Она остановилась и положила руку на сердце.
«Одним словом, атмосфера и дух Нью-Йорка нашли свое воплощение в Эмпайр Стейт Билдинг. От влюбленных до тех, кто возвращается сюда со своими детьми и внуками, все понимают, что это не просто ошеломляющий памятник архитектуры, с вершины которого открывается один из самых захватывающих видов на свете, но и непревзойденный символ американской самобытности».
Она поклонилась. Мы похлопали.
«Есть у вас, молодые люди, еще минутка?» — «У нас есть много минут», — сказал мистер Блэк. «Потому что формально это конец экскурсии, хотя есть еще несколько вещей, за которые я по-настоящему люблю это здание, но рассказываю о них, только если чувствую, что слушателям это небезразлично». Я сказал: «Нам запредельно небезразлично».
«Мачта для швартовки дирижаблей, которая теперь в основании телевизионной башни, была частью оригинальной конструкции здания. Первая попытка пришвартовать к ней частный цеппелин увенчалась успехом. Но во время второй, в сентябре 1931 года, военно-морской цеппелин едва не перевернулся и чудом не сбросил вниз знаменитостей, пришедших на это историческое мероприятие, в то время как в нескольких кварталах от здания опрокинувшийся водный балласт, как из ведра, окатил прохожих. В итоге от идеи швартовочной мачты пришлось отказаться, несмотря на всю ее романтичность». Она опять пошла, и мы за ней, но я подумал, что она продолжала бы говорить, даже если бы мы не пошли. Я не мог понять, делает ли она все, что делает, для нас, или для себя, или по какой-то совсем другой причине.
«В сезон весенней и осенней миграции птиц, в туманные ночи, подсветка башни отключается, чтобы птицы не путались и не врезались в здание». Я сказал: «Ежегодно десять тысяч птиц погибает, врезаясь в окна», — потому что случайно обнаружил этот факт, когда собирал информацию про окна башен-близнецов. «Сколько разбившихся птиц», — сказал мистер Блэк. «И сколько разбитых стекол», — сказала Рута. Я сказал: «В том-то и дело, поэтому я изобрел прибор, который будет определять, насколько близко птицы подлетели к дому, и если запредельно близко, то соседний небоскреб будет издавать жутко громкий птичий крик, и они рванутся туда. Они будут отскакивать от домов». — «Похоже на пинбол», — сказал мистер Блэк. «Что такое пинбол?» — спросил я. «Но ведь птицы не смогут улететь из Манхэттена», — сказала Рута. «Что мне и надо, — сказал я, — потому что тогда спасательный жилет из птичьего корма точно сработает». — «Можно я расскажу про десять тысяч птиц в следующей экскурсии?» Я сказал, что они же не мои.
«Естественный громоотвод, Эмпайр Стейт Билдинг принимает на себя до пятисот ударов молнии в год. Выход на смотровую площадку во время гроз запрещен, но внутри залы открыты. Статическое электричество аккумулируется в таких гигантских количествах на вершине здания, что если после грозы выставить руку за ограду смотровой площадки, на кончиках пальцев вспыхнет огонь святого Эльма [75] ». — «Огонь святого Эльма — это тааак круто!» — «Влюбленные, которые здесь целуются, порой обнаруживают у себя на губах крошечные искорки электричества». Мистер Блэк сказал «Это моя самая любимая подробность». Она сказала: «Моя тоже». Я сказал: «А моя — про огонь святого Эльма». — «Эмпайр Стейт Билдинг находится в точке с координатами 40 градусов 44 минуты 53,977 секунды северной широты и 73 градуса 59 минут 10,812 секунды западной долготы. Спасибо».
