XVIII век. Вводные замечания 23 страница

В трехактной композиции «Орфея» наиболее интересен куль­минационный второй акт — средоточие новаторских исканий Глюка на этой ранней их стадии. Опера открывается сценой

Орфея с хором. Никаких подготовок к драме Глюку не пона­добилось. Он не начал оперу со светлых пасторальных сцен, как это было у Монтеверди. Несчастье уже совершилось: Эвридика умерла, ее оплакивают. Такое начало непосредственно с высокой точки драмы вообще станет характерным для реформаторских опер Глюка, что не обычно ни для оперы seria, ни для большин­ства французских лирических трагедий (исключение — «Кастор и Поллукс» Рамо). Трижды проходит музыка хора (в сопровож­дении корнетов, тромбонов, струнных), чередуясь со скорбными речитативами Орфея (одни струнные в сопровождении). Во всей сцене выдержан характер сдержанной, благородной скорби, вы­раженной просто и единообразно, без драматических или ди­намических нарастаний. Это достигается на основе сложившихся приемов lamento, в частности интонаций вздохов, которыми на­сыщена музыка хора и пантомимы (пример 92). Ясный гомофон­ный склад, аккордовость изложения направляют внимание слу­шателя в одном, главном направлении. В следующей сцене Ор­фея с эхом тоже применен композиционный принцип обрам­ления. Орфей трижды исполняет небольшую арию, обрамляя ею свои речитативы, причем всякий раз сопровождение изме­няется: сначала флейты, кларнет, струнные, затем кларнет, вал­торна, струнные, наконец английские рожки, кларнет, фагот, струнные. Но слегка варьируется только колорит звучания, эмоциональный же характер сцены остается единым: Сцена Орфея с Амуром носит вставной, условно оперный характер. Заканчивается первый акт большим аккомпанированным речитативом Орфея, драматическим излиянием его чувств. И снова здесь нет декоративных хоров или какой-либо торжественной концовки. Эмоциональный подъем вызван решимостью Орфея во что бы то ни стало спасти Эвридику. Это не завершение, а как бы прорыв к дальнейшему ходу событий.

Во втором акте оперы обширная сцена Орфея с фуриями и духами в преддверии Аида проникнута единством драматур­гического замысла. Ее можно сопоставить со сценой в третьем акте оперы Рамо «Кастор и Поллукс», тоже объединенной ха­рактером музыки. Но у Глюка проведен простой и последова­тельный контраст двух сил — глубоко человечной и роковой, инфернальной, причем их образное развитие идет по-разному. И партия Орфея, и партия духов (фурий) имеет свое внутрен­нее единство каждая. Но одна из них развивается как восхо­дящая (Орфей), другая же как нисходящая, постепенно усту­пающая в борьбе (духи). Это драматическое движение двух скрещивающихся образных линий — первое реформаторское за­воевание Глюка в «Орфее». Партия Орфея не содержит каких-либо повторений: каждое его ариозо представляет собой как бы новую ступень в развитии единого ламентозного образа. Здесь нет ни трагизма, ни резкой экспрессивности. Мягкая, пластичная мелодия итальянского типа должна очаровать и тро­нуть духов (в сопровождении арфа и струнные за сценой).

