Обрывок тридцать четвёртый 2 страница

Толпа заволновалась. Кто-то громко выкрикнул:

– Звоните в полицию!

– Зачем же полицию? – спросил Баальберит. – Мы сами справимся.

Мы стали всей свитой потихоньку выходить на улицу к своим последователям. Через несколько минут приехали несколько полицейских автобусов, из которых на площадь перед церковью вывалилось около сотни полицейских.

С правой стороны от нас у входа в церковь стояли разгневанные прихожане, а прямо перед нами выстроились в одну шеренгу полицейские, закованные в чёрную броню, с выставленными перед собой щитами.

Прихожане что-то возмущённо орали, а Баальберит вышел вперёд нас и начал говорить негромко, но так, что его услышал каждый присутствующий:

– Кто из вас верит в воскресшего? Он перед вами! – он указал на меня. – Кто из вас верит в распятого? Он тоже перед вами! – он указал пальцем на крест на церковном куполе. – Распятый требует от вас служить ему. Воскресший ничего не требует, призывая вас лишь к освобождению от рабства.

Что есть законы, если не правила тех, кто нами правит, принуждающих нас к повиновению силой? Старики в Древней Спарте придирчиво осматривали только что родившегося ребёнка, и если он был слаб или уродлив, то его бросали в пропасть у горы Тайгет, а в небеса поднималось зловоние от гниющих детских трупов. В Спарте знали, как матерей принудить исполнять Закон.

Ваши законы призывают встать на защиту христианской веры и морали, но та ли эта сила, что заставит вас подчиниться? Неужели доброта и честность – это добродетели, перед которыми склоняется полицейский? Или же рвение к исполнению приказов – это усердие наёмника, который нашёл ту работу, где платят за превосходство в силе и право на насилие? Да и кто из тех, что пошёл в полицию, знает что-либо о законах? Большинство граждан, трепеща, внимают каждому слову полицейского, веря в его непогрешимость. И вместо того чтобы быть слугой и исполнителем Закона, вы, доблестные служители полиции, надеваете на себя его личину, рассуждая, что можно делать, а чего нельзя. А если кто и попытается возыметь над вами власть в недобрый час, вспоминая о своих гражданских правах, то вдруг обнаружится, что у него полные карманы наркотических веществ, он склонен к насилию и неоднократно бил вас носом и другими частями тела. Вы знаете о законах ровно столько, чтобы уметь их обходить с лучшей стороны и принуждать других к исполнению своего суждения, но чуть стоит только другим вспомнить о законе, как вы с ревностью молодого любовника торопитесь поскорее устранить его со своего пути.

Впрочем, как я могу вас осуждать? Полиция – это собрание наёмников, которые желают того же самого, чего хотят и другие: денег и власти. И там, где бóльшими деньгами обладают не чиновники, стоящие во главе государства, а сильные и хитрые люди без особых моральных запретов, те же наёмники находятся в числе их солдат и охранников. Они всегда там, где больше платят. Недаром государства типа Мексики или Колумбии до сих пор не могут победить наркокартели. Ведь именно там за профессиональные навыки наёмника можно получить достойное вознаграждение в придачу к тому страху, который испытывают мирные граждане.

Так чего вы хотите: быть добрыми и честными, защищать слабых и обездоленных, служить закону? Тогда арестуйте нас прямо сейчас, чтобы мы завтра же вышли на свободу. Или же вместо этого мы можем дать вам настоящую власть и деньги, которые сделают из вас, служители закона, властителей этого нового мира?

Баальберит в злобном хохоте широко раскрыл искривившийся рот, и раскаты его смеха заглушили всё вокруг. Он хохотал всё громче и громче, словно раздирая своим хохотом само небо, а земля под нашими ногами вдруг покачнулась так, что мне пришлось опереться на близстоящую машину. В ответ испуганной трелью залились автомобильные сигнализации, но громовой смех Баальберита перекрывал даже их.

