II. Поминальные свечи в Боготе 22 страница

— Из-за детей, которых она видела у вас. Поездка к вам всегда на нее так действовала. Если бы это зависело от меня, я бы ее никогда к вам не пустила.

Но по всем признакам она очень скоро преодолела кризис. Самыми тревожными и трудными в ее случае были именно эти периоды временного ослабления болезни, когда она становилась нормальной.

— В последние два года сознание ее все реже и реже отключалось настолько, чтобы забыть имена самых дорогих ей людей. Прежде она и мужа-то не узнавала… Но ей как будто становилось лучше, в прошлом году они вдвоем провели три дня в Цюрихе, и он сказал, что все прошло не совсем плохо. Только по возвращении наступил рецидив, который продлился целый месяц…

Чармен вернулась к себе в комнату в одиннадцать часов. Эфиопки уложили ее. Один из врачей принес лекарство, которое помогало ей уснуть и в общем и целом успокоило окружающих, так как все были уверены, что она будет спать глубоким сном по меньшей мере восемь часов.

— Мы нашли таблетки у нее под подушкой. Она сделала вид, что приняла их, и притворилась, будто засыпает…

Обе эфиопки ночью всегда находились рядом с ней, если, конечно, не было мужа. Но они ничего не услышали по той простой причине, что Чармен подсыпала им снотворного.

— Она заранее продумала свою смерть и все для этого подготовила… Вышла из дома в ночной рубашке — мы обнаружили следы ее ног на снегу. В любом случае она умерла бы от холода, ведь ночи сейчас морозные, температура доходит до минус пятнадцати. Мы думаем, что это произошло в час ночи…

Чармен пошла вперед меж деревьев, дошла до домика садовника в глубине парка — собаки не залаяли, видно, узнали ее. Села прямо на утрамбованную и обледенелую землю и вскрыла себе вены. Но поскольку кровь вытекала медленно, взяла косу и вонзила острие в живот…

— Умирала она, наверное, не меньше часа…

 

Диего Хаас был уже здесь, он приехал примерно на два часа раньше Сеттиньязов, хотя они вскочили в первый попавшийся самолет на Европу. И он не просто находился здесь, но, как хозяин, отдавал распоряжения в доме, и все ему, совершенно естественно, подчинялись. Дэвиду Сеттиньязу было слишком тяжело, и сдерживать антипатию, которую всегда внушал ему маленький аргентинец, он был просто не в силах:

— По какому праву вы во все вмешиваетесь? Желтые глаза холодно вперились в него:

— Я выполняю приказы Реба.

— Чармен Пейдж — член нашей семьи, — дрожа от негодования, сказала Диана. — Она была моей сестрой.

— Она была женой Реба, — очень спокойно ответил Диего. — Прежде всего. Все остальное — не в счет в сравнении с этим.

В его золотистых зрачках — так это было или нет? — Дэвид Сеттиньяз уловил какую-то издевательскую иронию, которая буквально взбесила его, подобного чувства он раньше никогда не испытывал и больше не испытает в жизни.

— Немедленно убирайтесь отсюда, — сказал он. — Это дом Чармен.

— Это дом Реба, — ответил Диего. — Все здесь принадлежит ему. В первую очередь я, но и вы тоже, Сеттиньяз. И я сделаю то, что приказал мне Реб, даже если для этого придется убить и вас, и вашу жену. Я ясно выразился? Но раз у вас возникли какие-то сомнения, я дам вам адрес поверенного, которого зовут Карл Зигварт. Он живет в Цюрихе, Мюлебахштрассе, 7, номер телефона: 33.85.44. Я с удовольствием наберу этот номер для вас. Там ждут звонка, назовите только ваше имя. И говорите по-английски.