Сначала она звучит широко и сдержанно. При всяком новом выступлении Орфея она становится все более напряженной; сжа­той, динамичной, порывистой, насыщается вздохами, поддер­живается частой сменой гармоний. Жалоба Орфея разрастается в своей силе при сжатии масштабов его ариозо. Партия духов развивается, так сказать, в обратном направлении. Их хоры сопровождаются гобоями, фаготами, струнными (в парижской редакции добавлены кларнет и три тромбона). В отношении к партии Орфея они образуют простой, резкий контраст. Для создания этого образа инфернальной силы Глюк тоже исполь­зовал сложившиеся приемы, принятые в опере для сцен за­клинаний, вещаний, таинственных явлений. Он отобрал из них немногие, но наиболее сильные, сконцентрировав в небольших масштабах как «ударные». Здесь особенно важны мощные унисоны, ровное движение, простой «роковой» ритм, суровость об­щего склада, острые гармонии (уменьшенный септаккорд), ме­стами устрашающая изобразительность (лай Цербера — глиссан­до в оркестре). Чем настойчивее, напряженнее звучат жалобы и мольбы Орфея, тем больше смягчается звучание хора, свет­леет его колорит. Балет в этом акте выполняет не декоративную, а драматическую функцию: такова небольшая пляска фурий в начале сцены. В парижской редакции Глюк добавил еще раз­вернутую пляску фурий в конце сцены, заимствовав ее из своего балета «Дон-Жуан». Вторая часть акта контрастирует первой — это сцена в Елисейских полях, где преобладает идиллический колорит. Орфей проникает в Элизиум и уводит с собой Эвридику.

Третий акт не столь последователен. В нем есть и вставные по характеру эпизоды, балет имеет более декоративное значение. Но единство центральной партии Орфея и здесь не нарушено: она остается по преимуществу ламентозной. Даже его знаме­нитая ария «Потерял я Эвридику», написанная в до мажоре, не выходит за эти пределы. Ее с самого начала упрекали за бес­печальный характер. Глюк, очевидно, избегал «нажима» и стре­мился сохранить светлый образ Орфея, когда он вновь потерял только что обретенную возлюбленную. Финал оперы идилличен: трагедия не состоялась, боги возвращают Орфею его Эвридику, и все заключается общим торжеством при участии хора пасту­хов и пастушек.

В наше время партитура оперы «Орфей и Эвридика» кажется очень простой, даже прозрачной. Но это — отнюдь не изначаль­ная простота художественного примитива, а новонайденная, трудно обретенная простота ясности, ради которой нужно было преодолеть «излишества» оперы seria, ее перегруженность, пест­роту ее стилистики, ее противоречия — эстетические и собственно музыкальные. Если даже оставить в стороне намеченные Глюком (особенно во втором акте) приемы объединения композиции од­ной линией развития, а обратить внимание на вокальное письмо и трактовку оркестра в его «Орфее», отличия от традиционной оперы seria будут достаточно ясны. Вокальные партии словно

очищены от орнаментальных наслоений, от виртуозности во что бы то ни стало, и их образная характерность сделалась более выпуклой, нисколько не утратив в своей выразительной силе. Оркестр Глюка, столь простой, «раннеклассический» в наших глазах, тоже был нов для своего времени. Партитура выписана с такой полностью, что bass.o continuo может быть выпущен без ущерба для нее, тогда как у его современников новонеаполитанцев партия оркестра далеко не так ровно разработана и многие эпизоды держатся на basso continuo. Глюк в своих операх порвал со старыми принципами. Они были таковы: в полифоническом складе выписывались все голоса, все партии оркестра, в гомофонном выписывались только концертирующие голоса, а середина заполнялась по basso continuo. Глюк же выработал гомофонную и вместе с тем полную фактуру оркестра, активизировал средние голоса и тем самым углубил значение оркестра в оперной партитуре.

Сюжет «Альцесты» выбран Глюком с особой целью: все вни­мание музыкальной трагедии должно быть сосредоточено на идее самопожертвования, на простой и сильной драме Альцесты и Адмета, на переживаниях действующих лиц; драматическая же интрига снова несложна, хотя музыкальная концепция более широка, чем в «Орфее». Действующих лиц совсем немного: Адмет, Альцеста, Геракл, жрец, вестник, из них только Адмет и Альцеста имеют развитые партии. Идея подвига и самопо­жертвования, положенная в основу сюжета, соединяется с борь­бой великодуший: Альцеста, страдая, решается умереть за Ад-мета, он стремится удержать ее и умереть сам. Особой индиви­дуализации характеров или ситуаций в опере нет: все подчинено воплощению идеи страдания и самопожертвования, в том числе и образы действующих лиц. Музыкальная композиция в «Альцесте» много цельнее, чем в «Орфее»: она охватывает всю оперу, даже ее увертюру, и особенно последовательно выражена во втором, кульминационном акте. Благодаря этой цельности об­щего замысла Глюк еще решительнее преодолевает противоречия оперы seria. Крупные музыкально-драматические построения складываются теперь не только из мелких звеньев, как в «Ор­фее», но и из соединения ариозного, речитативного и хорового изложения при значительной драматизации партии оркестра. Сами драматические контрасты в «Альцесте» несколько иного порядка, чем в «Орфее»: Глюк желал показать во второй ре­форматорской опере борьбу различных чувств в душе героев, развитие эмоций — и для этого нуждался в более развернутой и гибкой музыкальной композиции целого.

