Библиографические материалы 19 страница

Когда я в 1744 году приехал в Гаагу, моей задачей было незамедлительно вовлечь Нидерланды в войну и обусловить количество войск, которое они должны поставить, и т. п. Известный тебе аббат де ла Виль, представлявший там интересы Франции, должен был не допустить, чтобы Нидерланды вступили в войну. Мне сообщили об этом, и я, к огорчению своему, узнал, что это человек способный, деятельный и умеющий настоять на своем. Мы не могли увидеться ни у него, ни у меня, потому что государи наши воевали друг с другом, но как только нам довелось встретиться в третьем месте, я попросил, чтобы меня представили ему, и сказал, что, хотя нам, как представителям враждующих государств, и надлежит быть врагами, я льщу себя надеждой, что мы тем не менее можем стать друзьями и еще кое-что в том же роде, на что он ответил мне в столь же учтивой манере. Два дня спустя я отправился рано утром ходатайствовать перед амстердамскими депутатами и нашел там аббата де ла Виля, который меня опередил. Тогда я обратился к депутатам и, улыбаясь, сказал: "Je suis bien faché, messieurs, de trouver mon ennemi avec vous; je le connais déja assez pour le craindre: la partie n'est pas égale, mais je me fie à vos propres intérêts contre les talents de mon ennemi; et au moins si je n'ai pas eu le premier mot, j'aurai le dernier aujourd'hui".b Все улыбнулись, аббату понравился мой комплимент и тон, каким были сказаны эти слова; он побыл еще около четверти часа, а потом ушел, оставив меня с депутатами, с которыми я продолжил свой разговор в таком же тоне, но на этот раз уже совершенно серьезно, и сказал им, что явился только для того, чтобы разъяснить им просто и четко их собственные интересы, не прибегая ко всем тем приемам, которые понадобились моему другу, чтобы их обмануть. Я добился своего, а потом продолжал применять свой precédé c против аббата и пользовался тем, что мог легко и непринужденно общаться с ним, встречаясь где-нибудь на стороне, чтобы при случае узнавать о его намерениях.

Помни, что для джентльмена и человека талантливого есть только два precedes: либо быть со своим врагом подчеркнуто вежливым, либо сбивать его с ног. Если человек нарочито и преднамеренно оскорбляет и грубо тебя унижает, ударь его, но если он только задевает тебя, лучший способ отомстить — это быть изысканно вежливым с ним внешне и в то же время противодействовать ему и возвращать его колкости, может быть даже с процентами. Во всем этом нет ни предательства, ни лицемерия; они имели бы место, если бы ты одновременно заверял этого человека, что глубоко уважаешь его и питаешь к нему дружеские чувства. Такое не только недопустимо, но в высшей степени отвратительно. Все проявления вежливости почитаются людьми только некоей данью существующему обычаю ради спокойствия и удобства, чье agrément d не должно нарушаться никакой личной ревностью и неприязнью.

Дуться друг на друга и вечно из-за чего-нибудь препираться способны разве что женщины и люди мелкие, — этим они только забавляют общество, которое смеется над ними и никогда не испытывает к ним жалости. Что касается меня, то, хоть я и ни за что бы ни в чем не уступил моему сопернику, я бы всячески постарался быть с ним еще учтивее, чем со всеми остальными людьми. Во-первых, при таком precédé все rieurs e оказываются на твоей стороне, а это очень важно; во-вторых, это, конечно, нравится тому или той, кто служит причиной раздора. Лицо это непременно скажет в этом случае: надо признать, что ты вел себя во всей этой истории очень достойно. Светское общество судит обо всем по поверхностному впечатлению, а не по сущности вещей; мало тех, кто способен проникнуть вглубь, и еще меньше тех, кому хочется это делать. Если же человек, который всегда старается быть на высоте в отношении мелочей, позволяет себе порою какую-нибудь ошибку в вещах более важных, у окружающих возникает склонность, больше того, желание его оправдать. В девяти случаях из десяти хорошее воспитание воспринимается людьми как душевные качества, и знаки внимания почитаются добрыми делами. Холодное отношение, неприязнь, соперничество и взаимная ненависть всегда будут находить себе прибежище при дворах, ибо никакого урожая на всех работников все равно не хватит; но при том, что все эти чувства вспыхивают там часто, они часто и гаснут, если только сама манера, в которой они выражены, не поддерживает их еще больше, чем вызвавшие их обстоятельства. Превратности и перипетии дворцовой жизни часто делают врагов друзьями, а друзей превращают во врагов. Поэтому ты должен всемерно стараться приобрести этот великий и доступный только немногим талант: уметь благовоспитанно ненавидеть и осмотрительно любить; не допускать, чтобы ссора становилась непримиримой из-за глупых и ненужных вспышек гнева и чтобы порвавшаяся дружеская связь могла стать опасной из-за нескромной и безудержной откровенности, в которую тебя вовлекла эта дружба.

