Жду не дождусь лорда и леди*** (они до сих пор еще не приехали), потому что они совсем недавно виделись с тобой, а мне всегда кажется, что я могу выудить какие-то новые сведения о тебе от того, кто видел тебя последним. Это вовсе не значит, что я буду очень полагаться на их рассказы, я не особенно доверяю суждениям лорда и леди *** в тех делах, которые больше всего меня волнуют. Собственного сына они погубили тем, что в их глазах было родительскою любовью. Они внушили ему, что не он создан для мира, а мир — для него. И если только он не уедет теперь надолго за границу и не попадет там в хорошее общество, он всюду будет искать то, чего Нигде не найдет: знаки внимания и любви от других, то, к чему его приучили папенька и маменька. Боюсь в таком же положении находится и м-р***, прежде чем его не проткнут шпагой и едва не отправят на тот свет, он, верно, так и не научится жить. Что бы из тебя ни вышло, ты никогда не сможешь упрекнуть меня ни в чем подобном. У меня не было к тебе глупого женского обожания: вместо того чтобы навязывать тебе мою любовь, я всемерно старался сделать так, чтобы ты заслужил ее. Слава богу, ты оправдываешь мои надежды, и только в одном отношении ты не такой, каким мне бы хотелось тебя видеть, и ты сам отлично знаешь — в каком. Мне мало одной любви к тебе, мне хочется, чтобы ты мог нравиться и мне, и всему миру. Прощай.
LXXVII
Лондон, 30 апреля ст. ст. 1752 г.
Милый друг,
Avoir du monde a — по-моему, очень верное и удачное выражение, означающее: уметь обратиться к людям и знать, как вести себя надлежащим образом во всяком обществе; оно очень верно подразумевает, что того, кто не обладает всеми этими качествами, нельзя признать человеком светским. Без них самые большие таланты не могут проявиться, вежливость начинает выглядеть нелепо, а свобода попросту оскорбительна. Какой-нибудь ученый отшельник, покрывшийся плесенью в своей оксфордской или кембриджской келье, будет замечательно рассуждать о природе человека, досконально исследует голову, сердце, разум, волю, страсти, чувства и ощущения и невесть еще какие категории, но все же, к несчастью, не имеет понятия о том, что такое человек, ибо не жил с людьми и не знает всего многообразия обычаев, нравов, предрассудков и вкусов, которые всегда влияют на людей и нередко определяют их поступки. Он знает человека так, как знает цвета, — по призме сэра Исаака Ньютона, где можно различить только основные, меж тем как опытный красильщик знает все различные градации и оттенки их, равно как и эффекты, получаемые от различных сочетаний. На свете мало людей определенного и простого цвета, большинство представляет собою смеси и сочетания различных оттенков и изменяет свою окраску в зависимости от положений, подобно тому как переливающиеся шелка изменяют ее в зависимости от освещения. Человек, qui a du monde,b знает все это на основании собственного опыта и наблюдений. Погруженный в себя самонадеянный философ-затворник ничего не может об этом узнать из своей теории, практика же его нелепа и неверна, и он ведет себя как человек, ни разу не видевший, как танцуют, и никогда не учившийся танцам, а вместо этого изучавший их по значкам, которыми танцы стали записывать сейчас наподобие мелодий.