Он действительно набрал номер, произнес несколько слов по-немецки и протянул трубку Сеттиньязу. Тот взял ее. Голос в трубке сообщил ему, что весь дом, включая находящиеся в нем вещи, вплоть до последней мелочи, является собственностью господина Хааса из Буэнос-Айреса; упомянутый господин Хаас был именно тем человеком, который оплачивал врачей, медсестер, прислугу, весь персонал. Зигварт добавил, что будет очень признателен господину и госпоже Сеттиньяз, если они, как только позволят их печальные обстоятельства, посетят его контору, чтобы прояснить некоторые детали, касающиеся наследства г-жи Климрод.

Дэвид Сеттиньяз повесил трубку. Хаас не двинулся с места.

— Церемония начнется завтра в девять утра, — сказал он. — Мадам Климрод хотела, чтобы ее кремировали, значит, так и будет. Все уже предусмотрено.

— Наши родственники физически не успеют приехать.

— А вот это мне в высшей степени безразлично, — ответил Диего.

 

В тот же день после полудня приехал Джордж Таррас. Он объяснил, что ему позвонил Диего и сообщил о случившемся. Новость потрясла его.

— Дэвид, заклинаю вас: сдерживайте свою неприязнь к Хаасу. Он во всем подчиняется Ребу, а перед законом Чармен была мадам Климрод. Вы же это знаете. И сердиться за это на Диего не имеет смысла.

Родители Чармен и Дианы, а также мать Дэвида Сеттиньяза приехали одновременно, вечером; с ними — три-четыре родственника. Таким образом на следующий день, перед тем как направиться в крематорий, собралось человек десять, помимо персонала, ухаживавшего за молодой женщиной.

Но Реба не было.

Сеттиньяз опять стал выговаривать Диего Хаасу:

— Где же он?

— Там, где надо.

— Он даже не явится?

Последние слова Сеттиньяз чуть ли не прорычал.

— Он будет делать то, что считает нужным, Сеттиньяз.

В эти дни в вечно насмешливых желтых глазах Диего, как никогда отчетливо, читалась неслыханная ненависть и жестокость, свойственные этому кругленькому коротышке, оставшемуся невозмутимым все время — и до, и после кремирования. Даже на слезы женщин и переживания мужчин он смотрел, чуть ли не посмеиваясь.

— Вы еще безумнее его, — не найдя других слов, сказал ему под конец Сеттиньяз.

Диего ответил ехидной, уничтожающей улыбкой:

— Никто и ни в чем не может сравниться с Ребом. — И затем добавил: — Сегодня после обеда, а затем этой же ночью я заканчиваю все дела с домом и людьми. Реб сказал, если вы, ваша жена… или они… — движением подбородка он указал на группу стоявших поодаль членов семьи Пейдж, — если кто-нибудь из вас захочет взять что-то из дома — пожалуйста. Берите все, что хотите. Все улажено. Я прервал страховку.

— Идите к черту, — ответил Сеттиньяз.

— Я очень хотел бы встретиться с ним когда-нибудь, но, увы, не очень в это верю, — ответил Диего. — От подобного свидания можно ожидать многого.

Но в конце концов странный тон, которым он произнес слова «этой ночью», возбудили любопытство и какое-то раздражение в душе Сеттиньяза. 20 января 1961 года во второй половине дня они с Таррасом поехали к дому, расположенному в горах у озера Валензе.

До этого Сеттиньяз и члены семьи Пейдж присутствовали на оглашении завещания Чармен. После смерти молодой женщины осталось примерно двадцать три миллиона долларов. Десять миллионов унаследовали ее племянники и племянницы — такую сумму она сама получила в день совершеннолетия в 1947 году, — а остальное предназначалось Детскому фонду Организации Объединенных Наций.

— По крайней мере Климрод не воспользовался ее деньгами, — заметила теща Сеттиньяза.

 

Весь персонал был уволен, получив невероятно щедрое вознаграждение. Дом представлял собой большое белое здание в три этажа; он был очень красив, стоял в глубине парка в двенадцать гектаров, рядом были расположены служебные постройки и конюшня; Дэвид Сеттиньяз, бывавший здесь два-три раза летом и весной, знал, что в это время года парк утопал в цветах. В доме было примерно тридцать роскошно обставленных комнат.