«Это было восхитительно», — сказал мистер Блэк. «Благодарю», — сказала она. Я спросил, откуда она столько всего знает. Она сказала: «Я знаю об этом здании, потому что люблю его». От этого у меня возникли гири на сердце, потому что я вспомнил про замок, который все еще не нашел, и как, пока я его не найду, получается, что недостаточно люблю папу. «Но почему именно это здание?» — спросил мистер Блэк. Она сказала: «Разве это любовь, когда знаешь ответ?» — «Вы бесподобны», — сказал он и потом спросил, откуда родом ее семья. «Я родилась в Ирландии. Мы приехали сюда, когда я была ребенком». — «Ваши родители?» — «Ирландцы». — «А их родители?» — «Тоже ирландцы». — «Какая удача», — сказал мистер Блэк. «Почему?» — спросила она, и это был тот самый вопрос, который и мне хотелось задать. «Потому что моя семья не имеет ничего общего с Ирландией. Мы сюда приплыли на «Мэйфлауэре» [76] ». Я сказал: «Клево». Рута сказала: «Боюсь, я не совсем понимаю». Мистер Блэк сказал «Мы не родственники». — «Почему бы нам быть родственниками?» — «Потому что у нас одна фамилия». Внутри себя я подумал: Вообще-то, она не говорила, что ее фамилия Блэк. Но даже если и Блэк, почему она не спрашивает, откуда ему известно про ее фамилию? Мистер Блэк снял берет и опустился на одно колено, на что ушло много времени. «Рискуя все испортить своей откровенностью, надеюсь, вы не откажете мне в удовольствии провести со мной свободный вечер. Я буду огорчен, но ни в коем случае не обижен, если откажете». Она отвернулась. «Простите, — сказал он. — Мне не следовало». Она сказала: «Я отсюда не ухожу». Мистер Блэк сказал: «Ты чё?» — «Я отсюда не ухожу». — «Никогда?» — «Да». — «И давно?» — «О-о. Очень давно. Много лет». Мистер Блэк сказал: «Бабай!» Я спросил, как это. «В каком смысле?» — «Где вы спите?» — «В теплые дни — прямо здесь. Но когда прохладно — а на такой высоте почти всегда прохладно, — у меня есть кровать в одном из подсобных помещений». — «Что вы едите?» — «Здесь есть два буфета. А когда хочется разнообразия, кто-нибудь из молодых людей приносит мне еду снизу. Не мне вам рассказывать, в Нью-Йорке столько гастрономических изысков».
Я спросил, знают ли про нее они. «Кто они?» — «Ну, те, кто владеет зданием, или типа того». — «У здания сменилось несколько владельцев с тех пор, как я сюда переехала». — «А служащие?» — «Служащие приходят и уходят. Новые видят, что я здесь, и считают, что так и надо». — «Вас ни разу не прогоняли?» — «Ни разу».
«Почему вы не ходите вниз?» — спросил мистер Блэк. «Мне здесь лучше». — «Как здесь может быть лучше?» — «Это трудно объяснить». — «Как это началось?» — «Мой муж был коммивояжером». — «И?» — «Еще в прежние времена. То одно продавал, то другое. Верил, что вещи способны изменить жизнь. Он все время что-нибудь выдумывал, чудесное, безумное. Почти как ты», — повернулась она ко мне, и я почувствовал гири на сердце: ну, почему я никогда не напоминаю людям самого себя? «Однажды он нашел в армейском магазине прожектор. После войны чего там только не продавалось. Он подсоединил его к аккумуляторной батарее и укрепил на тачке, с которой ходил по домам. Он сказал, чтобы я поднялась на смотровую площадку Эмпайр Стейт Билдинг, и, идя по Нью-Йорку, иногда светил мне лучом, и так я узнавала, где он».
«И это срабатывало?» — «Нет, днем не срабатывало. Должно было хорошенько стемнеть, чтобы я могла видеть луч, но зато когда видела, это было не сравнимо ни с чем. Как будто во всем Нью-Йорке гас свет, и только его луч горел. Вот как ясно я его видела». Я спросил, не преувеличивает ли она. Она сказала: «Я преуменьшаю». Мистер Блэк сказал: «Наверное, вы рассказываете все точно, как было».
«Помню ту первую ночь. Я пришла, а люди вокруг глазеют по сторонам, высматривают что-то. Отсюда ведь такое великолепие открывается. Зато оттуда высматривали только меня». — «Высматривал», — сказал я. «Да, он один и высматривал. Но я чувствовала себя королевой. Смешно, да? Глупо?» Я отрицательно покачал головой. Она сказала: «Я чувствовала себя королевой. Когда луч гас, я знала, что его рабочий день завершен, и шла вниз, и ждала его дома. После его смерти я пришла сюда. Это глупо». — «Нет, — сказал я, — это не глупо». — «Я не пыталась его найти. Я не ребенок. Но здесь ко мне вернулось чувство, которое я испытывала днем, отыскивая луч. Я знала, что он есть, я просто его не видела». Мистер Блэк приблизился к ней на шаг.