Увертюра к «Альцесте» в общих чертах связана с образным содержанием дальнейшего, но непосредственно тематических связей здесь нет. Написана она в старосонатной схеме, без разработки. Ее основное значение — в ярком, характерном тематическом материале, дающем обобщенное представление о главных образах и эмоциях оперы. Контрастируют две сферы

интонаций: лирические, жалобные, скорбные, вопросительные — и героические, волевые, подъемные. Этот контраст содержится уже внутри первой темы. Вторая тема увертюры цельнее, как типичная вторая тема в сонатном allegro мангеймского стиля, легкая, женственная, певучая, прозрачная по оркестровому изло­жению. Музыка увертюры вливается непосредственно в начало первого акта оперы, драматичное безо всякой подготовки: на­пряженно-скорбная реплика хора и тревожный сигнал трубы. В первом акте завязка драмы дана более широко, чем в «Орфее». Хоровые сцены с участием скорбной Альцесты более драмати­зированы. Кульминацией акта становится вещание оракула в храме Аполлона: драматическое смятение (взрыв народного вол­нения) переходит в оцепенение (статика, хоральный склад, ров­ный ритм). Во всех скорбных эпизодах (хор g-moll, ария Аль­цесты, пантомима) возникает единый образ страдания, жало­бы — и он же, в новом варианте, развивается на протяжении второго акта. Это не образ того или иного героя, не образ, связанный с одной ситуацией, а именно обобщенный образ (и од­новременно идея) драмы — страдания, скорби, жертвенности. Он захватывает партии Альцесты, Адмета, народа (хор) и, не пер­сонифицируясь, всегда обозначает круг определенных эмоций (пример 93 а, б, в).

Второй акт «Альцесты» с большой последовательностью ве­дет к драматической кульминации всего произведения, но его при этом трудно сравнивать с кульминационным же актом «Ор­фея» — настолько длительно и постепенно развертывается здесь драматическое действие, настолько тормозится и снова растет напряжение драмы. Все основано на контрастах. Адмет долго не знает, что его жизнь спасена ценой жертвы Альцесты, которая обречена на смерть. Широко и разносторонне показано ликова­ние народа, раскрыты как бы разные стороны радостей жизни. Тем страшнее Альцесте расставаться с ней. Понемногу, из от­дельных реплик, из небольших соло Альцесты разрастается зна­чение ее партии — во весь рост встает опасность, величие и трагедия ее жертвы. От начала к концу акта неспешно, как бы через много ступеней, развиваются эмоции, и ликующее на­чало несравнимо с трагическим завершением. Эта большая об­разная шкала составляет особенность драматургии «Альцесты».

С внешней стороны во втором акте большое место занимает дивертисмент при участии хора и балета. Но по существу то, что было в традиционной опере дивертисментом (например, во французской лирической трагедии), несет теперь свою драма­тическую функцию: он лишь углубляет тяжесть неминуемой жертвы. Народное ликование ярко выражено в начальном хоре G-dur с его простым «жанровым» характером, и в разнообраз­ных танцах (изящных и тонких по оркестровке), и в другом, тоже G-dur'ном хоре, более бытовом, песенно-танцевальном. Все это — массовое веселье. Адмет выражает свое счастье и при­знательность за спасение (речитатив). Звучит плавный, пластич-

