На следующий день после того, как мы с жильцом раскопали папину могилу, я пошел к мистеру Блэку. Я считал, что ему следует об этом знать, хоть он и завязал. Но когда я постучал, открыл мне не мистер Блэк. «Слушаю тебя», — сказала женщина. Ее очки болтались на цепочке вокруг шеи, и она держала папку, из которой торчало много бумаг. «Вы не мистер Блэк». — «Кто?» — «Мистер Блэк, который тут живет. Где он?» — «К сожалению, не знаю». — «С ним все в порядке?» — «Очевидно. Я не знаю». — «Вы кто?» — «Риелтор». — «Что это?» — «Я продаю эту квартиру». — «Почему?» — «Очевидно потому, что владелец решил ее продать. Я только выручаю коллегу». — «Выручаете коллегу?» — «Риелтор этой квартиры заболел». — «Вы не знаете, как мне найти владельца?» — «Боюсь, что нет». — «Это мой друг».
Она сказала: «Они еще утром должны были приехать и все отсюда забрать». — «Кто?» — «Они. Я не знаю. Подрядчики. Мусорщики. Они». — «Может, грузчики?» — «Я не знаю». — «Его вещи выкинут?» — «Или продадут». Будь у меня запредельно много денег, я бы купил все и отвез в хранилище. Я сказал: «Я оставил там одну вещь. Она моя, поэтому ее нельзя ни продать, ни выкинуть. Мне надо ее забрать. Разрешите».
Я пошел к биографическому индексу. Само собой, я не мог спасти его целиком, но хотел кое-что сделать. Я выдвинул ящичек «Б» и перелистал карточки. Я нашел карточку на мистера Блэка. Я знал, что поступаю правильно, поэтому достал ее и спрятал в нагрудный карман комбинезона.
Потом уже без всякой цели я подошел к ящичку «Ш». Айрис Шармель, Джек Уорнер Шейфер, Барри Шек, Жан де Шеландр… И вдруг: Шелл.
Сначала я обрадовался, поняв, что мои усилия не пропали зря, потому что теперь папа был Выдающимся и биографически значимым, и его не забудут. Но потом я присмотрелся и увидел, что карточка не на папу.
Жаль, я не знал, что больше не увижу мистера Блэка, когда мы пожимали друг другу руки. Я бы его руку не выпустил. Или настоял бы, чтобы он продолжал искать вместе со мной. Или рассказал бы ему, как не ответил на папин звонок. Но я не знал, как не знал этого и про папу, когда он в последний раз укладывал меня спать, потому что этого никогда не знаешь. Поэтому когда он сказал: «Я завязываю. Надеюсь, ты понимаешь», я сказал: «Понимаю», хотя и не понимал. А на смотровую площадку Эмпайр Стейт Билдинг я к нему не пошел, потому что верить, что он там, было лучше, чем знать.
Я продолжал искать замок и после того, как он сказал, что завязывает, но это было уже не то.
Я сходил в Фар Рокавей, и в Бойрум Хилл, и в Лонг Айленд Сити.
Я сходил в Дамбо, и в Испанский гарлем, и в Митпэкинг дистрикт.
Я сходил во Флэтбуш, и Тюдор-сити, и в Литл Итали.
Я сходил в Бедфорд-Стайвесант, и Инвуд, и Ред Хук. [82]
Не знаю, почему — потому ли, что рядом не было мистера Блэка, потому ли, что стал обсуждать с жильцом, как мы раскопаем папину могилу, потому ли, что так долго не было результата, — но я больше не чувствовал, что поиск приближает меня к папе. Кажется, я и в замок-то перестал верить.
Моим последним Блэком был Питер. Он жил в районе Шугар Хилл, который находится в Гамильтон Хайтc, а это в Гарлеме. Когда я подошел к дому, на ступеньке крыльца сидел человек. На коленях у него была малышка, и он с ней беседовал, хотя малыши, само собой, не понимают слов. «Вы Питер Блэк?» — «А ты кто?» — «Оскар Шелл». Он похлопал рукой по ступеньке, приглашая меня сесть рядом, если я хочу, что мне понравилось, хотя я предпочел стоять. «Ваша малышка?» — «Малыш». — «Ваш малыш?» — «Да». — «Можно его погладить?» — «Конечно», — сказал он. Я не ожидал, что у малыша окажется такая нежная головка, такие крохотные глазки и пальчики. «Он совсем беззащитный», — сказал я. «Да, — сказал Питер, — но с нами ему нечего бояться». — «Он уже ест еду?» — «Еще нет. Только пьет молочко». — «Он часто плачет?» — «Как сказать. По мне, так даже слишком». — «Но это не потому, что ему грустно, да? Просто от голода или типа того». — «Кто это знает». Мне понравилось, как малыш сжимал кулачки. Я задумался, есть ли у него мысли или он больше как детеныш животного. «Хочешь его подержать?» — «Не думаю, что это хорошая мысль» — «Почему нет?» — «Я не умею держать малышей». — «Если хочешь, я тебя научу. Это нетрудно». — «О'кей». — «Тогда садись, — сказал он. — Ну, вот. Одну руку подложи вот сюда. Совершенно верно. Хорошо. А второй придерживай ему головку. Правильно. Теперь легонько прижми к груди. Правильно. Так-так. А говоришь, не умеешь. Смотри, как ему нравится». — «Нормально?» — «Отлично». — «Как его зовут?» — «Питер». — «Я думал, Питер — это вы». — «Мы оба Питеры». Тут я впервые задумался, почему меня не зовут, как папу, хотя я не задумался, почему жильца зовут Томас. Я сказал: «Эй, Питер. Я тебя защищу». Вернувшись в тот день домой (через восемь месяцев после начала поиска), я был измотан, раздражен и подавлен, а мне хотелось радоваться.
Я пошел в свою лабораторию, но экспериментировать было неохота. Неохота было ни играть на тамбурине, ни кормить конфетами Бакминстера, ни раскладывать по альбомам марки, ни листать «Всякую всячину, которая со мной приключилась».
Мама и Рон по-семейному сидели в столовой, хотя он не был членом нашей семьи. Я пошел на кухню взять сухого мороженого. Я посмотрел на телефон. Новый телефон. Он посмотрел на меня. Когда он звонил, я кричал: «Телефон!», потому что не хотел до него дотрагиваться. Мне было неприятно даже находиться с ним в одной комнате.
Я нажал на кнопку «Прослушать сообщения», чего не делал с наихудшего дня, когда еще был старый телефон.
Сообщение первое. Суббота, 11:52. Добрый день, сообщение для Оскара Шелла. Оскар, это Абби Блэк. Ты только что был у меня и интересовался ключом. Я сказала неправду и, наверное, могла бы тебе помочь. Позвони, пожа —
Здесь запись обрывалась.
Абби была моим вторым Блэком, я заходил к ней восемь месяцев назад. Она жила в самом узком доме Нью-Йорка. Я ей сказал, что она зыкинская. Она раскололась. Я ей сказал, что она зыкинская. Она назвала меня сладким. Она заплакала, когда я сказал, что у слонов нет Э.С.В. Я спросил, можно ли нам поцеловаться. Она не сказала нет. Ее сообщение ждало меня восемь месяцев.
«Мам?» — «Да?» — «Я пошел по делам». — «Хорошо». — «Буду позже». — «Хорошо». — «Когда — не знаю. Может, жутко поздно». — «Хорошо». Почему она ни о чем не спросила? Почему не остановила меня, не бросилась защищать?
Поскольку уже темнело и на улице все куда-то неслись, я столкнулся с гуголплексом людей. Кто они? Куда идут? Что ищут? Я хотел слышать их сердцебиение и хотел, чтобы они услышали мое.
Остановка метро была всего в двух кварталах от ее дома, и когда я пришел, дверь была чуточку приоткрыта, как если бы она знала, что я приду, хотя, само собой, откуда ей было знать. Тогда почему дверь была приоткрыта?
«Здрасьте? Кто-нибудь дома? Это Оскар Шелл».
Она подошла к двери.
У меня отлегло от сердца, а то я боялся, что вдруг ее изобрел.