Глубокой ночью машина Тарраса и Сеттиньяза въехала на длинную аллею, вдоль которой росли огромные вязы. Все без исключения окна и балконы были освещены. В первый момент они решили, что здесь происходит какая-то встреча.

Затормозили у подъезда, украшенного двумя рядами колонн. Черные лакированные двери были широко распахнуты.

Вошли.

И сразу почувствовали запах. С тревогой переглянулись, но беспокойство еще сильнее возросло, когда они увидели, как по черному ковру, покрывающему часть белых ступеней, медленно стекает бензин.

И сразу вслед за этим на верху парадной лестницы показался Диего. В руке он держал канистру.

— Вы прибыли вовремя, — сказал он. — Через несколько минут было бы поздно. Реб сказал: «Если что-нибудь в доме интересует их — что бы то ни было, пусть возьмут…» Так давайте же, — закончил Диего. — Но побыстрей.

— Что вы собираетесь делать? — спросил Сеттиньяз.

Диего поднял канистру, которую держал в руках, и вылил оставшийся в ней бензин за перила. Жидкость чуть замочила брюки Джорджа Тарраса.

— Извините, господин Таррас, — сказал Диего. — Вы, конечно, догадались, что я собираюсь делать?

— Это довольно ясно, — заметил Таррас.

Сеттиньяз сделал два шага по направлению к лестнице.

— Т-ш-ш-ш, — зашипел Диего. — Смотрите.

Он поднял правую руку и показал золотую зажигалку. Чиркнул. Загорелся маленький огонек. Диего улыбнулся:

— Теперь в этом доме столько бензина, что можно поджечь весь Цюрих. Я сам в нем утопаю. Еще шаг, Сеттиньяз, и мы сгорим вместе. Поднимитесь и увидите…

— Дэвид, во имя всего святого, вернитесь, — вмешался Таррас.

Сеттиньяз с досадой подчинился.

— Вам обоим пора уйти, — сказал Диего. — Отгоните вашу машину. Я бы не хотел, чтобы вы или она сгорели. Реб не приказывал мне сжигать и вас.

Он смеялся, все еще держа горящую зажигалку над лужей бензина.

— Пойдемте, Дэвид.

Таррас потащил своего товарища на улицу, на снег, утрамбованный бесконечными хождениями в последние дни.

— Садитесь за руль и отгоните машину куда-нибудь подальше, Дэвид, прошу вас…

— Нужно его... остановить, — дрожа от гнева, сказал Сеттиньяз. — И предупредить полицию.

— Закройте рот и не глупите, отгоняйте вашу чертову машину, поживее, студент Сеттиньяз, — невозмутимо сказал Джордж Таррас, на этот раз изменив изысканному стилю, которым обычно изъяснялся.

Он подождал, пока машина отъедет, а затем снова поднялся на ступеньки. И тут нос к носу столкнулся с Диего Хаасом, который выходил из дома с двумя другими канистрами. Таррас поднял руки:

— Я вовсе не намерен мешать вам.

— Знаю, — буркнул Диего. — Реб так и сказал мне. Он прошел мимо Тарраса, чуть не задев его и не обращая на него никакого внимания.

— Осторожно, профессор, уберите ноги.

Полился бензин. Диего опустошил канистры, выплеснув жидкость на резные ставни. Затем пошел к служебным помещениям и при ярком, как днем, свете горящих ламп Таррас увидел, как из других канистр он обливает одноэтажные постройки и конюшню.

Таррас отошел в сторону, прислонился к стволу лиственницы, стоявшей метрах в пятидесяти. Зубы у него стучали, все тело трясло, и он не знал, что было тому причиной — холод или охватившее его возбуждение. Он услышал скрип снега под ногами Сеттиньяза, который молча встал с левой стороны.

— Успокоились, Дэвид?

— Да.

— Теперь вы понимаете?

— Да, кажется. Но это ужасно.

