Единственный и его собственность

Вы уверяете, что бог, человечество достаточно содержательны и мощны, чтобы быть всем во всем, но я чувствую, что и во мне имеется немало мощи и содержания, что мне не придется жало­ваться на собственную «пустоту», Я — ничто, но не в смысле пустоты, а в смысле творческого ничто; Я—ничто, из которого я сам почерпаю все, как творец-создатель.

Поэтому прочь всякое такое дело, которое не представляется, всецело и безусловно, моим делом! Вы думаете, что моим делом должно быть по меньшей мере «доброе дело». Но что есть добро и что есть зло? — Ведь я сам составляю мое дело, а я не благ И не зол. Ни в том ни в другом я никакого смысла для себя не вижу.

Божественное есть дело бога, а человеческое — Дело «Чело­века». Мое же дело не есть ни божественное, ни человеческое дело; оно не есть ни истина, ни благо, ни право, ни свобода; оно есть лишь мое дело, и это дело не есть общее дело; оно есть дело единственное, как и я сам — Единственный.

Мое Я для меня всего дороже! (стр. 1, 4).

С энергией отчаяния Фейербах хватается за всю совокуп­ность содержания христианства и делает это не затем, чтобы отвергнуть его, нет! а затем, чтобы завладеть им в собственность, чтобы его, давно желанного и неуловимого, последним напряже­нием сил совлечь с небес и навсегда оставить при себе» Не есть ли это шаг крайнего отчаяния и борьбы на жизнь и на смерть и вместе с тем не есть ли это христианская тоска и христианское томление по жизни «того» света? (стр. 22).

В этих словах не слышится ли тон попа? Кто в данном слу- ' чае выступает в роли бога? — Абстрактный «человек»!—Что в данном случае считается «божественным»? — Все человече­ское! — Следовательно, здесь действительно произошло лишь пре­вращение предиката в субъект, и вместо положения: «Бог есть любовь» — получился тезис: «Любовь божественна», а вместо тезиса: «Бог стал человеком» — получился тезис: «Человек стал богом» и т. Д. Но это есть не более как новая религия (стр. 39).

Государство покоится на порабощении труда. Когда труд сверг­нет это иго рабства, тогда придет конец и государству (стр. 78).

[...] Я не хочу ничего ни признавать, ни почитать в тебе: ни собственника, ни оборванца-бедняка, ни даже человека; я хочу лишь потребить тебя. [...] Для меня ты являешься лишь тем, чем ты мне служишь, т. е. моим объектом, и так как ты — мой объект, поэтому ты представляешь мою собственность. [...]

Но я в свою очередь утверждаю: освободи себя, насколько можешь, и ты исполнишь свой долг, ибо не всякому дано разру­шить все преграды, или, выражаясь понятнее, не всякий видит преграду в том, в чем видит ее другой. Поэтому и не трудись· над устранением преград чужих, довольно будет и того, если ты уничтожишь твои собственные преграды. Когда же удавалось обрушить хотя одну преграду для всех людей? Не «носятся» ли многие и теперь, как и в иные времена, и столь же безуспешно, со всевозможными «преградами и тормозами человечества»? Кому удастся обрушить хотя одну из собственных преград, тот и укажет настоящий путь и средство всем остальным, а устранение их преград остается их собственным делом. Наконец, никто ни­чего иного и не делает. Требовать от людей, чтобы они всецело очеловечились, значит, предлагать им разрушить все человече­ские загородки. Но это совершенно невозможно, потому что «человек в себе» не знает никаких преград и граней (стр. 94—96).

Я же в свою очередь полагаю, что земля принадлежит тому, кто ее сумеет захватить или не позволит ее отнять у себя. Когда он присвоит ее себе, тогда она ему и станет принадлежать вместе с правом на нее. Таково эгоистическое право; что мне представ­ляется правом, то именно и есть право. В противном случае право всегда будет двойственным. Тигр, нападающий на меня, прав, и я, убивая тигра, тоже прав. Не свое право я отстаиваю против него, а самого себя (стр. 127).

То, что приписывают идее человечества, принадлежит мне.

Например, ту свободу торга, которой человечество еще лишь до­бивается, и которую, как восхитительное сновидение, оно относит к отдаленному светлому будущему, я уже теперь присвоил себе в соб­ственность, и я осуществляю ее пока в форме контрабанды. [...]

Возможность и действительность всегда совпадают. Нельзя делать того, чего мы не делаем, и мы не делаем ничего такого, чего не могли бы делать (стр. 219—220).

Все истины, подвластные мне, я признаю, а таких истин, которые росли бы выше меня и с которыми я должен был бы сообразоваться, я не знаю. Для меня не существует истины, ибо я выше всего ценю самого себя. Даже мое существо, или существо человека, я *не ставлю выше себя, — себя, хотя я только «капля в море» и «ничтожный человек». [...]