«Вы меня помните?» — «Конечно, Оскар. Ты вырос». — «Правда?» — «Значительно. Сантиметров на пять». — «Я был так занят поиском, что давно себя не измерял». — «Проходи, — сказала она. — Я уже не ждала, что ты появишься. Сколько времени прошло». Я сказал: «Я боюсь телефона».
Она сказала: «Я много про тебя думала». Я сказал: «В том сообщении». — «Давнем?» — «Про какую вы говорите неправду?» — «Я сказала, что ничего не знаю про ключ». — «Хотя знали?» — «Да. То есть, нет. Не я. Мой муж». — «Почему же вы не сказали?» — «Не могла». — «Почему не могли?» — «Не почему, просто». — «Это не ответ». — «Мы поругались». — «Я же про папу спрашивал!» — «А я с мужем поругалась». — «Его убили!»
«Я это сделала ему назло». — «Почему?» — «В отместку». — «Почему?» — «Потому что люди делают друг другу больно. Мы так устроены». — «Я не так устроен». — «Я знаю». — «Я восемь месяцев потратил на то, что мог узнать за восемь секунд!» — «Я тебе сразу же позвонила. Как только ты ушел». — «Вы мне сделали больно!» — «Ну, прости меня».
«Вы это, — сказал я. — Не договорили про мужа». Она сказала: «Он тебя разыскивает». — «Он — меня?» — «Да». — «А я его!» — «Он все тебе объяснит. Позвони ему». — «Я сержусь, что вы мне сказали неправду». — «Я знаю». — «Вы чуть не загубили мне жизнь».
Она была запредельно близко.
Я чувствовал запах ее дыхания.
Она сказала: «Если хочешь меня поцеловать, я разрешаю». — «Что?» — «В тот раз ты спрашивал, можем ли мы поцеловаться. Я не разрешила, а теперь разрешаю». — «Мне совестно за тот раз». — «Ну и напрасно». — «Я не хочу, чтобы вы разрешали из жалости». — «Ты меня поцелуешь, — сказала она. — А я тебя». Я спросил: «Может, лучше обнимемся?»
Она прижала меня к себе.
Я заплакал и стиснул ее изо всех сил. У нее намокло плечо, и я подумал:Может, правда, что можно выплакать все слезы. Может, бабушка права.Это было бы кстати, потому что я хотел, чтобы нечему стало течь.
И потом внезапно мне было озарение, и пол куда-то ушел, и я, типа, повис.
Я отпрянул.
«Почему у вашего сообщения нет конца?» — «Я не понимаю». — «Вы мне оставили сообщение. Оно обрывается посредине». — «Наверное, потому что твоя мама подняла трубку».
«Моя мама подняла трубку?» — «Да». — «И дальше?» — «В каком смысле?» — «Вы поговорили?» — «Недолго». — «Что вы ей сказали?» — «Я не помню». — «Но сказали, что я к вам приходил?» — «Конечно. Зря?»
Я не знал, зря или не зря. Я не понимал, почему мама ничего не сказала мне про этот разговор или хотя бы про сообщение.
«А ключ? Вы про ключ ей сказали?» — «Я думала, она знает». — «И про поиск?» Я ничего не понимал. Почему мама ничего не сказала? Не помогала мне? Не волновалась за меня? И вдруг мне все стало ясно.
Вдруг я понял, почему, когда мама спрашивала, куда я иду, и я отвечал «По делам», она ничего не уточняла. Зачем уточнять, если она и так знала.
Так вот почему Ада знала, что я живу в Верхнем Вест-сайде, а Кэрол испекла печенье к моему приходу, а Shveitsar215@hotmail.com сказал «Удачи, Оскар», когда мы попрощались, хотя я на девяносто девять процентов уверен, что не говорил ему, как меня зовут.
Они меня ждали.
Мама всех их предупредила.
Даже мистера Блэка. Конечно же, он знал, что я к нему приду, потому что она ему сказала. Возможно, она же и попросила его всюду ходить со мной, чтобы мне было веселее, а ей — спокойнее. Может, я вообще ему не нравился? Может, все его крутейшие истории выдуманные? А слуховой аппарат? А кровать с притяжением? Может, пули и розы вовсе не пули и розы?
С первого дня.
Все. Всё.
Наверное, бабушка тоже знала.
Наверное, даже жилец.
Может, и жилец не жилец?
Поиск был пьесой, которую сочинила мама, и она знала финал, когда я был еще в самом начале.
Я спросил у Абби: «Ваша дверь была приоткрыта, потому что вы меня ждали?» Несколько секунд она ничего не говорила. Потом она сказала: «Да».
«Где ваш муж?» — «Он больше не мой муж». — «Я. Ничего. Не. ПОНИМАЮ!» — «Он мой бывший муж». — «Где он?» — «На работе» — «В воскресенье вечером?» Она сказала: «Он занимается внешними рынками». — «Что?» — «В Японии уже утро понедельника».
«Вас хочет видеть молодой человек», — сказала женщина за столом в телефон, и было странно представлять его на другом конце, тем более что я совсем запутался, кто «он». «Да, — сказала она, — очень молодой человек». Потом она сказала: «Нет». Потом она сказала: «Оскар Шелл». Потом она сказала: «Да. Он говорит, что хочет вас видеть». «Простите, вы по какому вопросу?» — спросила она меня. «Он говорит, по папиному», — сказала она в телефон. Потом она сказала: «Так он сказал». Потом она сказала: «Поняла». Потом она сказала: «Пройдите по коридору. Третья дверь налево».
На стенах висели картины, видимо, знаменитые. За окнами были запредельно красивые виды, папа бы заценил. Но я ничего не рассматривал и не щелкал фотиком. Я сосредоточился по максимуму, потому что замок был совсем рядом Я постучал в третью дверь слева, на которой была табличка УИЛЬЯМ БЛЭК. Изнутри сказали: «Войдите».
«Так в чем, собственно, дело?» — сказал мужчина за рабочим столом. Ему было столько же лет, сколько могло быть папе, а может, и было, если покойники взрослеют. У него были пепельно-коричневые волосы, бородка и круглые коричневые очки. Он казался знакомым, и сначала я подумал, что видел его в бинокль со смотровой площадки Эмпайр Стейт Билдинг. Но потом понял, что это невозможно, потому что мы были на Пятьдесят седьмой улице, а это, само собой, севернее. На его столе было несколько фоток. Первым делом я посмотрел на них, чтобы узнать, нет ли там папы.
Я спросил: «Вы знали моего папу?» Он откинулся на стуле и сказал: «Возможно. Как его звали?» — «Томас Шелл». Он задумался. Мне не понравилось, что ему пришлось задуматься. «Нет, — сказал он. — Шеллов среди моих знакомых нет». — «Не было». — «То есть?» — «Он умер, так что уже и не будет». — «Мои соболезнования». — «Но вы не могли его не знать». — «Нет. Я абсолютно уверен». — «Вы его знали».
Я сказал: «Я нашел конверт с вашим именем и думал, что, может, он вашей жены, то есть бывшей жены, но она сказала, что нет, а вас зовут Уильям, а до «у» я бы еще долго не дошел…» — «Жены?» — «Я был у нее, и она мне про вас сказала». — «Где был?» — «В самом узком доме Нью-Йорка». — «Как она?» — «В каком смысле?» — «Вообще». — «Грустила». — «Почему ты решил?» — «Она была грустной». — «Что она делала?» — «Ничего. Уговаривала меня поесть, хотя я сказал, что не голоден. Там еще кто-то был в другой комнате, когда мы разговаривали». — «Мужчина?» — «Ага». — «Ты его видел?» — «Один раз он прошел мимо двери, а так, в основном, кричал». «Кричал?» — «Жутко громко». — «Что кричал?» — «Я не вслушивался». — «Что-нибудь угрожающее?» — «Это как?» — «Пугающее?» — «Я хочу знать про папу». — «Когда это было?» — «Восемь месяцев назад». — «Восемь месяцев назад?» — «Семь месяцев и двадцать восемь дней». Он улыбнулся. «Почему вы улыбаетесь?» Он уткнулся в ладони, как будто хотел заплакать, но не заплакал. Он поднял на меня глаза и сказал: «Этим мужчиной был я».