— А кто, черт возьми, утверждает обратное? — сказал Таррас. И подумал: «Быть может, Реб стоит где-то недалеко от нас, невидимый в ночи, неподвижный, только глаза расширены, как у ночной птицы, а душу жгут все огни ада. Господи, этот человек, наверное, страдает, как никто другой…»

Первый огонь загорелся несмело и будто с оглядкой. Голубоватое пламя побежало по перилам деревянного балкона, окружавшего фасад дома. А затем огонь разгорелся, и желтый свет ослепил все вокруг. В ту же секунду, так неуместно, что Таррас подумал, уж не бредит ли он, прозвучали глухой топот лошадиных копыт и ржание.

Но эти звуки были вполне реальными: опять появился Диего, который сидел верхом на рыжей кобыле с тремя белыми отметинами на ноге и вел за собой на очень длинной узде еще восемь лошадей. Он погнал их галопом подальше от пламени, но очень скоро перешел на шаг и подъехал к двум мужчинам.

— Реб ничего не сказал мне о лошадях. Но он знает, что я люблю их больше всего на свете.

Обернувшись, он посмотрел на белый дом. Затем размахнулся и бросил зажигалку в холл.

В ту же секунду взметнулось пламя.

И вдруг Диего издал дикий вопль, лошади тут же бросились в галоп по снегу, и ночь мгновенно поглотила их.

 

 

— 38 -

После этого практически никто, кроме Диего Хааса, более или менее доверявшего Джорджу Таррасу, не мог рассказать, что происходило с Королем.

Хотя многие встречались и говорили с ним.

Братья Петридис, Алоиз Кнапп, Поль Субиз, китаец Хань, Роджер Данн, Эрни Гошняк, Франсиско Сантана, а также Генри Чане с Этель Кот и, разумеется, Сеттиньяз и Таррас, каждый по нескольку раз на день, а то и в течение ряда дней общались с ним. Пять лет после смерти Реб Климрод без конца разъезжал по миру, появляясь в самых неожиданных местах, где никто не ожидал его увидеть. Например, к Ханю, который окопался в Гонконге и

Сингапуре, он наведывался добрый десяток раз в начале шестидесятых годов, в частности в 1963-м, когда Климрод начал создавать заводы и фабрики в Юго-Восточной Азии, сделав упор на текстильную промышленность и микроэлектронику.

По меньшей мере пять лет, вплоть до 1966 года, он продолжал развивать сложнейшую сеть своих предприятий. В тот же период Сеттиньяз приступил к новой систематизации документов с использованием компьютера. Это было время, когда он увеличил площадь своих помещений на Пятьдесят восьмой улице, заняв дополнительно семьсот квадратных метров на другом этаже, где в разместил информационную службу.

«Я следил за передвижениями Реба. Сам же он в те редкие дни, когда мы встречались или когда он звонил мне по телефону, никогда не говорил, где находится я куда едет. Все чаще и чаще он прибегал к посредничеству Черных Псов, число которых значительно выросло и к 1955-1956 годам достигло двадцати шести человек Что касается Черных Псов, то он, в сущности, усовершенствовал механизм, который использовал в самом начале я который полностью оправдал себя. Большая часть этих людей (четырнадцать, если быть точным) были румыны, многие из них — евреи, но не все, и в основном американские граждане, но не только американцы. Я не очень хорошо знаю румынскую диаспору, тем более причины, вынудившие уроженцев Валахии, Молдавии и ряда районов Трансильвании эмигрировать в другие страны в период между двумя войнами в после 1945 года. Но, если прислушаться к тому, что говорит Климрод, создается впечатление, что эти чертовы румыны рассеялись по всей земле. Однажды, например, в моем кабинете появился, некий Димистрих (это ненастоящее его имя) с австралийским паспортом; он сообщил мне, что Реб создал три новые компании, одна из них — авиационная, две другие — горнодобывающие — в Новом Южном Уэльсе и в Перте, „вотчинах“ Ханя. Но каково бы ни было их происхождение или национальность, этих людей объединяла безоглядная и даже фанатичная преданность Климроду, и если бы через минуту после того, как они передали порученное им послание, я попросил бы их рассказать мне о Ребе Климроде, они, конечно, уставились бы на меня своим непроницаемым взглядом спросили: „Как, вы говорите, его зовут?“

Что же касается повседневной жизни Реба, то никакой иной информации, кроме рассказанного Хаасом, не существует».