Говорят, что во всемирной истории реализуется идея свободы. Наоборот, эта идея уже реализована, коль скоро ее мыслит чело­век, и она реальна в той самой мере, в какой она идея, т. е. по­скольку я ее мыслю иди имею. [...]

Если религия установила тезис, что мы все грешники, то я ему противополагаю другой тезис, что мы все совершенны, ибо мы во всякий момент бываем всем, чем мы быть можем, и не должны быть чем-то большим. В нас нет никаких недостатков, а потому и грех является нелепостью (стр. 237—239).

[...] Фихтевское Я есть такое же вне моего Я обретающееся существо, ибо таким Я является каждый, и, если лишь такое Я наделено правами, тогда оно представляется абстрактным Я, а не моим Я. Я уже представляюсь не одним из многих других Я, но своим собственным единым Я: я — Единственный. Поэтому и все мои потребности, деяния — словом все во мне единственно. И только в качестве такого единственного Я всё я и присвояю себе в собственность, как я же в качестве такого Я себя осу­ществляю и развиваю. Я развиваю себя не как человек и раз­виваю в себе не человека, но себя, мое Я.

Таков смысл Единственного (стр. 241).

[...] Я собственник моей мощи, и таковым я становлюсь тогда, когда сознаю себя Единственным. В Единственном даже собствен-ник-самобытник возвращается в свое творческое ничто, которое его и породило (стр. 244).

ГЕСС

Моисей Тесс (1812—1875) примкнул в 1838—1839 гг. к младо­гегельянцам, но уже в работе «Священная история человечества...» (1837 г.) выдвинул социалистические положения, вложенные в расплывчатую фразеологию. Его учение соединяло гуманизм Фейербаха с мотивами исторической необходимости Гегеля и утопически-коммунистическими идеями, имевшими своим истоком взгляды французского утописта Кабэ. Оно стало теоретической основой движения «истинных социалистов» (1844—1848 гг.). В статье «Европейская триархия» (1841 г.) Тесс выдвинул мысль о том,, что необходима философия действия, которая обосновы­вала бы освобождение человека через социальную революцию. Эта мысль получает развитие в статье «Философия действия» («Philosophie der That»), напечатанной в сборнике «Двадцать один

лист из Швейцарии» (1843 г.), причем здесь намечается по­ворот от Гегеля и Фейербаха к Фихте.

Критика Гессом явлений капиталистического отчужде­ния оказала в конце 1843— начале 1844 s. положительное влияние на ход мыслей моло­дого Маркса, а начиная с 1845 г. Гесс сделал ряд шагов в сторону научного комму­низма, что видно по его статье «О сущности денег» (1845 г.), однако из рамок утопизма выйти не смог. Но под влия­нием Энгельса он в брошю­ре «Последние философы» (1845 г.) критикует Фейерба­ха и младогегельянцев за не­понимание ими социальной сущности человека.

В 60-х годах Гесс был членом лассальянского Все­общего германского рабочего союза. В последние годы жизни разрабатывал идею развития в природе.

Отрывки из статей Тесса подобраны и переведены И. С. Нар-ским по изданию: M. Hess. Philosophische und sozialistische Schriften. 1837—1850. Berlin, 1961. Им же написана эта статья.

ФИЛОСОФИЯ ДЕЙСТВИЯ

В картезианской философии истинно лишь первое слово; он мог сказать не cogito ergo sum ', но только cogito ². Первое (и по­следнее), что я познаю, это как раз мое духовное действие, мое познание. Дух, пробудившаяся к самосознанию жизнь, констати­рует свое равенство самому себе, или тождество, через мышление мышления. — Всякое дальнейшее познание есть только уточнение этой идеи, идеи par exellence³. Я знаю, что я думаю, что я ду­ховно действую или — потому что никакой другой деятельности нет, — что я есть тот, кто действует, но не [просто] есть. Не бытие, а действие — вот первое и последнее. [...]

Я, следовательно, не есть нечто покоящееся или пребываю­щее, как полагают те, кто рассуждает о Я, но есть находящееся в изменении, в постоянном движении подобно жизни, которая, прежде чем она пробудится к самосознанию, также находится в постоянном изменении. Как «мировые тела» и все то, что мы видим растущим и движущимся, так и человек, а именно не только лишь чувственная, но также и его духовная часть, его самосознание, находится в постоянном изменении, в состоянии постоянно изменяющейся деятельности. Непреходяща только сама эта деятельность, или жизнь (стр. 210—211).

Революция сохранила дуализм; как духовная, так и социаль­ная, как немецкая, так и французская революция действительно

оставили все по-старому, по крайней мере' так кажется, и это не только кажимость, это чувствует каждый. Все снова реставриро­вано — это историческое [дело], а история всегда права. Так что же совершила революция? — Ее свобода и равенство, ее абстрактные права человека были только другой формой рабства. Другая сторона противоположности, абстрактно-индивидуальное, пришла к господству, без того чтобы была снята и преодолена противоположность господства и рабства. Безличное господство справедливости, самообладание равного самому себе духа не вы­теснило господства одного над другим. «Тираны сменились, ти­рания осталась» (стр. 217).