ный хор в движении менуэта (A-dur), он придает общей радости благородно-идиллический характер. Но и это еще не все: тор­жественный, гимнический хор B-dur несет в себе гражданствен­ное начало — новый оттенок всеобщей радости (по своему скла­ду он предвещает песни Французской революции). И только здесь, на вершине ликования, вторгается короткая реплика Аль­цесты: «Эти песни мне разрывают сердце...» — и снова вступает триумфальный хор-гимн. Еще одно, новое выражение радости слышится в легком, женственном, грациозном хоре G-dur. В него вторгается трагическое соло Альцесты g-moll («O боги, поддер­жите мое мужество, я не в силах больше скрывать сильнейшую боль») — подлинное lamento, co всеми типичными его призна­ками. Ни Адмет, ни ликующий народ не слышат Альцесту: она поет как бы про себя. После ее жалобы идет ария Адмета, выдержанная в духе идиллических, чуть сентиментальных, «се­мейных» арий или ансамблей комической оперы (пример 94). Возникшая через два года после «Альцесты» «Люсиль» Гретри содержит образец подобной же музыки — уже приведенный из­вестный квартет «Где может быть лучше, чем в лоне своей семьи» (тот же A-dur, также солируют деревянные в сопро­вождении). Нет сомнений в том, что ария Адмета выражает семейное счастье — еще один оттенок всеобщей радости. Альцеста притворяется тоже счастливой: это последнее торможение драмы. Наконец, уступая настояниям супруга, она вынуждена признаться: большой речитатив Адмета и Альцесты с хором — свободное, тонально неустойчивое построение, в котором музыка следует за словом, причем напряженная тесситура, тремоло ор­кестра, острые гармонии придают ей напряженный, особо дра­матический характер. Последующая сцена отчаяния (роковая тайна раскрыта!) — собственно музыкальная кульминация оперы: различные типы речитативов, скорбная ария Адмета, горестный хор в f-moll. Декламация здесь патетична, партия оркестра драматизирована, интонации жалобы пронизывают со­бой все. От начала к концу акта пройден большой образный путь. Но Глюк не останавливается на этом: акт завершается большой арией Альцесты (F-dur) с хором. Первая ее часть еще носит скорбный характер, вторая же является героико-драматической и выражает решимость самопожертвования. Два образа, две эмоции даны в прямом сопоставлении.

Подобной последовательности в развитии драмы не достигал ни один автор оперы seria до Глюка. Свободное использование «дивертисментных» номеров для итальянских опер не было ха­рактерным, а драматическая их функция вообще нова у автора «Альцесты». Что же касается жанрового характера ряда хоров и танцев, то в этом Глюк скорее всего шел за образцами французских комических опер, с которыми он практически по­знакомился.

Третий aкт «Альцесты» приносит счастливую развязку. По­явившийся у жертвенника Геракл узнает об участи Альцесты.

У преддверия Аида разыгрывается сцена спасения Альцесты в последний момент: духи уже ведут ее в Аид, Адмет бросается за ней, Геракл же совершает чудесный подвиг, освобождая Альцесту и возвращая ее супругу. Всеобщее ликование. Эта условная счастливая развязка соответствовала оперным требова­ниям того времени, преодолеть которые было невозможно.