Православные христиане замолчали и дрожащей, нерешительной толпой стояли на ступенях храма. Некоторые из них в панике стали проталкиваться обратно в храм под защиту креста, который их спасёт. Что за суеверия в наш просвещённый век? Впрочем, несколько из них, включая и лощёного банкира, нерешительно подошли к нам и встали рядом.

Один из полицейских снял шлем, обнажив массивный лысый череп с маленькими злыми глазками. Ухмыляясь, он откинул щит и спросил хриплым голосом:

– Где подписать?

Обрывок сороковой

Вы знаете, что такое анархия? Не та красивая картинка, которую рисуют анархисты в своих политических фантазиях, а настоящая неуправляемая анархия, где каждый сам за себя, а те группы людей, что немногим больше других, силой берут то, что им необходимо.

Анархия, где есть правительство, но его функция исключительно фиктивная. Ему не подчиняется ни полиция, ни любая другая структура. Зачем подчиняться тому, у кого в руках нет никакой власти? Без способности подчинять людей силой, деньгами или религией правительство превращается в небольшую кучку никчёмных людей, сидящих в красивом здании, и принятые им решения никого не волнуют.

Анархия, где кланы, сформированные политическими элитами, сражаются между собой за политическое влияние и богатство.

Анархия, где нет правительственных контрактов, а рынок по-настоящему свободный. Где цены на хлеб взлетают до небес, а цена человеческой жизни падает до нескольких копеек.

Перед нашим храмом стоят баррикады из бочек, ящиков и перевёрнутых машин. Мимо охраны в тяжёлой чёрной военной форме с холодными глазами проходит тоненькая девочка шестнадцати лет в грязном платьице и с такими же грязными волосами.

– Можно мне немного хлеба? – спрашивает она охрану, поджаривающую на гриле большие куски ароматно пахнущего мяса. Большой бритый наголо мужик ухмыляется. – Конечно, можно! Это всё, чего ты хочешь? Хлеба? А как насчёт мяса? Ты хочешь мяса?

Девочка потупила глазки и тихо ответила:

– Да.

– А мы хотим зрелищ! Дай нам зрелищ, красотка, и ты получишь и хлеба, и мяса, и много другого! – загоготал охранник.

Я быстро сошёл по ступеням храма и ударил его кулаком в нос, отчего переносица хрустнула, и кровь начала струиться по его лицу.

– Пойдём, – сказал я девочке, взяв её за руку. Мы прошли в зал нашего чёрно-красного храма, где на первом этаже вокруг золотого идола расположились столы с едой: мясо, консервы, сыры, хлеб, вино и многое другое. Мы не привыкли ни в чём себе отказывать.

– Ешь, – сказал я ей.

Астаарта тихо подошла ко мне и взяла меня под локоть, задумчиво глядя на то, как девочка с жадностью накинулась на еду.

– Ты учишь её быть слабой, – произнесла она.

– Может быть, меня возбуждают слабые женщины, – ответил я.

– Ложь, – невозмутимо сказала Астаарта, пожав плечами. – Не в том дело, что не возбуждают, конечно, а в том, что сейчас ты поступил так не потому, что хочешь её трахнуть.

– Мы никому ничем не обязаны и вольны в своих желаниях! – яростно прорычал я. – Если я чувствую жалость и хочу помочь ребёнку, я так и сделаю.

– Даже несмотря на всё, что ты видел и знаешь, в тебе всё ещё много человеческого, – ответила Астаарта.

Наевшись, девочка выпила несколько бокалов вина и нетвёрдой походкой ушла на улицу, к охране. Я наблюдал через окно, как она подошла к ним и начала пьяно хихикать. Тот самый солдат, которому я сломал нос, дал ей банку пива и посадил к себе на колени. Девочка продолжала хихикать, обвивая его шею руками.

