Гештальт-терапия, деонтология и этика 3 страница

Тогда вопрос в том, чтобы знать, как сделать так, чтобы желание пришло к своему исполнению. Но здесь надо уточнить, что исполнение желания не является удовлетворением потребности: исполнение жела­ния - это то, как субъект придает смысл, включая сюда отсрочивание удовлетворения потребностей или отказ от них.

Исполнение желания обозначается у Р. Мисрахи словом «радость». Полное объяснение этого термина займет слишком много времени, но

Petitio principii - логическая ошибка «предвосхищение основания», когда нечто определяется или доказывается посредством того, что требуется определить или доказать. - Прим, перев.

-30-

если говорить о самом для нас важном, то этическое действие в данном контексте определяется тремя критериями:

Прежде всего, это позитивность, то есть то, что идет в направлении исполнения желания (в смысле желания-смысла-ценности) субъекта.

Затем взаимность, которая отсылает к осознанию существования и ценности другого, осознанию, которое утверждается через действие. Речь не идет о взаимности в альтруистическом - или моральном -смысле слова, но о взаимности, понятой как само определение субъек­та: действительно, если субъект определяется в качестве желания, то тогда другой сюда непосредственно замешан. Другой не является чем-то внешним, и вместе с Э. Гуссерлем можно говорить об «имманентной трансцендентности». Эта экзистенциальная взаимность выливается в возрастание смысла и возрастание радости.

Наконец, третий критерий - это особенность, в том смысле, что «взаимность принимает в расчет не абстрактно-универсальное, а то конкретное и особенное, которое свойственно лицам, вовлеченным в

1 О

отношение». И Р. Мисрахи добавляет: «Принятие в расчет и уважение личностных особенностей желаний и радостей как раз и являются кри-

териями приемлемого действия, заслуживающего продолжения».

Помимо содержательных деталей анализа Р. Мисрахи, можно иметь в виду еще несколько соображений. С одной стороны, мораль и деонто­логия одинаково основываются на идее внешнего абсолюта - внешних по отношению к индивиду ценностей в случае морали и внешней сто­роне профессиональной деятельности и ее определения в случае деон­тологии. С другой стороны, этика, напротив, строится на единственном основании субъекта и есть не что иное, как развертывание того, что за­ключено в самом понятии субъекта. Наконец, что не маловажно, этика является не кодифицированной системой, а действием.

Этика есть акт размышления по поводу того, что сопряжено с же­ланием, возникающим в момент кризиса, когда желание оканчивается не исполнением, а его отрицанием. В этом смысле понятие «этического кодекса» в той мере, в какой оно отрицает особенность субъекта, дейст­вия, момента, есть противоречие в терминах. Оно просто не имеет смысла,

Гештальт-терапия, деонтология и этика

Насколько все это может нас просветить в том, что касается геш­тальт-терапии и нашей практики гештальт-терапевтов?

-31-

Жак 6/

Перестать зноть. Философия гештальт-терапии

 

Прежде всего, говоря о деонтологии, мне кажется возможным, а то и необходимым признать множественность деонтологии, возможных для гештальт-терапевта и отвечающих имплицитным моделям, которые мы имеем по поводу гештальт-терапии. Слово «модель» здесь употреб­лено в смысле некоторой теоретической конструкции, которая делает ударение на одних чертах и отправляет в тень другие, с целью лучше обозначить различия, часто их преувеличивая.

В первой модели в центр ставится поле организм/среда, где орга­низм рассматривается только как один из элементов поля, и при этом подчеркивается тот факт, что поле является саморегулирующимся. В рамках этой модели невроз воспринимается как нарушение этого само­регулирования; другими словами - как нарушение, или результат на­рушения границы контакта в поле организм/среда. Тогда в качестве те­рапевтического будет расцениваться всякое действие (включая то, что­бы промолчать или «не делать ничего»), позволяющее преодолеть на­рушение границы контакта, дабы восстановить здоровую саморегуля­цию поля организм/среда. Заодно, в согласии с деонтологией будет вся­кое поведение терапевта, способствующее этому восстановлению само­регуляции. Здесь можно видеть, что переход к кодексу деонтологии предполагает прояснение теоретических и методологических понятий каждого. Но это только одна из возможных моделей.

