Гири на сердце куча гирь на сердце 6 страница

Я взяла его у тебя и посмотрела.

После ухода твоего дедушки сорок лет назад я стерла все его записи. Смыла слова с зеркал и полов. Закрасила на стенах. Отскребла с занавески в ванной. Даже паркет отциклевала заново. Сколько лет мы были знакомы, столько лет мне потребовалось на то, чтобы вывести отовсюду его слова. Хоть по песочным часам замеряй. Я думала, он уходит, чтобы самому убедиться, что того, что он ищет, больше нет или никогда не было. Я думала, он будет писать. Или посылать деньги. Или просить фотографии, если не мои, то хотя бы нашего малыша.

Сорок лет ни слова.

Только пустые конверты.

А затем, в день похорон моего сына, — одно словечко.

Прости.

Он вернулся.

ЖИВОЙ И ОДИНОКИЙ

Шесть с половиной месяцев мы искали вместе, а потом мистер Блэк сказал, что завязывает, и опять я оказался один, и ни к чему не приблизился, и таких тяжелых гирь у меня на сердце еще никогда не было. С мамой я, само собой, поговорить не мог и с Тюбиком и Минчем (хотя они мои лучшие друзья) тоже. Дедушка умел разговаривать с животными, а я не умею, поэтому на Бакминстера рассчитывать не приходилось. Доктора Файна я не уважал, а объяснять Стэну все, что требовалось объяснить перед тем, как рассказывать, было бы слишком долго, а в разговоры с мертвыми я не верил.

Фарли не знал, дома ли бабушка, потому что его смена только началась. Он спросил, не случилось ли чего. Я сказал: «Есть дело». — «Хочешь, наберу ее? [67] » — «Не стоит». Я побежал семьдесят две ступеньки наверх, и пока бежал, подумал: Все равно он был запредельно старый, здорово тормозил и не приносил никакой пользы. Я нажал на звонок, даже не успев отдышаться. Ну и хорошо, что он завязывает. Не понимаю, зачем я его вообще пригласил. Она не открыла, и я опять позвонил. Почему она не ждет у двери? Я единственное, что у нее в жизни осталось.

Я вошел.

«Бабушка? Ау? Бабушка?»

Я прикинул, что она могла пойти в магазин или типа того, и сел на диван ждать. Еще она могла пойти гулять в парк, чтобы поспособствовать пищеварению, что, я знаю, она иногда делает, хотя, по-моему, это странно. Еще она могла пойти за сухим мороженым для меня или отправить что-нибудь с почты. Только кому ей писать?

Я не хотел изобретать, но начал.

Она попала под такси, когда переходила Бродвей, и такси умчалось, и все это видели, но никто не помог, потому что боялись неправильно сделать искусственное дыхание.

Она упала с приставной лестницы в библиотеке и разбила голову. Она истекает кровью, потому что это случилось в разделе книг, которыми никто не интересуется.

Она лежит без сознания на дне бассейна. В четырех метрах над ней плавают дети.

Я попробовал подумать про другие вещи. Изобрести оптимистические изобретения. Но пессимистические звучали жутко громко.

У нее случился инфаркт.

Кто-то столкнул ее на рельсы.

Ее изнасиловали и убили.

Я стал искать ее по квартире.

«Бабушка?»

Я только хотел услышать: «Я в порядке» — но не услышал ничего.

Я посмотрел в столовой и на кухне. На всякий случай открыл дверь в кладовку, но там была одна еда. Посмотрел в гардеробе и в ванной. Открыл дверь второй спальни, где спал и видел сны папа, когда был в моем возрасте.

Я впервые находился в квартире бабушки без бабушки, и это было запредельно странно, типа как увидеть ее платья без нее в них, а я их увидел, когда зашел в ее спальню и заглянул в шкаф. Я выдвинул верхний ящик комода, хотя, само собой, понимал, что там ее быть не может. Зачем же я тогда его выдвинул?