Мало кто из людей (и это особенно относится к людям молодым) умеет любить и ненавидеть. Любовь их — это необузданная слабость, губительная для предмета их любви, ненависть — горячая, стремительная, слепая сила, всегда губительная для них самих. Девятнадцать отцов из двадцати и всякая мать, люби она тебя даже наполовину меньше моего, неминуемо бы тебя погубили. Что до меня, то я все время старался дать тебе почувствовать мою власть над тобой, чтобы ты рано или поздно ощутил силу моей любви. Теперь я надеюсь и верю, что выбор твой в следовании моим советам будет значить столько же, сколько необходимость меня во всем слушаться. То, что я тебе советую, на тридцать восемь лет старше того, к чему ты приходишь своим умом, и поэтому ты, надеюсь, согласишься со мною, что оно более зрело. Что до нежных, приносящих нам радость чувств, то умей распорядиться ими сам, в отношении же всех остальных положись на меня. Честолюбию твоему, положению и карьере во всяком случае до поры надежнее находиться в моем ведении, нежели в твоем собственном. Прощай.

LXXXI

Лондон, 15 января 1753

Милый друг,

Я считаю, что время мое лучше всего употреблено тогда, когда оно идет на пользу тебе. Большая часть его — давно уже твое достояние, теперь же ты получаешь все безраздельно. Решительная минута пришла: произведение мое скоро предстанет перед публикой. Одних контуров и общего колорита недостаточно, чтобы обратить на него внимание и вызвать всеобщее одобрение: нужны завершающие мазки, искусные и тонкие. Опытный судья разберется в их достоинствах и сумеет все оценить; невежда просто почувствует их, хоть и не будет знать, почему они имеют над ним такую власть. Памятуя об этом, я и собрал для тебя максимы,1 или, вернее, наблюдения над людьми и сущностью вещей, ибо ничто из написанного мною не выдумано. Ты найдешь их в этом письме. Я отнюдь не склонен создавать системы, я не даю волю воображению; я только вспоминаю — и выводы мои все строятся на фактах, а не являются плодом вымысла. Большинство сочинителей максим предпочитали верным мыслям красивые слова, а содержанию — форму. Я же не позволил себе говорить ни о чем, что не было бы оправдано и подтверждено моим собственным опытом. Я хочу, чтобы ты серьезно вдумался в каждую из этих мыслей в отдельности и впредь пользовался ими pro re nata,a когда к этому представится случай.

