен долларов в один из непростых житейских моментов. Это теперь американская валюта поубавила спеси, но вспоминаю не так давние времена «новейшей истории», когда сам оказался в центре внимания оттого, что у меня завелось несколько «баксов»: их батька мне подарил, возвратясь из Америки, куда ездил по обмену опытом с «анонимными алкоголиками». Быший мой сослуживец и приятель, вознамерившись ехать за границу – «руссо туристо» торили коммерческие маршруты «за бугор», слёзно упросил уступить пару долларов, чтобы ему «там» не ударить в грязь лицом. Назначил встречу, трепетно дожидался, пока прибуду: и теперь помню, как почтительно разглядывал он две грязно-серые бумажки, которые почему-то прозвали «зелёными».
В то смутное, кажущееся уже нереально бывшим, время американские «тугрики» служили русскому человеку для создания накоплений на всякий случай: смерти, свадьбы или строительства. Отец мой тогда же, точнее – с мая 1993 года, занялся восстановлением сельского храма в деревне Высокий Остров родного окуловского края. Ему удалось собрать небольшую общину, объединить местных жителей в церковную «двадцатку», содействовать в рукоположении в священники выходца из здешних мест – Алексея Успенского, до того работавшего столяром-трудником на монастырском Валааме. В старом деревенском доме, названном по дореволюционному владельцу «Домом дьячка», на послушании церковного чтеца поселился питерский интеллигент, вчерашний учёный-химик Юрий Николаевич Фёдоров, другие приехали люди. Так в умирающей деревне возник православный приход при церкви Смоленской иконы Пресвятой Богородицы.
Бесам инициатива не глянулась. И состав общины сложился зело искусительный – в основном вчерашние бомжи, алкоголики, пьяницы, тунеядцы. Кто-то искренно желал изменить судьбу, кто впрямь изменил её с Божьей помощью, а кто, не мудрствуя, перемогался со дня на день по советской привычке «круглое катать, квадратное таскать». Всё же община просуществовала больше двух лет, принеся свои реальные плоды в количестве, ведомом одному Богу, а на могиле моего родителя на Никольском кладбище в Санкт-Петербурге и цветы, и свечи.
Не стану вдаваться в подробности, но однажды Юрия Николаевича пришлось вдруг, в спешном порядке, «эвакуировать» из деревни – негде оказалось жить, под угрозой оказалась его безопасность. Куда, как? – вопрос встал резко, неожиданно, отчаянно, но Господь помог!
Дабы лучше уяснить реалии, приведу выдержки из отцовского дневника:
«…Переживаю трудный факт – после нескольких лет вернулась подагра, еле хожу. В понедельник вернулся из поездки Высокий Остров – Окуловка – Боровичи, где успешно поработал с 25-ого числа. Но в дороге уже почувствовал, что нога заболевала. Приехал примерно к 19 часам, и сразу позвонили, чтобы забирал Надежду из больницы…»
«…Левая нога ходила плохо, а пришлось перетаскивать мебель, готовить комнату. Утром поехал в больницу, забрал Надежду. Дома пришлось самому с шофером заносить её. Всё сделал терпимо… Довольно сложная обстановка, но решаю через «не могу»...»
«…Группа 12 человек, работа идёт нормально. Однако нога не проходит. Причины: 1) много был в резиновых сапогах – поездка на остров и в деревню; 2) В этом году питание хуже – нет витаминов и т.д., а уже самое глухое время года; 3) С поездками не был две недели в бане, смог сходить только 3 марта, в пятницу; 4) Наезд «доброжелателей» и другие обстоятельства, связанные с болезнью Надежды…»
«…любопытно, что планомерно обрезаются источники моего материального состояния…»
«…стеснила и финансовая ситуация. Завтра предпоследний резерв – 100 долларов и собранные дополнительные деньги пойду тратить на противоболевой матрац для Надежды. Надо отдать 800 тысяч рублей, а на занятиях в кружку положили 21 тысячу. Спаси, Господи! – помог один из коммерсантов – Иван Е. выделил 500 тысяч, так что я имею возможность кормиться сам и кормить детей…»
Речь идёт, понятно, что о тогдашних неденоминированных тысячах. В условиях тогдашней, сумасшедшей инфляции человеку предпенсионного возраста и советского воспитания, занятому общественно-полезным трудом, было очень непросто содержать семью – от рака умирающую жену, двух девочек-подростков, а на душе ещё лежало другое тяжкое бремя – чувство ответственности за по-детски безоглядно доверившегося ему Юрия Николаевича, сжегшему за собой все мосты в прежнюю, городскую жизнь.