В нем были конверты. Сотни конвертов. Они были связаны в пачки. Я выдвинул ящик пониже — в нем тоже были конверты. И в ящике под ним тоже. Во всех ящиках.

По штемпелям я понял, что конверты подобраны хронологически, то есть по датам, и отправлены из Дрездена в Германии, откуда бабушка родом. С 31 мая 1963 года до наихудшего дня на каждый день было по конверту. Некоторые были адресованы «Моему нерожденному сыну». Некоторые — «Моему сыну». Ты чё?

Я знал, что, наверное, не следует, потому что они не мои, но открыл один.

Он был отправлен 6 февраля 1972 года. «Моему сыну». Он был пустой.

Я открыл другой из другой пачки. 22 ноября 1986 года. «Моему сыну». Тоже пустой.

14 июня 1963 года. «Моему нерожденному сыну». Пустой.

2 апреля 1979 года. Пустой.

Я нашел день, когда я родился. Пустой.

Что бы я хотел знать, так это куда она положила письма.

Я услышал звук в одной из комнат. Я быстро задвинул ящики, чтобы бабушка не догадалась о том, что у нее кто-то шарил, и на цыпочках пошел к входной двери, потому что испугался, как бы то, что я услышал, не было грабителем. Я опять услышал звук и на этот раз понял, что он доносится из гостевой спальни.

Я подумал: Жилец!

Я подумал: Он настоящий!

Никогда еще я не любил бабушку сильнее, чем в ту минуту.

Я повернулся кругом, и на цыпочках пошел к двери гостевой спальни, и прижался к ней ухом. Я ничего не услышал. Но когда я встал на колени, то увидел, что в комнате горит свет. Я выпрямился.

«Бабушка? — прошептал я. — Ты там?»

Ничего.

«Бабушка?»

Я услышал жутко тихий звук. Я опять встал на колени и на этот раз увидел, что свет не горит.

«Есть там кто-нибудь? Мне восемь лет, и я ищу бабушку, потому что она мне очень нужна».

К двери подошли шаги, но я их едва расслышал, потому что они были жутко неслышные и по ковру. Шаги остановились. Я услышал дыхание, но знал, что оно не бабушкино; оно было тяжелее и медленнее. Что-то коснулось двери. Рука? Две руки?

«Кто вы?»

Ручка двери повернулась.

«Если вы грабитель, пожалуйста, не убивайте меня». Дверь открылась.

Человек стоял и молчал, но было ясно, что он не грабитель. Он был запредельно старый, с лицом, противоположным маминому, потому что оно казалось нахмуренным, даже когда не хмурилось. На нем была белая рубашка с коротким рукавом, и на локтях были волосы, и дырка между двух передних зубов была в точности, как у папы.

«Вы жилец?»

Он сосредоточился на секунду, а потом закрыл дверь.

«Эй!»

Я услышал, как он двигает по комнате вещи, а потом он вернулся и опять открыл дверь. У него в руках была небольшая тетрадь. Он раскрыл ее на первой странице, она была пустой. «Я не говорю, — написал он. — Прости».

«Кто вы?» Он перелистнул страницу и написал: «Меня зовут Томас». — «Папу тоже так звали. Это расхожее имя. Он умер». На следующей странице он написал: «Прости». Я сказал: «Не вы же его убили». На следующей странице почему-то было фото дверной ручки, он ее пропустил и написал на следующей: «Все равно прости». Я сказал: «Спасибо». Он отлистнул несколько страниц назад и указал на «Прости».

Мы постояли. Он в комнате. Я в коридоре. Дверь была открыта, но у меня было такое чувство, что между нами есть другая дверь, невидимая: я не знал, что говорить, он не знал, что писать. Я сказал: «Я Оскар», — и дал ему свою визитку. «Вы знаете, где моя бабушка?» Он написал: «Вышла». — «Куда?» Он пожал плечами, совсем как папа. «Вы знаете, когда она вернется?» Он пожал плечами. «Она мне нужна».