«Я не могла заставить себя пойти домой», — сказала она. Я спросил, почему не могла, хотя и боялся, что узнаю такое, чего мне было бы лучше не знать. Она сказала: «Потому что знала, что дома его не будет». Мистер Блэк поблагодарил ее, но она не закончила. «Той ночью я свернулась калачиком в углу, вон в том углу, и заснула. Может, я хотела, чтобы меня заметили охранники. Не знаю. Когда я проснулась среди ночи, вокруг не было ни души. Было холодно. Я испугалась. Я подошла к ограждению. Вон туда. Никогда я не чувствовала себя такой одинокой. Как будто здание стало еще выше. Или город потемнел. Но я никогда не чувствовала себя и такой живой. Никогда я не чувствовала себя ни такой живой, ни такой одинокой».
«Вам необязательно идти вниз, — сказал мистер Блэк. — Мы могли бы и здесь провести вечер». — «Я такая нескладная», — сказала она. «Я тоже», — сказал мистер Блэк. «И собеседник из меня неважный. Все, что могла, я вам уже рассказала». — «Из меня отвратительный собеседник», — сказал мистер Блэк, хотя это была неправда. «Спросите у него», — сказал он, указывая на меня. «Правда, — сказал я. — Просто кранты». — «Вы можете мне хоть весь вечер рассказывать об этом здании. Будет божественно. Я ничего другого и не хочу». — «Мне даже губы подвести нечем». — «Мне тоже». Она засмеялась, но тут же закрыла ладонью рот, точно рассердилась на себя, что перестала грустить.
Было почти 14:32, когда я закончил спускаться по 1860 ступеням и оказался в фойе. Я был без сил и, видно, мистер Блэк тоже, поэтому мы сразу пошли домой. У дверей его квартиры (всего несколько минут назад), я начал рассказывать ему свой план на следующие выходные, в которые нам предстояло идти в Фар Рокавей, и Бойрум Хил, и Лонг Айленд Сити, и, если уложимся, еще в Дамбо, [77] но он прервал меня и сказал: «Послушай, Оскар». — «Меня уже девять лет так зовут». — «Я, пожалуй, завязываю». — «Что завязываете?» — «Надеюсь, ты понимаешь». Он выставил руку для рукопожатия. «Что завязываете?» — «Мне было с тобой хорошо. Очень хорошо. Ты вернул меня в мир. Это лучшее, что кто-либо мог для меня сделать. Но теперь я завязываю. Надеюсь, ты понимаешь». Его протянутая рука по-прежнему ждала мою руку.
Я сказал: «Ничего я не понимаю».
Я пнул ногой его дверь и сказал: «Ты же обещал!»
Я толкнул его и заорал: «Это нечестно!»
Я встал на цыпочки, прижал губы к самому его уху и заорал: «Ну и катись!»
Нет. Я пожал его руку…
«А потом я сразу пришел сюда и теперь не знаю, что делать».
Пока я все это рассказывал, жилец качал головой и смотвел мне в лицо. Он так сосредоточенно вглядывался, что я не знал, слушает ли он меня или пытается уловить что-то запредельно тихое под поверхностью моих слов, типа как металлодетектором, только для правды, а не металла.
Я сказал: «Я ищу больше шести месяцев, а знаю столько же, сколько шесть месяцев назад. Вообще-то в плане знаний я даже в минусе из-за всех этих пропущенных уроков французского с Марселем. Еще мне пришлось соврать гуголплекс раз, за что я себя не уважаю, и побеспокоить кучу людей, хотя это мог быть мой единственный шанс с ними подружиться, и по папе я скучаю сильнее, чем когда начал, хотя начал я для того, чтобы больше по нему не скучать».
Я сказал: «Эта боль становится просто невыносимой».
Он написал: «Какая боль?»