Молодые люди обычно уверены, что они достаточно умны, как пьяные бывают уверены, что они достаточно трезвы. Они считают, что страстность их гораздо ценнее, чем опыт, который они называют безразличием. Неправы они только наполовину: ведь если страсть без опыта опасна, то опыт без страсти беспомощен и вял. Союз того и другого и есть совершенство, но встречается это совершенство до крайности редко. Ты можешь сочетать в себе то и другое, ибо весь мой опыт к твоим услугам, и взамен я не попрошу у тебя ни крупицы твоей страсти. Пользуйся тем и другим, и пусть оба эти качества взаимно воодушевляют и сдерживают друг друга. Говоря о юношеской страсти, я разумею живость и самонадеянность молодости, которые не дают ей почувствовать трудности и опасности дела, а отнюдь не имею в виду то содержание, которое вкладывают в это слово глупцы: страсть их обращается в задиристость, ревнивую боязнь тех, кто посягает на их положение в обществе, подозрительность в отношении к тем, кто, как им кажется, их не ценит, — и они готовы говорить колкости по самому ничтожному поводу. Это вредный и очень глупый дух, который следует вырвать из сердца и отдать стаду свиней. Это ни в какой степени не страстность человека светского и бывавшего в хороших домах.

Когда человеку необразованному и не получившему надлежащего воспитания случается попасть в хорошее общество, ему кажется, что все внимание окружающих направлено только на него одного. Если люди перешептываются, то это несомненно по поводу него, если смеются — то над ним, а если произносится какая-либо двусмысленная фраза, которая только с очень большой натяжкой может быть применена к нему, он убежден, что вызвана она его присутствием, и вначале смущается, а потом начинает сердиться. Это заблуждение очень метко высмеяно в "Хитростях щеголей",2 где Скраб говорит: "Я уверен, что речь шла обо мне, ведь они чуть не сдохли от смеха". Человек воспитанный никогда не думает, — и уж, во всяком случае, никогда не выказывает этого, — что в обществе им пренебрегают, недооценивают его или смеются над ним, если поведение окружающих не сделалось настолько уже очевидным, что честь его требует надлежащим образом отплатить за обиду, mais les honnêtes gens ne se boudent jamais.b

Я согласен с тем, что очень трудно владеть собой в такой степени, чтобы всегда вести себя непринужденно, приветливо и учтиво с теми, кто, как ты доподлинно знаешь, не любит тебя, пренебрегает тобой и всякий раз, когда ему это ничем не грозит, старается чем-нибудь тебе повредить; но, поверь мне, это владение собой совершенно необходимо; иначе ты признаешь, что тебе нанесли обиду, а отомстить за нее ты не в силах. Благоразумный рогоносец (а в Париже таких немало) прячет свои рога, если не может ими забодать; начни он попусту тыкать ими в своего обидчика, он только усугубит его торжество над собою.

Человек светский очень часто должен уметь делать вид, что чего-то не знает. Есть смысл, например, притвориться, что ты не знаешь того, что тебе собираются рассказать, и когда тебя спрашивают: "Вы слышали об этом?", — ответить — "Нет" — и выслушать рассказ, хотя все это тебе давно известно. Одному доставляет удовольствие рассказать историю, потому что он считает себя хорошим рассказчиком; другой гордится ею, считая ее своим открытием; многих же тщеславие побуждает похвалиться уже тем, что им что-то доверили, хоть, оказывается, напрасно. Все эти люди были бы разочарованы, а следовательно, и огорчены, если бы ты сказал: "Да, слышал". Всегда, если только собеседник твой не самый близкий Друг, сделай вид, что ничего не знаешь о ходячих сплетнях и клевете, потому что на укрывателя краденого смотрят почти как на вора. Когда бы об этом ни заходил разговор, сделай вид, что сомневаешься в истинности того, что тебе рассказали, хотя бы все это было несомненно, и всегда старайся найти какие-либо смягчающие обстоятельства. Но это кажущееся незнание должно сочетаться в тебе с собиранием обширных и точных сведений, и, право же, это лучший способ приобрести их. Большинству людей так хочется показать преимущество свое перед другим, пусть даже на какую-нибудь минуту и в сущих пустяках, что они готовы рассказать тебе то, что рассказывать им вовсе не следовало бы, и никак не могут умолчать то, что знают они и чего ты не знаешь. К тому же, если ты прикинешься человеком неосведомленным, тебя будут также считать и нелюбопытным, а следовательно, и не таящим никакой задней мысли. Тем не менее выуживай факты и постарайся в точности разузнать обо всем, что происходит вокруг. Но делай это рассудительно и всячески избегай задавать прямые вопросы: это всегда настораживает людей, и, часто твердя одно и то же, ты можешь легко на-. доесть. Считай лучше то, что ты хочешь узнать, как бы само собой разумеющимся, — тогда кто-нибудь тебя услужливо и любезно поправит. Иногда ты можешь сказать, - что слышал то-то и то-то, в иных же случаях притворись, что знаешь больше, чем оно есть на самом деле, — для того чтобы лучше узнать все, что тебе нужно, прямых же вопросов, насколько это возможно, всегда избегай. Все эти необходимые для тебя правила поведения в свете требуют постоянного внимания, хладнокровия и присутствия духа. Ахилл при том, что он был неуязвим, отправляясь в сражение, облачался, однако, во все доспехи.