Под ним был один ковер, подо мной — другой. Линия их стыка напомнила мне про места, которые не попадают ни в какой округ.

«Если ты зайдешь, — написал он, — мы могли бы ждать ее вместе». Я спросил, был ли он незнакомый. Он спросил, в каком смысле. Я сказал: «Мне нельзя заходить к незнакомым». Он ничего не написал, как будто не знал, незнакомый он или нет. «Вам больше семидесяти?» Он показал левую ладонь с татуировкой ДА. «У вас есть судимости?» Он показал правую ладонь с татуировкой НЕТ. «Какие еще языки вы знаете?» Он написал: «Немецкий. Греческий. Латынь». «Parlez-vous francais?» Он открыл и закрыл левую ладонь, и я подумал, что это означает un peu.

Я вошел.

Стены были в каракулях, каракули повсюду, типа: «Так хотелось быть, как все» и «Хоть раз, хоть на мгновение». Я надеялся ради его же блага, что бабушка этого не видела. Он положил тетрадь и зачем-то тут же взял другую.

«Как давно вы тут живете?» — спросил я. Он написал: «Бабушка разве не говорила тебе, как давно я тут живу?» — «Ну, типа, — сказал я. — Со дня папиной смерти, получается около двух лет». Он раскрыл левую ладонь. «А где вы были до этого?» — «Бабушка разве не говорила тебе, где я был до этого?» — «Не говорила». — «Не здесь». Я подумал, что это странный ответ, но уже начинал привыкать к странным ответам.

Он написал: «Хочешь чего-нибудь перекусить?» Я сказал нет. Мне не нравилось, как много он на меня смотрит, я от этого комплексовал запредельно, но я не мог ничего сказать. «Хочешь чего-нибудь выпить?»

«Так что с вами приключилось?» — спросил я. «Что со мной приключилось?» — «Ага, с вами». Он написал: «Я не знаю, что со мной приключилось». — «Как вы можете этого не знать?» Он пожал плечами, совсем как папа. «Где вы родились?» Он пожал плечами. «Как вы можете не знать, где вы родились!» Он пожал плечами. «Где вы выросли?» Он пожал плечами. «Ладно. У вас есть братья или сестры?» Он пожал плечами. «Кем вы работаете? А если уже на пенсии, то кемработали?» Он пожал плечами. Я стал думать, о чем бы его спросить, чтобы он не смог пожать плечами. «Вы человек?» Он отлистнул назад и указал на «Прости».

Никогда еще я не нуждался в бабушке сильнее, чем в ту минуту.

Я спросил у жильца: «Хотите, расскажу, что со мной приключилось?»

Он открыл левую ладонь.

И я все в нее вывалил.

Я представил, что он бабушка, и начал с самого начала.