«Вы?» — «Восемь месяцев назад. Да. Я думал, ты говоришь про только что». — «Но у него не было бороды». — «Он отрастил бороду». — «И очков». Он снял очки и сказал «Он изменился». Я подумал про пиксели и падающее тело, и как чем оно к тебе ближе, тем труднее его разглядеть. «Почему вы кричали?» — «Долгая история». — «Я могу долго слушать», — сказал я, потому что хотел знать все, что приближало меня к папе, даже то, что могло причинить боль. «Очень долгая». — «Пожалуйста». Он закрыл блокнот, лежавший у него на столе, и сказал: «Долгая-предолгая».
Я сказал: «Правда, странно, как восемь месяцев назад мы были в одной квартире, а теперь мы в этом офисе?»
Он кивнул.
«Странно, — сказал я. — Мы были запредельно близко».
Он сказал «Так что там за история с конвертом?» — «Не с конвертом, а с тем, что было внутри…» — «Что же там было?» — «Вот что». Я потянул за веревочку у себя на шее и передвинул ключ от нашей квартиры за спину, а папин ключ — на карман комбинезона с биографией мистера Блэка над пластырем и над сердцем. «Можно посмотреть?» — спросил он. Я снял веревочку с шеи и отдал ему. Он повертел ключ и спросил: «На конверте было что-нибудь написано?» — «Только «Black»». Он поднял на меня глаза. «Ты его нашел в синей вазе?» — «Бабай!»
Он сказал: «Невероятно». — «Что невероятно?» — «Такого просто не бывает». — «Какого?» — «Я уже два года пытаюсь найти этот ключ». — «А я уже восемь месяцев пытаюсь найти замок». — «Значит, мы два года ищем друг друга». Наконец-то я мог задать мой самый главный вопрос: «От чего он?»
«От сейфа в банке». — «А папа при чем?» — «Папа?» — «В этом же вседело: я нашел ключ в папиной кладовке, но папа умер, и не у кого было спросить, от чего он, вот я и начал искать». — «Ключ был в кладовке?» — «Да». — «В высокой синей вазе?» Я кивнул. «С этикеткой на донышке?» — «Я не знаю. Этикетки я не заметил. Не помню». Будь я один, я бы себе наставил огромный синяк. Во все тело.
«Почти два года назад у меня умер отец, — сказал он. — Пошел на медицинский осмотр, и врач сказал, что ему осталось два месяца. Через два месяца он умер». Я не хотел слышать про смерть. Все только о ней и говорили, даже когда говорили не о ней. «Надо было что-то делать с его вещами. Книгами, мебелью, одеждой». — «Разве вам не хотелось все сохранить?» — «Мне хотелось от всего избавиться». Я подумал, что это странно — мне, кроме папиных вещей, ничего в жизни не хотелось. «Короче говоря…» — «Не надо говорить короче». — «Я устроил распродажу. И зачем-то на ней остался. Надо было нанять продавца. Или раздать все бесплатно. А так пришлось самому говорить, что по дешевке его вещи не уступлю. Ни его свадебный костюм Ни его темные очки. Это был один из худших дней моей жизни. Может быть, наихудший».
«Вы в порядке?» — «Совершенно. Хотя два этих года мне дались нелегко. Я не был близок с отцом». — «Вас не обнять?» — «Ну, вот еще». — «Почему нет?» — «Что почему нет?» — «Почему вы не были близки с вашим папой?» Он сказал: «Долгая история». — «Расскажите уже, пожалуйста, про моего папу».
«Отец стал писать письма, когда ему сказали про рак. Раньше он их нечасто писал. Может, вообще никогда. Но два последних месяца писал как одержимый. Каждую свободную минуту». Я спросил, почему, хотя вообще-то хотел спросить, почему я тоже стал писать письма, когда папа умер. «Он прощался. Написал даже случайным знакомым. Как будто заболел не раком, а письмами. На днях у меня была деловая встреча с одним человеком, и вдруг посреди разговора он спросил, не прихожусь ли я родственником Эдмунду Блэку. Я сказал, да, это был мой отец. Он сказал: «Мы с вашим отцом оканчивали одну школу. Незадолго до смерти он мне прислал удивительное письмо. На десяти страницах. Я и тогда-то едва его знал. А потом пятьдесят лет мы вообще не общались. Но ничего подобного я в своей жизни не читал». Я спросил, можно ли мне посмотреть. Он сказал «Оно очень личное». Я сказал, что мне это важно. Он сказал: «Там есть и о вас». Я сказал, что понимаю.
«Я взял отцовский «Ролодекс» [83] …» — «Что это?» — «Телефонная книжка. Я позвонил всем. Его двоюродным братьям, партнерам по бизнесу, людям, о которых даже не слышал. Он написал каждому. Всем до одного. Кто-то соглашался показать мне его письмо. Кто-то — нет».
«Что же вы обнаружили?»
«Самое короткое уместилось в одно предложение. Самое длинное — на двух десятках страниц. Были письма почти как пьесы. И были с вопросами к тем, кому он писал». — «Какого типа вопросами?» — «Знала ли ты, что я любил тебя в то лето в Норфолке?», «Удержат ли с них налог, если я им завещаю вещи, допустим, пианино?», «Почему горят лампочки?». — «Это я мог бы ему объяснить». — «Можно ли по правде умереть во сне?» Были смешные письма. То есть по-настоящему остроумные. Я не знал, что он умел так острить. Были философские. Он писал о том, как радовался и как грустил, о вещах, которые хотел сделать, но не сделал, и о вещах, которые сделал, но не хотел».
«А вам он разве не написал?» — «Написал». — «О чем?» — «Я не мог заставить себя прочесть. Несколько недель не мог». — «Почему не могли?» — «Было слишком больно». — «Мне было бы жутко интересно». — «Моя жена, бывшая жена, сказала, что я просто болван». — «Вместо сочувствия?» — «Но она была права. Это был каприз. Блажь. А я ведь уже не ребенок». — «Да, но вы его ребенок».
«Но я его ребенок. Правда. О чем я? Короче говоря…» — «Не говорите короче», — сказал я, потому что хоть мне и хотелось, чтобы он рассказывал о моем папе, а не о своем, мне так же хотелось, чтобы его рассказ длился как можно дольше, потому что я боялся конца. Он сказал: «Я его прочел. Наверное, я ждал каких-то откровений. Не знаю. Сердитых слов или извинений. Чтобы все вдруг увидеть по-новому. Но оно было скупым. Просто инструкция, а не письмо, если ты меня понимаешь». — «Ну, типа». — «Не знаю. Может, и глупо, но я ждал, что он попросит прощения, скажет, что любит меня. Последнее прощай. А там ничего. Даже «Я люблю тебя» нет. Завещание, страховой полис — все эти отвратительные канцелярские подробности, о которых и вспоминать-то не хочется, когда кто-нибудь умирает».
«Вы расстроились?» — «Я рассердился». — «Обидно все-таки». — «Нет. Ничего обидного. Я много про это думал. Постоянно. Отец ввел меня в курс своих дел и кое-что поручил закончить. Он был ответственным. Хорошим. Дать волю эмоциям легко. Всегда можно устроить сцену. Вспомни меня восемь месяцев назад? Это было легко». — «Судя по крику, не очень». — «Элементарно. Подъемы и спады — это снаружи, не так важно». — «А что же важно?» — «Быть ответственным важно. Быть хорошим».
«Но при чем здесь ключ?» — «В самом конце он написал: «Теперь что касается тебя. В синей вазе на полке в спальне найдешь ключ. Он от сейфа в нашем банке. Надеюсь, ты поймешь, почему я хотел, чтобы это к тебе попало». — «И что же там было?» — «Я прочел письмо уже после того, как продал его вещи. Я продал вазу. Я продал ее твоему отцу». — «Ты чё?»
«Вот почему я пытался тебя найти». — «Вы видели папу?» — «Только однажды и совсем коротко». — «Вы его помните?» — «От силы несколько минут». — «Но вы его помните?» — «Мы перебросились парой фраз». — «И?» — «Он мне понравился. Думаю, он понял, как мне непросто расставаться с вещами». — «Опишите его, пожалуйста». — «Да я мало что помню». — «Пожалуйста». — «Он был высокий, наверное, метр восемьдесят. Коричневые волосы. В очках». — «Какие это были очки?» — «С толстыми линзами». — «Во что он был одет?» — «В костюм, кажется». — «Какой костюм?» — «Серый, может быть?» — «Точно! Он ходил на работу в сером костюме! А дырку между двух передних зубов вы заметили?» — «Не помню». — «Попытайтесь».