Поэтому учись наблюдать обращение, уловки и манеры тех, qui ont du monde, и подражай им. Узнай, что они делают, для того чтобы произвести на других приятное впечатление и для того чтобы потом его усилить. Впечатление это чаще всего определяется разными незначительными обстоятельствами, а не непосредственными достоинствами — те не столь неуловимы и не имеют такого мгновенного действия. Не приходится сомневаться в том, что сильные люди имеют власть над слабыми, как очень верно сказала Галигаи, жена маршала д'Анкра,1 когда ее в упрек и на позор своему времени повели на казнь за то, что, прибегнув к магии и колдовству, она подчинила себе Марию Медичи. В действительности же власть приобретается постепенно и приемами, которым нас обучают опыт и знание света, ибо лишь немногие по слабости своей поддаются страху, но зато очень многие по той же слабости поддаются обману. Мне часто случалось видеть, как людьми высоко одаренными руководили гораздо менее даровитые, и первые не только не знали, но даже и не подозревали, что в такой степени от них зависят. Все это случается только тогда, когда у этих менее даровитых людей больше навыков и опыта светской жизни, чем у тех, кто находится в их власти. Они видят их слабую и плохо защищенную сторону и направляют на нее свои усилия; они захватывают ее, и вслед за тем приходит все остальное. Захочешь ты расположить к себе мужчину или женщину, — а человек умный будет стремиться к тому и другому, — il faut du monde.c У тебя было больше возможностей, чем у кого бы то ни было в твоем возрасте, приобрести се monde,d ты вращался в самом лучшем обществе многих стран в том возрасте, когда другие едва только начинают вступать в свет. Ты овладел всеми языками, которые Джон Тротт 2 знает очень редко и всегда плохо, а коль скоро это так, ты ни в одной стране не будешь чувствовать себя чужаком. Это и есть способ, и притом единственный, иметь du monde, если же у тебя ее нет и ты все еще грубоват и неотесан, то не к тебе ли относится rusticus expectaf e,1 Горация?
Знание света учит нас, в частности, двум вещам, причем и та, и другая необычайно важны, а природной склонности ни к той, ни к другой у нас нет: это — владеть своим настроением и чувствами. Человек, у которого нет du monde, при каждом неприятном происшествии то приходит в ярость, то бывает совершенно уничтожен стыдом, в первом случае он говорит и ведет себя как сумасшедший, а во втором выглядит как дурак. Человек же, у которого есть du monde. как бы не воспринимает того, что не может или не должно его раздражать. Если он совершает какую-то неловкость, он легко заглаживает ее своим хладнокровием, вместо того чтобы, смутившись, еще больше ее усугубить и уподобиться споткнувшейся лошади. Он тверд, но вместе с тем деликатен и следует на деле прекраснейшему из максимов: suaviter in modo, fortiter in re; f другая такая максима — это volto sciolto e pensieri stretti.g У людей, не привыкших к свету, бывают болтливые лица, и они настолько неловки, что видом своим выдают то, что им все же хватает ума не высказывать вслух. В светской жизни человеку часто приходится очень неприятные вещи встречать с непринужденным и веселым лицом; он должен казаться довольным, когда на самом деле очень далек от этого; должен уметь с улыбкой подходить к тем, к кому охотнее подошел бы со шпагой. Находясь при дворах, ему не пристало выворачивать себя наизнанку. Держать себя так человек может, больше того, должен, и тут нет никакой фальши, никакого предательства: ведь все это касается только вежливости и манер и не доходит до притворных излияний чувств и заверений в дружбе. Хорошие манеры в отношениях с человеком, которого не любишь, не бóльшая погрешность против правды, чем слова "ваш покорный слуга" под картелем.4 Никто не возражает против них, и все принимают их как нечто само собой разумеющееся. Это необходимые хранители пристойности и спокойствия общества; они должны служить только для защиты, и в руках у них не должно быть отравленного коварством оружия. Правда, но не вся правда — вот что должно быть неизменным принципом каждого, у кого есть вера, честь или благоразумие. Те, кто уклоняется от нее, возможно и хитры, но ума у них не хватает. Вероломство и ложь — прибежище трусов и дураков. Прощай.