Во второй модели, также имеющей отношение к гештальт-терапии, на первый план ставится тема удовлетворения потребностей. Невроз провозглашается, в таком случае, невозможностью или трудностью для лица удовлетворять свои потребности, а то и просто их идентифициро­вать. Акцент делается не на поле и границе контакта, а на индивиде, понятом почти как монада, который - на следующем уровне рассмот­рения - входит в отношение со средой. В такой перспективе терапевти­ческим будет действие, помогающее пациенту найти необходимые средства, чтобы отождествить свои потребности и, насколько это воз­можно, их удовлетворить. Идя до конца, в рамках этой модели мы по­лучим следующую картину: если обретение средства, с помощью кото­рого пациент может удовлетворить свои потребности, предполагает сексуальные отношения с терапевтом, то с какой стати этот последний должен отказать ему в такой просьбе (или во всяком случае - отказы­вать систематически)?

Иначе говоря, в зависимости от того, что именно оказывается в центре гештальтистской модели, деонтология будет существенно раз­личаться. И в таком смысле нельзя узнать, кто прав, а кто ошибается;

-32-

настоятельной потребностью будет скорее иметь смелость признать наши различия, признать другого в его отличиях и вывести отсюда им­пликации в план множественных деонтологии.

Также в связи с деонтологией мне кажется существенным затро­нуть еще один момент: одна из особенностей гештальтистской теории заключается в присущем ей понимании невроза в качестве «прежде­временного сглаживания конфликтов»". Пальма первенства, слишком поспешно отданная одной или другой силе (организму или среде), или поиск уродливого компромисса, мешает конфликту развиться, а заодно мешает появлению хорошего гештальта, который черпает свою энер­гию в конфликтующих силах. Это скоропалительное сглаживание кон­фликта открывает дверь для того, что Ф. Перлз и П. Гудмен называют псевдо-конфликтом: вопрос касается в этом случае того, кто первый, или кто лучший, или кто первый начал...

Тогда мы приходим (в процессе, который выглядит совсем по-детски, но который становится весьма изощренным у «взрослых», вро­де нас) к победам, не дающим ничего (по меньшей мере, внешне), или к горечи поражения. Гештальтистская деонтология в рассматриваемой перспективе предписывает избегать всякого преждевременного сглажи­вания конфликтов. Согласно ее требованию, объект конфликта должен быть ясно назван, позиции - действительно заняты, глубинные кон­фликты - не спущены на тормозах межличностных конфликтов, кото­рые, если и существуют, то, вероятно, не являются самым главным.

Естественно, я не могу здесь абстрагироваться от контекста, в ко­тором я говорю, а именно контекста нашего Французского Гештальт Общества. В этом Обществе много лет (возможно, с момента основа­ния, но я при этом не присутствовал) всегда были и не решались одни и те же проблемы, например, в том, что касается критериев признания профессиональной компетентности, необходимости для терапевта са­мому пройти индивидуальную терапию или же ориентации журнала, который мы издаем. Такое упорство, с которым все эти вопросы остав­ляются без внимания, по-видимому, указывает на преждевременное сглаживание конфликтов, то есть сокрытие наших расхождений, ка­сающихся гештальт-терапии не только в методологическом плане, но также в плане теоретическом и философском.

Невозможность для нас развить эти глубинные конфликты вылива­ется в псевдо-конфликты - эти тихие триумфы (при всей комичности соединении слов «тихий» и «триумф»), которых каждый без труда вспомнит множество.

-33-

Жак Блез

Перестатъ знать. Философия гештальт-терапии

 

Конечно, это преждевременное сглаживание конфликтов позволяет избегать раскола и сохранять единство. Но, с другой стороны, оно же является препятствием для утверждения особенностей каждого из су­ществующих взглядов.