– Самочка насытила свой голод и теперь хочет секса, – прошептала мне на ухо Астаарта. – Если бы она просто хотела хлеба, то обратилась бы в любой христианский храм, которые всё ещё стоят на их стороне города. Она пришла не за хлебом, а за наслаждениями для своего тела: за хорошей едой, выпивкой и крепким мужским членом. Ты же знаешь, что к нам приходят те, кто не хочет вести жизнь впроголодь и не связан пуританскими узами христианской религии.

Она взяла лежащий на столе пистолет. Кольт М1911 сорок пятого калибра из потемневшей от времени стали; с рукояткой, на которой золотом изображён ухмыляющийся череп в капюшоне, держащий в руках косу, и широким тёмным отверстием в дуле пистолета, словно длинный тоннель, на другой стороне которого ждёт тебя в гости иной мир. Не просто смертельный механизм, а красивый хищный зверь, жаждущий напиться чужой крови.

Взяв пистолет, Астаарта направилась к выходу из храма, произнеся на ходу:

– Я тоже хочу сделать подарок этой девочке. Она милая.

Я пожал плечами и продолжил смотреть в окно. Астаарта подошла к столпившейся кучке воинственных ублюдков, которые готовы разорвать на куски любого, но испуганно трепещущих, словно малые дети перед ночными кошмарами, когда мы находимся вблизи. Они боготворят, страшатся и ненавидят нас одновременно. Когда Астаарта подошла ближе, наши солдаты замолчали и встали в ожидании её слов. Девочка соскользнула с коленей и встала рядом со своим соблазнителем.

Астаарта положила руку на её плечо, ласково посмотрела своими чёрными глазами и протянула пистолет рукояткой вперёд. Малышка с опаской взяла его в руку. Металл приятно холодил кожу и был заметно тяжёлым для неё. Вместе с тем она почувствовала, как её сердце наполняется уверенностью в своих силах и ощущением безопасности, которого она давно уже не ощущала, привыкнув к тому, чтобы отдавать своё тело сильным самцам, способным её защитить. Девочка выпрямилась, и мне показалось, что даже стала немного выше ростом. Смерть, повинующаяся стволу в твоей руке, всегда делает тебя немного выше других.

Астаарта рассмеялась и, обняв девочку за плечи, сказала:

– Пойдём, я научу тебя стрелять.

Вскоре они вместе скрылись из виду, а я со злостью подумал, что Астаарта преподнесла ей лучший подарок, чем я, щёлкнув меня по носу, как нашкодившего щенка. Громко зарычав, я встал и отшвырнул ближайший стол вместе с едой в сторону, забрызгав ею стены храма.

Обрывок сорок первый

Как хотелось бы, чтобы война была красивой. Молчащие, выстроенные в линию горизонта, застывшие друг напротив друга в ожидании приказа войска. Под ногами зелёная трава, а над головой синее небо. На поднятых флагах цвета: бело-синий с золотом у одних и красно-чёрный с золотом у других. Не только золото объединяет две исполинские силы, но и жажда смерти, горящая в глазах стоящих солдат. Вот тишину рвёт клич командиров, призывающих идти в бой, и послушные человеческие массы рвутся вперёд на врагов…

Настоящая война другая. В ней зелень травы и небесная синева втоптаны в грязь, а в глазах солдат – страх и ненависть в ожидании боли и смерти.

Говорят, чтобы зло победило, достаточно, чтобы добро бездействовало. Но добро не бездействует, оно покрывает нас свинцовым дождём, долбит из миномётных орудий, оставляя рваные раны на теле земли, жаждет поставить нас на колени и снести голову с плеч одним размашистым ударом. А что, если победа над злом сама является злом и, чтобы добро победило, следует отказаться от всякого сопротивление?