«Он сказал, что шел домой и увидел объявление о распродаже. Сказал, что на следующей неделе у него годовщина». — «14 сентября!» — «Хотел сделать сюрприз твоей маме. Сказал, что ваза — идеальный подарок. Что она в ее вкусе». — «Он хотел сделать маме сюрприз?» — «Он заказал столик в ее любимом ресторане. Сказал, что собирается вывести ее в свет».
Смокинг.
«Что еще он сказал?» — «Что еще он сказал…» — «Хоть что-нибудь». — «У него был заразительный смех. Это я помню. Он даже меня рассмешил своим смехом. Мне это помогло».
«Что еще?» — «У него был наметанный глаз». — «Что это?» — «Он знал, какую вещь искал. Знал, что ее нашел». — «Правда. У него был запредельно наметанный глаз». — «Помню, я смотрел, как он держит вазу. Он поднял ее на просвет и потом несколько раз повертел в руках. Я отметил, какой он внимательный». — «Он был жутко внимательный».
Мне хотелось, чтобы он вспомнил и другие детали, типа расстегнутой верхней пуговицы на папиной рубашке, или как он пах бритьем, или как насвистывалIam the Walrus. Держал ли он «Нью-Йорк Тайме» под мышкой? Покусывал ли губы? Была ли у него в кармане красная ручка?
«Только вечером, оставшись один в опустевшей квартире, я прочел отцовское письмо. Я прочел про вазу. Я понял, что предал его». — «Но разве нельзя было пойти в банк и сказать, что ключ потерялся?» — «Я пошел. Но там сказали, что сейфа у отца не было. Я попросил посмотреть на мое имя. Не было. И на имя матери не было, и на имя деда. Я растерялся». — «Неужели в банке вам ничем не могли помочь?» — «Сочувствовали, но все упиралось в ключ». — «Вот почему вам нужен был мой папа».
«Сначала я надеялся, что он сам меня найдет, когда обнаружит ключ. Но как? Квартиру отца мы продали, ну, пришел бы он туда — и дальше? И потом где гарантия, что он не выкинет его, как хлам? Я бы именно так и поступил. А шансов найти его у меня не было. Вообще никаких. Я ничего о нем не знал, даже имени. Несколько недель подряд ходил мимо бывшего дома отца по дороге с работы, хотя мне это совсем не по дороге. По часу на это тратил. Надеялся его встретить. Объявления развесил: «Если вы купили вазу на распродаже на Семьдесят пятой улице в эти выходные, пожалуйста, позвоните…» Но это было вскоре после 11 сентября. Объявления были повсюду».
«Мама тоже развесила про него объявления». — «Зачем?» — «Он умер 11 сентября. Он был в башне». — «Боже мой. Я не сообразил. Прости». — «Ничего». — «Даже не знаю, что сказать». — «Не надо ничего говорить». — «Я не смотрел на объявления. Если бы смотрел… Не знаю, что бы было». — «Вы бы нас нашли». — «Возможно». — «Ваши объявления могли висеть совсем рядом с мамиными».
Он сказал «Я повсюду его искал: в вашем районе, в центре, в метро. Я заглядывал прохожим в глаза в надежде его узнать. Однажды мне показалось, что вижу твоего отца по другую сторону Бродвея, на Тайм-сквер, но он затерялся в толпе. В другой раз подумал, что он садится в такси на Двадцать третьей улице. Хотел окликнуть, но не знал, как». — «Томас». — «Томас. Жаль, что я этого не знал».
Он сказал: «Я полчаса ходил за кем-то по Центральному парку. Думал, это твой отец. Все гадал, почему он так странно идет — зигзагами. И все время возвращается к одному и тому же месту. Просто загадка». — «Почему вы к нему не подошли?» — «В конце концов подошел». — «И что?» — «Я обознался. Это был кто-то другой». — «Но вы спросили, почему он так странно шел?» — «Потерял что-то, хотел найти».
«Зато вы можете больше не искать», — сказал я. Он сказал: «Я так долго ищу, что в это даже не верится». — «Неужели у вас нет желания поскорее узнать, что же он вам оставил?» — «Дело не в желании». — «А в чем?»
Он сказал: «Прости. Ты ведь тоже что-то искал. И совсем не то, что нашел». — «Ничего». — «Не мне судить, но, по-моему, у тебя был хороший отец. Мы с ним недолго говорили, но я успел это почувствовать. Большая удача — иметь такого отца. Лучше бы ты нашел его, чем я ключ». — «Лучше бы нам обоим не пришлось искать». — «Ты прав».
Мы посидели молча. Я еще раз изучил фотки у него на столе. На всех была Абби.
Он сказал: «Хочешь пойти со мной в банк?» — «Я бы с удовольствием, но нет». — «Ты уверен?» Я не то чтобы не хотел Я запредельно хотел. Но боялся, что запутаюсь еще больше. Он сказал: «Ты чего?» — «Ничего». — «Ты в порядке?» Я хотел удержать слезы внутри, но не смог. Он сказал: «Ну, прости, прости меня».
«Можно я вам расскажу то, чего еще никому не рассказывал?»
«Конечно».
«В тот день нас отпустили домой уже с первого урока. Без объяснений, сказали только, что что-то случилось. Мы не поняли, что. Вернее, не поняли, что это касается нас. За многими заехали родители, но поскольку школа всего в пяти кварталах от нашего дома, я пошел сам. Мы с другом договорились созвониться, поэтому дома я сразу подошел к телефону и проверил автоответчик. На нем было пять сообщений. Все от него». — «От друга?» — «От папы». Он закрыл рот ладонью.
«Он повторял, что с ним все в порядке, и что все будет хорошо, и чтобы мы не волновались».
Слеза скатилась по его щеке и остановилась на пальце.
«Но вот о чем я никому не рассказывал. Когда сообщения кончились, зазвонил телефон. Было 10:22. Я посмотрел на определитель номера и увидел, что это его мобильник». — «О Боже». — «Вы не положите руку мне на плечо, чтобы я смог закончить?» — «Конечно», — сказал он, и объехал на стуле вокруг стола, и оказался совсем близко.
«Я не мог поднять трубку. Просто не мог. Телефон звонил, а я не мог пошевелиться. Я хотел ее поднять — и не мог.
Включился автоответчик, и я услышал свой голос.
Привет, это квартира Шеллов. Прикольный факт дня: в Якутии, которая в Сибири, так холодно, что воздух при выдохе потрескивает и замерзает, и это называется шепотом звезд. В жуткий мороз города окутаны туманом от дыхания людей и животных. Пожалуйста, оставьте сообщение.
Был короткий гудок.
Потом я услышал папин голос.
Ты там? Ты там? Ты там?
Он меня звал, а я не мог поднять трубку. Не мог — и все. Не мог. Ты там?Он спросил одиннадцать раз. Я знаю, потому что считал. Мне не хватило одного пальца. Зачем он это спрашивал? Надеялся, что кто-нибудь войдет и услышит?
Тогда почему не сказал «вы»? Вы там? «Ты» — это всего один человек. Иногда мне кажется, он знал, что я дома. Может, он и спрашивал для того, чтобы я мог набраться храбрости и ответить. Там еще были такие долгие паузы. Пятнадцать секунд между третьим и четвертым вопросом, и это самая долгая. В ней было слышно, как вокруг него кричат и плачут люди. И еще звук разбивающегося стекла, почему я и думаю, что, может, они выпрыгивали.
Ты там? Ты там? Ты там? Ты там? Ты там? Ты там? Ты там? Ты там? Ты там? Ты там? Ты т
И все.
Я засек время, и получилось, что сообщение длится одну минуту и двадцать семь секунд. Из чего следует, что оно кончилось в 10:24. А это как раз, когда обрушилось здание. Может, так он и умер».
«Прости, прости», — сказал он.
«Я об этом никому не рассказывал».
Он сжал меня, почти обнял, и я догадался, что он качает надо мной головой.
Я спросил: «Вы меня прощаете?»
«Я?»
«Ага».
«За то, что ты не ответил?»
«За то, что никому про это не рассказал».
Он сказал: «Прощаю».
Я перевесил веревочку с ключами со своей шеи на его. «Здесь еще какой-то ключ», — сказал он. Я сказал: «Это от нашей квартиры».
Когда я вернулся домой, жилец стоял под фонарем. Мы встречались там каждый вечер для обсуждения деталей нашего плана, типа, во сколько следует выехать и что будем делать, если пойдет дождь или если нас заметит охранник.
Реальные детали кончились уже после двух встреч, но мы почему-то откладывали. Мы стали придумывать фантастические детали, типа объездных путей на случай, если обрушится мост Пятьдесят девятой улицы, или способов проникновения на кладбище, если забор окажется под напряжением, или легенд для полицейских, если нас арестуют. Мы запаслись всякими картами, и шифрами, и инструментами. Мы бы, наверное, собирались до бесконечности, если бы я не нашел Уильяма Блэка и не узнал того, что знаю.
Жилец написал: «Ты опоздал». Я пожал плечами, совсем как папа. Он написал: «Я достал веревочную лестницу — на всякий пожарный». Я кивнул. «Где ты был? Я волновался». Я сказал: «Я нашел замок».
«Нашел замок?» Я кивнул. «И?»
Я не знал, что «и». Нашел и теперь перестану искать? Нашел, и он не имеет отношения к папе? Нашел, и отныне у меня на всю жизнь останутся гири на сердце?
«Лучше бы я его не находил». — «Думал, что найдешь что-то другое?» — «Да нет». — «Что же тогда?» — «Я больше не смогу искать». Я увидел, что он не понял. «Пока я искал, мне казалось, что папа где-то поблизости». — «Он всегда будет где-то поблизости». Я знал правду. «Нет».
Он кивнул, точно думая о своем, или думая о чужом, или обо всем сразу, если это вообще возможно. Он написал: «Не пора ли привести наш замысел в исполнение?»
Я открыл левую ладонь, понимая, что если попробую что-нибудь сказать, снова расплачусь.
Мы договорились на ночь четверга, который как раз выпадал на вторую годовщину папиной смерти, в чем мы увидели знак.
Перед моим уходом он дал мне письмо. «Что это?» Он написал: «Стэн отошел за кофе. Попросил тебе передать, если не успеет вернуться». — «От кого оно?» Он пожал плечами и пошел через дорогу.
Уважаемый Оскар Шелл!
Я читал все письма, которые Вы мне посылали в эти два года. В ответ я отправил Вам множество типовых писем с надеждой, что когда-нибудь сумею ответить так, как Вы того заслуживаете. Но чем больше Вы писали и чем больше я Вас узнавал, тем сложнее становилась моя задача.
Я сижу под грушевым деревом и надиктовываю это письмо, любуясь садами в усадьбе друга. Вот уже несколько дней я прихожу здесь в себя после очередного курса лечения, отнявшего у меня остатки физических и душевных сил. Утром в приступе жгучей жалости к самому себе я вдруг осознал, как осознают в минуты озарения простое решение неразрешимой задачи: дальше откладывать нельзя.
В своем первом письме Вы спрашивали, можете ли быть моим протеже. Не знаю про протеже, но с удовольствием приму Вас у себя в Кембридже в качестве гостя. Я мог бы представить Вас своим коллегам, угостить лучшим карри за пределами Индии и продемонстрировать, до чего скучной бывает жизнь астрофизика.
Вас ожидает большое будущее в науках, Оскар. Буду рад сделать все от меня зависящее, чтобы этому способствовать. Приятно представлять, что произойдет, когда зерна Вашего воображения упадут в научную почву.
Но Оскар, образованные люди обращаются ко мне постоянно. В своем пятом письме Вы спрашивали: «Что если я всю жизнь буду изобретать?» Мне не дает покоя этот вопрос. Я мечтал быть поэтом. Не говорил об этом никогда и никому, но Вам признаюсь, потому что Вы представляетесь мне человеком, которому можно довериться. Всю жизнь я пытался постичь Вселенную, в основном, силой своего воображения. Я сумел многого добиться, познал успех. Изучал истоки времени и пространства вместе с величайшими мыслителями современности. Но всегда жалел, что я не поэт.
Альберт Эйнштейн, мой кумир, однажды написал: «Ситуация у нас следующая. Мы стоим перед закрытым ящиком и не можем его открыть».
Не мне Вам говорить, что значительную часть Вселенной составляет темное вещество. Непрочное равновесие зависит от вещей, которые нам никогда не удастся увидеть, услышать, понюхать, попробовать или потрогать. Сама жизнь зависит от них. Что реально? Что призрачно? Может, мы вообще задаем неправильные вопросы. От чего зависит жизнь?
Я так ничего и не сделал, чтобы ее защитить.
Что если Вы всю жизнь будете изобретать?
Может, тогда Вам суждено это сделать.
Меня зовут к завтраку, придется закруглиться. Я еще о многом хочу Вам сказать и о многом хочу от Вас услышать. Все-таки несправедливо, что мы живем по разные стороны океана. Как будто мало в мире несправедливостей.
Как же сейчас красиво. Солнце низко, тени продолговаты, воздух прохладен и свеж. Вам еще спать не меньше пяти часов, но мне почему-то кажется, что мы любуемся этим чистым и божественным утром вместе.
Ваш друг
СтивенХокинг
МОИ ЧУВСТВА [84]
Посреди ночи меня разбудил стук.
Мне снились места, в которые нет возврата.
Я набросила халат и подошла к двери.
Кто это может быть? Почему не позвонили снизу? Сосед?
Но с какой стати?
Опять стук. Я посмотрела в глазок. Это был твой дедушка.
Входи. Где ты был? Ты в порядке?
Обшлага брюк в грязи.
Ты в порядке?
Он кивнул
Входи. Дай я тебя почищу. Что случилось?
Он пожал плечами.
На тебя напали?
Он показал правую ладонь.
Тебе плохо?
Мы подошли к кухонному столу и сели. Рядом. За окнами была тьма. Он опустил руки себе на колени.
Я придвинулась ближе, прижалась бедром к его бедру. Положила голову ему на плечо. Хотела с ним слиться.
Я сказала: Ты должен рассказать, что случилось, иначе я не смогу помочь.
Он достал ручку из нагрудного кармана рубашки, но не на чем было написать.
Я подставила ладонь.
Он написал: Хочу принести тебе журналов.
В моем сне все обрушившиеся потолки заново сложились над нами. Пламя вернулось в бомбы, которые падали вверх, исчезая в чреве самолетов, чьи винты вращались справа налево, как минутные стрелки часов во всем Дрездене, только быстрее.
Я хотела дать ему пощечину написанными словами.
Хотела крикнуть: Так нечестно, — и барабанить кулаками по столу, как маленькая. Что-нибудь особенное? — написал он на руке.
Все особенное, — сказала я.
Журналы об искусстве?
Да.
О природе?
Да.
О политике?
Да.
О знаменитостях?
Да
Я попросила его взять с собой чемодан, чтобы все уместилось. Не хотела, чтобы он уехал без вещей.
В моем сне весна пришла после лета, лето — после осени, осень — после зимы, зима — после весны.
Я приготовила ему завтрак. Старалась изо всех сил.
Хотела, чтобы у него остались хорошие воспоминания — может, из-за них он снова когда-нибудь вернется. Или хотя бы соскучится.
Я протерла края тарелки перед тем, как поставить ее на стол. Я развернула салфетку у него на коленях. Он ничего не сказал.
Подошло время, и я проводила его вниз.
Бумаги не было, поэтому он написал на мне.
Я могу вернуться поздно.
Я сказала, что знаю.
Он написал Принесу тебе журналов.
Я сказала: Не хочу никаких журналов.
Сейчас не хочешь, а потом будешь рада.
У меня глаза паршивят.
У тебя глаза в порядке.
Обещай за собой следить.
Он написал: Я иду за журналами.
Не плачь, — сказала я, прижав пальцы к своему лицу, собрав с щек воображаемые слезинки и стряхнув их обратно в глаза.
Я злилась на свои слезы.
Я сказала: Ты идешь за журналами.
Он показал мне левую ладонь.