Касаясь нашей ситуации во Французском Гештальт Обществе, и имея в виду понятие преждевременного сглаживания конфликтов, я предлагаю ввести новое (конечно, еще недоработанное) понятие пере­зревшего решения («pacification postmaturee») конфликтов. Может быть, в самом деле, пришло время сказать; «Остановим ложный кон­фликт, позволяющий избегать разговора об истинных различиях; взгля­нем на то, какие мы есть; и продолжим работать вместе или по отдель­ности».

Что же касается этики, то я не думаю, что в гештальт-терапии есть нечто особенное. Этика, понятая в духе Р. Мисрахи, касается субъекта и его осуществления, и именно субъект является одновременно жела­нием и рефлексией. Но если гештальт-терапия ничего не говорит об этике, каждый гештальт-терапевт, будучи субъектом, неизбежно стал­кивается с этическими вопросами: когда в работе с пациентом обнару­живается кризис, когда он сталкивается с серьезным расхождением своих желаний (как терапевта) и их осуществлением в терапевтических взаимоотношениях, тогда для него возникает вопрос: но не о том, что он должен делать (это вопрос из области морали), а о выборе действия, которое могло бы видоизменить это расхождение, принимая в расчет критерии позитивности, взаимности, особенности. Это вопрос этики.

Наконец, дело не в том, чтобы определить некую этику для такого Общества, как наше. Конечно, можно спорить по поводу наших этиче­ских выборов. Но ловушкой было бы желание любой ценой прийти к некоей общей этике; это было бы противоречием в терминах. Напротив, основополагающим решением, вероятно, была бы открытая конфронта­ция между нами по поводу наших этических выборов и вопросов, и ка­ждый поступал бы так, как ему кажется правильным. На этом уровне вопрос, встающий перед каждым из нас, можно сформулировать сле­дующим образом: идет ли в направлении осуществления моего желания не только как члена данного общества, но, прежде всего, как субъекта, все то, что происходит внутри данного общества, то, что делаю я, что даю и что получаю.

Задаться таким вопросом значит войти в фазу рефлексии, необхо­димость которой обусловлена кризисом. Ответом по-прежнему будет не ответ на вопрос «что я должен делать», а суждение о том, «что я вы-

-34-

бираю», подчиняясь все тем же критериям позитивности, взаимности и особенности.

Эти критерии позитивности, взаимности и особенности подразуме­вают стремление понять другого и усилие, направленное на то, чтобы он понял тебя. Но, в то же время, они исключают упрямую назойли­вость и всякую ожесточенность, направленные на то, чтобы переубе­дить другого и обратить его в свою веру. После совершившегося обме­на мнениями они требуют молчания и уважения. Это время является временем решения, которое каждый должен принять для себя сам.

Время решения

В данном докладе я попытался локализовать понятия «этики», «мо­рали» и «деонтологии». Я постарался сделать это таким образом, чтобы поставить при этом два блока вопросов: первый касается занятий пси­хотерапией, гештальт-терапией в частности; второй - нашего Общест­ва, Французского Гештальт Общества. Этот второй блок вопросов, воз­можно, не является более значимым, но, тем не менее, составляет не­пременное условие содержательности нашего общения. Действительно, что мы за люди? Что нас связывает? О чем мы говорим, когда говорим о гештальт-терапии? Есть ли между нами что-нибудь общее помимо слов, которыми мы пользуемся?

Что касается меня, то, в конечном счете, этот доклад позволил мне прояснить некоторые вещи, даже если, как я сказан в начале, для меня было непросто согласиться с ним выступить. Очевидно (даже если осознание такой очевидности пришло ко мне после многих колебаний и сомнений) что, я - и не только я - нахожусь в состоянии кризиса - о ко­тором говорит Р. Мисрахи; это момент расхождения, насильственного разрыва между моим желанием (в смысле «желание-смысл-рефлексия-ценность») в качестве субъекта и тем, что я реально достигаю своим участием во Французском Обществе Гештальта.

Кризисный момент, в котором я нахожусь, является таким, в кото­ром субъект не в силах уклониться от выбора. Об этом выборе, моем собственном выборе, даже если мне известно, что похожие вопросы мучают других людей; настало время объявить во всеуслышание. В са­мом деле, единственная честная позиция заключается в том, чтобы пой­ти до конца в моих размышлениях и извлечь из них следствия.