После «Альцесты» и «Париса и Елены» Глюк, по-видимому, ощутил, что он исчерпал все возможности итальянской оперы для своей реформы и совершил все, на что можно было рассчитывать в Вене. Еще в 1764 году, то есть после «Орфея», он побывал в Париже, где изучал оперные произведения Люлли и Рамо. Этот опыт оказался ему полезным в «Альцесте», осо­бенно в композиции ее второго акта. В дальнейшем Глюк от­казался от итальянской основы для реформаторских произве­дений и, находясь пока в Вене, начал работать над оперой на французский текст, созданный по образцу трагедии Расина, — «Ифигенией в Авлиде». В данном случае его либреттистом был уже не Кальцабиджи, а французский литератор и дипломат Леблан дю Рулле, появившийся в Вене как атташе француз­ского посольства. Избранный жанр — лирическая трагедия. Сю­жет — тот самый, который мерещился Дидро для «подлинной трагедии на оперной сцене». Глюк, написавший ряд француз­ских комических опер, уже владел французской музыкальной декламацией, но еще занялся ею специально, чтобы чувствовать себя свободнее, в частности, в речитативах, которые отсутство­вали в комических операх. 2 сентября 1772 года Чарлз Бёрни посетил Глюка в Вене и прослушал в его исполнении почти всю оперу «Ифигения в Авлиде», которую композитор играл и пел по памяти, хотя она будто бы не была еще записана в партитуре. «По изобретательности, — записал тогда мемуа­рист, — я думаю, он не сравним ни с одним другим компози­тором, живущим теперь или существовавшим ранее, особенно в драматической живописи и театральных эффектах. Он изучает стихи задолго до того, как решает положить их на музыку. Он хорошо обдумывает соотношение между каждой частью и целым, общий образ каждого персонажа и больше стремится удовлетворить разум, чем усладить слух [...]. Редко удается извлечь какую-нибудь его оперную арию из отведенного ей места и с должным эффектом спеть ее отдельно; целое — это цепь, отдельное звено которой имеет лишь малое значение» ².

Что касается дальнейшего, то Глюк действовал во всех от­ношениях осмотрительно, взвесив все преимущества своего вы­ступления в Париже, представляя обстановку в Королевской академии музыки после кончины Рамо и надеясь там завоевать

² Бёрни Ч. Музыкальные путешествия. Дневник путешествия 1772 г. по Бельгии, Австрии, Чехии, Германии и Голландии. М. — Л., 1967, с. 107, 108.

успех своей оперной реформе. Ради этого он завязал прочные связи с французской столицей через дю Рулле, через Фавара, с которым был давно знаком и который приглашал его к себе, через дофину Марию Антуанетту, которая раньше была в Вене его ученицей.

В 1772 году во «Французском Меркурии» было опубликовано письмо дю Рулле в администрацию Королевской академии му­зыки А. Доверню: пишущий сообщал, что «знаменитый г. Глюк, столь известный во всей Европе, написал французскую оперу, кою он хотел бы видеть поставленной на сцене Парижского театра. Сей великий человек, написавший более сорока итальян­ских опер, имевших огромный успех во всех театрах, где принят язык сей, убедился путем вдумчивого чтения древних и совре­менных авторов и путем глубоких размышлений о своем искус­стве, что итальянцы в своих театральных композициях укло­нились от истинного пути; что французский жанр есть истинный музыкально-драматический жанр...» Далее дю Рулле подчерки­вал, что Глюк высоко ценит французский язык и возмущен нападками на него некоторых «знаменитых писателей» (намек на Ж.Ж.Руссо). Наконец, в письме из Вены содержались высокие похвалы новой опере Глюка «Ифигения в Авлиде», особенно за ее близость к трагедии Расина: «В сущности, это его „Ифигения", переделанная в оперу». В заключение дю Рулле писал: «Г. Глюку хочется знать, имела ли бы Музыкальная академия достаточное доверие к его таланту, чтобы решиться поставить его оперу. Он готов совершить путешествие во Фран­цию, но хотел бы предварительно получить уверенность как в том, что опера его будет поставлена, так и в том, в какое приблизительно время сие может быть осуществлено» ³. В письме было оговорено все, даже то, что постановка не потребует боль­ших расходов от театра, и то, что сам Глюк «человек весьма бескорыстный»... Спустя несколько месяцев в том же парижском издании появилось письмо Глюка к редактору — как бы в ответ на письмо дю Рулле. Композитор ссылался на свои реформатор­ские оперы, воздавал должное Кальцабиджи, распространялся о французском языке, замечая, что иностранец должен воздер­жаться от общих о нем суждений, но ценить его по той поэзии, какая способна побуждать к сочинению хорошей музыки: в «Ифигении» Глюк нашел именно такую поэзию. О своей новой опере он писал, что с удовольствием поставил бы ее в Париже и добавлял: «...потому что, опираясь на ее успех и с помощью знаменитого Руссо из Женевы, за советом к коему я имею намерение обратиться, нам удалось бы совместно, может быть, изыскивая благородную, естественную и прочувственную мело­дию, с точной декламацией, согласной с просодией каждого языка и характером каждого народа, найти средства, столь