Теперь задача философии духа стать философией действия. Не только мышление, но вся человеческая деятельность должна быть поднята до позиции, на которой исчезают все противопо­ложности. Небесный эгоизм и даже теологическое сознание, про­тив которого ныне так усердствует немецкая философия, до сих пор все же мешали последней перейти к делу. Фихте в этом отношении пошел много дальше, чем новейшая философия. Младогегельянцы, как парадоксально это ни звучало, все еще [сами] продолжают коснеть в теологическом сознании, ибо, хотя они отвергли гегелевский «абсолютный дух», подражание хри­стианскому богу, хотя они также отказались от гегелевской политики реставрации и justemilieu⁴, хотя они, наконец, отри­цают религиозный дуализм, они все еще противопоставляют индивидууму всеобщее в виде «господства» и приходят самое большее к анархии либерализма, а именно к необузданности, от которой они снова переходят к подчинению теологическому «господству», потому что они не движутся к самоопределению или к самоограничению, но застыли в для-себя-бытии рефлексии (стр. 219).

Свободное дело духа — это центральный пункт, из которого исходят все устремления нового времени и к которому они все снова возвращаются. Поэтому необходимо исследовать его закон, его организм и его последствия. Основа свободного дела — это этика Спинозы, и предстоящая философия действия должна быть как раз ее дальнейшим развитием. Фихте заложил краеугольный камень этого дальнейшего развития; но немецкая философия, как таковая, не смогла выйти за пределы идеализма. Чтобы до­стигнуть социализма, Германия должна была бы иметь Канта и для старого социального организма, подобно тому как она имела его для области мысли. Никакая новая история не начинается без революции [...].

И вот внезапно показались два листочка, корень которых неизвестен. Фихте и Бабеф в обеих столицах по эту и по ту сторону Рейна, в Берлине и Париже, на страх филистерам стали учить атеизму и коммунизму, и последователи, воодушевленные их учением, стали стекаться к ним. Атеизм и коммунизм! (стр. 221—222).

О СУЩНОСТИ ДЕНЕГ

[...] Необходимостью человеческого развития, истории разви­тия или естественной истории, необходимостью творческой истории людей является их взаимное разрушение, происходящее из противоречий их общения внутри их обособления в единичность.

 

История возникновения человеческой сущности или человечества является прежде всего саморазрушением этой сущности (стр.332).

Деньги — это продукт взаимно отчужденных людей, отрешен­ный вовне человек. Деньги — это не «благородный металл» — у нас теперь больше бумажных денег, государственных и банков­ских бумаг, чем денег металлических, — деньги есть то, что имеет значение для человеческой производительной силы, для действи­тельной жизненной деятельности человеческой сущности. Поэтому капитал, согласно политико-экономическому определению, есть накопленный, собранный труд, и, поскольку производство проис­текает из обмена продуктов, деньги есть меновая стоимость. Что не обменивается, что не может быть продано, то не имеет и стои­мости. Поскольку люди не могут быть более проданы, то они не стоят более ни одного пфеннига, — разве что лишь они сами себя продают или «овеществляют». [...] Сущность современного торга­шеского мира, деньги, — это реализованная сущность христиан­ства. Меркантильное, так называемое свободное государство есть обещанное царство божье; торгашеский мир — обещанное царство небесное, как и наоборот, бог — это только идеализированный ка­питал, небо — это только теоретический торгашеский мир. — Христианство открыло принцип продажности (стр. 335—337).

Торгашеский мир — это практический мир видимости и лжи. — Под видимостью абсолютной независимости — абсолютная нужда; под видимостью живейшего общения — смертная замкнутость каждого человека от всех своих ближних; под видимостью гаран­тированной для всех индивидов неприкосновенной собственности у них отобрано в действительности все их достояние; под види­мостью всеобщей свободы — всеобщее рабство. — Не удивительно, что в этом реализованном мире лжи обман является нормой, а честность — ее нарушением; подлость достигла всех почестей, а человек чести предоставлен нищете и позору; что лицемерие и дешевый лоск празднуют свой триумф, а правда считается чем-то непристойным; за половинчатостью — большинство, а [бескомпро­миссная] решительность остается в явном меньшинстве; наконец, свободная проницательность является самым деструктивным, а тупой рабский дух, напротив, самым консервативным элемен­том! (стр. 334).

Деньги —это средство обращения, застывшее в мертвую букву и умерщвляющее жизнь, подобно тому как буква есть сред­ство сношения, застывшее в мёртвые деньги и умерщвляющее дух (стр. 336).

История возникновения общества закончена; скоро пробьет последний час социального животного царства. Истекло время машины денег, и напрасно пытаются наши государственные лов­качи прогресса и регресса поддержать еще ее ход (стр. 348).