То, что я тогда сделал, меня самого удивило. Я сказал: «Я щас», — и побежал 72 ступени вниз, через дорогу, мимо Стэна, не остановившись на его «Вам письмо!», и 105 ступеней наверх. В квартире было пусто. Я хотел услышать красивую музыку. Хотел папин свист, и царапающий звук его красной ручки, и маятник, раскачивающийся в кладовке, и чтобы он склонился, завязывая шнурки. Я пошел в свою комнату и взял телефон. Я побежал 105 ступеней вниз, мимо Стэна, продолжающего говорить: «Вам письмо!», 72 ступени наверх, и по бабушкиной квартире. Я вошел в гостевую спальню. Жилец стоял в той же позе, как будто я и не уходил, как будто меня вообще там никогда не было. Я достал телефон из шарфа, который не довязала бабушка, воткнул штепсель в розетку и проиграл ему первые пять сообщений. На его лице не было выражения. Он просто смотрел на меня. Даже не на меня, а в меня, как будто его детектор нащупал огромнейшую правду глубоко под поверхностью. «Ни один человек этого больше не слышал», — сказал я.
«Даже мама?» — написал он.
«Она тем более».
Он скрестил руки и зажал ладони под мышками, что для него было все равно как зажать себе рот. Я сказал «Даже бабушка», и его ладони забились, как птицы, пойманные скатертью. Наконец он их отпустил. Он написал: «Может, он увидел, что произошло, и побежал туда, чтобы кого-то спасти». — «Обязательно. Он бы иначе не мог». — «Хороший он был человек?» — «Самый лучший. Только у него в том здании была встреча. И еще он сказал, что идет на крышу, а значит, был выше, чем куда врезался самолет, а значит, не мог побежать туда, чтобы кого-то спасти». — «Может, он только сказал, что идет на крышу?» — «С какой стати?»
«Что это была за встреча?» — «Он же глава ювелирного бизнеса нашей семьи. У него постоянно встречи». — «Ювелирного бизнеса вашей семьи?» — «Его основал мой дедушка». — «Кто твой дедушка?» — «Не знаю. Он ушел от бабушки, когда я еще не родился. Она говорит, что он умел разговаривать с животными и что его скульптуры были реальнее, чем вещи, с которых он их лепил». — «А ты что думаешь?» — «Я не думаю, что с животными можно разговаривать. Если только с дельфинами. Или жестами с шимпанзе». — «Что ты думаешь о своем дедушке?» — «Я о нем не думаю».
Он нажал на Play и снова прослушал сообщения, а я снова нажал на Stop после пятого.
Он написал: «В последнем он совсем спокоен». Я сказал: «Я читал в National Geographic про то, как когда животное думает, что может погибнуть, оно напрягается и беснуется. Но когда оно знает, что погибнет, становится совсем спокойным». — «Может, он просто не хотел, чтобы ты волновался». Может. Может, он не сказал, что любит меня,потому что любил. Только это не объяснение. Я сказал: «Я должен знать, как он умер».
Он отлистнул назад и указал на «Почему?»
«Чтобы не изобретать его смерть. Я постоянно изобретаю».
Он отлистнул назад и указал на «Прости».
«Я нашел в Интернете видео падающих тел. Я их нашел на португальском сайте, там была целая куча вещей, которых здесь не показывали, хотя это случилось здесь. Когда я пытаюсь выяснить, как папа умер, мне каждый раз приходится идти в программу-переводчик и узнавать, как будет та или иная вещь на других языках, типа что «сентябрь» — это «Wrzesien», а «люди, выпрыгивающие из горящих зданий» — это «Menschen, die aus brennenden Gebäuden springen». Потом я ввожу эти слова в «Гугл». Меня запредельно бесит, что во всем мире людям можно знать вещи, которые мне знать нельзя, хотя это случилосьздесь, и случилось со мной, и разве не должно быть моим?
Я распечатал португальское видео по кадрам и каждый жутко внимательно изучил. Одно тело может быть им. Оно так же одето, а если укрупнить пиксели до размера, когда они больше не человек, то я даже вижу очки. Или мне кажется, что вижу. Потому что, скорее всего, не вижу. Просто мне хочется, чтобы оно оказалось им».
«Тебе бы хотелось, чтобы он прыгнул?»
«Мне бы хотелось перестать изобретать. Если бы я узнал, как он умер, узнал подробности, то не изобретал бы, как он умирает в лифте, который застрял между этажами, хотя с некоторыми это случилось, и не изобретал бы, как он пытается ползти вниз снаружи здания, хотя я видел видео на польском сайте, где один человек это делает, или как он пытается приспособить скатерть под парашют, хотя некоторые из тех, кто был в «Окнах в мир», так делали. Там можно было по-разному умереть, и мне надо знать, какую смерть он выбрал».