Об этом выборе можно сказать в нескольких словах. Данное высту­пление будет моим последним выступлением во Французском Геш-

-35-

тальт Обществе. То, что я могу найти для себя, оставаясь в его рядах, в плане исполнения моего желания, больше не может уравновесить чув­ства утомления, связанного с бесплодной тратой сил", которая оканчи­вается лишь продолжением конфликтов, больше не представляющих для меня интереса.

Итак, я выбираю сепарацию.

Перестать знать. Философия гештальт-терапии

Жак Блез

Изменение и отношение: какова парадигма?*

Чтобы попытаться определить то, что именно является терапевти­ческим в гештальт-терапии, необходимо сначала осветить несколько вопросов, касающихся патологии и изменения.

Прежде всего, следует отметить, что любая патология отсылает к нарушениям границы контакта. В таких нарушениях замешаны как сре­да, так и организм. Конечно, это влечет изменения «внутри» организма: например, ошибочное представление о себе (нарушения функции «пер-соналити»), сокращение присвоения (нарушения функции «ид»); все это увеличивает трудности ориентирования в поле и манипулирования им (утрата функций «эго»); тем не менее, существенно то, что патоло­гию необходимо представлять себе, в первую очередь, как феномен границы контакта. То, что нарушено, не есть, прежде всего, нечто по­мещающееся внутри психики и даже не нечто локализуемое внутри ор­ганизма. Нарушается существование в мире.

«Нарушенное» бытие в мире как результат нарушения границы контакта, как правило, характеризуется стереотипией опыта, ограниче­нием свободы, отрицанием ответственности, невозможностью сталки­ваться с новым или создавать новое; все это имеет отношение как к то­му представлению, которое индивид имеет о себе, так и к образу мира и взаимодействия индивида и этого мира.

Одним словом, налицо обеднение (каковы бы ни были конкретные особенности) процесса создания/разрушения фигур и фонов. Такой обедненный процесс создания/разрушения фигур и фонов, обедненное формообразование («gestaltung») должно быть обнаружено терапевтом и должно стать предметом терапевтической работы.

В чем тогда состоит изменение? Идя по стопам исследований Г. Бейтсона и школы Пало Альто, я хотел бы различать несколько «уровней»¹; изменение может означать то, что неоконченный гештальт в конце концов завершается. Например, это может быть случай, когда индивид, наконец, позволяет выйти на первый план сознания длитель­ное время сдерживаемой ярости в отношении матери или отца: путем эмоциональной разрядки фигура, наконец, появляется.

 

-36-

* Blaize J. Changement et relation: quel paradigme? // Blaize J. Ne plus savoir. Phenomenologie et etique de la psychotherapie. Bordeaux, 2001, p. 59-72.

-37-

Перестать знать. Философия гештальт-терапии

Это не лишено интереса, однако данный опыт будет по-настоящему терапевтическим лишь при условии, что он выводит на второй уровень; речь идет о возможности для индивида, когда он снова столкнется с си­туацией того же типа, позволить переживаемому опыту разворачивать­ся и не быть прерванным нарушением того же типа; в противном слу­чае, это будет повторение, а не изменение. Это подразумевает, что дис­комфорт, связанный с возможностью закончить фигуру, будет перено­симым и трансформируется в творческую энергию, и что этот опыт бу­дет интегрирован и ассимилирован: это есть осознание того, что отказ от обычного процесса прерывания цикла опыта является не разруши­тельным, а, напротив, способствующим росту.

Следующий уровень - должно быть, самый значительный - подра­зумевает не способность строить и разрушать фигуры и фоны, а спо­собность открывать и изобретать новые модальности созда­ния/разрушения этих фигур и этих фонов. К этому третьему уровню изменения относятся различные модальности.

С одной стороны, речь идет о том, чтобы индивид приобрел или вернул себе способность мобилизовывать в этом процессе созда­ния/разрушения все модальности бытия-в-мире, свойственные всякому сознанию; приверженцы феноменологии сказали бы: варианты интен-циональности. Например, это подразумевает возможность подпитывать восприятие фантазией или размышлением и наоборот - легко переходя от одного к другому вместо того, чтобы всегда оставаться запертым только в одной из форм сознания (в смысле бытия в мире).

С другой стороны, речь идет об обретении или возвращении спо­собности задавать вопросы о построенных фигурах, подвергать их про­верке опытом, анализировать их не только по отдельности, но и в их взаимоотношениях. Вопрос нацелен здесь на базовый принцип или на несколько базовых принципов, вокруг которого (или которых) индивид строит (представляет себе и действует) то, что для него является «ми­ром», то, что он устанавливает в качестве «реальности», то, что являет­ся его средой. Здесь мы касаемся того, что можно назвать организую­щим принципом личного опыта.

Наконец, даже если это покажется парадоксальным, третий уровень также подразумевает, что индивид может обрести способность преры­вать цикл контакта иначе, нежели он привык это делать. Открыть, на­пример, что ретрофлексия не всегда необходима и что порой проекция может быть более адекватным выходом из той или иной ситуации, ра­зумеется, при условии, что это не превратиться в новую хроническую

-38-

разновидность патологии, - это, вероятно, и значит вооружиться новы­ми средствами создания и разрушения фигур и фонов (то есть отноше­ний фигура/фон).

Можно видеть, что этот третий уровень, который в моих глазах яв­ляется уровнем наиболее фундаментального изменения, затрагивает саму организацию опыта, придание структуры бытию в мире. Но раз речь идет об изменении настолько фундаментальном, то оно может со­вершиться в ходе психотерапии только в том случае, если обычный путь придания структуры опыту потерпел провал, и именно здесь всту­пает в игру терапевтическое отношение.

На двух первых уровнях терапевтическое отношение может быть просто отношением помощи, поддержки, когда терапевт какое-то время поддерживает извне пациента, который не может в достаточной мере поддержать себя сам. Но если мы говорим о том, что я называю треть­им уровнем, такого участия терапевта далеко недостаточно. Здесь не­обходимо, чтобы сам контакт с терапевтом привел сначала к кризису, а затем к разрушению/созданию господствующего способа придания структуры опыту, который свойственен пациенту. Терапевтические от­ношения будут действовать как событие, влекущее реорганизацию по­ля.

Я хотел бы привести два примера: первый касается человека, чья жизнь была организована таким образом, что ничего непредвиденного с ним не должно было случиться: его время было распланировано едва ли не до минуты, его поведение с другими людьми было запрограммиро­вано; это одинаково касалось его жены, в отношениях с которой он пе­реживал период кризиса, его детей и его коллег по работе. Все его дей­ствия имели ясные цели, позволяющие оценить их успех. С такой внут­ренней организацией он, естественно, не испытывал ни эмоций, ни тре­воги, хотя время от времени чувствовал, что в его жизни есть нечто, что его не удовлетворяет. Во время сеансов терапии у меня долго было впе­чатление, что «ничего не происходит», и тем не менее он продолжал приходить, принося очень мало «материала». Мне казалось, что время тянется бесконечно долго, а он часто бывал удивлен, что сеанс так бы­стро закончился.

Когда я поделился с ним этим впечатлением, он мне ответил, что находит в терапии нечто для себя абсолютно новое и сбивающее его с толку: он впервые переживает момент, в котором для него нет ничего запрограммированного, когда он может рассказывать другому челове­ку, о чем захочет, не задаваясь при этом какой-то целью и не принимая

-39-

Жак Влез

Перестать знать. Философия гештальт-терапии

 

в расчет никакого мнения и никакой оценки. После многих бесплодных попыток с моей стороны предложить ему сделать в своей жизни неко­торые эксперименты (хотя бы даже «строго просчитанные»!), я ощутил свое относительное бессилие и в итоге занял позицию относительной пассивности. А этот род контакта действительно кардинальным обра­зом ставил под вопрос базовый принцип структурирования поля опыта, который был свойственен этому человеку. И отсюда в его жизни смог­ли произойти важные изменения.

Второй пример касается женщины, которая переживала едва ли не каждый контакт, в который вступали с ней другие люди, как направ­ленную против нее агрессию. Не касаясь деталей ее ситуации², можно сказать, что ее фундаментальный способ существования в мире являлся проективным и что отсюда она пришла к тому, что построила свой мир следующим образом: по одну сторону - домашние животные, добрые по своей природе, которых она очень любила; по другую - подавляю­щее большинство людей, бывших в ее глазах агрессивными и дурными едва ли не от природы; и, наконец, несколько неплохих людей, которые разделяли те же убеждения в духовном плане, что и она. Решающим моментом терапии в ее случае был момент, когда в результате контакта с терапевтом описанная схема пришла в движение, зашаталась. В самом деле, я в качестве терапевта не подходил ни под одну из трех указанных категорий и, поскольку я тем не менее являлся кем-то очень важным для нее, ей надо было вписать меня «куда-то» в свой мир. Ее система конструирования мира была поколеблена, и ей понадобилось много се­ансов, чтобы интегрировать в нее такое странное существо, как ее тера­певт. Другим важным моментом терапевтической работы оказалась си­туация, когда она ощутила, что мое участие для нее мучительно, но что при этом я вовсе не имею намерения ее мучить,

В этом примере, как и в предыдущем, но оба раза по-своему, в те­рапевтическом отношении проживается такой опыт контакта, который с необходимостью приводит пациента к тому, что если он желает про­должать терапию, он должен разрушить базовый организующий прин­цип поля своего опыта, чтобы выстроить его заново. И эта новая струк­тура должна учесть как некоторые элементы, бывшие частью исходного организующего принципа, так и такие, которые возникли в этой новой сфере опыта, созданной отношениями с терапевтом, и которые идут в разрез с исходной структурой.

Само собой, чтобы такая перестройка оказалась возможной, чтобы пациент сумел ее выдержать, чтобы он смог продолжить терапию, те-

-40-

рапевт должен потратить достаточно времени для установления в их отношениях атмосферы доверия и безопасности.

Но кроме того, данная ситуация требует от терапевта гибкости, по­скольку терапевтический опыт, который может вызвать кризис базово­го организующего принципа, для каждого пациента будет особенным. Поэтому терапевт должен быть всегда внимателен к тому, что в тера­певтическом поле может сыграть такую роль, чтобы позволить этому выйти на первый план.

Как тогда можно охарактеризовать терапевтическое в гештальт-терапии?

Во-первых, можно ли - и нужно ли - в этой связи говорить о «пе­реносе» и «контрпереносе»? - Я так не думаю. С одной стороны, пере­несение понятия из психоаналитического регистра в поле гештальт-терапии, помимо выхолащивания его содержания, сталкивается с не­преодолимыми эпистемологическими трудностями. В самом деле, 3. Фрейд рассматривал перенос в строгой связи с либидо, а еще точнее - в связи с Эдиповым комплексом. Для него речь шла о переносе в на­стоящее детского конфликта, который не мог быть символически пред­ставлен постольку, поскольку один из элементов конфликта был осоз­нанным или близким к тому, чтобы быть осознанным, а другой - бес­сознательным. Но гештальт-терапия не имеет в виду некоей метапсихо-логии, которая, как это было у 3. Фрейда, одновременно учитывала бы топическую, динамическую и экономическую точки зрения"¹.

С другой стороны, психоаналитический подход столько же или да­же еще больше нацелен на выявление того, что является объектом пе­реноса, нежели на то, как осуществляется перенос. Что касается геш-тальт-терапии, то она делает акцент на процессах, и в этом смысле, да­же если работа идет с аспектами, которые квалифицируются психоана­литиками в качестве «трансферентных», мне кажется достаточным ис­пользование таких понятий, как неоконченный гештальт и проекция в настоящее прошлого опыта.

С данной точки зрения, важным является способ, которым в ситуа­ции терапевтических отношений индивид осуществляет проекцию со­бытий своего прошлого, а также смысл, заключенный в этой проекции: идет ли для пациента речь о том, чтобы воспроизвести ситуацию про­шлого; об обращении к терапевту с просьбой «залечить» старую рану; желании окончить неоконченную ситуацию, получить символическое удовлетворение или предпринять нечто радикально новое? Иными сло­вами, вопрос заключается в том, идет ли речь о том, чтобы прервать

Перестать знать. Философия гештальт-терапии

цикл текущего опыта или же, напротив, продолжить его? Разумеется, в каждом конкретном случае ответ будет разным (что есть нечто прямо противоположное тому, что подразумевается в понятии переноса), и способ, которым терапевт (по большей части не отвечая по существу дела на обращенную к нему просьбу) себя позиционирует, будет тем, что способствует установлению поля по мере того, как пациент про­ецирует.

Это приводит меня к центральной гипотезе, разработанной в иссле­довательской группе, созданной в рамках Французского института геш­тальт-терапии при участии Жана-Мари Робина. Согласно этой гипотезе, предполагается, что то, что происходит в терапевтическом отношении в гештальт-терапии, связано с совокупным полем опыта индивида ме­тонимическим, а не метафорическим отношением.

Метонимией называется фигура речи, когда, например, часть обо­значает целое. Так, когда Корнель в «Сиде» вкладывает в уста Родриго слова:

И вот, при свете звезд, во мраке молчаливом,

Флот в тридцать парусов скользит с морским приливом⁴;

все немедленно понимают, что в действительности речь идет о три­дцати кораблях. Метонимия также присутствует там, где форма постав­лена на место содержания («пропустить рюмочку»), или причина на ме­сто следствия («жить своим трудом» вместо «жить за счет результатов своего труда»), и так далее. Во всех случаях метонимия зиждется на от­ношении смежности, и отсюда обозначающее может быть заменено лишь некоторыми другими обозначающими. Как подчеркивает Ги Ро-солато в своем тексте о «метафорико-метонимической флуктуации», «знаменитая метонимия парусов не оставляет свободы в выборе ее по­нимания; в силу того, как она употребляется, данная метонимия с неиз­бежностью отсылает к кораблям»⁵. Между обозначающими есть люфт; но этот люфт ограничен реальностью или, как минимум, общим опытом протагонистов, в данном случае - писателя и его читателя.

Что же касается метафоры, она характеризуется столкновением двух цепочек обозначающих, которое совершается на основе аналогии: к примеру, в выражении «вечер его жизни» заложена аналогия между окончанием дня и окончанием жизни; точкой сближения является факт истекания времени, но, исходя из этого реального сходства, подобие распространено на целостность двух терминов. Ги Росолато говорит об

-42-

операции «по пересадке». «Вечер» в моем переживании может быть приятным или, наоборот, неприятным моментом. Такая характеристика будет перенесена на «старость», которая предстанет, соответственно, мучением или удовольствием. Таким образом, метафора может быть функциональной для индивидов, не имеющих ни общего опыта, ни об­щей реальности.

На основе такого метафорического отношения главным образом и совершается уплотнение, являющееся одним из базовых механизмов бессознательного по 3. Фрейду. Оно же суть переноса: ситуация, кото­рая разыгрывается между пациентом и психоаналитиком, заключается в ее частичной аналогии, например, отношению ребенка со своим отцом (зависимость, правила, запреты и так далее), и эта частичная аналогия распространяется на целостность, что делает возможным перенос в по­зитивном или негативном смысле. Переносу также способствует тот факт, что психоаналитик, подчиняясь правилам терапии, по мере воз­можности, стирает свои индивидуальные черты, не оставляя на виду сути отношений аналогии (зависимость, правила, запреты и так далее).

В чем состоит принятие гештальт-терапией метонимической точки зрения?

С одной стороны, к ней отсылает само понятие поля орга­низм/среда: когда П. Гудмен подчеркивает, что нельзя говорить о ды­хании, не подразумевая при этом воздуха, или о походке, не подразуме­вая землю, по которой ходят, он указывает на тот факт, что наша спон­танная речь и, вероятно, мышление - явления метонимического поряд­ка: заменяя целое его частью, мы, в данном случае, рассматриваем ор­ганизм, а не целостность поля.