Р. S. Еще раз советую тебе так расстаться со всеми твоими французскими знакомыми, чтобы они пожалели о том, что ты уезжаешь, и захотели вновь увидеть тебя в Париже, куда ты, может быть, и вернешься довольно скоро. Ты должен проститься со всеми не просто холодно и вежливо — прощание твое с парижанами должно оставить у них ощущение тепла, внимания и заботы. Скажи, как ты признателен им за радушие, которое они выказали тебе за время твоего пребывания в их городе; заверь их, что, где бы ты ни был, ты всюду сохранишь о них благодарную память; пожелай, чтобы тебе представился удобный случай доказать им, ton plus tendre et respectueux souvenir,h попроси их, далее, если судьба закинет тебя в такие края, где ты сможешь хоть чем-нибудь быть им полезен, чтобы они без всякого стеснения прибегли к твоей помощи. Скажи им все это и еще гораздо больше, прочувствованно и горячо, ибо знаешь — si vis flere…i, 5 Если ты потом даже вовсе не вернешься в Париж, повредить это тебе ничем не может, но если вернешься, то, вполне вероятно, — это окажется для тебя чрезвычайно полезным. Не забудь также зайти в каждый дом, где ты бывал, чтобы проститься и оставить по себе хорошую память. Доброе имя, которое ты оставляешь после себя в одном месте, будет распространяться дальше, и ты встретишься потом с ним в тех двадцати местах, в которых тебе предстоит побывать. Труд этот никогда не останется совершенно напрасным.
По письму моему ты увидишь, что несчастная случайность, которая произошла вчера и о которой тебе пишет д-р Гревенкоп,6 не имела никаких дурных последствий. Мне очень повезло.
LXXVIII
Лондон, 11 мая ст. ст. 1752 г.
Милый друг,
Письмом этим я нарушаю данное мною слово, но грех этот мне можно простить, потому что я делаю больше, чем обещал. Писать тебе для меня удовольствие, тебе же, может быть, будет небесполезно прочесть все, что я напишу; любой из этих причин для меня достаточно, ни той, ни другой я не в силах противостоять. Из твоего последнего письма я заключаю, что ты уезжаешь из Парижа через неделю, а раз так, то письмо мое может еще застать тебя там.
Полковник Перри приехал сюда несколько дней назад и послал мне от твоего имени сокращенное издание "Кассандры".1 Я уверен, что книгу эту можно было бы сократить и еще больше. Все самое интересное в этом на редкость пухлом романе, если сделать умелый выбор, можно уместить в самом тоненьком in duodecimo,a и я не перестаю поражаться, что на свете есть еще такие праздные люди, которые могут писать или читать эти бесконечные перепевы одного и того же. В прошлом столетии это, однако, было привычным занятием для тысяч людей, и до сих пор еще этим втайне занимаются юные девушки и чувствительные дамы, которые, впрочем, не любят в этом признаваться. Томящаяся от любви девица находит в капитане, в которого она влюблена, храбрость и все совершенства нежного и доблестного Орондата, и не одна чувствительная леди говорит на языке томной Клелии с героем,2 от которого она вместе с тою же Клелией ожидает вечной любви или жалуется на то, что любовь не длится вечно.
Ah! qu'il est doux d'aimer, si l'on aimait toujoursi
Mais, helas! il n'est point d'eternelles amours.b
И все же тебе очень не худо было бы прочесть какую-нибудь из этих нелепейших книг (из которых сочинения Ла Кальпренеда еще самые лучшие), потому что тогда ты сможешь принять участие в разговоре и будешь осведомлен о вещах, о которых порой говорят другие, а мне не хотелось бы, чтобы ты был совершеннейшим невеждой в том, что хорошо известно остальным. Великое преимущество для человека — уметь говорить со знанием дела и слушать, вникая в суть того, о чем идет речь; мне доводилось не раз встречать людей, которые сами не были в состоянии сказать ни слова, а других слушали с тупыми и бессмысленными лицами.