Я старалась ничего не упустить, потому что хотела запомнить все досконально. Я забыла всё самое важное.
Не помню, как выглядела входная дверь отчего дома. Или кто первым устал целоваться — я или сестра. Или вид из всех окон, кроме моего. Бывает, по ночам я долго лежу с открытыми глазами, пытаясь вспомнить мамино лицо.
Он повернулся и пошел.
Я поднялась к себе в квартиру и села на диван ждать. Чего ждать?
Я не помню последних слов отца.
На него обрушился потолок. Он был весь в штукатурке, которая краснела.
Он сказал: Всего не почувствовал
Я не знала, пытается ли он сказать, что ничего не почувствовал.
Он спросил: А мамочка где?
Я не знала, моя или его.
Я попробовала приподнять над ним потолок.
Он сказал: Можешь найти мои очки?
Я сказала, попробую. Но все было завалено.
Раньше я никогда не видела, чтобы отец плакал.
Он сказал: В очках я бы тебе помог.
Я сказала: Я постараюсь тебя высвободить.
Он сказал: Найди мои очки.
Снаружи кричали, чтобы все выходили. Остатки потолка могли вот-вот рухнуть.
Я хотела быть с ним.
Но знала, что он хочет, чтобы я ушла.
Я сказала: Папочка, мне придется уйти.
Тогда он что-то сказал.
Это были его последние слова.
Я их не помню.
В моем сне слезы катились по его щекам вверх и растворялись в глазах.
Я встала с дивана и уложила в чемодан печатную машинку и бумагу, сколько вошло. Я написала записку и прилепила ее скотчем к окну. Я не знала, кому ее оставляю.
Я обошла все комнаты, погасила всюду свет. Проверила, не текут ли краны. Отключила отопление и выдернула все шнуры из розеток. Закрыла окна.
Уже из такси я увидела свою записку. Я не смогла ее прочесть — у меня глаза паршивят.
В моем сне художники вымешали из зеленого желтое и синее.
Из коричневого — радугу.
Дети выбелили книжки-раскраски цветными карандашами, а матери, потерявшие детей, расштопали свои траурные одежды ножницами.
Я думаю обо всем, что сделала, Оскар. И обо всем, чего не сделала. Ошибки, которые я совершила, для меня мертвы. Но несовершенного не исправишь.
Он был в международном терминале. Сидел за столом, руки на коленях.
Я все утро на него смотрела.
Когда он спрашивал у кого-нибудь время, ему показывали на часы на стене.
Я научилась за ним подсматривать. Это было моим главным занятием. Из окна моей спальни. Из-за деревьев. Через кухонный стол.
Я хотела быть с ним.
С кем-нибудь.
Не знаю, любила ли я твоего дедушку.
Я любила не быть одна.
Я подошла совсем близко.
Хотела стать воплем у него в ушах.
Я дотронулась до его плеча.
Он склонил голову.
Как ты мог?
Он прятал от меня глаза. Ненавижу молчание.
Скажи что-нибудь.
Он достал ручку из нагрудного кармана рубашки и взял салфетку из стопки на столе.
Он написал: Тебе было лучше, когда меня не было.
Как ты мог такое подумать?
Мы лжем сами себе и друг другу.
В чем мы лжем? Ну, и пусть лжем.
Я дрянной человек.
Ну и пусть. Мне все равно, какой ты.
Не могу.
Что тебя гложет?
Он взял новую салфетку из стопки.
Он написал: Ты меня гложешь.
И тут уже я промолчала.
Он написал: Не даешь забыть.
Я положила руки на стол и сказала: У тебя есть я.
Он взял новую салфетку и написал: Анна была беременна.
Я сказала: Я знаю. Она мне сказала.
Знаешь?
Я не думала, что ты знал. Она сказала мне по секрету. Я рада, что ты знаешь.
Он написал: Я жалею, что знаю.
Лучше потерять, чем никогда не иметь.
Я потерял, никогда не имея.
Ты все имел.
Когда она тебе сказала?
Мы лежали в постели.
Он указал на «Когда».
Перед самым концом.
Что она сказала?
Она сказала: Я жду ребенка.
Ее это радовало?
Радовало до небес.
Почему ты мне ничего не сказала?
А ты?
В моем сне люди извинялись за предстоящие ссоры, и свечи зажигались от вдохов.
Я встречался с Оскаром, — написал он.
Я знаю.
Знаешь?
Конечно, знаю.
Он отлистнул на «Почему ты мне ничего не сказала?»
А ты?
Алфавит шел так: я, ю, э, ь….
Часы шли так: так-тик, так-тик…
Он написал: Этой ночью я был с ним. Я был там. Я закопал письма.
Какие письма?
Письма, которые не смог отправить.
Где ты их закопал?
В земле. Я был там. Я и ключ закопал.
Какой ключ?
От твоей квартиры.
От нашей квартиры.
Он положил руки на стол.
Влюбленные помогли друг другу надеть трусы, застегнули друг на друге рубашки, и одевались, одевались, одевались.
Я сказала: Не молчи.
Когда я в последний раз видел Анну.
Дальше.
Когда мы.
Дальше!
Он положил руки себе на колени.
Я хотела его ударить.
Хотела его прижать.
Хотела стать воплем у него в ушах.
Я спросила: Что же теперь?
Не знаю.
Хочешь вернуться?
Он отлистнул на «Не могу».
Значит, уедешь?
Он указал на «Не могу».
Что же остается?
Мы посидели.
Жизнь кипела вокруг нас, но не между нами.
Над нами экраны вели учет посадкам и взлетам.
Мадрид вылетает.
Рио прилетает.
Стокгольм вылетает.
Париж вылетает.
Милан прилетает.
Все шли куда-то или откуда-то.
Весь мир был в движении.
Никто не стоял на месте.
Я сказала: Что если нам остаться?
Остаться?
Здесь. Что если нам остаться в этом аэропорту?
Он написал: Все шутишь?
Я покачала головой — нет.
Как мы можем здесь остаться?
Я сказала: Телефоны тут есть — я смогу звонить Оскару и говорить, что со мной все в порядке. Канцтовары есть — ты сможешь покупать ежедневники и ручки. Есть, где поесть. И банкоматы. И туалеты. Даже телевизоры.
Без куда и откуда.
Без нечто и ничто.
Без да и нет.
Мой сон дошел до самого начала.
Ливень втянулся в тучи, и по сходням сошли звери.
Каждой твари по паре.
Пара жирафов.
Пара пауков.
Пара коз.
Пара львов.
Пара мышей.
Пара обезьян.
Пара змей.
Пара слонов.
Дождь начался после радуги.
Я печатаю эти строки, сидя за столиком напротив него. Столик небольшой, но нам хватает. Он держит в руках чашку с кофе, а я пью чай.
Когда в машинке страница, я не вижу его лица.
И тогда я с тобой.
Мне не надо его видеть.
Не надо чувствовать на себе его взгляд.
И дело не в том, что я перестала бояться его ухода. Я знаю, что это ненадолго.
Лучше быть мной, чем им.
Легко слетают слова.
Легко слетают страницы.
В конце моего сна Ева повесила яблоко на ветку. Древо сложилось в землю. Стало проростком, ставшим зерном.
Бог соединил сушу и воду, небо и воду, воду и воду, вечер и утро, нечто и ничто.
Он сказал: Да будет свет.
И стала тьма.
Оскар.
Ночь, после которой я все потеряла, была самой обычной.
Мы с Анной долго не спали. Хихикали. Юные сестры в постели под крышей отчего дома. Девицы не надивиться.
Может ли что-либо менее заслуживать уничтожения?
Я думала, мы будем куролесить всю ночь. Будем куролесить всю жизнь.
Промежутки между нашими словами удлинились.
Стало трудно понять, говорим мы или молчим.
Наши руки едва касались.
Было поздно, мы утомились.
Мы считали, что будут другие ночи.
Дыхание Анны замедлилось, а я все еще не наговорилась.
Она повернулась набок.
Я сказала: Я хочу что-то тебе сказать.
Она сказала: Скажешь завтра.
Я ей никогда не говорила, что очень ее люблю.
Она была моей сестрой.
Мы спали в одной постели.
С какой стати вдруг это говорить.
Ни к чему.