Мы бы могли отсиживаться в тылу сражения, но ощущать вкус солёной крови очередной жертвы на губах – то же самое, что испить лучшего вина. Для нас царящая вокруг смерть – это праздник, и мы не хотим его пропустить. Мы видим, как в небо бесконечным водоворотом воспаряют души умерших. И мы этому рады. Мы видим глаза убийц, идущих на нас с фанатичным блеском в глазах. На их одеждах вышиты серебряными и золотыми нитями кресты и черепа, а в руках они сжимают оружие, живое воплощение праведного гнева. С каждым новым убийством в их глазах исчезает частица Бога, задавленная жаждой нашей смерти. И мы этому рады.

Четыре всадника Апокалипсиса явились, сея вокруг себя войну, болезни, голод и смерть.

На моих плечах алая накидка, пристёгнутая у горла украшенной рубинами фибулой, капюшон с чёрным кружевом по краю накинут на голову. Как Pontifex Maximus[61], я со склонённой головой шагаю по своим владениям, благословляя царящий вокруг Хаос. Моё лицо застыло в маске мрачной задумчивости о судьбе мира. Время от времени я вскидываю руку с зажатым в ней крупнокалиберным шестизарядным револьвером Taurus Raging Bull с длинным стволом, чтобы благословить ещё одну жертву. Но я чувствую, что не нуждаюсь даже в этом механизме. Я просто протягиваю левую руку, словно ощущая, как отчаянно стучит в ней сердечная мышца очередного несчастного, и просто сжимаю ладонь, останавливая её биение. А на зубах хрустит пыль разрушенных зданий.

Астаарта, как всегда, гармонирует с окружающей нас действительностью: тёмно-рыжие, как кровь, волосы, в цвет им её тёмные красно-карие глаза и такая же тёмно-красная помада. Она словно впитывает в себя цвет крови, проливающейся вокруг нас, заставляя её уже после нескольких минут терять свой цвет, превращаясь в потоки бурой жидкости. С плеч спадает длинная чёрная мантия, волочащаяся по земле. На ногах высокие блестящие кожаные сапоги, а коричневая, длиной до бедра рубаха перетянута у талии широким поясом с бляхой в виде пентаграммы. В одной её руке изящный МР5А3 – немецкий пистолет-пулемёт, достойное детище народа Германии, а в другой – сверкающий сталью стилет с украшенной золотом резной рукоятью из Южно-Африканского эбенового дерева.

Баальберит дурачится под пулями, делая вид, что они ему опасны. Вместе с взводом наших бесов он, пригнувшись, мчится к укрытию из перевёрнутой машины и оттуда начинает палить во врага, хохоча во всё горла. На нём чёрная плотная форма спецподразделений без нашивок, а в руках винтовка M16А4 с подствольным гранатомётом, из которого он только что превратил нескольких солдат Святой Церкви в окровавленную кучу безвольно лежащего мяса.

Маммона идёт чуть позади нас, своим видом напоминая скорее туриста, чем солдата. Волосы на голове прилизаны назад, под нижней губой и вокруг подбородка они растут в виде маленькой козлиной бородки. Он даже не пытается сменить свой имидж под новые обстоятельства, предпочитая оставаться в том же образе франта и богатея, в каком он нам явился. На нём двубортный пиджак гранатового цвета, на воротнике белоснежной рубашки – коричневый, с золотистыми узорами галстук-бабочка. В его левой руке бутылка красного сухого французского «Ле Рюше», и он время от времени отхлёбывает из неё. В правой руке изысканное охотничье ружьё Beretta 686, из которого он, со скучающим видом охотника на мелкую дичь, стреляет по своей добыче. Брезгливо сморщившись, он переступает через одного из наших последователей, попытавшегося сделать короткую перебежку между укрытиями, чтобы сменить позицию для стрельбы, когда чья-то праведная пуля заставила его скорчиться от боли у ног Маммоны.