Каждый двор для тебя — это тот же театр военных действий, где ты тоже должен быть защищен с головы до пят и вдобавок иметь непробиваемую набойку на каблуке. Малейшая невнимательность, минутная рассеянность могут оказаться для тебя роковыми. Я бы хотел видеть тебя тем, что педанты называют omnis homo и что Поп гораздо более удачно назвал словом всеискусный: все возможности к этому у тебя есть, и остается только их использовать. У простолюдинов есть грубая поговорка: "Загубить борова, поскупившись на полгроша дегтя". Смотри, чтобы так не случилось с тобой, и прежде всего раздобудь себе этот деготь. По сравнению с тем, что ты уже приобрел, это сущие пустяки.

Прелестная миссис Питт, которая, по-видимому, часто виделась с тобой в Париже, говоря недавно о тебе, сказала по-французски, потому что по-английски она говорит плохо…3

Значит ли это, что ты не воздал должного ее красоте или что красота эта не поразила тебя так, как поражала других, я установить не могу; надеюсь только, что слова эти говорились не для того, чтобы сказать правду. Охотно допускаю, что тебе до нее нет дела, но тем не менее она безусловно заслуживала, чтобы ты умилостивил ее своим поклонением, чего ты, боюсь, не догадался сделать. Будь я на твоем месте, я во всяком случае попытался бы заменить ей м-ра Мэки в должности ночного чтеца. Третьего дня я играл в карты с приятельницей твоей, миссис Фитцджералд, и с ее замечательной матерью, миссис Сигрейв; обе они расспрашивали меня о тебе, и миссис Фитцджералд выразила надежду, что ты продолжаешь занятия танцами. Я подтвердил это и добавил, что, по твоим словам, ты настолько в этом преуспел, что научился уже стоять, и даже прямо. Твоя virtuosa синьора Вестри недавно пела здесь с большим успехом. Думается, ты уже близко познакомился с ее достоинствами Спокойной ночи тебе, с кем бы ты ни провел эту ночь.

Только что получил пакет, запечатанный твоей печатью, хоть и не надписанный тобою и адресованный леди Харви. От тебя ни единого письма! Неужели ты нездоров?

LXXXII

Лондон, 27 мая ст. ст. 1753 г.

Милый друг!

Сегодня я вымотан, истерзан, скажу даже — замучен обществом весьма достойного, тонкого и ученого человека, моего близкого родственника, который обедал у меня и с которым мы провели вместе вечер. Как эти ни кажется парадоксальным, это сущая правда: у него нет ни знания света, ни хороших манер, ни уменья держать себя в обществе. Далекий от того, чтобы говорить наобум, что принято считать признаком глупости, он изрекает только книжные истины, — и это в десять раз хуже. Сидя в своем кабинете, он выработал на все определенные взгляды, почерпнутые из книг, и теперь упорно отстаивает их, а когда что-нибудь не согласуется с ними, не только удивляется, но и сердится. Теории его хороши, но, к сожалению, все неприемлемы на практике. Почему? Да потому, что он привык только читать, а не общаться с людьми. Он знает книги, но понятия не имеет о людях. Стараясь извлечь из себя какую-нибудь мысль, он производит ее на свет в величайших муках; он запинается, сбивается и выражается всегда до крайности неудачно. Манеры его лишены какого бы то ни было изящества, так что, невзирая на все его достоинства и ученость, я с большей охотой провел бы шесть часов подряд с самой пустой болтуньей, как-никак знающей свет, чем с таким, как он. Нелепые представления человека, возводящего свои домыслы в систему, но совершенно не знающего людей, способны извести того, кто их знает. Ошибкам его нет числа, а начав исправлять их, ты вызовешь его гнев: он ведь все очень тщательно продумал и глубоко убежден в своей правоте.