За исключением, конечно, того, что было известно! Убалду Роше. И «латиноамериканцам». Но на протяжении всего Второго наступления Климрода, вплоть до 1967 года, Дэвид Сеттиньяз даже не слышал имени Убалду Роши. Так же как не знал о существовании Жоржи Сократеса и Эмерсона Коэлью, а следовательно, и того гигантского дела, которое потихоньку зарождалось и крепло на южноамериканском континенте.

Таким образом о деле Вако стало известно от Диего Хааса, которого сменил затем Джордж Таррас.

 

Реб провел два дня в Далласе, где вел переговоры с нефтяными и финансовыми магнатами. Как обычно, сам он не участвовал в дискуссиях, возложив эту обязанность на плечи двух адвокатов: техасца по имени Гари Морс (он так никогда и не узнал о существовании Реба Климрода) и ловкого, хорошо воспитанного мексиканца Франсиско Сантану.

Сантана входил в число Приближенных Короля и к июлю 1964 года, времени проведения операции Вако, уже проработал с Климродом не менее девяти лет. Во всяком случае, в картотеке Сеттиньяза его имя появилось весной 1953 года и сопровождалось неизменным досье, свидетельствующим о уже приобретенном или намечающемся весе данного лица: на папке была пометка «Особое» — красными чернилами.

Несмотря на внешние данные (он был высок и строен, очень красив; чуть раскосые глаза говорили о том, что в его жилах течет немного индейской крови, отчего его легко можно было принять за наследника аристократического испано-мексиканского рода), он происходил из совсем скромной семьи, вырос среди темных простых людей и, видимо, лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств и, разумеется, каторжному труду сумел получить свои дипломы. Джордж Таррас прозвал его Матадором, Убийцей. И в его плавных движениях, небрежной точности речи, холодной жесткости в переговорах было что-то от Ордоньеса или скорее от Луиса-Мигеля Домингина на арене. Приближенный Короля Франсиско Сантана отвечал за «налоговый рай», нефтяные операции в Венесуэле, Соединенных Штатах и районе Карибского моря, но что особенно удивительно — за заводы по опреснению морской воды.

На переговорах в Далласе он предстал перед техасскими собеседниками в качестве представителя американо-мексиканской группы, завладевшей в самом городе и вокруг него, а также в Форт-Уэрте десятками тысяч гектаров земель, скупленных, по подсчетам одних, в 1952 — 1953 годах, по мнению других — начиная с 1957 года. (Упоминая о земельных владениях в Далласе и Форт-Уэрте, Сеттиньяз на самом деле называет цифру девятнадцать тысяч пятьсот гектаров, являвшихся собственностью подставных панамских компаний. 1957 год — время, когда Климрод вместе с Тудором Ангелом проворачивал свои операции в Неваде.)

Что же касается собеседников Сантаны, то это были бизнесмены двух крупнейших местных династий, те самые, с которыми Несим Шахадзе, действующий от имени Климрода, столкнется как с противниками в гигантской спекулятивной операции вокруг серебряных металлических денег.

Сантана с помощью Морса с обычным для него блеском провел переговоры, обрушив на присутствующих град тореадорских ударов, следуя букве и духу инструкций, предварительно полученных от Реба. Что касается последнего, то он присутствовал на встречах в качестве канцелярского служащего при мексиканце и, поскольку не был лишен определенного чувства юмора, даже бросался услужить ему, когда «патрону» надо было, например, раскурить сигару, но тот каждый раз ставил его на место. Настала очередь предусмотренного обмена: столько-то гектаров в районе Лейк Клифф Парк на столько-то домов на Коммерс-стрит и далее — землю вокруг Далласа — Форт-Уэрт Тернпайка на долю в различных предприятиях, при этом само участие в том или ином бизнесе обменивалось — с учетом денежного взноса или без оного — на определяющую долю участия в другой сфере деятельно этих компаний. Эту операцию, хотя она и закончилась июле 1964 года, Морс и Сантана на самом деле начал осуществлять четырнадцать месяцев назад.