Я рассказал про смокинг на стуле, и как я разбил вазу, и нашел ключ, и про мастерскую, и про конверт, и про магазин художественных принадлежностей. Я рассказал про голос Аарона Блэка, и как я чуть не поцеловал Абби Блэк. Она была не против, только сказала, что это не очень хорошая мысль. Я рассказал про Ави Блэка из Кони Айленда, и про Аду Блэк с двумя подлинниками Пикассо, и про птиц, пролетевших за окном мистера Блэка. Шелест крыльев был первым звуком, который он услышал за двадцать с лишним лет. Потом был Берни Блэк с окном, выходящим на Грэмерси парк, но без ключа от его ворот, [68] почему он и сказал, что лучше бы его окна выходили на кирпичную стену. У Челси Блэк был загар и светлая полоска вокруг безымянного пальца, потому что она развелась с мужем сразу после медового месяца, а Дон Блэк был еще и борцом за права животных, а Юджин Блэк коллекционировал монеты. Фо Блэк жил на улице Канал, которая когда-то по правде была каналом. Он плохо говорил по-английски, потому что с тех пор, как приехал из Тайваня, не покидал Чайнатаун — ему было незачем. Пока мы разговаривали, я все время воображал воду с другой стороны окна, типа как мы в аквариуме. Он предложил мне чаю, но мне не хотелось, но я все равно выпил из вежливости. Я спросил, правда ли он любит Нью-Йорк или просто носит такую майку. Он улыбнулся, как от волнения. Я видел, что он не понял, и почему-то почувствовал себя виноватым за то, что говорю по-английски. Я показал пальцем на его майку. «Вы? Правда? Любите? Нью-Йорк?» Он сказал: «Нью Йорк?» Я сказал «Ваша Майка». Он посмотрел на свою майку. Я показал на N и сказал «Нью», а потом на Y и сказал «Йорк». Он выглядел озадаченным, или смущенным, или удивленным, или даже рассерженным. Я не понимал, какое чувство им владеет, потому что не владел языком его чувств. «Я не знай Нью-Йорк. По-китайски, ny означает «ты». Я думай «Я тебя люблю». Только тогда я заметил плакат «I♥NY» на стене, и флажок «I♥NY» над дверью, и посудные полотенца «I♥NY», и контейнер для ланча «I♥NY» на кухонном столе. Я спросил: «Тогда почему вы всех так сильно любите?» Джорджия Блэк из Статен Айленда превратила гостиную в музей жизни своего мужа. Там были его детские фото, и его первая пара обуви, и его старые школьные табели, не такие хорошие, как мои, но неважно. «Вы, мальчики, за последний год мои первые посетители», — сказала она и показала нам крутейшую золотую медаль в бархатной коробочке. «Он был морским офицером, а меня вполне устраивало звание морской жены. Нас то и дело перебрасывали в какие-нибудь экзотические места. Корни пустить нигде не успевали, зато сколько впечатлений. Мы два года прожили на Филиппинах». — «Клево», — сказал я, а мистер Блэк запел на каком-то странном языке, который, очевидно, был филиппиньим. Она показала нам свой свадебный альбом, каждое фото в отдельности, и сказала: «Даже не верится, что я была такой красивой и стройной». Я сказал: «Были». Мистер Блэк сказал: «И остаетесь». Она сказала: «Ах вы мои сладкие». Я сказал: «Ага».

«Вот третий вуд, [69] которым он загнал мяч в лунку с одного удара. Страшно этим гордился. Потом несколько недель только об этом и было разговоров. Вот билет на самолет из нашей поездки на Мауи, на Гавайях. Не могу не похвастаться, это была наша тридцатая годовщина. Тридцать лет. Мы решили заново обменяться обетами. Прямо как в рыцарском романе. У него в портфеле были цветы, святая душа. Он хотел меня ими удивить в самолете, но я смотрела на экран, когда вещи просвечивали — и нате вам, такой мрачный черный букет. Не цветы, а тени цветов. Я такая везунья». Тряпочкой она стерла следы от наших пальцев.

До ее дома мы добирались четыре часа. Два из них мистер Блэк уговаривал меня поехать на Статенайлендском пароме. Плюс к тому, что он очевидная потенциальная мишень, один паром недавно попал в аварию, и во «Всякой всячине, которая со мной приключилась» у меня были фото людей, оставшихся без рук и без ног. Еще я не любитель водных пространств. В особенности лодок. Мистер Блэк спросил, как я буду себя чувствовать сегодня вечером, если не сяду на паром. Я сказал: «Ну, типа гири на сердце». — «А как будешь чувствовать, если сядешь?» — «На сто долларов ». — «Ну?» — «Но что будет, пока я напароме? Что если он утонет? Что если кто-нибудь меня столкнет? Что если в него попадут из гранатомета? Тогда у сегодня не будет вечера». Он сказал: «В этом случае ты себя и чувствовать никак не будешь». Я над этим задумался.