Несообразность — вот черта, характеризующая подобного рода людей. Не считаясь с установившимися обычаями и привычками, просто потому что они их не знают, люди эти нарушают их на каждом шагу. Хоть у них и нет намерения обидеть окружающих, они часто их до последней степени возмущают. Они никогда не вникают ни в общий характер, ни в отдельные черты людей, с которыми или перед которыми говорят. А ведь из опыта светской жизни мы знаем, что уместное и пристойное в одной компании, в определенном месте и в определенное время при других обстоятельствах оказывается неуместным и непристойным. Словом, между человеком, чьи знания складываются из опыта и наблюдений над характерами, обычаями и привычками людей, и человеком, почерпнувшим всю свою ученость из книг и возведшим прочитанное в систему, столь же большая разница, как между хорошо объезженной лошадью и ослом.

Поэтому изучай и мужчин, и женщин, поддерживай с ними знакомство и почаще бывай у них дома; всматривайся не только в их внешнее обличье, за которым они, разумеется, следят, но и в их личную и домашнюю жизнь, где и характер их, и привычки ничем не прикрыты. Составь себе представление о вещах на основании собственного наблюдения и опыта, представляй их себе такими, каковы они в действительности, а не такими, какие они только в книгах или какими, судя по тому, что написано о них в тех же книгах, они должны быть; в жизни они ведь никогда не бывают тем, чем должны. Для этого не удовольствуйся общим и поверхностным знакомством с ними, а всюду, где только сможешь, сумей стать своим человеком в хороших домах. Например, съезди еще раз в Орли на несколько дней, а потом наведайся туда еще раза два или три. Съезди дня на два, на три в Версаль, для того чтобы углубить там свои знакомства и расширить их круг. Будь как дома в Сен-Клу, и всякий раз как кто-нибудь из живущих там дворян пригласит тебя провести несколько дней у него в поместье, принимай это приглашение. Это непременно привьет тебе известную гибкость, и тебе будет легче примениться к различным обычаям и нравам: всегда ведь хочется понравиться тому, в чьем доме живешь, а вкусы у людей разные.

Чем можно вернее расположить к себе людей, как ни радостным и непринужденным подчинением их привычкам, нравам и даже слабостям, — молодому человеку, как говорится, все идет впрок. Ему следует быть ради благих целей тем, чем Алкивиад обычно бывал ради дурных, — Протеем, с легкостью принимающим любые обличья и легко и весело привыкающим к ним. Жар, холод, сладострастие, воздержание, серьезность, веселье, церемонность, непринужденность, ученость, легкомыслие, дела и удовольствия — все это он должен уметь принимать, откладывать, когда нужно, в сторону, изменяя себе так же легко и просто, как он надел бы или положил в сторону шляпу. А приобретается это только привычкою к светской жизни и знанием света, общением со множеством людей, тщательным изучением каждого в отдельности и умением хорошо разглядеть своих разнообразных знакомых, добившись близости с ними.