В общей сложности она принесла сто миллионов долларов.

 

— Зачем тебе понадобилось подносить зажигалку этому хренову мексиканцу?

Диего сидел за рулем желтого грузовичка. Три часа назад, на рассвете, они с Ребом покинули Даллас и зачем-то поехали прямо на запад. И вот уже подъезжали к Абилину.

— Адвокат, сидевший напротив Франсиско и Морса, однажды видел меня. Пять лет назад, в Хьюстоне. И чуть не узнал. В Хьюстоне ему говорили, что меня зовут Дреммлер, а здесь Франсиско представил меня как Фуэнте.

— Madre de Dios! [Madre de Dies (ucn.) — (здесь) Черт побери!] — воскликнул с иронией Диего. — Велика важность, хочу я сказать, что какой-то Карлсон узнает тебя. И что вообще он там делал? Великий Матадор должен был тебя предупредить, что этот Карлсон появится. Ты бы вспомнил его фамилию.

— Замена произошла в последний момент, и Морс забыл оповестить об этом Франсиско. Морс больше не будет работать с нами. Диего, я проголодался.

Они только что проехали Абилин и продолжали ехать все время на запад, прямо по направлению к Пекосу, в сторону Эль-Пасо. А Диего все еще не знал зачем. Реб сказал: «Поезжай по этой дороге». И он поехал. Совсем просто. Перед отъездом из мотеля в Далласе, где они провели две ночи, Реб сказал: «Переодеваемся». И они переоделись, сменив костюмы и галстуки на потертые джинсы, поношенные техасские рубашки и остроносые ковбойские сапоги, которые тоже были уже в употреблении. «Во всем этом мои изящные ножки, мой милый пухленький задик и мой обожаемый животик чувствуют себя из рук вон плохо. Я похож на мышку из мультфильма, на Спиди Гонзалеса. Мне не хватает только сомбреро…»

— Кстати, — сказал Реб, — придется купить тебе шляпу. В этих местах не ходят с непокрытой головой…

— Вот еще, — пробурчал удрученный Диего.

С правой стороны промелькнуло какое-то барачное строение с вывеской «Продукты» на трафаретной доске с большими белыми буквами.

— Остановимся?

— Нет.

— Кажется, ты хотел поесть?

— Не горит. Мы еще не приехали.

— Счастлив узнать, что мы куда-то едем. И куда же все-таки?

— В Свитуотер.

Прибыли туда к одиннадцати часам 2 июля. С точки зрения Диего, место это не заслуживало того, чтобы делать крюк или остановку. Городишко, вытянувшийся в длину под палящим солнцем, словно уснул навеки. Реб выбрал задрипанную забегаловку. Они заказали по бифштексу, и Диего в миллионный раз без всякой надежды объяснил официанту, который явно плевать на него хотел, что он любит мясо с кровью, красное, очень красное, абсолютно сырое внутри, вы понимаете, что я хочу сказать?.. Но он уже смирился: в любом случае бифштекс будет пережарен. Так оно и было. Они съели его, и в тот момент, когда они поглощали неизбежный кусок яблочного пая, это и случилось.

У вошедшего были мускулистые, с татуировкой руки, волосы подстрижены коротко, как у морских пехотинцев, на голове — черная широкополая шляпа, украшенная лентой из кожи ящерицы или змеи. В левой руке он держал обыкновенный металлический мусорный ящик с закрытой крышкой, закрепленной кожаным ремнем.

Он поставил посудину на ближайший табурет и заказал пиво.

Диего, знавший своего Реба, заметил его взгляд и спросил:

— В чем дело?

— Посмотри на афишу у себя над головой, — ответил Реб, и в его светлых зрачках промелькнул странный веселый огонек.