«Это характеристика от его командира, — сказала Джорджия, постукивая пальцем по стеклу. — Образцовая. Это галстук, в котором он был на похоронах своей матери, царствие ей небесное. Хорошая была женщина. Лучше многих. А вот здесь фотография дома, в котором он вырос. Тогда я его, конечно, еще не знала». Она постукивала пальцем по стеклу каждой рамки и тут же стирала свои отпечатки, по типу ленты Мебиуса. «Это его студенческие письма. Это его портсигар, когда он еще курил. Это его «Пурпурное сердце». [70]

У меня возникли гири на сердце, по понятным причинам, типа: а где же все ее вещи? Где ее обувь и ее диплом? Где тени ее цветов? Я принял решение, что не буду спрашивать у нее про ключ, потому что хотел, чтобы она думала, будто мы пришли только в музей, и мне кажется, мистера Блэка посетила аналогичная мысль. Я для себя решил, что если мы пройдем весь список и по-прежнему ничего не найдем, то тогда, возможно, за неимением другого выхода, нам придется вернуться сюда и задать ей несколько вопросов. «Это его детские ботиночки».

Но потом я кое-что прикинул: она сказала, что за последний год мы были ее первыми посетителями. Папа умер чуть больше года назад. Неон ли посещал ее перед нами?

«Всем привет», — сказал мужчина в дверях. Он держал две кружки с паром, который поднимался из них, и волосы у него были мокрые. «Ах, ты проснулся!» — сказала Джорджия, забирая у него кружку с надписью «Джорджия». Они поцеловались взасос, а я был, типа: Ты чё, блин, ты чё? «Вот и он», — сказала она. «Вот и кто?» — спросил мистер Блэк. «Мой муж», — сказала она, как если бы он был еще одним экспонатом выставки. Мы постояли вчетвером, глупо улыбаясь, а потом мужчина сказал: «Теперь, полагаю, вы хотите заглянуть в мой музей». Я сказал: «Мы только что заглянули. Все очень здорово». Он сказал: «Нет, Оскар, это был ее музей. Мой в другой комнате».

Спасибо за Ваше письмо. Ввиду огромного количества получаемой корреспонденции я не в состоянии вести личную переписку. Но знайте, что я прочитываю и сохраняю все письма в надежде, что когда-нибудь смогу ответить на каждое так, как автор того заслуживает. До той поры

искренне Ваш

Стивен Хокинг

Неделя пролетела быстро. Ирен Блэк. Йоэл Блэк. Кайль Блэк. Лори Блэк… Марк Блэк заплакал, когда открыл дверь и увидел нас: он хотел, чтобы к нему кто-то вернулся, и каждый стук возрождал в нем надежду, что за дверью окажется именно этот человек, хотя он знал, что надеяться не на что.

Квартирная соседка Нэнси Блэк сказала, что Нэнси на работе в кафе на Девятнадцатой улице, и мы пошли туда, и я объяснил ей, что в обычном кофе кофеина больше, чем в эспрессо, хотя многие так не считают, хотя это очевидно, потому что вода в обычном кофе намного дольше находится в контакте с зернами. Она сказала, что не знала об этом. «Если он говорит, значит, правда», — сказал мистер Блэк и потрепал меня по голове. Я сказал: «А еще вы знали, что если кричать девять лет подряд, то произведенной звуковой энергии хватит, чтобы подогреть одну чашечку кофе?» Она сказала: «Не знала». Я сказал: «Почему и надо открыть кафе рядом с «Циклоном» на Кони Айленде! Дошло?» Тут я раскололся, правда, один. Она спросила, будем ли мы что-нибудь заказывать. Я сказал: «Кофе со льдом, пожалуйста». Она сказала: «Большой, средний или маленький?» Я сказал: «Vente, [71] и если можно, с кофейным льдом, чтобы когда он растает, кофе не стал водянистым». Она сказала, что у них нет кофейного льда. Я сказал: «Вот именно». Мистер Блэк сказал: «Лично я перехожу к делу», что он и сделал. Я пошел в туалет и наставил себя синяк.