Справедливое и благородное притязание что-то представлять собою в свете неизбежно пробуждает в человеке желание понравиться; желание же понравиться в какой-то степени подсказывает ему, как его лучше осуществить. А ведь искусство нравиться — это по сути дела искусство возвыситься, отличиться, создать себе имя и добиться успеха. Но без уменья расположить к себе людей, без благосклонности граций, как я тебе уже говорил много раз, ogni fatica e vana. Тебе сейчас только девятнадцать лет, в этом возрасте большинство твоих соотечественников, пристрастившись к портвейну, тупо пьянствуют в университете. Ты сумел значительно опередить их в ученье, и, если сумеешь точно так же оказаться впереди по знанию света и по манерам, ты можешь быть совершенно уверен, что превзойдешь их при дворе и в парламенте, ведь начал-то ты намного раньше, чем они все. Они обычно в двадцать один год только в первый раз выезжают в свет, ты к двадцати одному объездишь уже всю Европу. Неотесанными увальнями пускаются они в путешествия, а во время путешествий варятся все время в собственном соку, потому что в другом обществе им почти не приходится бывать. Знают они только одних англичан, да и то их худшую часть, и очень редко имеют понятие о каком-нибудь языке, кроме родного, и возвращаются к себе на родину в возрасте двадцати двух или двадцати трех лет, приобретя манеры и лоск голландского шкипера с китобойного судна, как говорится в одной из комедий Конгрива. Моя забота о тебе и — надо отдать тебе справедливость — твоя собственная забота привели к тому, что, хотя тебе всего девятнадцать лет, тебе остается приобрести лишь знание света, хорошие манеры и думать уже только о своей внешности. Но все эти внешние качества очень важны и необходимы для тех, у кого достаточно ума, чтобы оценить их по достоинству, и если ты приобретешь их до того, как тебе исполнится двадцать один год, и до того, как ты выступишь на поприще деятельной и блестящей жизни, то у тебя будут такие преимущества над всеми твоими современниками, что им никак не удастся превзойти тебя и ты оставишь их далеко позади. Возможно, ты получишь назначение при одном из молодых принцев, который, может быть, станет потом молодым королем. Там все различные способы нравиться, располагающая к себе обходительность, гибкость манер, brillant a и благосклонность граций не только перевесят, но и затмят любую подлинную ученость и любые достоинства, лишенные этого блеска. Поэтому умасти себя маслами и будь ловок и блестящ в этом беге, если хочешь опередить всех других и первым достичь поставленной цели. Может статься, что и дамы скажут здесь свое слово, и тот, кто будет иметь у них наибольший успех, будет иметь его и в чем-то другом. Употреби на это все свои старания, милый мой мальчик, это до чрезвычайности важно; обрати внимание на мельчайшие обстоятельства, на самые незаметные черточки, на то, что принято считать пустяками, но из чего складывается весь блистательный облик настоящего джентльмена, un galant homme, un homme de cour,b человека делового и жизнелюбца; estimé des hommes, recherché des remmes, aimé de tout de monde.c Понаблюдай за каждым светским человеком, которого люди любят и уважают, умей узнать, чем он этого добивается. Сумей разглядеть в нем то особое качество, за которое его больше всего прославляют и хвалят, и постарайся следовать в этом его примеру. А питом собери все эти черты воедино и создай из них подвержены иногда люди воспитанные, и чаще всего — всеми качествами, но едва ли не у каждого есть какое-то одно, достойное подражания. Умей только хорошо выбирать себе образцы, а для того чтобы тебе это удалось, доверяй ушам своим больше, нежели глазам. Лучший пример для подражания — это человек, достоинства которого признаны всеми, хотя в действительности они могут быть и не так велики. Мы должны принимать вещи такими, каковы они есть, мы не в силах сделать их такими, какими нам бы хотелось их видеть, а нередко даже и такими, какими им следовало бы быть, и коль скоро все это не затрагивает нравственных обязанностей человека, более благоразумно в этих вещах следовать примеру других, а не пытаться их вести за собою. Прощай.

LXXXIII

Лондон, 26 февраля 1754 г.