Диего задрал нос, но вынужден был встать, чтобы прочесть. Ключевым словом было «Вако»; Диего знал, что так называется один город в Техасе, между Далласом и Хьюстоном, далее шли слова «rattle-snakes-round-up», затем сумма награды, которую получит победитель: «Триста долларов». Лихорадочная дрожь охватила Диего Хааса.

— Мы за этим приехали, Реб?

— М-м-м-м…

Диего знал, что такое «round-up» — просто соревнование. Знал, что «rattle-snake» — это гремучая змея. И вдруг ему стало страшно.

Страшно до тошноты.

 

— Вы должны поймать ваших зверей сами, — сказал мужчина с татуировкой на руках, его звали Джок Уилсон. — Эти — мои. Но если вы хотите, чтобы я показал, где их найти, тогда о’кей, за двадцать долларов.

— Шесть, — ответил Реб.

Они сошлись на двенадцати и поехали на желтом грузовичке в сторону раскаленных холмов, где на солнце наверняка было больше пятидесяти пяти градусов. Уилсон прихватил с собой необходимый инвентарь: палки, к концу которых плетеной железной проволокой были прикреплены металлические шипы, карманные зеркала, канистру с бензином и неизменный мусорный ящик.

В течение следующего часа они довольно быстро поймали трех змей: они лежали в выемке скалы, в тени, даже они не выдерживали палящего солнца. Но затем прошло еще два часа, но ни одна гремучая змея не выползла наружу.

— Мы уже недурно поохотились в этом углу, — объяснял Уилсон. — Но, к счастью для вас, я оказался здесь, эта чертова дыра мне хорошо известна. Пятнадцать долларов, которые вы мне обещали, будут заплачены не впустую.

— Двенадцать, — с улыбкой поправил Реб. — Плюс кружка пива по возвращении.

Улавливая солнечные лучи карманными зеркалами, они одну за одной освещали каждую щель в скале и наконец в какой-то момент обнаружили шевелящееся гнездо. Уилсон вставил небольшую медную трубку в отверстие канистры и начал потихоньку лить бензин…

— Осторожно, парень…

За несколько минут при помощи палок с насаженными на них шипами они поймали пять гремучих змей; одна из них чуть не укусила кончик сапога Реба, который не ожидал, что с такой молниеносной быстротой змея выскочит из боковой дыры.

— Они такие, эти гремучие змеи, — сказал Уилсон. — Не закручиваются, как другие твари, а коварно выскакивают сбоку. Гремучая змея может проползти до полутора миль за один раз, но чтобы поверить в это, надо видеть их миграцию, парень. Но вести себя следует чертовски осторожно. Теперь только одной не хватает, и вы получите свой десяток гадов…

Шесть гремучих змей из пойманных в этот день были обыкновенными, самая большая достигала семидесяти — восьмидесяти сантиметров; одна оказалась каскавеллой в полтора метра длиной, помимо обычного мозаичного рисунка на спине, у нее с обеих сторон головки было множество пятен, смыкавшихся в ряд полосок, три остальные относились к алмазной разновидности гремучников — самый большой экземпляр достигал двух метров.

Они были явно опасны, но по-разному: обыкновенные и алмазные змеи впрыскивают гемотоксичный яд, который поражает кровеносные сосуды и разрушает ткани. Каскавелла отличается тем, что ее яд (а ее ядовитый зуб, так же как и у алмазных змей, был размером в четыре сантиметра) содержит нейротоксины, вызывающие паралич мускульной ткани, например, сердца.

— Это зависит от обстоятельств, парень, — ответил Уилсон на вопрос Диего. — Если уж действительно вас должна укусить какая-то из этих мерзких тварей, пусть лучше это будет обыкновенная или алмазная змея. Каскавеллы — такое дерьмо, хуже не придумаешь. В любом случае тридцать — сорок минут — и вы окочуритесь. Максимум сорок.

Вторую алмазную змею поймали поздно вечером. Когда она охотилась на зайца. Чтобы удержать ее сначала на земле, затем поднять и сунуть в ящик, Диего и Ребу пришлось взяться за дело вдвоем, Уилсон ограничил свое участие тем, что быстро захлопнул крышку.