Рэй Блэк был в тюрьме, поэтому мы не смогли с ним поговорить. Я полазил в Интернете и узнал, что он в тюрьме, потому что убил двух детей, которых сначала изнасиловал. Там еще были фото мертвых детей, но даже зная, что мне будет больно на них смотреть, я посмотрел. Я их распечатал и вклеил во «Всякую всячину, которая со мной приключилась» прямо за фото Жан-Пьера Эньере, французского космонавта, которого пришлось вытаскивать из космического корабля после возвращения с орбитальной станции «Мир», потому что гравитация существует не только для того, чтобы мы падали, но и чтобы у нас работали мышцы. Я написал Рэю Блэку письмо в тюрьму, но ответа не получил. Внутри себя я надеялся, что он не имеет отношения к ключу, хотя не мог не изобрести, что ключ был от его камеры. Судя по адресу, Рута Блэк жила на восемьдесят шестом этаже Эмпайр Стейт Билдинг, что, на мой взгляд, было запредельно странно, и на взгляд мистера Блэка тоже, потому что мы оба не знали, что люди могут там жить. Я сказал мистеру Блэку, что напрягаюсь, и он сказал, что это естественно. Я сказал, что почти уверен, что не смогу, а он сказал, что и это естественно. Я сказал, что ничего страшнее и придумать было нельзя. Он сказал, что понимает, почему. Я хотел, чтобы он возразил, но он не возражал, и я не мог с ним поспорить. Я сказал, что подожду его в фойе, и он сказал «Хорошо». «Ну, ладно, ладно, — сказал я. — Иду».

Пока лифт везет вас наверх, вы слушаете информацию про здание, что довольно-таки обалденно, и обычно я такое записываю, но тогда не записывал, потому что был слишком сосредоточен на том, чтобы быть храбрым. Я сжимал руку мистера Блэка и беспрерывно изобретал: кабели лопаются, лифт падает, внизу трамплин, нас подбрасывает обратно вверх, крыша открывается, как в упаковке с сухим завтраком, мы летим по направлению к таким частям Вселенной, в которых даже Стивен Хокинг не был уверен…

Когда двери лифта открылись, мы вышли на смотровую площадку. Мы не знали, кого искать, поэтому сначала просто оглядывались. Хоть я и увидел, что вокруг запредельная красота, мой мозг начал пошаливать, и мне стало казаться, будто в здание вот-вот врежется самолет, прямо под нами. Я не хотел изобретать, но ничего не мог поделать. Я представил, как в последнюю секунду увижу лицо пилота, и что он террорист. Я представил, как мы встретимся взглядами, когда нос самолета будет в миллиметре от здания.

Я тебя ненавижу, скажет ему мой взгляд.

Я тебя ненавижу, скажет мне его.

Потом будет громаднейший взрыв, и здание качнется, и покажется, что оно падает, а я знаю, что многим так показалось, из записей в Интернете, хотя лучше бы их не читал. Потом все утонет в дыму, и вокруг будут кричать люди. Я читал одну запись, автор которой спустился с восемьдесят пятого этажа, а это около двух тысяч ступеней, и там говорится, что люди кричали: «Помогите!» и «Я не хочу умирать!», и что один человек, владелец компании, кричал: «Мамочка!»

Станет так жарко, что на коже появятся волдыри. Выпрыгнуть бы из этого пекла, но, с другой стороны, ударившись об асфальт, я, само собой, умру. Какой конец я выберу? Прыгну или сгорю? Пожалуй, все-таки прыгну, потому что тогда не почувствую боли. С другой стороны, может, и сгорю, потому что это все-таки оставляет шанс на спасение, а если и нет, то ведь чувствовать боль все равно лучше, чем совсем ничего не чувствовать, правда?

Я вспомнил про свой мобильник.

У меня остается несколько секунд.

Кому я позвоню?

Что скажу?

Я подумал про все, что люди когда-либо друг другу говорят, и как каждый человек умрет — кто-то через миллисекунду, кто-то через несколько дней, или месяцев, или 76,5 лет, если он только родился. Все родившееся обречено на смерть, а значит, наши жизни — как небоскребы. Дым поднимается с разной скоростью, но горят все, и мы в ловушке.