Думается, что ни с тобой, ни с кем из твоих сверстников этого не произойдет. Если же ты вдобавок сумеешь быть гибким и держаться легко и непринужденно, то вряд ли найдется такое общество, где ты оказался бы de trop.c
Гибкость эта особенно нужна тебе именно теперь, когда ты так много разъезжаешь по самым различным городам; ведь несмотря на то что нравы и обычаи при дворах германских государств более или менее одинаковы, у каждого из них есть вместе с тем свои особенности, та или иная характерная черта, которая отличает его от соседнего. Надо, чтобы ты присмотрелся ко всем этим особенностям и чтобы ты сразу же их запомнил. Ничто так не льстит людям и не располагает их к радушию в отношении иностранцев, как такое вот немедленное принятие теми их обычаев и привычек. Я не хочу этим сказать, что тебе надо подражать натянутости и принужденности манер какого-нибудь нескладного немецкого двора. Нет, ни в коем случае, я просто даю тебе совет — с легкой душой мириться с некоторыми местными обычаями, например в том, что касается церемоний, трапез, характера разговоров и т. п. Людей, только что приехавших из Парижа и пробывших там долгое время, обычно подозревают в том, что они относятся с некоторым презрением ко всем остальным городам, и это в особенности относится к Германии. Ни под каким видом не выказывай подобных чувств, во всяком случае внешне и своим поведением, хвали все, что заслуживает похвал, только отнюдь не сравнивая с вещами подобного же рода, которые ты, возможно, видел в Париже. Так, например, немецкая кухня, вне всякого сомнения, очень плоха, а французская восхитительна, но тем не менее никогда не позволяй себе, сидя за немецким столом, хвалить французскую кухню, лучше просто ешь то, что более или менее сносно, не сравнивая ни с чем лучшим. Я знавал немало английских йэху,3 которые, живя в Париже, не находили нужным считаться ни с какими французскими обычаями, но стоило им поехать в какой-нибудь другой город, как они без умолку рассказывали о том, что они делали, видели и ели в Париже. Свободную манеру поведения, отличающую французов, не следует перенимать огульно, если ты живешь при каком-нибудь из немецких дворов, в то время как непринужденности их подражать и можно, и должно, но и то в различной степени, в зависимости от того, где ты находишься. При дворах Маннгейма и Бонна, может быть, осталось несколько меньше варварства, чем при некоторых других; в Майнце, где власть принадлежит епископу, равно как и в Трире (в обоих этих городах иностранцы — редкие гости), по-моему, и сейчас еще жив дух готов и вандалов. При обоих этих дворах надо быть более сдержанным и церемонным. И ни слова о французах! В Берлине можешь сколько угодно изображать из себя француза. Ганновер, Брауншвейг, Кассель и другие занимают промежуточное положение, un pea décrottés, mais pas assez.d
Вот еще один мой настоятельный совет тебе: не только в Германии, но и вообще в любой стране, в которую тебе когда-либо случится поехать, ты должен быть не только внимателен ко всякому, кто с тобой говорит, но и сделать так, чтобы собеседник твой почувствовал это внимание. Самая грубая обида — это явное невнимание к человеку, который что-то тебе говорит, и простить эту обиду всего труднее. А мне ведь довелось знать людей, которые роняли себя в глазах других из-за какой-нибудь неловкой выходки, на мой взгляд отнюдь не столь обидной, как то возмутительное невнимание, о котором я говорю. Я в жизни видел немало люден, которые, когда вы говорите с ними, вместо того чтобы глядеть на вас и внимательно вас слушать, вперяют взоры в потолок или куда-нибудь в угол, глядят в окно, играют с собакой, крутят в руках табакерку или ковыряют в носу. Это самый верный признак человека мелкого, несерьезного и пустого, да к тому же и невоспитанного; этим ты откровенно признаешься, что каждый самый ничтожный предмет более достоин твоего внимания, чем все то, что может быть сказано твоим собеседником. Суди сам, каким негодованием и даже ненавистью преисполнится при таком поведении сердце того, в ком есть хоть малая толика самолюбия. А я с уверенностью могу сказать, что не встречал еще человека, которому бы его недоставало. Еще и еще раз повторяю тебе (ибо тебе совершенно необходимо это запомнить) — такого рода тщеславие и самолюбие неотделимы от природы человека, каково бы ни было его положение или звание; даже твой собственный лакей, и тот скорее забудет и простит тебе тумаки, нежели явное пренебрежение и презрение. Поэтому, прошу тебя, не только будь внимателен, но и умей выказать всякому человеку, который с тобой говорит, внимание явное и заметное, больше того, умей подхватить его тон и настроить себя на его лад. Будь серьезен с человеком серьезным, весел с веселым и легкомыслен с ветрогоном. Принимая эти различные обличья, постарайся в каждом из них выглядеть непринужденно, вести себя так, как будто оно для тебя естественно. Это и есть та настоящая и полезная гибкость, которая приобретается доскональным знанием света, раскрывающим человеку глаза и на пользу ее, и на то, как эту гибкость приобрести.