Господь помог, как иначе!
Анна Александровна некогда тоже проживала на Курортной, в доме свекрови, до тех пор, пока домик совсем не обветшал, в центре же Окуловки осталась однокомнатная квартирёнка в «хрущёвке» от умершего брата Гошки, за которым она трогательно ухаживала до последнего дня. Уже когда умер братик, среди документов сыскалось наспех, от руки писаное, никакими юристами не подтверждённое «завещание»:
«Оставляю сестре моей Анне, самой лучшей на земле, лучше которой нету, холодильник «Смоленск», телевизор «Рекорд», оттоманку, комод, табуреты, однокомнатную квартиру. Георгий Никитин».
«…Гошка, Гошка, сыграй нам на гармошке!» Жизнь мельком пролетела. Скособочился дом, где крыли дранкой крышу в лихолетье уцелевшие братаны Никитины – Василий со скрюченной после фронта рукой, Михаил, Иван, да Гошка. Гошка трудился внизу, на «подхвате», неосторожно прикладывался к бутылочке, после чего задремал в тенистой канаве. А Ивану сделалось плохо с сердцем в автобусе, когда уже отправился домой, пришлось вернуться обратно, в местную больницу – нехитрые подробности вчерашней жизни, отчего-то берущие за душу.
…Сидим с Юрием Николаевичем и Анной Александровной за столом, братская трапеза – чай, нехитрое угощение, вспоминаем былое. Со стены честн о й компании одобрительно улыбается батька.
– Анна Александровна, а правда, что бабушки, которые жили здесь раньше, запрятали деньги…
– Да-да! – перебивает, ликуя как ребёнок, которого внимательно слушают, – Знаю, знаю! Недавно я женщине сказала, на чьего племянника думали. Она так обрадовалась! Пойду, говорит, обрадую Кольку, сняли грех с его души!
Прежде чем отец с Юрием Николаевичем приобрели этот домик, он принадлежал двум престарелым сестричкам. Бабуськи жили в нищете, доведя дом воистину «до скотского состояния» – рассказывали очевидцы, что из окон на улицу выглядывали козы, проживавшие вместе с бабушками в одной комнате. Те, отказывая себе во всём, копили денежки: наверное, «на чёрный день». Продажей ли овощей, молока ли козьего? – пенсии ли не тратили? – собрали огромную сумму в тех ещё, советских деньгах, размер которой для понятности примерно обозначу в размер нынешней стоимости питерской квартиры. Деньги хранили в двух стеклянных банках, их то и дело перепрятывали с места на место, опасаясь кражи.
В гости к ним никто не ходил, лишь изредка наведывался дальний сродник Николай – помочь, сделать мужскую работу, да перемолвиться, в печку подымить махоркой. Раньше случилось ему побывать «на зоне», как многим здесь – за мелкое хулиганство. Уселось горе-злосчастье на закорки мужику, не стряхнёшь – однажды бабушки хватились своих сокровищ и, недолго думая, заявили в милицию. Следователи «опытные», тоже быстро разобрались:
– Кто бывал у вас? Колька? Тот, что сидел? Его нам и надо! – родственника взяли в оборот, как «рецидивиста». Посадить, на этот раз, всё ж не посадили, но кровушки попили, да и слух пошёл гулять по округе, а в деревне, каковой по сути доныне осталась Окуловка, сами понимаете, жить с клеймом «крысятника» непросто.