Он протянул ко мне руки, как будто хотел, чтобы я их взял. «Это татуировки?» Он закрыл правую ладонь. Я отлистнул назад и указал на «Почему?» Он опустил руки и написал: «Для простоты. Вместо того чтобы все время писать «да» и «нет», я их просто показываю». — «Но почему только ДА и НЕТ?» — «У меня всего две руки». — «А как же «посмотрим», и «возможно», и «почему бы нет»?» Он закрыл глаза и на несколько секунд сосредоточился. Потом он пожал плечами, совсем как папа.
«Вы всегда молчали?» Он раскрыл правую ладонь. «Тогда почему не разговариваете?» Он написал: «Не могу». — «Почему не можете?» Он указал на «Не могу». — «Разрыв голосовых связок?» — «Какой-то разрыв». — «Когда вы в последний раз разговаривали?» — «Давно, очень давно». — «Какое слово вы сказали последним?» Он отлистнул назад и указал на «Я». — «Я было последним словом, которое вы сказали?» Он открыл левую ладонь. «Разве это слово?» Он пожал плечами. «Вы пытаетесь говорить?» — «Я знаю результат». — «Какой?» Он отлистнул назад и указал на: «Не могу».
«Попытайтесь». — «Сейчас?» — «Попытайтесь что-нибудь сказать». Он пожал плечами. Я сказал: «Пожалуйста».
Он открыл рот и положил пальцы себе на шею. Они задрожали, как пальцы мистера Блэка, когда он искал слова-биографии, но звука не было, ни хрипа, ни даже вздоха.
Я спросил «Что вы пытались сказать?» Он отлистнул назад и указал на «Прости». Я сказал: «Да ладно». Я сказал: «Может, у вас действительно разрыв связок. Вам надо обратиться к специалисту». Я спросил: «Что вы пытались сказать?» Он указал на «Прости».
Я спросил: «Можно мне сфотографировать ваши руки?»
Он положил руки себе на колени ладонями вверх, как раскрытую книгу.
ДА и НЕТ.
Я навел фокус дедушкиного фотика.
Он держал руки жутко неподвижно.
Я щелкнул.
Я сказал: «Я пойду домой». Он взял тетрадь и написал: «А как же бабушка?» — «Передайте, что я с ней поговорю завтра».
Уже переходя улицу, я услышал за спиной хлопок, похожий на взмах птичьих крыльев у мистера Блэка за окном. Я обернулся, и в дверях подъезда стоял жилец. Он положил руку на шею и открыл рот, как будто снова пытался заговорить.
Я крикнул: «Что вы хотите сказать?»
Он написал что-то в тетради и показал мне, но издали я не увидел, и опять подбежал к нему. Там было: «Пожалуйста, не говори бабушке, что мы виделись». Я сказал «Если вы не скажете, я не скажу», — и даже не задумался над такой очевидной вещью, как почему он хочет сохранить это в тайне? Он написал: «Если я вдруг тебе понадоблюсь, брось камушек в окно гостевой спальни. Я выйду и буду ждать тебя под фонарем». Я сказал: «Спасибо». Хотя внутри себя подумал: На кой ты мне можешь понадобиться?
В ту ночь мне хотелось только заснуть, но получалось только изобретать.
Что если обледенять самолеты, чтобы их не могли найти ракеты с тепловым наведением?
Что если турникеты в метро делать одновременно детекторами радиации?
Что если запредельно удлинить машины «Скорой помощи», чтобы подсоединять ими дома к больнице?
Что если продавать парашюты в поясных сумках?
Что если в кобуру пистолетов ставить сенсоры злобы, чтобы когда ты зол, они не стреляли даже у полицейских?
Что если делать комбинезоны из кевлара? [78]
Что если строить небоскребы из движущихся частей, чтобы они могли самопереставляться при необходимости и даже раздвигаться посередине для пропуска самолетов?
Что если…
Что если…
Что если…
Потом в моем мозгу зародилась мысль, не похожая ни на что. Она была мне ближе, чем другие мысли, и звучала громче. Я не знал ни откуда она взялась, ни зачем, ни того, нравится она мне или отвратительна. Она раскрылась, как кулак или бутон.
Что если выкопать пустой папин гроб?