Милый друг,

Я получил твои письма от 4 февраля из Мюнхена и от 11 из Регенсбурга, но не получил письма от 31 января, на которое ты ссылаешься. Эта небрежность и ненадежность почты и была причиной тех неприятностей, которые постигли тебя на пути из Мюнхена в Регенсбург, ведь, если бы ты регулярно получал мои письма, ты бы, прежде чем уехать из Мюнхена, получил и то, в котором я советовал тебе никуда не трогаться с места, потому что тебе там так хорошо жилось. Как бы то ни было, ты совершил ошибку, выехав из Мюнхена в такую погоду и по таким дорогам: тебе ведь и в голову не могло прийти, что я так уж хочу, чтобы ты ехал в Берлин, что ради этого готов подвергнуть тебя опасности быть погребенным в снегу. Но в общем-то у тебя теперь все хорошо. По-моему, ты очень правильно делаешь, что возвращаешься в Мюнхен или во всяком случае остаешься где-то между Мюнхеном, Регенсбургом и Маннгеймом до тех пор, пока погода и дороги не станут лучше; оставайся в каждом из этих городов столько, сколько тебе угодно, потому что мне совершенно все равно, когда ты приедешь в Берлин.

Что касается нашей встречи, то я расскажу тебе свой план, а ты можешь в соответствии с ним выработать свой. Я собираюсь выехать отсюда в конце апреля, потом с неделю попить воды Эсла-Шапель, а оттуда отправиться в Спа что-нибудь около 15 мая, прожить там самое большее два месяца, после чего вернуться уже прямо в Англию. Надеюсь, что там не окажется в это время ни одной живой души, ведь лечебный сезон начинается не раньше середины мая. Но именно поэтому мне вовсе не хотелось бы, чтобы ты приезжал туда в начале моего пребывания и томился целых два месяца в этой дыре. где не будет никого, кроме меня и, может быть, еще нескольких капуцинов. Я бы советовал тебе провести все это время там, где тебе захочется, — до начала июля, а потом заехать за мною в Спа или же перехватить меня где-нибудь по дороге в Льеж или Брюссель. А до того, если тебе наскучит Маннгейм и Мюнхен, ты мог бы при желании поехать в Дрезден к сэру Чарлзу Уильямсу, который к тому времени приедет туда, или же остановиться на месяц-полтора в Гааге, одним словом, спокойно пожить там, где ты захочешь. Довольно тебе ездить.

Коль скоро ты послал за всеми письмами, адресованными тебе в Берлин, ты получишь оттуда целую пачку моих; начав читать их, ты сразу увидишь, что иные написаны с расчетом на то, что их вскроют прежде, чем они попадут к тебе. Не буду пересказывать тебе их содержание, прошу тебя только послать через меня теплое и сердечное благодарственное письмо на имя м-ра Элиота, который как самый искренний друг выставил твою кандидатуру на выборах в Лискерде,1 где ты будешь избран вместе с ним без каких-либо трудностей и возражать против тебя никто не будет. Письмо это я перешлю ему в Корнуэлл, где он сейчас находится.

Теперь, когда тебе уже в недалеком будущем предстоит сделаться человеком деловым, я всем сердцем хочу, чтобы ты с первых же шагов придерживался определенной системы, ибо ничто так не облегчает и не упрощает ведение дел, как порядок и установившаяся система. Так пусть же и то, и другое присутствует в твоих счетах, в твоих чтениях, в распределении твоего времени, словом — во всем. Ты даже не представляешь себе, сколько времени ты этим сбережешь и насколько лучше будет сделано всякое дело.

Отнюдь не чрезмерными тратами, а беспорядочностью своей герцог Мальборо вверг себя в огромный долг, который до сих пор еще не оплачен. Неразбериха и суетливость, окружающие герцога Ньюкасла,2 проистекают не от дел, которыми он занят, а от отсутствия в них системы. Сэра Роберта Уолпола, у которого было в десять раз больше дел, никогда не видели суетливым, потому что он во всем следовал определенной системе. Голова человека, которому приходится заниматься делами и у которого нет в них ни порядка, ни метода, поистине

…rudis indigestaque moles quam dixere chaos.a

Ты, вероятно, хорошо понимаешь, что ты очень небрежен и беспорядочен, и я надеюсь, что ты примешь твердое решение избавиться от этих пороков. Перебори себя и, хотя бы в течение двух недель, заставь себя следовать определенному методу и соблюдать порядок. И могу тебя заверить, ты больше никогда не позволишь себе пренебрегать ни тем, ни другим, так велики будут те удобства и преимущества, которые ты от этого получишь.