Я уверен, и уж во всяком случае надеюсь, что ты никогда не употребишь глупых слов, которые очень любят дураки и тупицы, нелепым образом стараясь ими себя оправдать: "Я не могу это сделать", когда речь идет о вещах, которые кги в силу физических, ни в силу моральных причин не являются невозможными. "Я не могу долго уделять внимание чему-то одному", — говорит один дурак: это значит только, что он такой дурак, что не может. Мне вспоминается увалень, который не знал, куда девать свою шпагу, и всякий раз имел обыкновение снимать ее перед обедом, говоря, что никак не может обедать, когда он при шпаге. Раз. как-то я не удержался и сказал ему, что это вполне можно сделать, не подвергая опасности ни себя, ни других. Стыдно и нелепо говорить, что ты не в состоянии делать то, что все люди вокруг тебя делают каждодневно.
Есть и еще один порок, против которого я должен тебя предостеречь, — это лень: ничто, пожалуй, не мешало так людям провести с пользой свои путешествия. Прошу тебя, всегда будь в движении. Утром подымайся рано и осматривай город, а во второй половине дня старайся увидеть побольше людей. Если тебе предстоит пробыть только неделю в каком-нибудь самом маленьком городке, все равно осматривай все, что там надо видеть, познакомься с возможно бóльшим числом людей и посети все дома, которые сможешь.
Советую тебе также, хотя, может быть, ты уже подумал об этом сам, носить всегда в кармане карту Германии, на которой нанесены все почтовые дороги, а также какой-нибудь краткий путеводитель. Глядя на карту, ты будешь запоминать расположения отдельных мест и расстояния между ними, а из путеводителя узнаешь о множестве достопримечательностей. которые надлежит посмотреть и которые иначе могут ускользнуть от твоего внимания; хоть сами по себе они, может быть, и не так уж много значат, ты потом будешь жалеть, что побывал в этих городах, а их не увидел.
Теперь ты подготовлен к путешествию и предупрежден обо всем, и да хранит тебя бог. Felix faustumque sit! c Прощай.
LXXIX
Лондон, 31 мая ст. ст. 1752 г.