Те из людей, кто мог и хотел, сбежали с дороги двух оскаленных злобой сил Добра и Зла, чтобы не быть задушенными или разорванными на куски злобными бесами, в которых превратились наши последователи (все до одного бритые наголо, громко гогочущие и с нетерпением ищущие очередную жертву, которую можно изнасиловать и убить) или же не быть распятыми или сожжёнными на костре солдатами Святой Церкви, если на их шее не окажется креста, их одежда и поведение покажутся чересчур вольными, а молитвы – недостаточно искренними. Яростная стихия нашей Священной войны не щадит никого, перемалывая всё, что попадает в её ненасытное чрево.

Серые, полуразваленные пятиэтажные дома. Обвалившаяся штукатурка кусками лежит около них. Окна ещё хранят черные следы дыма. В сером небе, роняющем тяжелые капли дождя, которые имеют железный маслянистый привкус, кружится черный ворон.

Солнца не видно. В воздухе раздаётся непрерывный грохот наземных орудий, стрекотание автоматического оружия и дикие стоны раненых. На этот шум накладывается свист бомб и грохотание взрывов. На грязной земле недалеко от крыльца лежит мертвец. У него отрезано одно ухо. Вода, стекающая вниз, в сточную канаву, имеет цвет ржавчины.

Воздух свистит от летящих снарядов с тупой силой пробивающих ребра, черепа, сердца, руки, ноги, печень, мозги. На потрескавшемся тротуаре видна воронка взрыва, а рядом лежат те, кого этим самым взрывом разметало. Один из них находится поодаль всех остальных. Видимо, он был жив и продолжал ползти, пока не умер. Внутренности отметили его путь от начала и до конца.

Посредине дороги, раскинув руки, лежит ребёнок двенадцати лет. Кровь струится из простреленного плеча. Множество пулевых ранений покрывают его туловище. Рядом с ним пузырится лужа, и красные пузыри лопаются под каплями дождя. Около руки лежит маленький кусок ватмана, залитый кровью. А на белом, еще не испачканном кровью кончике листа виднеется бледно-салатовая трава.

Обрывок сорок второй

Над руинами зданий пролетает военный истребитель. Неба не видно из-за поднимающихся кверху клубов чёрного дыма. Целые кучи обломков дерева и кирпича лежат в основании зданий, а асфальт измельчён в мелкую крошку. В горле першит от дыма и пыли. И над царящей вокруг разрухой возвышается наш чёрно-красный храм. Мы со свитой сидим на ступенях храма, жуём бутерброды с копчёной грудинкой и непринуждённо болтаем о пустяках.

– А потом он выскакивает из-за угла, одной рукой крестится, а другой стреляет мне прямо в плечо. Идиот! Целиться нужно двумя руками! Кто так вообще стреляет? Он только из учебки вышел что ли? – говорю я, потирая небольшой шрам на плече. – Вроде война уже не первый месяц идёт, а всё как дети малые.

– Тебе повезло, милый! А вот в Италии, говорят, от Милана до самых Сиракуз все наши бесы выжжены огнём мальтийского военного ордена госпитальеров. Великий Магистр ордена, вошедший во вкус крови, сжигает на кострах всех, кто не находится в святом лоне церкви, и жадно посматривает в сторону Алжира, Ливии и Египта.

Я представляю, как в чёрном одеянии с белоснежными широкими рукавами и воротником шагает Рыцарь Чести и Преданности с серебряным мальтийским крестом на груди, а за ним ведут на костёр людей в грязной одежде с потупленным взглядом без надежды и без веры.

– Ты меня не удивила, – усмехнулся я. – В древнейшем оплоте христианского насилия, исторгнувшем из себя крестовые походы, не могло быть иначе. Рим превратил религию мира и любви в религию войны почти сразу после её рождения. Другое дело Германия, Англия или Америка. Протестанты не так сильны в этом деле, да и на нашей стороне там выступает добрая половина всех жителей этих стран.