Уже как бабушки померли, избёнка перешла в другие руки: отец с Юрием Николаевичем делали генеральную уборку – ну-ка, в доме скотина проживала! – на чердаке, за трубой, нашли стеклянную банку, полную купюр. Позже, в подвале сыскалась вторая. Все двадцать с лишком тысяч.
Вот такая мораль: бедствовали, откладывали – на что? для кого? – и ушли – озлобленные, сами себя ограбившие, без покаяния. Деньги обе(з)ценились, не принеся никому никакой пользы, вред один. Зло и не со зла – зло!
Звоню знакомому нумизмату:
– Нужны бумажные деньги, советские? – десятирублевки, двадцатипятирублевки. Забирай!
– Новые? – слышу, позёвывает в трубку.
– Какие новые! Советские, говорю же!
– Я имею в виду – бумажки новые или трёпаные?
– Как сказать. Всякие! В банке стеклянной хранились, дак!
– Не, не надо! Не ценятся!
И мне даже в печку их бросать не охота, потому как: на такой золе картошку р о стить – ещё, чего доброго, раком заболеешь. Действительно, порочное барахло – вред один! Вчера пошёл и отдал их бабе Нюре, чей племяш невинно пострадал. Она неохотно приняла пакет: разговорились с ней «за жизнь», бросила небрежно под забор.
А вот иная история об отложенных впрок деньжатах – более оптимистическая. Когда уже я наследовал домик после смерти отца, довольно тщательно обследовал его здешний архив. Очень внимательно просматривал титульные листы многочисленных книжек отцовских. Дело в том, что в ходе чтения он, как правило, оставлял там свои пометки – впечатления, соображения. И в то время, когда горечь утраты была особенно сильна, а сам я отчаянно нуждался в духовном укреплении и руководстве, лучшую помощь оказывали мне именно православные книги и отцовские мысли. Удивительно, что книги с записями приходили ко мне по мере надобности и по мере моего возрастания в Вере отцов.
Так что, всё в отцовой келлии мною было просмотрено, изследовано. А, уже много времени спустя, уже в последний декабрь собрались мы с Юрием Николаевичем, как обычно, ехать в Питер – на ежегодный Крестный ход православных трезвенников. Я с марта прошлого года за зарплату не работал, весну, лето, осень прожил в Заручевье, так что материальное положение оставляло желать много лучшего, приходилось учитывать каждую десятку. Перед чтением Вечернего Правила полез я в Красный угол, фитиль в лампадке припоправить, смотрю: на полочке кошелёк лежит – старенький, замурзанный. Открываю – пятьсот рублей! Зову Юрия Николаевича: «Нам батька денежку прислал, на поездку по его делам!» Ну что, прочитали благодарственную молитву Господу, вечную память пропели Владимиру Алексеевичу. Наша жизнь и состоит из этаких чудесных малостей, плотно из них составлена. Вот ещё…
…В бытность мою начальническую, когда в Новгороде заведовал строительной инспекцией, пришло ко мне на службу письмо из Окуловки, позвавшее в дорогу. Автор письма – местная жительница, неравнодушный человек. Горевала: мол, изгадили природу, бездумно разбрасываются деньгами строители, исполнившие, казалось бы, благое дело – газ провели в неблагоустроенный угол провинциального городка, микрорайон Парахино.
Днями раньше, на домашний адрес получил я другое письмо, отцовское:
Андрей, Наташа, Виталик! Христос Воскресе!
Помним о вас, молимся за ваше благополучие.
Мы с Юрием Николаевичем приобрели домик в Окуловке – поближе к родовым корням. Теперь буду летом регулярно здесь проживать, на Курортной. Если дорога заведёт в те края, заезжай. Автобус по Окуловке ходит, ехать до больницы. От остановки 400 метров, через больничный парк. Ночевать есть где, хотя и без особого шика.
14 мая 2000 года, день Жен-Мироносиц
Здесь же прилагалась подробная схема с объяснением, как добраться до места. Письмо я принял к сведению, но скорее дежурно, потому что с отцом тогда ещё, после длительной разлуки отношения толком не были налажены: сначала по его – отцовской а потом и по моей – сыновней вине. Мериться виной буквально уже через пару лет нам бы и в голову не пришло, так всё изменилось.