³ Цит. по кн.: Материалы и документы по истории музыки, т. 2: XVIII век. Под ред. М. В. Иванова-Борецкого. М., 1934, с. 351 — 352, 353, 354.

занимающие меня, для сочинения музыки, общей для всех народов, уничтожив нелепые национальные отличия». Дальше Глюк превозносил Руссо: «...если бы он захотел посвятить себя нашему искусству, он смог бы способствовать осуществлению грандиозных возможностей, кои музыке древние приписывали» ⁴.

Итак, дипломат Леблан дю Рулле и сам композитор, ока­завшийся отличным «дипломатом», приложили достаточно уси­лий, чтобы обеспечить «Ифигении в Авлиде» постановку в Коро­левской академии музыки и успех в Париже. За десять лет, прошедших после смерти Рамо, в этом театре не было ни одной значительной премьеры. Нередко ставились сборные спектакли из отрывков старых опер под названиями: «Лирические фраг­менты», «Новые фрагменты». На старые либретто Ф. Кино возникали новые оперы, например «Тезей» Ж. Ж. Мондовиля (1767). В отдельных случаях со своими произведениями высту­пали Филидор («Эрнелинда, принцесса Норвегии», 1767) и Мон­синьи («Алина, королева Голконды», 1766), то есть авторы, более сильные и хорошо известные в другом оперном жанре. Другими словами, Королевская академия музыки переживала поистине трудное время. Подготовив для себя почву в Па­риже, Глюк появился в этом театре в ином положении, чем Рамо: это был иностранец, прибывший со своими сложившими­ся намерениями, о которых он заявил заблаговременно, со сво­ими рекомендациями, с поддержкой ряда влиятельных лиц.

19 апреля 1774 года состоялась премьера «Ифигении в Ав­лиде» на сцене Королевской академии музыки. Готовился спек­такль долго. Композитор решительно вмешивался в ход репе­тиций, предъявлял свои требования к артистам, к хору и ор­кестру, к балету. Традицией театра было полное спокойствие хора на сцене: женщины стояли по одну сторону, мужчины по другую и все оставались безучастны к происходящему. Глюк требовал от них движения, побуждал к нему, спорил с балет­мейстером, всесильным в театре Г. Вестрисом, давал указания певцам и не оставлял ничего в постановке без внимания. Партии исполнялись сильнейшими артистами театра: Агамемнон — Лариве, Ифигения — Софи Арну, Клитемнестра — Дюплан, Ахилл — Легро. Премьера прошла в торжественной обстановке. Присутствовавшая в театре Мария Антуанетта первой подала знак к аплодисментам, все ждали события, следили за сценой с интересом. Увертюра была повторена по требованию публики. Спектакль имел блестящий успех, и каждое повторение лишь укрепляло его.

В отличие от многих последних премьер в Королевской ака­демии музыки, «Ифигения в Авлиде» вызвала горячие и воз­бужденные отклики в Париже. Общество разделилось на партии, охваченные, по словам современников, настоящей яростью в отстаивании своих позиций: одни, включая Ж. Ж. Руссо, встали

⁴ Цит. по кн.: Материалы и документы по истории музыки, т. 2, с. 358.