Маммона спешно глотает кусок бутерброда и подхватывает:

– Особенно Америка! До чего же я люблю американцев, этих до дьявола практичных, лицемерных и наглых ублюдков, не гнушающихся ничем, лишь бы в их карманах водились деньги. Какое-то время я там жил и, скажу честно, не видел ни одной другой такой страны, где бы мою философию так жадно впитывали всем существом. Хотя там всё ещё идут бои, но, скажу я вам точно, профессиональная армия там будет сражаться на стороне того, кто платит. А деньги для этого водятся там у тех, кто всем своим почерневшим сердцем и душой следует за нами. Наш договор с ними был подписан задолго до того, как миру явился ты, Ариман.

– А что Китай и Япония? Как там обстоят дела? – спросила Астаарта.

– Наблюдают, – пожал я плечами. – Там ничего не мешает расти нашим храмам, но и нет почвы для конфликта. Да и мне, если честно, нравится буддизм.

Маммона прекратил есть свой бутерброд, Астаарта прищурилась, а Баальберит поднял вопросительно бровь, но все промолчали.

– Буддизм даёт любому право на иллюзию вечной жизни в этом мире, исключая и рай, и ад, – ответил я на их молчание. – Мне это нравится.

Почему человек так боится смерти и ему жизненно необходимо верить в воскрешение? Так ли боится сперматозоид превратиться в эмбрион, чтобы войти через влагалище в этот мир, как человек боится превратиться в червей, рождающихся из его бренных останков? Эти же черви, проходя свой жизненный цикл, становятся удобрением для почвы, из которой растут растения, дающие плоды и жизненные силы живущим людям. Фрукты, овощи, ягоды – это взошедшие останки, которые питают новыми жизненными соками ныне живущее тело, чтобы превратиться в белок, устремляющийся к яйцеклетке. И вот, человек возрождается снова, чтобы трепетать от страха смерти, несмотря на то что проходил этим путём много раз.

– Это не человек боится, – ответила Астаарта. – Это его душа приходит в ужас от того, что ждёт её после смерти. Посмотри на животных: они принимают свою смерть с достоинством, как должное, потому что не имеют души от Бога. Человек же слишком большое значение придаёт смерти.

– В любом случае такое перерождение фактически и означает бессмертие и порождает отсутствие страха смерти, о котором говорят буддисты. Оно же и означает ту самую реинкарнацию, то есть перерождение, которое европейское население истолковывает в традиции христианской религии как переселение души из тела в тело. Пытаясь достичь просветления, они приходят туда с разумом, наполненным знаниями о душе, рае и аде, и пытаются приложить свои знания к этой религии. Будда не получал божественного откровения, он лишь наблюдал за привычным ходом времени и пространством вокруг себя. Простое наблюдение Сиддхартхи Гаутамы об отказе от себя, принятое за аскетизм, лишь означает, что отказавшись от того, что составляет личность человека: его воспоминаний о прошлом, надежд на будущее, его социального статуса и материального достатка, его эмоциональных переживаний, – он не станет бояться превратиться в червя, который не заботится обо всём этом.

Человек больше всего боится потерять свою личность, свой ярлык на мешке с костями. Скажи ему, что его страхи и комплексы, воспоминания детства и пережитый опыт будут помещены в новое тело – и он возрадуется. Скажи ему, что его тело живёт вечно, а вот личность погибает – и он скорбит.

Буддисты – это те самые люди, которые живут в мире, созданном Богом, не нуждаясь в обещании вечной жизни для души. Они именно такие, какими он изначально планировал создать людей. Поэтому ни Китай, ни Япония, ни другие азиатские страны, исповедующие буддизм не являются нашими врагами в Священной войне. У них нет того, от чего бы мы должны были их освободить.

Я глотнул горького светлого пива и откусил от бутерброда с копчёной грудинкой.

Обрывок сорок третий

Очередная перестрелка в центре большой площади затянулась. И та, и другая сторона устало строчит из автоматов, уже даже не пытаясь целиться. Мы наблюдаем за этой сценой, сидя в своём чёрном бронированном автомобиле, сделанном на заказ для перевозки командного состава, и почти не слышим звуки стрельбы за бронированными толстыми стенками.