Милый друг,
Свет — это и есть та книга, и притом единственная книга, к которой я отсылаю тебя сейчас. Основательное знание его будет для тебя полезнее, чем все книги, которые ты когда-либо ч итал. Отложи в сторону самую лучшую, если окажется возможным пойти в самое лучшее общество, и верь мне, ты не прогадаешь. Но так как даже самая бурная жизнь, наполненная делами или удовольствиями, оставляет человеку каждый день какие-то свободные минуты, когда для всякого мыслящего существа прибежищем становится книга, я хочу сейчас подсказать тебе, как употребить эти минуты (которых, вообще-то говоря, будет не очень много, да и не должно быть) с наибольшей для тебя пользой. Отучись тратить время на чтение книг легкомысленных и пустых, написанных их авторами от нечего делать, или ради денег, или же с целью развлечь таких, как они сами, ничего не делающих и невежественных читателей; такого рода книгами все кишит вокруг, они прожужжали нам все уши. Отмахнись от них как от мух, им нечем тебя ужалить. Cerium pete finem,a найди себе какое-нибудь определенное занятие для этих свободных минут и неизменно посвящай их поставленной перед собою цели, до тех пор пока ее не достигнешь, а после этого выбери какую-нибудь другую. Так, например, имея в виду поприще, к которому ты себя готовишь, я бы посоветовал тебе остановить свой выбор на самых интересных и примечательных периодах истории нового времени и ограничить свое чтение ими. Если ты выберешь Мюнстерское соглашение, — ас этого периода лучше всего начать, — если ты будешь заниматься так, как я тебе рекомендую, не отвлекайся ничем от задуманного и не заглядывай в течение этого времени ни в какие другие книги, не имеющие к нему отношения; ограничь себя достоверными историческими сочинениями, письмами, мемуарами и отчетами о переговорах, имеющих отношение к этому важному событию: читай и сравнивай их со всей непредубежденностью и трезвостью, которые лорд Болингброк рекомендует тебе более убедительно и красноречиво, чем я. Вслед за тем особенно основательно стоит изучить Пиренейский мир, при заключении которого французы ставили себе целью утвердить права династии Бурбонов на испанский престол. Изучай его тем же способом, выбирая из великого множества написанных по этому поводу книг два или три самых достоверных источника, и обрати особое внимание на письма, которые надежнее всего остального там, где речь идет о переговорах. После этого займись Нимвегенским 1 и Рисвикским 2 мирными договорами, которые в известной степени являются постскриптумами к Мюнстерскому и Пиренейскому. Эти два договора предстали в новом свете, после того как было опубликовано множество подлинных писем и других документов. Уступки, на которые пошел при заключении Рисвикского мира победивший тогда Людовик XIV, крайне удивили всех тех, кто привык смотреть на вещи лишь поверхностно, но, как мне кажется, были совершенно понятны для людей, которые знали, каково было тогда состояние Испании и здоровье ее короля Карла II.3 Промежуток между заключением Рисвикского мира и началом Великой войны в 1702 г.4 очень короток, но исключительно интересен. Чуть ли не каждую неделю происходило какое-либо значительное событие. Два договора о разделе,5 смерть испанского короля, его неожиданное завещание 6 и согласие с ним Людовика XIV в нарушение второго договора о разделе, только что перед этим подписанного им и ратифицированного; Филипп V, спокойно и приветливо встреченный в Испании и признанный большинством держав, которые впоследствии объединились, для того чтобы свергнуть его с престола.
Не могу не заметить по этому поводу, что в важных делах характер человека часто имеет больше значения, чем благоразумие и здравая политика. В самом деле, посадив короля из рода Бурбонов на испанский престол, Людовик XIV в угоду своей личной гордости пожертвовал действительными интересами Франции, могущество которой надолго бы упрочилось от присоединения Неаполя, Сицилии и Лотарингии на основе второго договора о разделе, и, как мне кажется, Европа много выиграла от того, что он поступил в согласии с завещанием. Он, может быть, правда, надеялся, что сумеет повлиять на своего внука, но уж во всяком случае не мог рассчитывать, что потомки французских Бурбонов будут влиять на потомков Бурбонов в Испании: он слишком хорошо знал, как мало значат для людей узы крови и как они еще меньше значат для государей. Мемуары графа Харраха 7 и Лас Торреса очень помогают уяснить все, что происходило при испанском дворе в период, предшествовавший смерти этого слабого короля. Письма маршала д'Аркура,8 бывшего тогда французским послом в Испании, относящиеся к 1698 — 1701 гг., точными списками которых я располагаю, мне все полностью разъяснили. Письма эти отложены для тебя. Из них явствует, что неблагоразумное поведение Австрийского дома 9 в отношении короля и королевы испанских и интриги г-жи Берлипс,10 фаворитки королевы, вместе с обнародованием договора о разделе, возмутившего всю Испанию, были подлинными и единственными причинами, почему завещание Карла II было составлено в пользу герцога Аржуйского. Ни кардинал Портокарреро,11 ни кто-либо из грандов не были подкуплены Францией, как все тогда думали и как об этом писалось; анекдот, который рассказывает по этому поводу Вольтер, вполне соответствует истине. С этого начинается новое действие и новый век. Счастливая звезда Людовика XIV закатывается, прежде чем герцог Мальборо и принц Евгений 12 в какой-то мере возмещают причиненное ему зло тем, что заставляют союзников отказаться от условий мира, предложенных им в Гертрейденберге.13 О том, как после этого был заключен невыгодный Утрехтский мир,14 ты недавно читал; надо изучать как можно внимательнее все, что ему сопутствовало, потому что договор этот — самый свежий источник, из которого берут начало все последующие события в Европе. Происшедшие с тех пор перемены в результате как войн, так и мирных договоров столь еще свежи у нас в памяти, что все письменные сведения должны быть поддержаны, доказаны или опровергнуты устными свидетельствами едва ли не каждого современника, достигшего определенного возраста и звания. Что касается фактов, дат и оригинальных сочинений этого века, то обо всем, что было до 1715 г., ты найдешь данные у Ламберти,15 а после этого года в "Recueil" b Руссе.
Я вовсе не хочу, чтобы ты по многу часов подряд корпел, отыскивая сведения подобного рода; ты можешь употребить свое время иначе и с большею пользой, но я хочу, чтобы ты извлек все, что только можно, из каждой свободной минуты, делая все последовательно и занимаясь каждый раз непременно каким-либо одним предметом. Я, право, не буду думать, что ты отвлекаешься от него, если, столкнувшись с громкими притязаниями различных государей на одну и ту же территорию, ты немедленно же заглянешь в другие книги, где эти различные притязания отчетливо разъяснены; напротив, это и есть единственный способ запомнить права, которые эти государи оспаривали друг у друга, и требования, которые каждый из них выдвигал. А ведь стоит только человеку прочесть tout de suite c "Theatrum Pretensionum" d Шведера,16 как он будет совершенно сбит с толку всем этим разнообразием и ничего как следует не запомнит, в то время как, рассматривая каждую из претензий при случае, по мере того как она возникала, либо в процессе твоих исторических чтении, либо в зависимости от того, насколько она живо волнует наше время, ты удержишь ее в памяти в связи с историческими фактами, которые заинтересовали тебя. Например, если бы ты прочел в одном из двух или трех фолиантов "Притязаний" среди прочих те, которые английские и прусские короли предъявляли на Восточную Фриландию, ты никогда бы не смог их запомнить; однако в наши дни притязания эти обсуждаются на конференции в Регенсбурге 17 и сделались предметом всех разговоров о политике. Поэтому, если ты прочтешь о них в книгах, расспросишь о них людей и соберешь подробные сведения, ты потом уже не забудешь их до конца жизни. Ты много всего услышишь о них из уст одной стороны — в Ганновере, потом из уст другой — в Берлине. Выслушай обеих и пусть у тебя сложится об этом собственное мнение, только не вступай в спор ни с теми, ни с другими.
Письма иностранных послов своим дворам и дворов к послам, если только они подлинны, — лучшие и надежнейшие свидетельства, которые ты можешь прочесть в отношении интересующего тебя предмета. Письма кардинала д'Осса, председателя Жаннена,18 д'Эстрада,19 сэра Уильяма Темпла не только обогатят твой разум, но и помогут тебе выработать свой стиль, а в деловых письмах он должен быть очень простым, но вместе с тем исключительно ясным, правильным и чистым.