на сторону Глюка, поддерживая его реформу, другие признавали лишь традиции Люлли и Рамо, третьи, наконец, были сторон­никами итальянской оперы — Йоммелли, Пиччинни, Саккини. Об этом весьма выразительно писал Гримм в той же «Литера­турной корреспонденции», которая в свое время освещала «войну буффонов». Главная острота и главная актуальность спора ощу­щались в столкновениях сторонников итальянского оперного ис­кусства, благозвучного, изобиловавшего красивыми мелодиями и не слишком волновавшего глубокие чувства, — с приверженца­ми нового драматического искусства на оперной сцене, даже музыкальной трагедии, как понимал ее Глюк. То. что во время «войны буффонов» двумя десятилетиями ранее представлялось в Париже передовым, теперь, на новом историческом этапе, в известной мере выступает против Глюка. Но это лишь начало борьбы вокруг его искусства.

Прежде чем показать парижанам новое реформаторское про­изведение, Глюк переработал для французской сцены «Орфея» и «Альцесту». При этом он не находился безвыездно в Париже, а неоднократно возвращался в Вену (где получил в 1774 году звание «императорского и королевского придворного композито­ра»). В августе 1774 года опера «Орфей и Эвридика» была поставлена в Королевской академии музыки, а в 1776 году там же прошла «Альцеста». Кроме того, Глюк сделал для Фран­ции новые редакции своих комических опер «Осажденная Цитера» и «Очарованное дерево». Переработка «Орфея и Эвридики» заключалась в том, что композитор транспонировал альто­вую партию Орфея для тенора, расширил роль балета, усилил, драматизируя, партию оркестра. Парижский «Орфей» наряднее, звучнее и эффектнее венского. Спектакль прошел блестяще, опе­ра настолько понравилась всем, что примирила враждующие партии. Сцена Орфея с фуриями в преддверии Аида напомнила парижанам о сцене Поллукса в третьем акте лирической траге­дии Рамо. Отсюда ядовитое словечко «démi-Castor», пущенное злыми языками в Париже. В «Альцесте» Глюк тоже расширил ее танцевальные сцены, придал большую пышность целому и большую мощность оркестровой партии. Опера, однако, менее понравилась парижанам. Руссо отметил в ней «монотонию страсти».

Глюк держался в Париже независимо и твердо, не отступая от своих позиций реформатора. Вместе с тем он, несомненно, отлично ориентировался в настроениях общества и внимательно следил за ходом дискуссии, которая все шире развертывалась вокруг его искусства. Вслед за «Ифигенией в Авлиде» он заду­мал лирическую трагедию в чисто французской традиции, об­ратившись к давно известному либретто Ф. Кино «Армида» и не побоявшись вступить почти через столетие в соревнование с прославленным произведением Люлли. Тем самым он, надо полагать, стремился полностью привлечь симпатии приверженцев традиционной французской оперы.

Это ему удалось. Поставленная 23 сентября 1777 года «Армида» завоевала громкий успех. Но зато основной спор между сторонниками итальянской оперы и «глюкистами» разгорелся еще яростнее. Теперь это уже была борьба «глюкистов» и «пиччиннистов» — острая эстетическая дискуссия, вошедшая в исто­рию наравне с «войной буффонов» и даже отчасти затмившая ее. Еще в 1776 году противники Глюка, в большинстве пред­ставители французской аристократии, пришли к мысли противо­поставить ему крупного, завоевавшего прочный успех, «модно­го» итальянского композитора. Через графиню Дюбарри они содействовали приглашению из Неаполя в Париж Никколо Пич­чинни, прославившегося своей «Доброй дочкой» и многими опе­рами в серьезном жанре. Пиччинни оказался не более чем ору­дием в руках тех, кто сражался с Глюком. Сам он нимало не был склонен бороться с Глюком. Первое, что ему пришлось сделать на приеме при французском дворе, — проаккомпаниро­вать арии Глюка. И все же его упорно противопоставляли Глюку, побуждая сочинять лирические трагедии для Королевской ака­демии музыки и сотрудничать с актерами, которые уже нахо­дились под обаянием Глюка. Силы вообще были совершенно неравными. Сильной личности, убежденному реформатору, ум­ному и энергичному человеку невольно противостоял талантли­вый композитор, скромный, мягкий, даже робкий характером, чувствовавший себя чужим в непривычной обстановке и к тому же глубоко оценивший величие Глюка и со временем подчинив­шийся его творческому влиянию.