– Скучно! – констатировал Баальберит, ёрзая на заднем сиденье. Помолчав немного, он предложил. – Может, нам выйти и разогреться?

Я очнулся от дрёмы и кивнул в ответ:

– Давайте, а то я сейчас просто усну.

Мы выскочили наружу, захлопав дверьми. И первое, что нас поразило, это тишина, от которой мы отвыкли за долгое время войны. Никто не стрелял. Над кварталами повисло полное молчание.

Мы начали пробираться вперёд по хрустящему под ногами мусору, через завалы и баррикады, встречая то тут, то там очередной труп. Воздух смердит, сладковатый запах смерти наполняет лёгкие и вызывает тошноту. Маммона достал платок и прижал его к лицу, закрывая глаза и рот.

– Какие же они вонючие!

– Прямо как твои деньги, – рассмеялся я.

– Но-но! – улыбнулся он в ответ. – Деньги не пахнут!

Мы шли мимо наших бесов, уставших, в поте и крови, но всё таких же смешливых. Они воспользовались передышкой, чтобы поесть и как следует напиться. Одна из девушек кладёт рядом с собой автомат, быстро скидывает свой шлем, расстёгивает на себе куртку и поднимает майку, обнажая полную грудь. К ней тут же присасывается один из сидящих рядом бойцов, а она удовлетворённо стонет. Его грязные руки лезут к ней в трусы, а ещё трое солдат рядом подходят ближе, расстёгивая ширинки, чтобы принять участие в оргии.

Мы осторожно пробираемся вперёд, пересекая незримую границу фронта.

В центре площади стоит человек с белокурыми волосами в серых штанах и коричневом затасканном свитере, слипшимися от пота и покрытыми серой пылью, и громко говорит, обращаясь к солдатам Святой Церкви:

– Заповедь новую даю вам: да любите друг друга, как я возлюбил этот мир. Так и вы любите друг друга. Ибо потому, если будете иметь любовь между собою, все узнают, что вы – мои ученики[62]. Так говорил господь наш Иисус Христос в Священном писании. И если кто ударит вас по одной щеке, то подставьте другую. Так он учил. Так не берите на себя греха и не поддавайтесь на дьявольское искушение, отвечая злом на зло, но теряя при этом свою душу. Помните, что благими намерениями защитить Господа на земле вы теряете своё место в Раю вместе с ним. Разве вы думаете, что Бог нуждается в вашей защите? Убогие! Где ваш разум и ваша вера? Всемогущий Бог, создавший целый мир и вас вместе с ним, нуждается в вашей защите? Разве он не заповедал нам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас?[63] Встаньте на колени и молитесь о прощении тех, кто искушает и гонит вас.

Столько силы и веры было в его словах, что некоторые из солдат упали на колени, бросив своё оружие и, закрыв лицо руками, стали раскачиваться вперёд и назад, что-то бормоча вполголоса. Другие нерешительно стояли вокруг него, смущённо озираясь. В жаре долгой войны они уже забыли, что значит молиться о прощении. Они ежедневно утром и вечером автоматически отчитывают молитву «Отче наш!». Перед закрытыми глазами долгой вереницей шагают, изуродованные пулями, тела их товарищей, и зубы скрежещут от злобы, превращая молитву в крик ненависти к врагам. Они молятся, падая на землю под взрывами или скрючившись за очередным прикрытием, прося Бога подарить им ещё день этой жизни, забыв о том Рае, который им обещан после смерти. Разве истинно веруя, они бы молились о том, чтобы прожить ещё один день в этом аду? Они молятся, взводя курок и глядя в перекрестие прицела о том, чтобы их освящённая пуля нашла свою цель и отняла жизнь у врага. Но они никогда не молятся о прощении или любви. Кому же тогда они молятся о ненависти и смерти?

Мы выбрались из своего укрытия, представ перед глазами собравшихся.

– Святой Боже, – ахнул один из солдат, поднимая автомат и целясь в нашу сторону. Ещё бы. Мало кто из солдат Святой Церкви видел нас так близко и остался жив. Печать зла лежит на наших лицах, отчего панический ужас овладевает их сердцами.

Проповедник встаёт между нами и его стволом, раскинув руки в сторону и спокойно глядя в его глаза:

– Брат, не губи свою душу! Вспомни о любви и прощении, вспомни, что заповедал нам Бог! Пусть на всё будет не твоя, а Его воля!

Тут я узнал его. Это был тот самый паренёк, который встретился нам в зимнем феврале почти вечность назад. Он же был и тем самым священником в лютеранской церкви, где между нашими последователями и христианами была пролита первая кровь. В нём билась и трепетала живая душа Бога, освещая всё вокруг себя своею святостью, заставляя болезненно сжаться моё сердце от давних воспоминаний.

Астаарта сложила руки на груди и негромко сказала:

– Разве Бог сам не подаёт пример, как нужно бороться с врагами? Разве не низвергнул он Падших в ад, обрекая их на адские мучения? Разве не обещает он каждому, кто ослушается его воли, что будет он наказан невыносимой болью? И если он учит прощать, то почему же до сих пор не простил того, кто первым нарушил его волю, почему он не простил дьявола? Ты говоришь, что на всё его воля? Что же, вот его воля, и я её пророк! – яростно закричала Астаарта, обводя рукой царящее вокруг разрушение и трупы. – Вдохни сладковатый запах божьей воли! И как тебе это нравится?

Из переулка показались закованные в чёрную броню солдаты с мальтийскими крестами на груди. Посланники Священной Инквизиции.

– Вот он! – заорал один из них, указывая в нашу сторону. – Стоять!

Они бросились к нам, снимая с плеча тяжёлые автоматы.

Мы начали понемногу отступать назад, используя прикрытия, но инквизиторы, не обращая на нас внимания, схватили проповедника и повалили его на землю, скрутив руки за спиной. Внимающие ему солдаты в недоумении стояли рядом, не зная, что делать.

– Его бредни подрывают моральный дух и стоят нам победы! – прорычал один из инквизиторов со шрамом на лице. – Из-за его россказней мы потеряли целую бригаду хороших ребят, решивших не оказывать сопротивление прислужникам Антихриста. Он подрывает авторитет Святой Церкви, наместника Бога на земле, которая говорит вам: защитить Святую Церковь и убить Антихриста – вот миссия, достойная праведника. Выполняйте!

Солдаты ожили, услышав знакомые слова и мысли, к которым они так привыкли.

Защитить Святую Церковь.

Убить Антихриста.

Вот их праведная миссия.

Они взялись за оружие, и перестрелка возобновилась, но мы к тому времени уже вернулись в свою машину.

– Его сожгут. Единственного оставшегося праведника сожгут, – устало констатировал я и ударил кулаком со всего размаху о стекло, ощущая приятную боль в разбитых костяшках.

Обрывок сорок четвёртый

– Так не хочется умирать, – с тоской сказала Астаарта. – Я здесь очень привыкла.

– Ну, тише, тише, – ответил я и прижал её голову к своей груди.

Маммона сидит в больших наушниках и слушает музыку с плеера, закрыв глаза. Баальберит строгает из деревяшки что-то, понятное только ему одному. Несколько наших бесов устало сидят на полу, вытянув ноги. Кто-то дремлет, кто-то остекленевшими глазами смотрит в одну точку. У нас не осталось ни алкоголя, ни наркотиков, чтобы хоть как-то снять напряжение последних недель. Благо, еды навалом, но в ожидании скорой смерти аппетит напрочь отсутствует.

Мы находимся в нашем последнем оплоте: громадном чёрно-красном храме, расположенном в Нью-Йорке, точнее в том, что от него осталось.