— Это ведь не мои змеи. Я только проводник. И не надо этого забывать. Тринадцать долларов?

— Двенадцать плюс пиво.

У Диего кровь застыла в жилах. Они снова сели в грузовичок.

— Вы хотите ехать в Вако на соревнование? — спросил Уилсон.

Реб кивнул. Уилсон с любопытством посмотрел на него:

— А вы уже участвовали в «играх» с гремучниками?

— По правде говоря, нет, — ответил Реб.

 

Соревнование проходило в огромной риге, середину которой расчистили по этому случаю; огромные сельскохозяйственные машины поставили так, чтобы было где сесть и получилось нечто вроде барьера вокруг маленькой арены. Ферма стояла на берегу реки Бразос, в десяти километрах к югу от Вако и в сорока пяти от Далласа и его башен.

Клетку поставили посреди арены. Она была величиной три на три метра; сетка очень густого плетения, без верха, заканчивалась примерно на высоте метр двадцать. Около двухсот пятидесяти или трехсот зрителей потратили полтора доллара каждый за право смотреть внутрь клетки.

— Ты понял, чего я хочу от тебя, Диего?

— Да.

— Диего, если ты пошевелишься до моего сигнала, я тебе этого не прощу.

— Понял, Реб.

В риге стало совсем тихо. Только что в клетку вывалили содержимое железного чемодана, и десять гремучих змей расползались, шелестя своими чешуйками. Одна из них даже с яростью бросилась на сетку и, раскрыв во всю ширь свой зев, два раза ударила головой по металлической проволоке. Толпа загудела, наверное, такой же могла быть реакция зрителей при появлении на арене быка.

… Но ропот стих, как только появилась первая команда, из двух человек. На них были джинсы, рубашки, широкие полые шляпы и сапоги на скошенных каблуках. Руки обнажены. Один держал мешок из толстой джутовой ткани, вроде той, из которой делают мешки для зерна. Сетчатая стенка клетки доходила им до талии. Они подождали, пока распорядитель не крикнул: «Начали», — и тут же заработали. Один из них длинной палкой с шипами ловил змей прижимал их головки к деревянному настилу, затем пальцами быстро сдавливал им глотку под челюстью и бросал в мешок, который в нужный момент приоткрывал его партнер. В промежутках последний все время размахивал мешком, чтобы держать змей на расстоянии.

Оказалось, что они делали это не очень быстро. Чтобы уложить десяток змей в мешок, им понадобилось две минуты и десять секунд с хвостиком.

— Неплохо, но можно сделать то же самое значительно лучше, — заявил распорядитель.

И напомнил, что уже установленный рекорд — минута девять секунд.

— Реб?

— Рано, Диего.

Климрод стоял очень прямо, кисти вытянутых вдоль тела рук неподвижно повисли, глаза блуждали в пространстве.

— Реб, кто войдет с тобой в клетку и будет держать мешок?

— Уилсон.

Пауза. Вторая команда вошла в клетку.

— Пусть Уилсон идет ко всем чертям, — сказал вдруг Диего с угрюмой решительностью. — Я, и никто другой, буду держать для тебя мешок.

— Нет.

— Хорошо, Реб. В таком случае тебе придется убить меня. Потому что я прыгну в эту клетку и сяду на этих подлых гадов.

Диего мучил страх по двум причинам, и обе были одинаково чудовищны. Во-первых, змеи внушали ему настоящий ужас, но, с другой стороны, еще больше он боялся увидеть, как Реб умирает у него на глазах, а он ничего не может сделать, пожалуй, только умереть вместе с ним. Ему ни разу и в голову не пришло мешать Ребу в том, что Уилсон называл «игрой с гремучниками». Но если даже предположить, что такая мысль и посетила бы его, он, зная, каким бывает Реб в любых ситуациях, тут же отбросил бы ее. Он считал, что его роль при Ребе состоит в том, чтобы.сопровождать, а если нужно, ободрять и помогать ему до последней точки на его пути. На каком угодно пути. Независимо от цели.