В отцовском сарае вздыхали книги.
Одеяло вздымалось и опадало надо мной в такт дыханию Анны.
Я подумала, не разбудить ли ее.
Но к чему.
Будут другие ночи.
Да и как сказать люблю тому, кого любишь?
Я повернулась набок и заснула рядом с ней.
Вот то главное, что я пытаюсь тебе сказать, Оскар.
Это всегда к чему.
Я люблю тебя.
Бабушка
КРАСОТА И ПРАВДА
В тот вечер мама сделала на ужин спагетти. Рон тоже ел. Я спросил, не раздумал ли он покупать мне установку из пяти барабанов с тарелками Zildjian. Он сказал: «А что. Я с удовольствием». — «И с двойной педалью для баса?» — «Не знаю, что это, но заранее согласен». Я спросил, почему у него нет своей семьи. Мама сказала: «Оскар!» Я сказал: «Что?» Рон отложил нож и вилку и сказал: «Все нормально». Он сказал: «У меня была семья, Оскар. Были жена и дочь». — «Вы развелись?» Он засмеялся и сказал: «Нет». — «Тогда где же они?» Мама смотрела в свою тарелку. Рон сказал: «Они попали в аварию». — «В какую аварию?» — «В автомобильную». — «Я об этом не знал». — «Мы с твоей мамой встретились в группе поддержки для людей, потерявших близких. И мы подружились». Я не смотрел на маму, а она не смотрела на меня. Почему она мне не сказала, что ходит в группу поддержки?
«А что же вы не погибли в аварии?» Мама сказала: «Хватит, Оскар». Рон сказал: «Меня не было в машине». — «Почему вас не было в машине?» Мама посмотрела в окно. Рон провел пальцем по краю тарелки и сказал: «Не знаю». — «Что странно, — сказал я, — так это, что я ни разу не видел, чтобы вы плакали». Он сказал: «Я плачу все время».
Рюкзак я уже собрал и все остальное тоже, типа альтиметр, и батончики гранолы, и складной нож Swiss Army, найденный мной в Центральном парке, — больше дел не было. Мама меня уложила в 21:36.
«Хочешь, я тебе почитаю?» — «Нет, спасибо». — «Хочешь мне что-нибудь сказать?» Если ей нечего, то и мне нечего, поэтому я покачал головой, что нет. «Хочешь, сочиним какую-нибудь историю?» — «Нет, спасибо». — «Или поищем ошибки в газете?» — «Спасибо, мам, но лучше не надо». — «Я рада, что Рон сказал тебе про свою семью». — «Ну, типа». — «Попробуй с ним подружиться. Он мне так помог, а ведь ему тоже нужна помощь». — «Я устал».
Я поставил будильник на 23:50, хотя знал, что не засну.
Лежа в постели в ожидании заветного часа, я кучу всего изобрел.
Я изобрел биоразлагающийся автомобиль.
Я изобрел книгу с перечислением всех слов на всех языках. Она будет довольно бесполезной, но зато если взять ее в руки, то все, что ты мог бы сказать, окажется у тебя в руках.
Что если сделать гуголплекс телефонов?
Что если натянуть повсюду страховочные сети?
В 23:50 я жутко тихо встал, достал вещи из-под кровати и начал по миллиметру открывать дверь — для бесшумности. Мне повезло, что Барт (ночной швейцар) спал за стойкой — не пришлось снова врать. Жилец ждал под фонарем. Мы пожали друг другу руки, что было странно. Ровно в 24:00 на лимузине подъехал Джеральд. Он открыл нам дверцу, и я сказал: «Я знал, что вы приедете вовремя». Он похлопал меня по спине и сказал: «Я бы не опоздал». Это был мой второй раз в лимузине.
По дороге я воображал, как будто мы стоим на месте, а мир за окнами движется. Жилец весь путь неподвижно просидел на своей половине, а я видел башню Трампа, которую папа считал самым уродливым небоскребом в Америке, и здание Объединенных Наций, которое папа считал запредельно красивым. Я опустил стекло и выставил руку наружу. Я изогнул ее по типу крыла самолета. Будь у меня рука побольше, лимузин мог бы взлететь. Что если изобрести громаднейшие перчатки?
Джеральд улыбнулся мне в зеркальце заднего вида и спросил, не включить ли нам музыку. Я спросил, есть ли у него дети. Он сказал, что у него есть две дочери. «Что им нравится?» — «Что им нравится?»— «Ага». — «Дай подумать. Келли, масюся моя, любит Барби, щенков и браслеты из бисера». — «Я ей сделаю браслет из бисера». — «Он ей очень понравится». — «Что еще?» — «Все, что розовое и пушистое». — «Я тоже люблю розовое и пушистое». Он сказал: «Ну и хорошо». — «А ваша вторая дочь?» — «Джанет? Ей нравится заниматься спортом. Особенно баскетболом, и, я тебе скажу, играет она неслабо. Без скидок на то, что девочка. Первоклассный игрок».
«Они обе особенные?» Он раскололся и сказал: «Конечно, их папочка скажет, что они особенные». — «А объективно?» — «Это как?» — «Типа, фактически. По правде». — «Откуда мне знать — я ведь их папочка».
Я еще немного посмотрел в окно. Мы проехали ту часть моста, которая не относилась ни к какому округу, и я обернулся и смотрел, как уменьшаются здания. Я вычислил, какой кнопкой открывается люк, и некоторое время ехал стоя, высунувшись в него наполовину. Я пощелкал звезды дедушкиным фотиком и посоединял их в своей голове в слова, какие захочу. Перед тем, как въехать под мост или в тоннель, Джеральд просил меня пригибаться, чтобы не стать обезглавленным — я про эту казнь знаю, хотя если честно, очень-очень честно, предпочел бы не знать. У себя в мозгу я составил «ботинок», и «инерция», и «непобедимый».
Было 00:56, когда Джеральд въехал на газон и остановил лимузин у самого кладбища. Я надел рюкзак, а жилец взял лопату, и мы забрались на крышу лимузина, чтобы перелезть через забор. Джеральд шепнул: «Может, передумаете?»
Я сказал, из-за забора: «Это не должно занять больше двадцати минут. Максимум, тридцать». Он перебросил нам чемоданы жильца и сказал: «Я вас жду».
Было так темно, что пришлось включить карманный фонарик.
Я посветил на плиты, надеясь увидеть папину.
Марк Кроуфорд
Диана Стрейт
Джейсон Баркер, младший
Моррис Купер
Мэй Гудман
Хелен Стайн
Грегори Робертсон Джад
Джон Филдер
Сюзан Кидд
Я подумал, что все эти имена принадлежали людям, которые умерли, и что это единственное, что у них после смерти осталось.
Было 1:22, когда мы нашли папину могилу.
Жилец протянул мне лопату.
Я сказал: «Вы первый».
Он вложил лопату мне в руки.
Я воткнул ее в землю и надавил всем своим весом. Я не знал, сколько это, — я был так занят поиском папы, что давно не взвешивался.
Это был жутко тяжелый труд, и я зачерпывал изо всех сил, но получалось все равно по чуть-чуть. У меня запредельно устали плечи, но это еще ничего, потому что, поскольку лопата была одна, мы копали по очереди.
Прошло двадцать минут и потом еще двадцать.
Мы копали, а результата не было.
Прошло еще двадцать минут.
Потом батарейки в фонарике сели, и мы перестали видеть даже свои руки. На этот случай у нас не было ни плана, ни запасных батареек, хотя они, само собой, должны были быть. Как я забыл про такую простую и важную вещь?
Я позвонил на мобильник Джеральду и попросил его съездить и купить несколько батареек. Он спросил, все ли в порядке. Было так темно, что даже плохо слышно. Я сказал: «Ага, мы в порядке, только батарейки нужны». Он сказал, что ближайший магазин отсюда минутах в пятнадцати. Я сказал: «Я вам заплачу». Он сказал: «Не в этом дело».
К счастью, поскольку мы занимались раскапыванием могилы, видеть руки оказалось необязательно. Грести лопатой можно и на ощупь.
И мы гребли во тьме и молчании.
Я думал про все подземное, типа червей, и корни, и глину, и клады. Мы гребли.