Наличие системы — это то внешнее преимущество, которым обладают юристы, выступающие в парламенте, перед всеми остальными ораторами: в своих выступлениях на суде они привыкли следовать ей, и это входит у них в привычку. Не собираясь делать тебе комплименты, я с удовольствием могу сказать тебе, что порядок, метод и большая живость ума — вот все, чего тебе недостает для того, чтобы рано или поздно сделаться видной фигурой в деловом мире. У тебя гораздо больше положительных знаний, больше способности распознавать людей и гораздо больше скромности, чем обычно бывает у людей твоего возраста, и даже, могу с уверенностью сказать, значительно больше, чем было у меня в твои годы. Опыта у тебя покамест еще не может быть, и поэтому на какое-то время положись в этом отношении на меня. Путешественник я бывалый, хорошо знаю как почтовые тракты, так и проселочные дороги. Я не могу даже по ошибке завести тебя куда-нибудь в сторону, а ты отлично знаешь, что нарочно я этого не сделаю никогда.

Могу тебя заверить, что тебе не представится случая кончать свои письма словами, "Вашего превосходительства покорный" и т. п.

Уединение и покой — вот тот выбор, который я сделал несколько лет назад, когда чувства мои еще не притупились, здоровье было крепким и я был достаточно бодр духом, для того чтобы вести дела. Теперь же, когда я оглох и силы мои падают день ото дня, они сделались необходимым и единственным моим прибежищем. Я знаю себя (а это может сказать про себя далеко не каждый), знаю, что я могу, чего не могу и, соответственно, то, что мне надлежит делать. Мне не следует возвращаться к делам теперь, когда я гораздо менее пригоден к ним, чем тогда, когда их оставил. Тем более не собираюсь я возвращаться в Ирландию, где из-за моей глухоты и недугов я уже никогда не смогу быть тем, чем некогда был. Гордость моя была бы этим слишком уязвлена. Оба важных чувства — зрение и слух — должны быть не только хорошими, но и острыми там, где на человека возложены определенные обязанности, а обязанности наместника Ирландии (если он исполняет их сам) требуют, чтобы и то, и другое чувство были в высшей степени развиты. Именно потому, что герцог Дорсет не исполнял их сам, а поручал своим фаворитам, и произошли все эти беспорядки в Ирландии, и только потому, что я все делал сам и у меня не было ни фаворитов, ни заместителя, ни любовницы, в период моего правления все было так спокойно и тихо. Помнится, когда я назначил своим секретарем покойного Лиддела, все были этим очень удивлены, а кое-кто из моих друзей стал даже говорить, что человек этот вовсе не пригоден для ведения дел, что это всего только приятный и симпатичный юноша. На это я ответил им, — и я говорил сущую правду, — что именно по этой причине я и остановил свой выбор на нем: я ведь решил, что все буду делать сам и не дам даже повода подозревать, что у меня есть помощник. А ведь если наместник берет себе в секретари человека делового, то люди всегда, и обычно не без оснований, считают, что этот секретарь и делает за него все. К тому же сейчас я смотрю уже на себя как на emeritus b в отношении дел, которыми занимался около сорока лет. Я отказываюсь от них в твою пользу: потрудись как я свои сорок лет, и тогда я соглашусь на то, чтобы ты подал в отставку и, удалившись на покой, провел остающиеся годы за философскими размышлениями в кругу друзей и книг. Государственные деятели и красавицы обычно не чувствуют, как они постепенно стареют, и, находясь в зените своем, преисполнены радужных надежд, что так же будут светить и дальше, а когда приходит закат, их ждут презрение и насмешки. Я удалился от дел вовремя, uti conviva satur c или, как еще лучше говорит Поп: