Философы кантовского и гегелевского направлений первой половины XIX века

Воздействие классического немецкого идеализма на духовную жизнь Германии и ряда соседних стран было значительным. Уче­ния Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля активно обсуждались, возникла комментаторская литература, появились последователи и критики, завязались споры и дискуссии.

Ив числа кантианцев и философов, развивавшихся в конце XVIII и начале XIX в. непосредственно в круге кантовских идей, наибольший интерес представляют С. Маймон и Р. Рейнголъд. Первый из них акцентировал в кантианстве субъективно-идеали­стические моменты, обращая их против системы Канта в целом и пролагая дорогу Фихтевой интерпретации. Второй попытался вначале смягчить субъективистские и агностические ее состав­ляющие. В то же время Якоби и Гаман повели на кантианство наступление с позиций интуитивизма.

Гораздо более значительным по последствиям было движение мысли, вызванное философией Гегеля. Молодые Маркс и Энгельс развивались первоначально в духовной атмосфере гегельянского движения. В условиях постепенного приближения революционной ситуации в Германии был неизбежен раскол среди последо­вателей Гегеля, и он произошел в 1835—1838 гг., когда выступил в печати Давид Штраус, а затем начал публикацию своих статей Арнольд Руге. Наиболее выдающимся среди младогегельянцев, или иначе левогегельянцев, был Бруно Бауэр. Раскол в гегельян­ской среде произошел не по вопросу, как быть с гегелевской диалектикой (он был поставлен позднее не гегельянцами, но Марксом в его «Экономически-философских рукописях»), но по вопросам: можно ли отождествлять абсолют Гегеля с богом? как понять тезис Гегеля, что все действительное разумно, а все разумное действительно? Обсуждение этих вопросов привело к разногласиям и в среде самих младогегельянцев, когда оно вылилось в различие воззрений на происхождение и характер христианства, которые, впрочем, так или иначе тяготели к атеизму.

Если Д. Штраус акцентировал стихийный момент в возникно­вении христианской мифологии, то Б. Бауэр, а вслед за ним и его брат д. Бауэр подчеркивали сознательное начало в мифоло-

гизирующем творчестве руководителей ранних христианских общин. Первая точка зрения была связана с трактовкой абсолюта Гегеля как пантеистической субстанции, а вторая — с истолкова­нием его как самосознания, развертывающегося в бесконечной цепи человеческих поколений. В. Бауэр развивался в направле­нии к субъективному идеализму и волюнтаризму, основными категориями которого у него стали кроме «самосознания» также всёликвидирующее «отрицание» и тотальная «критика».

В интерпретации этих категорий братья Бауэр утратили диалектические достижения Гегеля, но в ином они достигли по сравнению с ним преимущества: они подвергли критике замкну­тый характер Гегелевой системы и утверждали бесконечное развитие социальной действительности во времени. Поэтому историософия, а не логика стала главным, а затем и исключи­тельным предметом их интересов. Но социально-экономическая критика была в общем младогегельянцам чужда, и они смогли от критики религии перейти только к абстрактной политической критике. Из публицистики этих идеологов радикальных мелко­буржуазных групп видно, что А. Руге и Б. Бауэр сначала искали союза философии с существующим прусским государством Фрид­риха Вильгельма IV против крайнего религиозного фанатизма и обскурантизма, а затем, разочаровавшись в этом реакционном полуфеодальном государстве, стали призывать к отделению вся­кой церкви от государства, устранению сословных привилегий и реализации республиканских идеалов. Но в начале 40-х годов и эти призывы, обнаружившие свою тщетность, были отброшены: младогегельянцы, не встретив широкой поддержки, стали проти­вопоставлять свою философию «толпе», т. е. народным массам, и вырождаться в заурядных буржуазных либералов. Кризис движения привел его в 1843 г. к краху, после чего большинство его участников растеряли последние остатки былого свободо­мыслия. Маркс и Энгельс в «Святом семействе» и «Немецкой идеологии» уничтожающе раскритиковали воззрения младоге­гельянцев именно этапа их деградации.

Из среды младогегельянцев вышли Л. Фейербах, который впоследствии стал их критиковать с позиций материализма, а кроме того, М. Штирнер и М. Гесс. Первый из них обрушился на концепцию человека у братьев Бауэр, а заодно и Фейербаха, придя к анархизму, а последний развил несколько сумбурную критику существующих социально-экономических отношений с радикальных мелкобуржуазных позиций. Его призыв к созда­нию «философии действия» с еще большей силой и определен­ностью был повторен, однако, не в Германии, а в Польше.

Период наибольшего интереса к гегелевской философии в Польше охватывает десятилетие 1836—1846 гг. Страна нахо­дилась на пороге антифеодальной народной революции, и в ней разгоралась национально~освободителъная борьба против разде­ливших ее трех соседних монархических держав. Польских гегельянцев этого времени трудно отнести всех либо к «правым», либо к «левым», хотя «левые» в Польше имелись вне всякого сомнения; ими были Г. Каменъский и Э. Дембовский, а «централь­ное» положение занимал А. Цешковский. Дело в том, что в доктринально-консервативном виде гегелевскую систему принять β Польше могли только самые крайние реакционеры: завершение

социального развития па теперешней его стадии, пренебрежи­тельное отношение к судьбам славянства и тому подобные мо­менты философии истории Гегеля находились в резчайшем противоречии с польской действительностью и чаяниями народных масс. С «Пролегомен к историософии» Цешковского (1838 г.) на­чалась ревизия гегельянства-в Польше, появились на них отклики и в России.

Для концепций польских левогегельянцев характерны повы­шенный акцент на социальную проблематику и критику действи­тельности, причем если К. Либельт, выдвигая проекты социальных реформ, занимался в области теории по преимуществу эстетикой, то Г. Каменъский обратил внимание на политическую экономию, а Э. Дембовский — на философское обоснование политической борьбы и народной революции. Остро чувствуя разрыв между абстрактной теорией и действительностью, эти мыслители искали «философию действия», которую они называли также «филосо­фией творчества» и вслед за Фейербахом «философией будущего». Категория «будущего» стала главной в построениях польских гегельянцев, они стремятся обрести более широкий, чем у Гегеля, философский синтез, подчеркивают историческую роль не госу­дарств, но народов и провозглашают исключительную роль поляков в освободительных битвах XIX в. В этой связи находятся и их инвективы в отношении подавления личности системой Ге­геля, и нередкий для них крен в мессианизм,, возникший, впрочем, не в гегельянской среде, и мотивы романтического иррациона­лизма (например, в поздних работах Цешковского и у Б. Трентов-ского, где появляется даже надежда дождаться будущего, «мино­вав» настоящее). С другой стороны, мессианизм и мистицизм совершенно были чужды 9. Дембовскому: он выдвинул идею рево­люционного союза братских славянских народов, стал атеистом и развивался в направлении к материализму.

Поиски смысла исторического процесса вообще и современ­ного этапа истории в особенности привели польских левогегельян­цев к выводу о необходимости оценки событий с позиций буду­щего. Выступив против гегелевского фатализма, они истолковали свою категорию «действия» (czyn) как активное участие человека в общественной борьбе и средство утверждения его автономии. Используя гегелевскую рационализацию действительности, они истолковали этот принцип в близком к фихтеанству духе. Как бы то ни было, их страстные, далекие от систематичности философ­ские выступления сыграли немалую роль в польском освободи­тельном движении, выражая при этом, как и у некоторых немецких левогегельянцев, острое чувство переломного характера современной им эпохи европейской истории.