Я подумал, сколько всего живого умерло с тех пор, как что-то первое родилось. Триллион? Гуголплекс? Мы гребли.
Я подумал, о чем думает жилец?
Наконец мой телефон заиграл «Полет шмеля», и я посмотрел на определитель номера «Джеральд». — «Привез». — «Вы не принесете их сюда, чтобы нам не тратить зря время». Он несколько секунд молчал. «Хорошо, принесу». Я не мог ему описать, где мы, и просто громко выкрикивал его имя, и он пришел на голос.
Все-таки видеть было намного лучше. Джеральд сказал: «Что-то медленно у вас продвигается». Я сказал: «Мы плохие копатели». Он снял водительские перчатки, убрал их в карман пиджака, поцеловал крест, который висел у него на груди, и взял у меня лопату. Он был очень сильный и зачерпывал сразу много земли.
Было 2:56, когда лопата уткнулась в гроб. Мы услышали звук и переглянулись.
Я поблагодарил Джеральда.
Он подмигнул мне и потом пошел обратно к машине, и потом растворился во тьме. «А Джанет, — услышал я и посветил фонариком в направлении его голоса, — старшая-то моя, обожает сухие завтраки. Весь день бы ими хрустела — только позволь».
Я сказал: «Я их тоже обожаю».
Он сказал: «Ну, и хорошо», и шаги его стали совсем тихими.
Я спустился в яму и размел оставшуюся землю кисточкой.
Что меня удивило, так это что гроб был мокрый. Видно, я этого не ожидал, потому что откуда под землей столько воды?
Что еще меня удивило, так это что гроб в нескольких местах треснул — очевидно, под тяжестью всей этой земли. Если бы папа в нем был, его бы съели муравьи и черви, пролезшие в эти трещины, или какие-нибудь микроорганизмы. Я знал, что это не имеет значения, потому что, умерев, мы ничего не чувствуем. Тогда почему меня это волновало?
Что еще меня удивило, так это что гроб был без замка и вообще едва прикрыт. Крышка просто лежала сверху, и ее любой мог открыть. Мне это не понравилось. Но с другой стороны, кому нужно открывать гроб?
Я открыл гроб.
Я опять удивился, и опять непонятно почему. Я удивился, что папы там не было. У себя в мозгу я знал, что, само собой, его не будет, но в душе, видно, все-таки на что-то надеялся. А может, я удивился запредельности увиденной пустоты. Мне показалось, что я смотрел на словарное определение этого слова.
Выкопать папин гроб я придумал в ночь после моей встречи с жильцом. Когда я лежал в постели, мне было озарение, типа как простое решение неразрешимой задачи. Утром я бросил камушек в окно гостевой спальни, как говорилось в записке, но я не очень меткий бросатель, и за меня добросил Стэн. Когда жилец пришел на угол, я рассказал ему про свою идею.
Он написал: «Для чего ты хочешь это сделать?» Я сказал: «Чтобы перепроверить — папа любил правду». — «Что перепроверить?» — «Что он мертв».
После этого мы встречались каждый вечер и обсуждали детали, как для военной операции. Мы обсудили, как добраться до кладбища, и разные способы перелезания через забор, и где достать лопату и другие необходимые инструменты, типа карманный фонарик, и кусачки, и пакетики с соком. Мы обсудили все, но почему-то ни разу не поговорили о том, что сделаем, когда откроем гроб.
Только за день до того, как мы условились ехать, жилец задал этот очевидный вопрос.
Я сказал: «Наполним, само собой».
Тогда он задал другой очевидный вопрос.
Сначала я предложил наполнить гроб вещами из папиной жизни, типа его красными ручками, и его увеличительным стеклом ювелира, которое называется лупа, и даже его смокингом. Наверное, мне это пришло в голову из-за Блэков, которые сделали друг про друга музей. Но чем больше мы это обсуждали, тем это казалось бессмысленнее, потому что — какая тут польза? Папе это все ни к чему, потому что он мертвый, и еще жилец сказал, что все-таки будет лучше, если его вещи останутся дома.
«Можно наполнить гроб драгоценностями, как делали для знаменитых египтян, о чем я знаю». — «Но он не египтянин». — «И терпеть не мог драгоценности». — «Он не любил драгоценности?»
«Может, мне зарыть то, за что мне стыдно», — предложил я, думая в голове про старый телефон, и блок марок «Выдающиеся американские изобретатели», за который обозлился на бабушку, и инсценировку «Гамлета», и письма, полученные от незнакомых людей, и свою дурацкую самодельную визитку, и тамбурин, и недовязанный шарф. Но это тоже выглядело бессмысленным, особенно когда жилец мне напомнил, что зарыть еще не значит забыть. «Что же тогда?» — спросил я. «Есть идея, — написал он. — Завтра покажу».
Почему я так ему доверял?
Назавтра мы встретились на углу в 23:50, и у него было два чемодана. Я не спросил, что в них, а почему-то решил дожидаться, когда он мне сам расскажет, хотя это был мой папа, а значит, и гроб был тоже мой.
Через три часа, когда я спустился в яму, размел землю и открыл крышку, жилец открыл чемоданы. Они были набиты бумагами. Я спросил, что это. Он написал: «Я потерял сына». — «Потеряли?» Он показал левую ладонь. «Как он умер?» — «Я его потерял до того, как он умер». — «Как?» — «Я ушел». — «Почему?» Он написал: «От страха». — «Какого страха?» — «От страха его потерять». — «Вам было страшно, что он умрет?» — «Мне было страшно, что ему предстоит жить». — «Почему?» Он написал «Жизнь страшнее смерти».
«А что это за бумаги?»
Он написал: «Все, что я ему не сказал. Письма».
Честно говоря, я не знаю, что тогда понял.
Я вряд ли догадался, что он мой дедушка, если только самым краешком мозга. И точно не связал письма в его чемоданах с конвертами в бабушкином комоде, хотя и следовало.
Но что-то я должен был понять, просто обязан, потому что зачем я тогда открыл левую ладонь?
Когда я вернулся домой, было 4:22. Мама сидела на кушетке около двери. Я думал, она запредельно рассердится, но она ни слова не сказала. Только поцеловала в лоб.
«Ты даже не спросишь, где я был?» Она сказала: «Я тебе доверяю». — «Неужели тебе неинтересно?» Она сказала: «Я думаю, ты сам расскажешь, если захочешь». — «Ты меня уложишь?» — «Вообще-то я здесь до утра собиралась сидеть». — «Ты на меня сердишься?» Она покачала головой, что нет. «А Рон сердится?» — «Нет». — «Ты уверена?» — «Да».
Я пошел в свою комнату.
Руки у меня были грязными, но я их не вымыл. Пусть будут грязными хотя бы до утра. Я надеялся, что чуть-чуть земли под ногтями останется надолго, а какие-нибудь микроскопические ее частицы, возможно, и навсегда.
Я выключил свет.
Я положил рюкзак на пол, разделся и лег в кровать. Я смотрел на фальшивые звезды.
Что если на крыше каждого небоскреба будет по ветряной мельнице?
Что если сделать браслет из лески для воздушного змея?
Или браслет из рыболовных снастей?
Что если бы небоскребы пускали корни?
Что если бы их надо было поливать, ставить им классическую музыку и знать, где они лучше растут — на солнце или в тени?
Что бы придумать с чайником?
Я встал с кровати и выбежал в коридор в одних трусиках.
Мама сидела на кушетке. Она не читала, не слушала музыку, а просто.
Она сказала: «Ты не спишь». Я заплакал.
Она развела руки и сказала: «Ну, что такое?»
Я подбежал к ней и сказал: «Я не хочу госпитализироваться».
Она притянула меня к себе так, чтобы лоб уткнулся в мягкость ее плеча, и стиснула. «Тебя никто не собирается госпитализировать».
Я сказал: «Я, честное слово, скоро выздоровлю».
Она сказала: «Ты и так здоров».
«Я буду радоваться и стану нормальным».
Ее пальцы обвили сзади мою шею.
Я сказал: «Я запредельно старался. Не знаю, можно ли было стараться запредельнее».
Она сказала: «Папа бы очень тобой гордился».
«Ты думаешь?»
«Я знаю».
Я еще поплакал. Я хотел рассказать, как часто ее обманывал. И хот