Все, что я тебе сказал, может быть сведено к этим двум-трем простым принципам: во-первых, читать ты должен сейчас очень мало, но зато много общаться с людьми, во-вторых, не следует читать бесполезных, ненужных книг, в-третьих, все книги, которые ты читаешь, должны вести тебя к определенной цели, иметь прямое к ней отношение и следовать друг за другом в определенном порядке. Если ты будешь читать таким способом полчаса в день, ты очень многого добьешься. Человек обычно узнает, как ему лучше всего использовать свое время только тогда, когда это время на исходе. Но если бы в твоем возрасте, в самом начале жизни, люди только подумали о том, насколько оно ценно, и каждую минуту свою отдали в рост, невозможно даже представить себе, какие сокровища знаний и наслаждений скопила бы им эта бережливость. С сожалением оглядываюсь я на крупную сумму времени, которую я промотал в мои молодые годы, ничего не узнав и ничем не насладившись. Подумай об этом, пока не поздно, и умей насладиться каждым мгновением; век наслаждений обычно короче века жизни, и поэтому человеку не следует ими пренебрегать. Самая же долгая жизнь слишком коротка для знаний, вот почему драгоценна каждая уходящая минута.
Удивительно, что с тех пор как ты уехал из Парижа, от тебя нет никаких известий. Это письмо я пока еще адресую в Страсбург, равно как и два предыдущих. Следующие я буду адресовать на почту в Майнце, если до этого времени не получу сведении, что ты уехал в другой город. Прощай. Помни les attentions: e они должны служить тебе пропуском в хорошее общество.
LXXX
Лондон, 29 сентября 1752 г.
Милый друг,
Для молодого человека, такого, как ты, самое важное, но вместе с тем и самое трудное (знаю это по собственному опыту) уметь вести себя благоразумно с теми, кто тебе неприятен. У вас горячие страсти и ветреные головы; вы ненавидите всех тех, кто не согласен с вашими взглядами, идет ли речь о честолюбии или о любви, а в том и другом соперник — это почти то же самое, что враг. Когда вы встречаетесь с таким человеком, вы в лучшем случае не можете скрыть свою холодность и бываете натянуты и неловки, а подчас даже резки, вам непременно хочется нанести ему какую-нибудь косвенную обиду. Все это неумно, ибо один человек имеет такое же право добиваться должности или женщины, как другой; в любви это крайне неосторожно: вы только портите этим себе все дело, и в то время как вы оспариваете друг у друга первенство, торжествует обычно третий. Согласен, что положение это весьма тягостно: человек не может думать и чувствовать иначе, чем привык, а ведь он всегда болезненно и мучительно переживает, когда кто-то становится ему поперек дороги и не дает добиться успеха при дворе или расположить к себе женщину. Между тем надо быть достаточно благоразумным и ловким, чтобы сдержать неприязнь, если причину ее устранить нельзя. Оба претендента, когда они дуются друг на друга и препираются между собой, этим только огорчают свою даму, тогда как, если у одного из них хватает самообладания (чтобы он в это время ни чувствовал в душе), чтобы стать с другим приветливым, веселым и вежливым без всякой натянутости и аффектации, как будто между ними нет и не было никакого соперничества, — не приходится сомневаться, что он больше понравится даме, а другой будет чувствовать себя вдесятеро униженным и посрамленным: он решит, что соперник его спокоен, потому что твердо уверен в своей победе. И вот он начнет вести себя с дамой вызывающе, осыпать ее упреками, и между ними мoжeт даже возникнуть ссора. То же самое и в делах: тот, кто может лучше всего распоряжаться чувствами своими и лицом, будет всегда иметь безмерные преимущества над другим. Это то, что французы называют un precédé honnête et galant a — быть подчеркнуто вежливым с человеком, с которым люди мелкие в подобном же случае обошлись бы неприязненно или, может быть, даже грубо. Приведу тебе один пример из моей собственной жизни, и, пожалуйста, вспомни о нем, если сам попадешь когда-нибудь в подобное положение, а я надеюсь, что когда-нибудь так оно и будет.