Когда я отправился в путь, вдруг вспомнил – не то с огорчением, не то с облегчением об отцовском письме, оставленном дома: Что ж, значит, не смогу проведать! – а ведь он, я знал, как раз теперь находился в Окуловке. Моё двоедушие объяснялось тогдашней моей поспешливостью: посещение же родителей, если по-хорошему, требует обстоятельности, а значит – времени. Пожалуй, самая дорогая жертва, исключая жертву собственной жизни, которую человек может принести Богу или окружающим людям – его личный досуг, что подавляющему большинству неописуемой драгоценностью мнится, при том что сами запросто расточают часы, дни и годы. Так, скупец – лучше на ерунду потратит свои накопления, лишь бы не отдать их кому другому, пусть даже для лучшего употребления. Здесь налицо ещё одно проявление самости, производной от гордости – яркая примета наших дней.
Прибыв в Окуловку, я порулил в здешнюю районную Администрацию, где с отдела архитектуры мне придали сотрудницу для сопровождения: мы долго и тряско пробирались по разбитому асфальту через обширно раскинувшийся на холмах и равнинах частный сектор – разномастные дома, домищи и домишки, и прибыли наконец уже к жалобщице – подвижной, здравого ума бабуське, между прочим – заслуженной учительнице республики. Битых пол-дня таскала она меня по всей округе, показывая, что наделано и весьма толково излагая собственные соображения – как стоило бы проложить подземный газопровод с гораздо меньшей протяженностью и никаким ущербом для здешнего великолепного соснового бора.
Когда же я через какое-то продолжительное время, на этот раз специально собрался и прибыл к отцу, то вдруг изумлённо обнаружил, что «…в этой части Вселенной уж бывал я когда-то…». Представляете! – в мой прошлый приезд туда-сюда многократно миновал невзрачный домик под рубероидной крышей, внутри которого обретался мой р о дный батька. Бесы не пустили меня тогда ещё к нему.
Окуловка – город небольшой, но и не так маленький: деревянные постройки вольготно разбрелись по рельефной округе. То, что мой выезд совершился именно на Курортную, воспринимаю не иначе, как мистику: Господь за ниточку вёл меня к отцу, но ниточку я не удержал тогда, не был готов, не оказался достаточно чуток. Много подобных «обыкновенных чудес», которые кому-то из скептиков покажутся скучными совпадениями, открылось и продолжает открываться моему изумлённому взору после воцерковления.
А бабушка та, заслуженная, доныне жива, да, увы! – не здравствует: мучительно пребывает который год при смерти и никак не может уйти. Днями, возвращаясь от родника с запотевшей канистрой чистой воды, встретил я в бору на тропке сына её, предложил позвать священника – причастить, да пособоровать болящую. Сын заслуженной учительницы этак толерантно меня выслушал, после чего учтиво сообщил: мама, мол, некрещёная, навряд ли, мол, но что, мол, он непременно передаст моё предложение. Я неловко, кому-то покажется – глуповато, при том настойчиво повторял:
– Надо бы! Ведь сильно страждет ваша мамушка!
Больше подобных разговоров не случилось, но по-суседски слышал: старушка пока жива, в том же состоянии. Так умирала и моя учительница, о которой храню самую добрую память.
Из моего дневника:
03.09.2007
…И теперь всё же обращаюсь к этому событию. Со-бытию! Умерла наша классная руководительница – Екатерина Николаевна Морозова.. Вроде, ушёл человек из моей жизни, но это не так: сама жизнь оказалась тем полнее и осмысленнее – человек возвратился в мою жизнь в ином, духоносном качестве. Радостно сделалось мне при печальном, казалось бы, известии о её кончине – и было отчего!
Перед отъездом я звонил Екатерине Николаевне – узнать, как дела, хотя, понятно, что дела её не ах! – страдает, и прежде всего от непонимания: за что такая мука?!