Каких только красот ни увидишь со смотровой площадки Эмпайр Стейт Билдинг. Я где-то читал, что люди на улицах похожи на муравьев, но это неправда. Они похожи на маленьких людей. И машины похожи на маленькие машины. И даже дома кажутся маленькими. И типа Нью-Йорк — это не Нью-Йорк, а его миниатюрная копия, что клево, потому что видно, какой он на самом деле, а не каким ты его представляешь изнутри. Жутко одиноко там наверху, и все кажется далеким. Ну, и страшно, конечно, потому что можно по-разному умереть. Но одновременно нестрашно, потому что вокруг так много людей. Я касался рукой стены, когда переходил по площадке с одного места на другое. Я увидел те несколько замков, которые уже попробовал открыть, и 161 999 831, которые еще не попробовал.

Я опустился на четвереньки и подполз к одному из платных биноклей на стальной ноге. Держась за нее, я выпрямился и достал квотер из монетодержателя на своем ремне. Когда веки бинокля открылись, все, что было далеким, стало запредельно близким — ну, типа, здание Вулворт, и площадь Юнион сквер, и гигантская дыра на месте Всемирного торгового центра. Я заглянул в окно офисного здания, которое, по моим подсчетам, было от меня кварталах в десяти. Несколько секунд я возился с фокусом, а потом увидел мужчину, сидящего за столом; он что-то писал. Что он писал? Он был совсем не похож на папу, но напомнил мне папу. Я сильнее вжался в бинокль, и мой нос расплющило о холодный металл. Он был левша, как папа. А была ли у него дырка между двух передних зубов, как у папы? Мне хотелось знать, о чем он думает. По кому скучает. О чем сожалеет. Мои губы встретились с металлом, как в поцелуе.

Я разыскал мистера Блэка, который любовался на Центральный парк. Я сказал, что готов спускаться. «А как же Рута?» — «Зайдем в другой раз». — «Но ведь мы уже здесь». — «Мне не хочется». — «Это займет всего несколько…» — «Я хочу домой». Наверное, он увидел, что я вот-вот расплачусь. «Хорошо, — сказал он, — пойдем домой».

Мы встали в конец очереди на лифт.

Я смотрел на людей и пытался угадать, откуда они родом, и по кому скучают, и о чем сожалеют.

Вот толстая женщина с толстым ребенком, вот японец с двумя фотиками, вот девочка с костылями и в гипсе, который исписан множеством разных почерков. У меня было странное чувство, что если я его рассмотрю, то непременно найду папин. Наверное, он бы написал: «Поправляйся скорее». Или просто бы расписался. Неподалеку стояла старушка и неотрывно на меня пялилась, отчего я закомплексовал. Она держала дощечку с зажимом (но что было на дощечке, я не разглядел) и одета была старомодно. Я дал себе слово, что не отведу глаза первым, но отвел. Я потянул мистера Блэка за рукав и попросил на нее посмотреть. «Знаешь что», — прошептал он. «Что?» — «Бьюсь об заклад, это она». Почему-то я знал, что он прав. И ни на секунду не заподозрил, что нас могли привлечь разные вещи.

«Надо бы к ней подойти». — «Наверное». — «Как?» — «Не знаю». — «Просто подойти и поздороваться». — «Ни с того ни с сего?» — «Можно сказать время». — «Но она не спрашивала». — «Тогда спросить у нее». — «Вот ты и спроси». — «Нет, вы спросите». Мы были настолько поглощены спором о том, как лучше к ней подойти, что даже не заметили, когда она успела подойти к нам. «Я вижу, вы настроились уходить, — сказала она, — но, может, вас заинтересует необычная экскурсия по этому необычному зданию?» — «Как вас зовут?» — спросил я. Она сказала: «Рута». Мистер Блэк сказал: «Мы хотим на экскурсию».