В борьбе «глюкистов» и «пиччиннистов» на стороне Глюка были Руссо и Вольтер, в печати его поддерживали журналисты аббатФ. Арно и Ж. Б. Сюар, в парижских салонах у него находились восторженные поклонники (например, Юлия Леспинас, близкая к Д'Аламберу), ему покровительствовала коро­лева Мария Антуанетта. Против Глюка энергично выступали Ж. Ф. Мармонтель (писатель, автор многих либретто) и Ж. Ф. Лагарп, крупный литератор, классицист по убеждениям. Главные упреки, какие делались Глюку, сводились к осуждению и неприятию его драматизма, его понимания драматических кол­лизий в оперном искусстве. Лагарп утверждал, что искусство вообще должно основываться на приукрашенном подражании природе; у Глюка же, в его криках горести («Ифигения в Авлиде» и «Альцеста»), слышно «аффектированное передразни­вание природы». «Я вовсе не хочу слушать криков страдающего человека, — восклицал Лагарп. — От искусства музыканта я жду печальных, но не неприятных акцентов» ⁵. На это всего лучше ответил сам Глюк (письмо его было опубликовано в «Париж­ском журнале» в октябре -1777 года). Он высмеял Лагарпа, замечая, что готов переделать свои творения ему в угоду и дать

⁵ Из письма Лагарпа в «Литературном журнале», 5 окт. 1777 г. — Цит. по кн.: Материалы и документы по истории музыки, т. 2, с. 380.

грозному Ахиллесу «такую трогательную и нежную партию, что все зрители будут растроганы до слез», а разъяренная Армида, чтобы не оскорблять слух г-на Лагарпа, должна будет гово­рить языком Армиды, опьяненной любовью, и не «кричать», а очаровывать. «Я имел до сих пор наивность думать, — пояснял Глюк, — что музыка, как и все прочие искусства, может выра­жать всевозможные страсти, что она одинаково может нравить­ся, как отражая приступы гнева и горестные вопли, так и рисуя вздохи любви» ⁶.

Впрочем, пока дискуссия все разгоралась на словах, в прак­тике театра победа Глюка стала ясна не только в связи с ус­пехом его новых постановок, но, как это ни странно, и в связи с успехом опер Пиччинни: лирическая трагедия итальянского ком­позитора «Роланд» (1778, на либретто Кино в обработке Мармонтеля) обнаружила воздействие на него творческого примера Глюка. Накануне спектакля Пиччинни был готов уехать из Па­рижа — так он тревожился за свою судьбу. Он ведь сочинял «Роланда», не зная французского языка и только вслушиваясь внимательно в декламацию Мармонтеля, который читал ему либретто. Сопоставление «Армиды» Глюка и «Роланда» Пич­чинни означало как бы соревнование двух современных компо­зиторов в следовании традициям Люлли. Неудивительно, что оно подогрело страсти парижских спорщиков,

В журналах публикуются статьи за и против Глюка, по ру­кам ходят памфлеты, эпиграммы, эпистолы, сатиры, стихи. Па­риж горячо обсуждает реформу Глюка в театрах, в салонах, на улицах. Борьба переносится даже вовнутрь Королевской ака­демии музыки, в артистическую среду. Мармонтель сравнивает Глюка с Шекспиром и возмущается тем, что Шекспира можно предпочесть Расину. «Когда я слушаю „Ифигению", — пишет М. Гримм, — я забываю, что нахожусь в опере; мне кажется, что я слышу греческую трагедию, музыку которой исполняют Лекен и мадемуазель Клерон» ⁷. Итак, порицательное сравнение с Шекспиром и восторженное сравнение с греческой трагеди­ей — таковы отклики на искусство Глюка в итоге его реформы. Как бы ни расценивали современники эти сравнения, они сви­детельствуют о признании масштабов его искусства.