Она улыбнулась, сделала глубокий вдох и потом пошла, рассказывая на ходу. «Работы по строительству Эмпайр Стейт Билдинг начались в марте 1930 года на месте старой гостиницы «Вордолф-Астория» по адресу 350 Пятая авеню, на углу Тридцать четвертой улицы. Здание было закончено спустя год и сорок пять дней — это семь миллионов трудочасов, включая воскресенья и праздники. Все было спланировано с таким расчетом, чтобы ускорить строительство, — где возможно, использовались стальные конструкции, — и в результате здание, в среднем, росло со скоростью четыре с половиной этажа в неделю. Каркас был закончен менее чем через полгода». Быстрее, чем сколько я уже искал замок. Она сделала новый вдох.

«Разработанный архитектурной фирмой «Шрив, Лэмб и Хармон», проект изначально предусматривал восемьдесят шесть этажей, но к ним была добавлена 46-метровая мачта для швартовки дирижаблей. Сегодня мачта используется для теле- и радиовещания. Стоимость здания, включая стоимость земли, на которой оно стоит, составила $40 948 900. Само здание обошлось в $24 718 000 — меньше, чем вполовину от запланированной сметы в $50 000 000, благодаря упавшим ценам на труд и материалы в период Великой депрессии». Я спросил: «Что такое Великая депрессия?» Мистер Блэк сказал: «Я тебе потом объясню».

«При высоте в 381 метр Эмпайр Стейт Билдинг оставалось самым высоким зданием в мире до завершения строительства первой башни Всемирного торгового центра в 1972 году. Когда здание открылось, никто не хотел снимать в нем помещения, и ньюйоркцы прозвали его «Ктофраер Стейт Билдинг». Тут я раскололся. «Лишь благодаря этой смотровой площадке зданию удалось избежать банкротства». Мистер Блэк похлопал рукой по стене, точно хотел похвалить смотровую площадку.

«Стальной каркас Эмпайр Стейт Билдинг весит 60 000 тонн. В здании около 6 500 окон и 10 000 000 кирпичей общим весом порядка 365 000 тонн». — «Нехилый порядок», — сказал я. «На внешнюю облицовку этого небоскреба ушло более 46 000 квадратных метров мрамора и индианского известняка. Внутри есть также мрамор из Франции, Италии, Германии и Бельгии. Символично, что самое знаменитое здание Нью-Йорка построено из материалов, привезенных буквально отовсюду, кроме Нью-Йорка, так же как и сам город прославили прежде всего иммигранты». — «Очень меткое наблюдение», — сказал мистер Блэк, покачав головой.

«В Эмпайр Стейт Билдинг проходили съемки десятков кинофильмов, здесь принимали высоких иностранных гостей, а во время Второй мировой войны, в 1945-м, в семьдесят девятый этаж здания даже врезался бомбардировщик». Я постарался сосредоточиться на счастливых, мирных вещах, типа «молнии» на спине маминого платья или как папе всегда нужно было глотнуть воды, если он долго свистел. «Один лифт сорвался в шахту. Но не пугайтесь: его пассажир не пострадал — спасли аварийные тормоза». Мистер Блэк сжал мою руку. «Кстати, о лифтах, всего их в здании семьдесят, включая шесть грузовых. Они движутся со скоростью от 183 до 427 метров в минуту. Но если хотите, можно подниматься по лестнице: между первым и последним этажом 1860 ступеней». Я спросил, можно ли по лестнице спуститься.

«В такой ясный день, как сегодня, видно на сто тридцать километров вперед — чуть не до середины Коннектикута. [72] С тех пор как в 1931 году смотровая площадка открылась для посещения, почти 110 миллионов желающих смогли насладиться захватывающим дух зрелищем города у себя под ногами. Каждый год более 3,5 миллионов человек устремляются на восемьдесят шестой этаж, чтобы побыть там, где Кэри Грант напрасно ждал Дебору Керр в «Незабываемом романе», [73] где состоялась судьбоносная встреча Тома Хэнкса и Мэг Райн в фильме «Неспящие в Сиэтле». [74] Кстати сказать, смотровая площадка оборудована и для инвалидов».